Государственная жизнь на Западе. Франки и Галлы

Другая великая власть, двигавшая Запад, власть Франков, не заключалась, как папство, в идее религиозной. Поэтому изменения её судьбы не представляют на первый взгляд той строгой логической последовательности, которая так ясна истории римского престола; но и история Франков была также, как и всякая другая история, развитием мысли; следовательно, и она должна была управляться и управлялась законами логической необходимости, более или менее скрытой под покровом человеческих случайностей.

Франки, завоевав Галлию, основали государство на праве сильного и на понятии о дружине. В этом отношении они поступили так же, как и все другие германские завоеватели Запада (за исключением Угло-Саксов¹⁷²); но дружина франкская отличалась от всех дружин тем, что она была личной дружиной князей поморских (Меровингов), а не вольницей или дружиной народной. Это отличие дало им несравненно бо́льшую крепость и при союзе римского престола решительный перевес над всеми соперниками. В состав их царства вошли, кроме Галлии, западная Германия, за исключением устьев Рейна; вся южная Германия, часть славянских земель до Адриатического моря и значительная часть средней Германии, Тюрингия (которой имя, происходящее от слова Тверичи, свидетельствует о первоначальном или, что вероятнее, о временном славянском заселении во время гунно-славянского разлива).

К слову Тюринген и к его производству от Тверичей прилагается то же правило разумой критики о характере народных или поколенных имён, которое в имени Ангов указывает на Угличей.

Победы личной дружины франкской над дружинами народными очень понятны. Остаётся другой вопрос: откуда произошла эта отличительная черта Франков и почему они составили не народную, а личную дружину в то время, когда все другие семьи германские представляли характер дружин народных? Различие было, бесспорно, делом случая, ибо оно не имело корня в какой-нибудь особенности прирейнских Германцев (как видно из сказаний римских); но, с другой стороны, возможность этого случая была обусловлена особенными обстоятельствами их жизни. Народная стихия была слабее у Франков, чем у многих германских племён (например, у Готов, Лонгобардов и др.), потому что хотя все ополчения германские были отчасти сплавами разных народов, но почти во всякой дружине преобладал какой-нибудь народ, дающий ей имя и характер. У Франков же большее равенство между составными стихиями допускало большее влияние случайного преобладания личности. Такая преобладающая личность явилась в доме князей поморских (Меровингов), бесспорно от их огромного обогащения вследствие морских разбоев (прекращённых только счастливым соперничеством Саксов)¹⁷³ и по всей вероятности также вследствие особенной торговой важности самого Поморья и устьев Рейна, всегдашнего и теперешнего перепутья южной и северной торговли.

Этот край, древнее наследие братьев и союзников Венетов, Славян-Менябов и Морян¹⁷⁴podpis, купцов и мореходцев, давно уже перешёл в руки Германцев, Батавов и Франков; но нелепо бы было думать, что все следы прошедшего могли так скоро изгладиться и что старые торговые пути могли быть так скоро забыты. Розыскание германского учёного о примечаниях к франкским законам¹⁷⁵podpis, доказало как долго и ясно сохранилась кельто-беолгская стихия в землях прирейнских после четырёхвекового порабощения Римлянам и двух векового подданства Франкам. Точно то же или почти то же должно было случиться и со славянскою стихией, которой долгое сохранение доказывается именем Вильценбург, преданиями местными о славянском лесе, о поклонении Бел-богу и т. д.¹⁷⁶podpis. В самых исследованиях о глоссе можно бы указать на многие слова (например, боров), которые принадлежат славянским наречиям, и даже имя Батавии происходит от чисто славянского корня (батет, от чего батва, батог и т. д.) и означает богатые пастбища приморские. Но, не входя в подробности, этого намёка достаточно, чтобы понять накопления богатств у Франков-поморян, занявших область торговых Славян поморских.

