Север Европы. Швеция. Её племенные стихии и мифы

На дальнем Севере, в дикой Скандинавии возникало другое царство, которому не предназначено было ни столько славы, ни столь великого влияния на судьбу других народов, но которое в позднейшее время нанесло сильный удар Испании и её союзникам и рядом блистательных побед в XVI и XVII столетии стяжало великое имя мужеством и искусством воинским. Грозно было для всей Европы младенчество Швеции, но история этого младенчества требует особенного рассмотрения.

Критика историческая до сих пор не поняла доисторическую эпоху Скандинавии, рассматривая её, как самостоятельное и одностихийное целое и отделяя её изучение от изучения других обширнейших стран, с которыми она находилась в неразрывной коренной связи. Сравнение многочисленных данных и многоразличных источников должно в наше время разорять этот мрак, которого существование происходило от незнания и поддержано было слепым и систематическим самолюбием.

Филологические исследования показывают, что иранское население северной и средней Европы состояло из трёх ветвей общего иранского корня кельтской, германской и славянской, из которых первая всех отдалённее, последняя всех ближе к восточно-иранцам, Индусам, а вторая представляет явное сродство со средне-иранцами, Мидо-Персами. Движение этих трёх ветвей Ирана в Европу было не одновременно и шло разными путями. Первые начали переселение своё Славяне и продолжали выселяться из своей прибактрийской колыбели до IV века после P.X., когда последние их семьи, Гунны и Северяне, были выдвинуты из-за Каспия нажимом средне-азийских племён. За ними двинулись через Кавказ Кельты, прорываясь сквозь редкие населения славянские Вендов и Антов, отжимая их на крайнем Западе к горам и морям, захватывая острова в Атлантическом океане, прорываясь за Пиренеи в область иберскую и вероятно смешиваясь с Иберцами в пределах Эрина. Последние и остальные семьи кельтские, Кимвры, долго воинствовавшие с Вендо-Славянами в степях придонских и с Мидо-Сарматами в ущельях Кавказа, переселились к своим западным братьям веков за шесть до P.X., громя всё на своём пути, оставляя на нём в Польше, Чехии и некоторых местностям Германии мелкие поселения, погибшие во время последовавших переворотов, и придавая кельтскому миру временное напряжение сил, которое два раза почти сгубило младенчество Рима и его уже миродержавную юность. Последние двинулись Германцы, вероятно, через Малую Азию и Фракию, прорывая славянское племя, отжимая его к Балтийскому морю и к Альпам, расселяясь между Рейном и Эльбой, прорываясь колониями до Одера и переходя через узкие проливы Зунда и Категатов в скандинавский полуостров, где они вытеснили к северу Финнов и Лаппов, их братию, старожилов европейского Севера.

Там получили они твёрдую привольную осёдлость под именем Готов, составлявших, по-видимому, восточную половину германского племени и бросивших много мелких поселений на южном берегу Балтики, между сплошного поселения Славян и сопутствовавших Славянам литовцев. Страны на север от Кавказа, опустелые после удаления Кельто-Кимвров, были скоро заняты не мирными Славянами, но воинственным племенем северных Мидийцев, Азо-Сарматов (родоначальников Язов, теперешних Осетов). Долго сражавшись с Кимврами в ущельях Кавказа, разделявшего врагов своим снеговым хребтом, долинами, перехваченными стеной, которой память и некоторые следы существуют и доныне, Сарматы радостно вырвались на простор приволжских и придонских степей, вступая со старожилами-Славянами в беспрерывные сношения, то враждебные, то дружелюбные и родственные. Так племя средних Иранцев, Азов или Арийцев в южной России снова сблизилось со своими восточными братьями, Вендами или Ванами, с которыми оно издревле уже или боролось или дружилось на Востоке, где общее их поселение Аза-Вана занимало роскошные долины и предгорья Гималаи, и где восточно-иранская семья Саков (или Даков), Гетов и Ванадов (или Вендов) с их подразделениями, Антами (Андгра), Кажарами (Казас), Древичами (Дербидес), Северянами и Гуннами (Уна-о Китайцев) вела против средне-Иранцев (Мидо-Персов, Китайских Алан-ми) ту вековую войну, которая составляет поэтический цикл ново-фарсийской поэзии (известной европейской учёности, но не понятой ею) под именем войны Ирана и Турана. Энергия сравнительно малочисленных Сарматов увлекла вероятно с собой некоторые кавказские, иберские семьи, например, Зигов и часть Славян и произвела смешанные народы (Яз-Зигов, Росс-Аланов, от имени антской семьи Рос, и других). Она долго уравнивала борьбу с многочисленными Вендо-Славянами; она подвигала державу Алан-Азов всё далее и далее на север, к самым берегам Балтики, получившей от них временное имя моря сарматского; она кидала их воинственные колонии далее на запад к Дунаю и Чехии; но она не могла в продолжение веков, при условиях жизни кочевой в степях, выдержать напора стихии славянской. Время покоя, славы и сильнейшего развития сарматского племени соответствует двум последним векам до P.X. и первому после P.X. Движение их на север сближало их всё более и более со Славянами, примыкавшими к их завоевательной дружине; оно не остановилось на берегах Балтики. Оно перенесло их вместе с их союзниками, Вендами, на кораблях этих исконных мореходцев, в слабо населённую середину скандинавского полуострова, где они стали твёрдой ногой, положили начало новой жизни и внесли новую стихию в историю Севера.