Начало дома Меровингского не известно; но мифические предания, которыми он окружён с колыбели (предание о происхождении от морских богов)¹⁷⁷, так же как и многие черты позднейшие, указывают, по-видимому, на древнюю славу и как будто святость рода. Таким образом, соединены были в нём два значения царского и дружинного величия (rex ex nobilitate, dux ex virtute). К этому до́лжно прибавить беспрестанные сношения с миром римским, которому Франки были подручниками до своего освобождения, и привычка к государственной политике, занятой у Римлян, но доведённой бездушными Франками до крайней степени обмана и бесстыдной игры словом и клятвой (по свидетельству всех современников и по всем позднейшим историческим событиям). При таких данных легко могла и должна была составиться в поморье сильная личная дружина, которая в своём единстве нашла зародыш будущих завоеваний. То Гунны, то Римляне, поочерёдно призванные как покровители и поочерёдно обманутые, помогали усилению дома Меровингского, который мало-помалу распространял свои завоевания без большой славы, но с расчётом и большою осторожностью. Нужна была одна сильная личность для его возвышения, и эта личность явилась в Клодвиге. Он завоевал бо́льшую часть Галлии и германское прибрежье Рейна. Как начальник личной, а не народной дружины, он большую часть своих завоеваний оставил в собственность себе и своему роду и, следовательно, создал первое наследственное царство на Западе, поставив себя несравненно выше и в совершенную независимость от своей дружины.

Многие приписывали отношения Меровингов к их дружине и явную подчинённость дружины богатству поземельных владений, приобретённых Клодвигом: это значит принять следствие за причину. Какая народная дружина допустила бы такое огромное обогащение своего начальника и его рода? Но без сомнения, прежняя власть князей поморских, уже и прежде признанная всей их дружиной, усилилась их завоеваниями, обращавшимися в их собственность.

Клодвиг раздавал свои новые владения своим верным дружинникам; но он отдавал их, как свою собственность, на условиях личной службы ему и его роду, а не как собственность целого народа, отдаваемую членам дружин народных (готской или лонгобардской) на правах людей совершенно свободных. В этом различии заключалась целая новая государственная система, которой развитие составляет бо́льшую часть западной истории. В одно время с Клодвигом и даже прежде его в Галлию врывались другие дружины из франкского же племени, иные вольные, т. е. ополчения народные с избранными начальниками, иные личные или принадлежащие наследственным вождям (кажется, родственникам Меровингов) или вождям, набравшим себе дружину, а не избранным дружиной. Значительная часть северной Галлии досталась в руки этим случайным союзникам Клодвига; но всё-таки его часть была несравненно значительнее, и борьба между независимыми дружинами и его дружиной была невозможна. Владельцы свободные, т. е. люди, составлявшие ополчения народные, были принуждены примкнуть к новому сильному средоточию, сохраняя только некоторую часть из своей прежней вольности, например, право отказываться от дальних походов, в которых военные арендаторы королевской земли участвовали почти поневоле; но и это отличие должно было изглаживаться всё более и более.

Оттого-то мы и не находим во Франции ничего похожего на совершенно свободное владение, которое долго ещё существовало в Германии и называлось (быть может, вследствие какого-нибудь языческого мифа) Sonnepodpisnpodpis-Lehn.

Точно так же исчезли и дружины, набранные временными начальниками; от них остались следы только в некоторых преимуществах, сохранённых потомками этих герцогов, сделавшихся богатыми владельцами. Дружины родовые, уже привыкшие к повиновению герцогам родовым, вошли ещё легче в состав великой дружины, с которой они бороться не могли. Клодвигу стоило только перерезать роды княжеские (что он и сделал с удивительной скоростью и почти комической бессовестностью)¹⁷⁸ и объявить их владения своими, чтобы получить все права законного наследника от страха или удивления дикого войска, которое (как известно) ценило лукавство и измену наравне с блистательнейшим мужеством. Такова была основа франкского царства в Галлии; но дальнейшее развитие этого царства зависело от самой почвы, на которой оно утвердилось.