Этот взгляд на движение восточных народов до далёкого Севера не может быть подвергнут сомнению человеком, беспристрастно следящим за всеми его памятниками, от Кашмира до Готландии. Непрерывный ряд аза-ванских населений, имя Алан, данное Китайцами жителям мидо-персидской области также, как и Сарматам, множество Асгардов (Асагарта), Аспургий, Альф-Ванов, множество поэтических рассказов про борьбу их с более просвещёнными Мидо-Персами и, наконец, вся мифология, все предания Севера приводят к одному и тому же выводу. Слепота германской критики почти добрововольна; она зависит от неразумного желания объяснить явлениями жизни скандинавской все сказания древнейшей поэзии, перенесённой в Скандинавию из области другой и далёкой, несмотря на все явные противоречия между объяснением и фактом; она зависит вообще от бессмысленной системы искать везде развития аборигенов, как ни были бы ясны следы колонизации. В наше время эта система уже лишается большей части своих приверженцев; но наука ещё не может освободиться от лжи, получившей какое-то право гражданства в силу книжного предания. Очевидно, было даже для писателей, ещё принадлежащих к школе поклонников аборигенства, что некоторая часть мифов и мифических сказаний древней Скандинавии принесены в неё из других областей дальнего Юго-востока; но они старались, сколько возможно, ограничить число этих пришлых мифов, назло здравой критике; и новые писатели не смеют расширить круг, очерченный их предшественниками. Так, например, имя Йоттов, грозных великанов, врагов азского Олимпа, должно и до сих пор считаться именем слабых и вообще невоинственных Финнов; а стена, разделявшая Азов и Йоттов, должна обратиться или в туманы, или в море, или в низкий хребет финских гор. Нет сомнения, что имя Йоттов могло быть и было иногда приписываемо Квенам²⁹⁴ и Финнам, недружелюбным соседям скандинавских Азов, в такое время, когда смысл прежних сказаний был уже забыт; но слепа бы была критика, принимающая позднейшую ошибку за указание на первоначальный смысл мифического имени. Название Ютландии, однозначащее с названием кимврского полуострова, объясняет очень просто всю загадку. Дикий и воинственный нрав Кимвров, их обитель на Севере, их постоянная вражда и многовековая борьба с северо-мидийским племенем, снеговой хребет Кавказа и стена, перехватывающая его ущелья, всё указывает с совершенной ясностью на колыбель сказания. Йотты и Кимвры – одно и то же. Принятие некоторых Йотунов, кимврских богов, в скандинавскую мифологию не имеет ничего противного вероятности, между тем как знакомство наше с мифологией финской и самые отношения племён друг к другу не позволяют даже и предполагать финского божества в Тире и других Йотунах Эдды. Финские отголоски слышны, кажется, в некоторых тёмных рассказах о странствованиях богов и о форниоттеровом потомстве; но все эти эпизодические рассказы не имеют ничего общего с настоящим Йоттунгеймом. Борьба на кавказском хребте осталась незабвенной для Аза-Сармата, и безоглядное мужество Тира указывает в нём божество тех Галлов и Кимвров, которых слава и гордость состояли в том, чтобы бросаться без оборонительного оружия на стальную щетину римских легионов.

Синкретизм Эдды бросается в глаза ещё ярче, чем синкретизм греческой мифологии. Всеобщий отец Один (действительно нисколько не отец большей части богов) не был первенствующим божеством в системе Азов-пришельцев. В центре их поселения, Упсале, Тор, Аз по преимуществу, занимал первое место, имея по сторонам богов племён союзных и отчасти подручных, ванского Прия (Фрея) и готского Одина (Водена)²⁹⁵podpis. Численное превосходство поклонников Одина дало ему, наконец, высшее место в народном Олимпе. В общем движении Азов и Ванов первенство принадлежало воинственной стихии сарматской, и её выражала непобедимая сила Тора. Вечный странствователь и враг Йоттов, со своим молотом-молнией (миольнер), с поясом силы, обходит он, одичавший Митра, весь мир земной и небесный, спасая его от мрачных духов злобы. Так, а не иначе, должен был измениться на Севере светлый образ, созданный фантазией иранской под ясным небом коренного Иранистана. Сила благодушная, воинственность без жестокости, Тор, некогда творец (как видно из настоящей этимологии его имени Thun – творить, как Thüpodpisr – дверь и др.), потом хранитель мира высказывает своё закавказское происхождение своими аттрибутами (козлом – эмблемой молнии в Грузии, и оружием, вполне соответствующим оружию Митры²⁹⁶podpis, а ещё более своей враждой против змеи мидгардской, символа ариманова. Эти два лица, противопоставленные друг другу самым ранним детством человечества, Ираном и Кушем, остаются бессознательными врагами и в безобразии скандинавского синкретизма и продолжают своё исконное единоборство, предоставляя Одину и волку-Фенриру, Фрею и Бэлию, а потом Суртуру разделываться как им угодно. Второе только место занимала во время переселения стихия славянская. Её выражают непорочный Ниордр новгородский (us Neotun), бог мореплавания, и Прий с Приею, боги быта домашнего, и весь светлый мир мудрых и приветливых Ванов. Сильные в войне, но не любящие войны, они помирились охотно с воинственными Азами и дали в залог мира весёлого бога пиров и чаши заздравной, певца Брагура (от браги, как Квасир от кваса), которому всегда посвящался первый кубок в пиршествах Севера. Наконец туземная стихия готская, приняв пришлые стихии и, на время даже подчинившись им, как видно из первенства Тора в Упсале, позвала на первое место своего представителя, Водена, лицо мрачное и таинственное, грозного копьеносца, искателя мудрости, одноокого как солнце, покрытого обвислой шапкой как облачное небо, оторванного от старой религии, которая ещё слышна в именах Велия и Вея и других тому подобных отголосках, и окружённого символами, которых смысл почти вовсе утрачен, но которых германское происхождение ясно для художественного чувства. Увы! иногда думается, что и германский ум, как Один, окривел в искании мудрости, и что для него, как для Одина, голова Мимера замолчит в то время, когда её ответы будут всего нужнее.

Все сказания древнего Севера заключаются собственно в одном, в сказании о доме Инглингов, т. е. потомков Ингля или Ингла.

Этого имени мы не находим в родословной таблице, но находим имя Ингви – прозвище Фрейра; очевидно это уже искажённая, форма которая первоначально была Ингл.

Царственный дом Инглингов начинается не завоеванием, но каким-то мирным преобладанием пришельцев над туземцами. Тишина, спокойствие и кроткая поэзия золотого века, таково преддверие самой бурной и кровавой из всех летописей Европы. Нет слова о завоевании и о славе военной; нет слова о борьбе и сопротивлении. Государство представляет характер не военный, но религиозный; владетель является не дружиноначальником, но первосвященником всего народа; Упсала – общей верховной святыней. Всё это указывает на явление колонии племени со сравнительно высшим просвещением в земле ещё непросвещённой, но и не испорченной бытом воинским. Во главе всего общества становятся не Азы, но мирные мудрые Ваны и главный представитель их Фрейр. Этот религиозный союз около храмового центра соответствует вполне славянскому союзу около арконского святилища и не имеет ничего общего с бытом германским. В такой теократической общине, под влиянием трёх мало-помалу сливавшихся племён, развилась странная религия, не имеющая ни внутренней логической связи, ни систематической стройности некоторых древних религий, ни красоты эллинского синкретизма, но поражающая даже современного нам человека какой-то глубиной поэтических предчувствий и духовных требований, облечённых в символы иногда величественные и грозные, иногда исполненные трогательной и истинно-человеческой прелести.