Галлия ещё до римского завоевания не представляла населения сплошного и одностихийного. Юг был заселён помесью славяно-лигурского народа (как видно из имён приальпийских местностей и городов Антиум, Вендиум и др.) с позднейшими пришельцами Кельтами, заселён Иверцами (около Пиринеев), Славяно-Иверцами (как уже показано из имен Бел-горы, Коло-горья и др.), Кельто-Иверцами и сомнительным племенем Басков (которых язык, несмотря на резкие особенности грамматические, представляет корни чисто-иранские, отчасти славянские, отчасти гаэлические с примесью третьей стихии, вероятно иверской, т. е. гаэлической, уже изменённой семитическими наречиями). Запад Галлии (или, по крайней мере, значительная часть его) был заселён Славянами венедской ветви (которой сродство с приальпийскими Славянами, Лигурами доказано сходством народных имён Вендов, Антов и др. и самым именем главной речи Лигера, Лигура). Нет сомнения, что эти Славяне дальнего Запада уже отчасти слились со своими прежними притеснителями, Кельто-Галлами и, может быть, многое приняли от них, так же как и сами многое передали им из своего характера, верования и, может быть, языка.

Влияние Славян на Кельтов, несомненное уже a priori, подтверждается особенной святостью западного острова, на котором жили одни только жрецы и который носил имя Сена или Зена (теперешний Сейн), происходящее по-видимому, от слова жена, и святостью растения самолус, очевидно жимолость¹⁷⁹podpis.

В самой чисто-кельтской Галлии были две различные стихии: ранняя кельто-галльская, в которой, кажется, преобладал характер родового класса, и позднейшая кельто-кимрская переселенцев VII и VI века до P.X., в которой, по-видимому, преобладала религиозная иерархия друидов. К кимрской стихии, расселившейся по всей Галлии, принадлежала значительная часть северных жителей, ещё позднейших пришельцев, известных под именем Беолгов (святых или чистых) или Брезгов¹⁸⁰ прославившихся особенным мужеством своим. Вообще Галлия, по собственному показанию Римлян, оказала им менее сопротивления, чем другие области диких или полудиких народов, вошедших в состав Империи. Её борьба продолжалась недолго, несмотря на многочисленность и даже мужество жителей, её возмущения были ничтожны; частые измены в самое время борьбы рассказаны (хотя очевидно не все) победителем-Кесарем. Из всего этого ясно, что в ней стихии не слились и находились ещё в междоусобной вражде. Нет никакого сомнения, что и римское владычество неровно налегло на побеждённую страну и что влияние победителей не везде было одинаково. Южная Галлия, издавна покорённая и приготовленная к просвещению уже Греками массилийскими, пропиталась вполне римской образованностью, римскими обычаями, словом и бытом Римским. Следы этой полной романизации, несокрушённой германским нашествием, определили всю судьбу края в продолжение средних веков и не изгладились до нашего времени. Цельнее сохранилось славянское прибережье Атлантического океана, бедное и мало заселённое Римлянами и их колониями. До сих пор, хотя оно утратило язык предков и слилось, по-видимому, со всей остальной Францией, сохранив только старое и великое имя Вендов, оно ещё отличается не только простотой нравов, но и особенной твёрдостью предания, большой близостью сословий между собой (доказанною во время революции) и странным соединением несокрушимого мужества с миролюбием (доказанным также во время революции, ибо главное возмущение Вандеи было следствием требования её жителей на войну¹⁸¹). Арморика, мало принявшая в себя римского владычества, была снова возвращена к чистоте кельтского начала новым наплывом выходцев из Британии. Почти то же случилось, хотя несколько позднее, с при-пиринейской Аквитанией, ибо переселение Басков или, по крайней мере, их усиленное движение на север вскоре после падения римского владычества и потом при начале сарацинской власти в Испании не подлежит никакому сомнению и дало краю особый характер, положив отчасти оплот против франкского напора и отделив во многих местах сёла, занятые Басками, от городов, куда скрылось и где спаслось прежнее полу-римское народонаселение. Остальная Франция также представляла в составе своём и в отношениях к завоевателям Франкам великое разнообразие. Часть, первоначально захваченная Бургундами и впоследствии слившаяся с областью франкской, не только была просвещённее остальной Галлии и более пропитана римским началом, но сохранила эти особенности даже под новым игом, которое было тяжелее и враждебнее народу, чем власть Бургундцев (союза, составленного из Германцев-горожан при-рейнских), следовательно, уже полупросвещённая, привыкшая к идее права и к узде писанного закона. Франки, завладев бургундским царством, вступили поневоле в те же отношения к народу, в которых, были и Бургундцы, или, лучше сказать, Бургундия примкнула к дружине меровингской, не потерпев значительного измедения в своём внутреннем устройстве. Оттого-то в числе исторических лиц, принадлежащих к юго-западной Франции во время первых Меровингов, едва ли Галло-Римляне не составляют большинства и. отличаются бесспорным превосходством личной доблести даже в деле воинском.