Едва ли какая-нибудь мифология представляет какой-нибудь образ, равный (по грации и красоте основной идеи) мифу юного Бальдера; ни одна не представляет такого ясного сознания в неудовлетворительности своего религиозного синкретизма. Весь скандинавский Олимп, жертва будущего всемирного переворота, несмотря на бранные потехи жителей Вальгаллы, выражает постоянное и мучительное стремление к чему-то высшему, предугадываемому, но недостижимому. Таинственный ясень, символ вселенной, вырастает из таинственной и священной глубины и скрывает главу свою в таинственной и священной вышине; под его сенью сидит грозный старец, воинственный, кровожадный и лукавый, вперяющий мысль в неизбежное будущее, годину бедствия и гибели для всего его рода, отдавший одно из очей своих для приобретения мудрости, беспрестанно допрашивающий судьбу, никогда не дающую отрадных ответов, и безрадостно владеющий миром, обречённым на сожжение. Дальний Восток с его глубокомысленными верованиями охватывает весь ряд скандинавских мифов, начиная его антропоморфическим символом убитого Имера и завершая страшным образом заката богов. Несколько раз сравнивали Рагнарёкр с мессианическим преданием, ясно сохранённым в зендском ожидании Сезиоша и его победы над Ариманом и отзывающимся в Индостане в будущем десятом аватаре Вишну. Сравнение бесспорно справедливое, но в то же время неполное; ибо самое тождество сказаний ясно показывает совершенное различие религий и народных взглядов на свои верования. На Востоке победа, сопровождаемая гибелью вселенной, принадлежит доброму началу, очищающему мир огнём. Гибель мира есть торжество богов, признанных за выражение нравственного добра. В Скандинавии гибель мира есть дело злых духов, вырывающихся на волю из временной неволи, и мир возобновлённый уже принадлежит новому поколению богов светлых и мирных, не похожих на бурных владык Азагейма и Ванагейма, из которых не спасается ни один, кроме непорочного Ниордра. В этом мифе заключается очевидное осуждение самой религии. Оно напоминает такое же осуждение богов, заключённое в мифах о Прометее и будущем победителе Зевса. Но воображение эллинское, влюбившись в человеческую красоту своих олимпийцев, не довело до конца или затемнило первоначальное предание, и Рагнарёкр Эллады не получил полного образа и очертания. Вообще до́лжно заметить, что стихия сказочная и пластическая отняли у мифологии эллинской всю глубину и весь таинственный смысл, которые в ней скрывались в её первую до-эпическую эпоху. Это легко угадать можно из рассказов о Персее, о коне Пегасе (дне и ночи), о Прометее и его пророчествах и из всех мифов, которых древность не подвержена сомнению. Позднейшие философы, обвиняя поэтов в искажении религии, были совершенно правы; они только одного не поняли, именно того, что поэты, выражение пластического воображения народного, были невольными участниками в деле, совершённом всем народом во время его юношества, когда мысль, недозревшая до самосозерцания, подчинялась вполне увлечению художественной красоты. Здравая критика может угадать погибшие зародыши и их характер; она может, например, в бестолковой сказке о Геракле (который по Илиаде, и особенно по Одиссее есть не что иное как злой, корыстолюбивый и неукротимый буян) угадать сказание об освободителе человечества и его побеждённых покровителей (это видно из отношений его на одном конце света к Прометею, подателю огня, а на другом конце – к Атласу, учителю мудрости, которого он избавляет от тяжести неба созданием каменных столбов); она может угадать в той же спутанной сказке идею восточного аватара, человека – спасителя богов, которых сила не могла бы без помощи человеческой победить Гигантов. Но никакая критика не может уже восстановить разрушенное здание, которое никогда не было достроено, или определить все начала мысли и мифа, погибших в зародыше. Синкретизм эллинский примирился со своими бессмысленными богами, облёкши их в высокую художественную красоту; синкретизм скандинавский никогда не доходил до примирения и выражал своё самоотрицание в пророчестве о будущей гибели богов. В подробностях той страшной борьбы, которая должна положить конец миру Азов и людей, можно ещё ясно различить стихии, вошедшие в состав сказочной Вальгаллы. Каждая сохраняет свою отдельность и свои признаки; каждая в роковой час неизбежной гибели встречается в последний раз со своим исконным врагом. Один вонзает своё бесполезное копье во всепожирающую пасть волка Фенрира: это гото-германский миф, создание северной фантазии. Тор вступает в единоборство со змеем мидгардским, древним своим противником ещё в колыбели племени Азов, и оба гибнут, один поражённый ударом молота-молнии, другой – ядовитым дыханием убитого врага: это – ясный отзыв Востока. Глава Ванов, некогда победивши исполина Бэлия, но утративший свой непобедимый меч, Фрейр (Прий) идёт безоружный против пламенного меча Суртура, лица вовсе неизвестного в прочих мифах скандинавских, но которого имя без окончания ур соответствует чорту (как Брагур – браге, Квасир – квасу, Фрейр – Прию): это – миф славянский. В сказаниях о Прии, который по своему значению должен бы быть тождественным с неизвестным Бэлием (Бел-богом), но который является его врагом и победителем, есть, по-видимому, какое-то противоречие; но такое противоречие нередко встречается в синкретизме религиозном и не представляет никакого затруднения здравой критике. Ему Эллада представляет яркий пример в Зевсе-Иксионе, своём собственном враге. Жена Иксиона Дия, тождественная по имени с сестрой Зевса-Дия, Юноной, есть в то же время любовница Зевса: Иксион влюблён в Юнону и, сочетавшись с её призрачным образом, производит Кентавров. Во время оно Зевс и Иксион жили на небе как друзья и братья; и раздражённый Зевс наказывает Иксиона колесом, символом неба, звёздного круга и года. Это явное раздвоение одного и того же лица, без сомнения чествованного под двумя разными именами у двух враждебных колен²⁹⁷podpis. То же самое, вероятно, скрывается и во вражде Прия и Бэлия. Во всяком случае, антогонизм Одина и Волка, Тора и Змея, Фрейра и Суртура, выступающий с особенной ясностью в день всемирного разрушения, подтверждает вполне происхождение скандинавской религии из трёх разнородных религий, обозначенных, как уже сказано, печатью тех народов, из которых они возникли. Победа злого начала соединена с его собственным уничтожением, и из развалин погибшего мира невидимый бог, тот безымянный, могучий, который сильнее сильных, вызывает мир новый и светлый, уже не гремящий громом оружия, как Азгард, но тихий и безбурный, жилище тихих и кротких духов, почти вовсе забытых в прежних мифах. Жители нового неба уже не питаются, как Азы, «силами земли, свежестью моря, мёдом певцов»; они бессмертны сами по себе. Иранское предание о свободно творящем, вечном духе выступает явно и неоспоримо. Прилив стихии кушитской исчезает, как временное его искажение; но в самом осуждении, произносимом скандинавской религией над своими богами, есть примирение. Владыки нового мира связаны с прежними узами родства. Это уцелевший Ниордр, это одиновы дети Видар, убийца Волка, и Вали, мститель за Бальдера; это дети Тора, Магни и Моди, и воскресший к бессмертию светлый образ Бальдера, изящнейшее и лучшее создание северной фантазии. Тут опять особенно замечательно превосходство, так сказать, человеческое, признанное за Ванами, которых родоначальник не осуждён на смерть, между тем как высшие Азы и Один погибают. Более внимательное изучение всех мифов указывает не только на прилив аза-ванской веры к одинизму, но и на то, что самый антогонизм добра и зла внесён им же в прежнее поклонение Одину, богу, не имевшему определённого нравственного значения. Локи, некогда брат и друг Одинов, лицо неизвестное чисто одиническим религиям германских племён, был, по всем вероятиям, тождествен с Одином и сделался его врагом только вследствие влияния азо-сарматского митраизма (стихии, выраженной Тором). Он был до тех пор только явлением губительного и злого начала в Одине и оторван от него как Тифон от Озириса новыми религиозными понятиями, разорвавшими пополам цельность древнего шиваизма (поклонения органической необходимости). Самый Один сохранил в себе навсегда черты, указывающие на его тождество с Локи: кровожадность и лукавство, не приписываемые никому из богов, кроме его. За всем тем нельзя не узнать в Одине или германском Водане веры иранской, утратившей свой характер от примеси кушитской или в древней родине германского племени, среднем Иране, или, что вероятнее, в самой Германии, несколько раз пройдённой и отчасти покорённой кельто-кумрийскими дружинами, глубоко проникнутыми духом религии семитских. Нельзя, однако, не заметить, что имя Водана наводит невольно на подозрение, что и он был займом, сделанным Германцами от Славян. Тацит про него не слыхал, а для русского уха слова Воден, Велий и Вей (Веяй), дети Бури, так понятны, что невозможно не задуматься и не предположить, что самое божество перешло на почву германскую из земли Славян, водопоклонников по преимуществу. Характер кушитский Водана не опровергает этого предположения, ибо хотя земля славянская была, по всем вероятностям, родиной сказочного и, так сказать, семейного антропоморфизма, перешедшего, как уже сказано, и в греческий Олимп и в Индостан со стихией вишнуитской, нельзя не заметить, что космогоническое начало Куша достигло сильного развития у некоторых славянских племён, особенно восточных: это видно из чисто-оргастического поклонения роду и рожаницы, Яриле и Костроме или Ладу и, кажется, Золотой Бабе. Характер кушитства, т. е. космогонического божества в его двух органических силах без нравственного значения, явный в Водене, виден ещё яснее в Фригге, его подруге, особенно по самым древним мифам. В ней соединены в высокой степени черты, принадлежащие Шиве и Дурге, кровожадность и разврат, к которым северный миф прибавил ещё корыстолюбие.