Стоит только вспомнить Муммола, величайшего изо всех современных полководцев.

Северная Галлия была покорена полнее и совершеннее; в ней менее всего сохранилось римского начала и народной самостоятельности; средние же области, особенно те, которые перехвачены горными цепями, подпали франкской власти не вдруг. Многие округи, например, в Оверни и в странах прилуарских, примкнули к Меровингам сперва как союзники (хотя, разумеется, невольные), потом как данники, были часто опустошаемы и грабимы и, наконец, захвачены в общую массу меровингского королевства беспрестанными набегами королевской дружины скорее, чем правильным и сплошным завоеванием. Дружина была разносоставная, ибо в неё вошло множество выходцев из разных германских племён и, сверх того, множество Галло-Римлян, особенно в первое столетие меровингской династии. Народ не представлял никакого единства ни в обычаях, ни в нравах, ни в языке. Во Франции не могло возникнуть ничего цельного и органического. Она была страной чистых отвлечённостей народа покорённого вообще (т. е. без народного единства) и завоевательной дружины вообще (т. е. людей, не связанных между собой ничем, кроме дружинных условий, под зависимостью от одного рода дружиноначальников). Тут уже была готовая система совершенно условного государства. Ей оставалось только развиться во всех своих последствиях, и она развилась сперва в форме аллодиальной, потом в феодальности, неизбежном последствии аллодиальности при наследственности дружиноначальника.

Клодвиг после завоевания Галлии (или, по крайней мере, большей части её) принял новое значение. Он получил от императоров восточных звание патриция, – звание, по себе ничего не значащее, но почётное и лестное для германских дикарей. Византия, слишком высоко ценившая свои силы и надеясь со временем возвратить себе Галлию (как она действительно на несколько лет покорила Африку и берега Испании), хотела, может быть, сохранить тень власти на Западе и напоминать о себе народам, некогда принадлежавшим к Империи; быть может, она надеялась во Франках найти союзников против ближайших Готов; во всяком случае, ей не до́лжно было отказать Клодвигу в ничтожной почести. Клодвиг принял эту почесть с величайшей радостью; он её принял как звание царское: он венчался на патрициат. Желание Меровинга и его радость не до́лжно приписывать единственно политическому расчёту; в них явны следы прежних, ещё не забытых отношений Рима к Германцам, прежних побед и прежнего подданства. Германец благоговел перед Империей даже тогда, когда разрушал её, и одевался с детской гордостью в римские чины, как будто облекаясь в историческую святыню.

Так точно вест-готские цари называли себя Флавиями, и независимые цари диких орд средней Азии выпрашивали от китайского двора царские или княжеские титулы в то время, когда готовились разгромить или завоевать Китай. О таких мелких побуждениях не должно бы было и говорить, если бы в них не было, кроме явного свидетельства о влиянии Рима на душу победителей его, и объяснения многих фактов позднейшей истории. За всем тем, понимая детскую сторону в мысли Клодвига, критика историческая не может не допустить, что в нём было сознание, хоть неясное, хоть инстинктивное, нового значения, которое он приобретал через патрициат и, так сказать, через своё усыновление Империей. Действительно, Клодвиг делался в глазах народа законным преемником прежних прав государства и как будто продолжателем римской эпохи; ему принадлежала новая сила, независимая от силы воинственной дружины, ему усваивались мысли, чуждые его германскому происхождению и быту. Но силой этой не скоро сумел воспользоваться король Франков, и мысль эта не скоро могла развиться в его голове и в его государстве.