Совершенно другое видно в Торе: кроме некоторой нравственной чистоты, нельзя не заметить в нём отсутствия полярности определённой. Ему дана подруга, ибо общий склад мифологии не мог его оставить холостяком; но его жена так же незначительна, как подруга, данная позднейшим Индостаном некогда бесплотному Брахме. Тору принадлежит по преимуществу огненная стихия мидо-сарматская, так же как в полном круге скандинавского синкретизма водяная стихия славянская принадлежит Ванам в лице Ниордра, а быт семейный и общительный тем же Ванам в Прии (Прий и Прия или Фрей и Фрея) и Брагуре. Могущество и нравственное достоинство иранского начала и, быть может, особенная энергия сарматского племени дали Тору первое место между богами. Это место сохранял он в первое время даже в Скандинавии уже после смешения аза-ванской религии с туземным поклонением Одину, как видно из порядка кумиров в древнем храме упсальском. Позднее народная вера взяла верх и поставила своё древнее божество выше Тора; собственно же ванская стихия занимала только второе, а потом третье место; за всем тем общая выработка всей религии принадлежит, бесспорно, племени славянскому. Если даже не станем признавать связи Водена с языком и миром славянским; если оставим без внимания почти несомненное влияние того же языка и мира на поклонение Тору, влияние, доказываемое самым именем Тиор (соответствующим Твору – творцу, от глагольного корня творить, как дверь и Thür, зверь и Thier и именем его молота miöpodpislnpodpisirpodpis, молния), и многими другими подробностями, остаётся одно неоспоримое доказательство в свидетельстве всех древних преданий Скандинавии о том, что Фрейр (Прий) был основателем богопоклонения (в его полном развитии) на Севере. Это свидетельство не может иметь другого смысла, кроме образования всего синкретизма религиозного тем племенем, которое принесло с собой поклонение Прию. Образовательное влияние Славян, выражаемое в самом прозвище мудрых Ванов (не в отношении к ремёслам и художествам, всегда приписываемым или Иоттам или карлам), должно по преимуществу действовать на мир религии. То же самое видели мы в древней Элладе: она приняла множество богов с Севера (Аполлона – Белена или Гелена гиперборейского, Артемиду – Гелену вендскую или иллирийскую, Афродиту также северную, Лету лето, Арея – яраго, которых Гомер считает покровителями Трои); она же от Севера приняла множество мифов-загадок явно славянских по словесной своей оболочке. Такова загадка о вине-Вакхе (корень, вероятно, тот же что в Вахтрии, – вач вещать), Вакхе сыне Земли – (Семелы) сгоревший прежде его рождения, об Ниобее (небо), матери бесчисленных чад, звёзд, убитых солнцем и луной (холодное небо, твердь каменная, плачущая росами утренними и вечерними о детях, убитых детьми живого и тёплого начала (лета), о Персефоне – пшенице (Прозерпина – прозябение) и вероятно о многих других загадочно мифических лицах, которые ещё не исследованы этимологической критикой. Это влияние народа по преимуществу мирного и оседлого (которое видно и в зачатках англо-саксонской эпохи) очень понятно: оно вполне соответствует характеру великорусского народного духа, для которого ещё и в наше время вопрос религиозный есть единственный достойный постоянного и сильного внимания. Люди, знающие истинное направление этого духа, не могут не быть поражены этою особенностью, заметной даже поверхностному наблюдателю.

Первая основа нового общества, созданного аза-ванским приливом в Скандинавии, была теократическая, но в то же время не замкнутая пределами касты жреческой, которой нет ни малейшего следа. Общество было более образовательное, чем завоевательное, вероятно потому, что оно или имело с самого начала цели торговые или нашло слишком бедный и непроходимый край, затрудняющей завоевание и ничем его не вознаграждающий, или, наконец, потому, что оно искало приволья пустопорожних земель и только впоследствии пришло в соприкосновение с туземцами. Как бы то ни было, все сказания Севера возводят его историю через дом Инглингов к законодателю религиозному, а не к воинственному победителю. Тот же характер виден и в мифических рассказах о происхождении сословий²⁹⁸. Высшие являются после низших (в противность большей части подобных мифов), вступают в своё общественное звание без борьбы и отличаются не столько ещё силой телесной и мужеством, сколько благородством духа и знанием божественных тайн. Руны и песни принадлежат им и им одним.

Они не признаны пришельцами (что может легко быть объяснено особенным ходом синкретизма религиозного), но они имеют с самого начала характер странствователей в противоположность осёдлости наших сословий.

Теократия, которой представителем был Ван, Фрейр (Прий), должна была носить на себе характер славянского племени, мирный и кроткий. Таков действительно смысл саги. Божество, олицетворяющее теократию, должно было являться более в служебном значении жреца-просветителя в мире божеств, чем верховного владыки. Таков опять смысл саги. Кровавые и человеческие жертвоприношения нисколько не опровергают этих ясных выводов. Влияние религии кушитских на духовный мир иранский было таково, что во многих случаях самые мирные народы и самые кроткие верования признавали необходимость выкупать невозмутимую тишину жизни кровью часто дорогой.

Это особенно замечательно в религиях, принявших по преимуществу характер сладострастия и преобладания женского начала в органической двойственности космогонии. Склонность к сладострастию заметна в остатках древней оргастической религии северо-восточных Славян. Сказания же о человеческих жертвоприношениях не чужды балтийскому поморью и в глубочайшей древности известны были Элладе как характеристика поморья евксинского, искони славянского, а тождество Венеры и Дианы северной не подвержено сомнению. Нельзя также вовсе отвергать свидетельство немецких летописцев о человеческих жертвоприношениях у Славян приморья балтийского, хотя эти свидетельства подвержены не совсем ничтожным сомнениям.

Предания северные признают первую эпоху мирную довольно продолжительной; но из них же заметно, что этот мир был соединён с преобладанием центрального религиозного поселения около Упсалы над остальной Скандинавией. Самое название владык дроттнар выражает преимущество, зависящее от звания жреческого. Впоследствии это название заменено словом конунг, но кажется они равнозначны; и по всей вероятности одно корня германского (дроттнар), есть только перевод другого, корня славянского (конязь, князь, конунг или кониг).

Уже выше показаны доводы, доказывающие происхождение слов: коняг, конига (книга) и закон от слова кон (край, верх), которому соответствует вполне санскр. кона и отчасти латинское cuneus. Прибавим, что самое имя конунг есть выводное от древнейшего конр. Это же название находим мы как имя Рига (иначе Конр²⁹⁹podpis), родоначальника высших сословий, но отличающегося по преимуществу знанием рун, и поэтому носящего на себе более религиозный характер, чем характер воинственной власти. Такое происхождение слова конунг от конязь и корня конь может совершенно соглашаться и с другим значением конь в смысле рода: ибо слово, первоначально означающее край, верх, могло быть перенесено на идею рода, как столб у нас и линия у западных народов. Во всяком случае, мнимая замена дроттнарства конунгством очень похожа на перевод с одного языка на другой, взявший в позднейшее время перевес; а соединение имени конр (тот же конязь) со знанием рун, явно свидетельствует о жреческом значении первых владык, потомков Фрейра.

Самое имя Ингл, родоначальник династии, которого мы уже видели родоначальником царственного дома у Англов саксонских, указывает на имя божества племенного, давшего имя величайшей из морских держав, когда-либо действовавших в истории мира.

Форма Инг скрывается в романизованной форме Англ, яснее выдаётся в германской форме Энгл и выступает снова в чисто-английской Ингл; а что эта последняя не есть форма новая, тому служит доказательством итальянское Inglese, Inghilterra, но в самой Англии она, вероятно, была формой местной, употребляемой по преимуществу в коренном поселении Англов, Верникии (вероятно от слова верники).