Главным представителем народа или, по крайней мере, общества римского было духовенство; то же духовенство было и главным орудием торжества Франков над их арианскими соперниками. Клодвиг принял всё духовное в свою дружину, сделал епископов своими людьми (левдами). Точно так же поступил он и с высшими родами в городах и с родовыми начальниками сельских округов, когда они добровольно покорились ему. Такова причина, почему первая эпоха меровингской власти представляет нам много римских имён. Но многие потомки Галло-Римлян, будучи раз приняты в германскую дружину, скоро примкнули к ней всей душой своей и оторвались от угнетённого народа. Духовенство по своему обыкновенному свойству, по своей всегдашней связи с остальным христианством, по зависимости от римского епископа, по своему римскому просвещению и по избранию из народной среды, составило в самой дружине стихию новую, государственную и отчасти народную. В позднейшее время, когда епископства стали домогаться потомки Германцев завоевателей, они поневоле подчинились общему характеру сословия и, хотя внесли в него некоторое искажение, но придали ему также новую силу. Народ в Галлии был слаб и почти ничтожен; он исстрадался в законном угнетении. Такова была его судьба почти во всей Римской империи; но такова она была по преимуществу в Галлии, что доказывается частыми и жестокими возмущениями Багодов перед германским завоеванием. Население страны было весьма редко, города опустели; многие исчезли без следа, поглощённые в новых и бесконечных лесах; поля обратились в лесные пустыни. Таковы были явления государственной ветхости Рима, ибо Империя пала не от ничтожного напора Германцев, всегда побеждаемых, но от собственного гниения. Даже самое опустение областей, приписываемое обыкновенно беспорядкам и неразумности финансовой системы, было только последствием общей безжизненности.

Это видно из истории северной Африки, Персии, Италии, Испании и особенно Сицилии, опустевших без войн и внешних страданий; это же видно и из современного нам вымирания диких племён в Полинезии. Таков закон, связующий жизнь физическую народов с их жизнью духовною. Финансовая система римская была особенно гибельна потому, что она не хотела признавать опустения областей и согласоваться с ним. Она усиливала бедствие, но не была его первоначальной причиной.

При такой слабости народной стихии её влияние должно было долго оставаться ничтожным; но оно жило, оно действовало, сохранённое духовенством, готовя будущую жизнь и будущую историю, готовя борьбу в обществе и внося борьбу в самое сердце королей французских. По-видимому, вся страна принадлежала одной и той же религии – христианству; но христианство в своём совершенстве никогда ещё не было религией никакого народа: оно принимает характер той области или того племени, которыми оно усвоено, а галло-франкская область заключала в себе два жизненных начала, две религии. Одна из них, религия дружины, соединяла с христианством безусловную веру в право силы как дара Божьего, в безграничную свободу личности (ограниченную только отношениями владения), в законы личного мщения и личности и в святость кровного превосходства; но безумие этой веры было отчасти смягчено тёмными понятиями о законах правды внутренней и родового обычая. Другая религия, народа и духовенства, представляющего с сознанием неясные инстинкты народа, принимала себе наследство Рима, т. е. закон правды внешней, полное порабощение личности воле общества, т. е. его большинства, равенство перед обязанностью и святость формы. Таковы были два верования, разделявшие с самого начала весь состав меровингской Франции; они принадлежали отчасти всему Западу, но нигде не были так резко определены, как в ней, и только от сношений с нею получили свою определённость в других странах. Эти верования не имели наукообразной формы; они были только живыми зародышами, которых развитие предоставлялось истории. Каждое отдельное лицо принадлежало отчасти к обеим религиям; король же, как глава всего общества, представлял в себе самое полное их сочетание. Религия дружины завоевательной была яснее, определённее и, по-видимому, ближе к торжеству; но тайная религия народа была разумнее, более верна логике человеческого мышления, логике условного государства и логике римского просвещения, которое было единственным началом просвещения на Западе: она должна была окончательно овладеть историей.

Франки, в изображении, оставленном нам всеми современниками, представляются самым развратным и, можно сказать, глупым народом, людьми, в которых трудно найти какую-нибудь добродетель (за исключением гостеприимства)¹⁸², в которых свирепость была доведена до крайности и которым клятвопреступление казалось наслаждением и почти законом. Таковы были на них следы римского векового ига и векового наёмничества на римской службе. Род князей поморских (Меровингов) был достойным представителем своего народа и своей дружины. Едва ли какая-нибудь история равняется ужасами и особенно гнусностью с их историей. Христианство долго не могло ни смягчить, ни облагородить их дикого нрава: они оставались равнодушными к нему точно так же, как были, по-видимому, равнодушными к своим германским богам. За всем тем духовенство и римский престол ласкали этих развратных дикарей, своих защитников против арианства других племён германских. В особенности же ласкали они королей, которые охраняли права церкви, права духовенства и отчасти, может быть, права народа от беззаконных и наглых утеснений не только других народов, но и своей собственной дружины. Братоубийц, сыноубийц, кровосмесителей, клятвопреступников, явных и нераскаянных нарушителей всякого церковного постановления, всякого нравственного или духовного закона, духовенство и римские епископы величали своими защитниками, своими покровителями, своими любимыми чадами, своими старшими сыновьями, боголюбивыми и благодатными королями, надеждой и радостью Церкви. Таковы были ласкательства, расточаемые самому Клодвигу, Клотару, Хильперику и даже Фредегонде. Союзники не изменяли друг другу, и царство франкское и власть римская шире и шире раскидывались на Западе. Первые цари были заняты беспрерывными борьбами с соседями, беспрерывными междоусобиями, беспрерывным подвигом военным: они более принадлежали своей воинственной дружине, чем государству; но внешние неприятели удалялись всё более или, по крайней мере, менее вызывали Франков на бой своим напором. Вест-Готы, слабеющие мало-помалу в своей за-пиринейской области, не думали о возврате земель, утраченных ими в Галлии; Лонгобарды, побеждённые всякий раз, как переходили альпийскую преграду, и всегда счастливые против франкского нашествия, жили со своими соседями в отношениях почти мирных, помышляя только о завоеваниях против Византии и полусвободного Рима; Саксы перебросили бо́льшую часть своих сил в завоёванную Британию; Славяне, отчасти подавленные Аварами, отчасти брошенные ими на Восток, перестали грозить Западу и с трудом отстаивались от его завоеваний: наступило время сравнительного покоя извне. То же самое было и внутри государства. Род Меровингов сам себя истребил в своих беспощадных междоусобиях; короли, истощённые развратом, оставляли мало законных наследников. Потребности или выгоды единства были отчасти поняты народами и дружиной, и раздел государства допускался уже не столь охотно, а борьба между восточной, германской Францией (Австразией) и западной, полу-романской Францией (Невстрией), – борьба, которая впоследствии разорвала пополам франкскую державу, ещё не разгоралась во всей силе. Значение короля упадало, и новые начала выступали в историческую жизнь. С одной стороны, духовенство и через него древняя мысль и предание романское получили больший вес, участвуя в делах государства и в законодательных постановлениях посредством соборов (concilia) и их решений (placita); с другой стороны, дружина, отвыкая мало-помалу от короля, уже редко ратующего с нею в бранном поле, стала чувствовать свою самостоятельность или присваивать себе самостоятельность, которая в прежнее время ей не принадлежала. Последний из королей, не совсем недостойных носить венец Клодвигов, Дагоберт (при котором, как известно, происходила неудачная борьба со Славянами и были перерезаны в Баварии Булгары, признанные народом за Славян), был уже теснее связан с народом, чем с войском. Недаром имя его хранится в песнях, положим глупых, положим поздних, сопровождается прозвищем доброго и соединяется с именем великого духовного лица епископа Элигия; в этих поздних песнях отзывается древнейшее предание. Его эпоха замечательна; она представляет самое полное развитие меровингской державы и первую попытку к возвышению народной стихии или к подчинению дружины силе государственной. Но вскоре ослабла сила королей. Развратные Меровинги умирали рано; они оставляли детей малолетних, и эти малолетние правители, истощённые развратом с молодости, росли в бессилии духа и тела. Воспитанием правили лица духовные, двор принимал характер духовного полу-народного двора, в котором военные упражнения заменены были церковной службой и в котором только гнусное растление нравов напоминало о жизни мирской. Тихая упряжь волов, прежняя принадлежность языческих жрецов, перевозила Меровинга из монастыря в монастырь; церковные песни сопровождали и встречали его повсюду, народ любил его бессильную святыню, угадывая, может быть, её будущее значение, как она впоследствии ополчилась при Капетингах; но тогда она не могла ещё вступиться за права и мысль народа. Меч Клодвига выпал из рук его потомков; предание заклеймило их именем царей-ленивцев. Народ и духовенство, которых представителями стали эти короли, были сами слишком слабы, чтобы своей силой заменить бессилие своих владык. Сильная дружина освободилась вполне.

Уже при первых Меровингах должности придворные приняли названия латинские. Начальник двора или дома королевского (в смысле дома, как прислуги), следовательно, начальник вооружённой стражи, назывался Maior-domus. Этот человек сделался естественно начальником войска, которое состояло по большей части из личной дружины Меровингов, когда короли сами перестали являться в битву перед своими полками. Но Германцы, победители Галлии, ещё не забыли своих прежних обычаев. Они помнили древнее правило: Царь по крови, вождь по духу (regem ex nobilitater ducem ex virtute) и поэтому стали сами себе выбирать вождей, несмотря на то, что только меньшая часть дружины имела действительное право на такой выбор, особенно в Невстрии. Нововыбранный вождь носил два названия, которые отчасти встречаются в древних памятниках: он был герцогом для вольных Франков или государственных ленников; он был маиор-домус для гораздо многочисленнейших арендаторов или ленников короля, которые не имели истинного права на выбор вольных герцогов. Последнее название более известно в истории, писанной в то время невстрийскими или полу-римскими летописцами. Таким образом, при других началах повторялся факт (известный по калифату, Японии и даже древнему Египту) разделения власти на действительную, военную и религиозную. Но на Востоке власть военная была в то же время государственная; а во Франции военноначальство было только начальство над властвующей дружиной, а власть государственная, бессильная против дружины, имела характер религиозный. Такова вся история последних Меровингов. Как скоро дружиноначальство сделалось избирательным, местные условия и различие областей должны были потребовать деятельного выражения. Так и случилось. Германская область (Австразия) стала в соперничество с полу-романской Невстрией. Действительно, невстрийская дружина, особенно в южной Франции, уже приняла почти вполне характер, обычаи и отчасти язык древней римской провинции. В ней начинали изглаживаться следы германства, и поэтому наступившая борьба, хотя происходила в дружине, получила значение борьбы между двумя народностями, германской и романской. Духовенство оставалось не чуждым борьбе; оно, принадлежа, как уже сказано, побеждённому народу, вошло уже отчасти в дружину (ибо епископы были королевскими ленниками) и во многих местах имели значительную силу как по родовым связям и по действию на совесть народа и вождей, так и по огромным богатствам, приобретённым от щедрости развратно-набожных королей. Но время великой силы ещё не наступило для него. Не от него зависело решение борьбы, и пример маиор-домуса (мера) из духовенства в лице Леодегария (которого римское предание причислило к лику святых, а история едва ли может положить в числе своих благородных деятелей) не имел последствий. Победа осталась и должна была остаться за Австразией, более воинственной, более цельной в своём внутреннем составе и очевидно более благородной по своему характеру. Мер австразийский достиг звания общего мера всей франкской державы, т. е. её дружинного короля.