В Ингле нельзя не узнать одного из прозвищ Фрейра или Прия углицкого; но это обстоятельство, будет ли оно признано критикой или нет, не имеет важности; ибо славянское происхождение всего поклонения Ванам остаётся несомненным; оно может иметь только ту важность, что указывает не только на корень, но и на самую ветвь, от которой отделилась колония, перешедшая в Скандинавию, именно на ветвь южную, кавказско-карпатскую, Антов, с которой слово Угличи стоит в связи несомненной. Зависимость не политическая, но племенная, зарождающейся Швеции от бесконечной области славянской выступает ещё с большей ясностью после двух первых (разумеется, сказочных) преемников Фрейра. Свегдер даёт обещание отправиться на восток, в страну богов или великий Свитиод.

И так самое Свитиод (от которого швед) полагалось преданием на востоке; вероятно оно в корне своём связано со словами свет и может быть свят. Святость Севера можно отчасти предполагать из слов Тацита³⁰⁰.

Во время странствования женится Свегдер на Ване из земли ванской и, умирая, оставляет преемником Ванланда, которого гробница считалась древнейшей из всех известных в Скандинавии.

Очевидно, – ванский или вендский курган. Когда встречается форма Ван и когда приходит на память, что эта форма известна была глубочайшей древности и звучит во всех поэтических преданиях бесконечного азийского Востока, в Китае (Та-Ван, великие Ваны) и в Индостане (Мага-Ванада, великие Ванады), невольно возникает мысль, что действительно древнейшая форма имени Венд звучала на а, а не на е. Впрочем, шаткость гласных могла бы объяснить одновременное существование многих различных форм; но нельзя не изумиться странному невниманию немецкой критики к самому слову Ван, в то время как она имеет ясные свидетельства об его известности всему древнему миру на пространстве, которого не достигла слава никакого другого народного или мифического имени.

Следовать за родословной Инглингов было бы бесполезно. Песнь или сага, миф и историческое предание так перемешаны в ней, что разумная критика не может даже искать в ней последовательного рассказа и исторических подробностей. Ей следует довольствоваться пониманием общих законов, по которым развилась жизнь Скандинавии.

Впрочем, не это ли только и нужно во всякой истории? И самые подробности, не потому ли только и полезны, что иногда помогают разумению общих законов? Можно без парадокса сказать, что народ, от которого уцелели песни, более известен, чем тот, от которого уцелела внешняя, хотя бы и подробная, история. Уничтожьте недавно открытую Зендавесту и Скандинавия в своих сагах более высказывается, чем Персия в подробных рассказах греческого историка.

Мало-помалу изменяется характер скандинавского предания. Ясные следы славянской колонизации исчезают; после Ванланда они ещё выражаются, может быть, именами одного из Инглингов, Оттара Вендель-Крака и сына его Адильса, которого ещё называют восточным именем Аттилы³⁰¹ и потом пропадают вовсе. Жизнь принимает иное направление.

Сказания первобытные представляют нам три сословия резко разграниченные: рабов, вольных и благородных. Это разделение соответствует трём колонизациям самой Скандинавии.

Финская, пришедшая с севера, очевидно, самая ранняя, бесспорно захватывала некогда всё пространство между Балтикой и Океаном.

Финны и особенно отрасль того же корня, Лаппы, ещё на исторической памяти простирались довольно далеко на юг.

Вторая, Германская, готской ветви, перебралась через узкие проливы с юга и далеко оттеснила туземцев к северу, обращая часть их в рабство по всегдашнему обычаю Германцев.

Третья, аза-ванская (сармато-славянская, или смесь Сарматов с кавказской ветвью Антов-Славян) пришла с моря, поселилась в слабо населённом поморье около своего упсальского святилища и мало-помалу, силой высшего просвещения славянского, поддержанного воинственной энергией Сарматов, подчинила себе древнейшие стихии и определила всё последующее развитие как в отношении жизни мысленной, так и в отношении к движению общественному.

Отношения последних пришельцев к прежнему населению не были ознаменованы враждой (это видно из характера первоначальных преданий); они были обусловлены высшим развитием пришельцев перед туземцами, и по этому самому должны были дать Аза-Ванам (Сармато-Славянам) значение правительствующей аристократии; но они не исключали также и возможности вступления прежней стихии в круг новой власти, следовательно, возможности слияния и это слияние не подлежит сомнению.

Множество родов вели себя от форниоттерского начала и, следовательно, от населения не только туземного, но ещё и предшествовавшего германской колонизации. Предания этих родов, из которых многие роднились с царственным домом Инглингов, указывают на происхождение северное и северо-восточное из области финской.

Тут встречаются и имена иносказательные, весьма характеристические, как снег, мороз (снег, фрост и тому подобные). С другой стороны, введение в мифологию Тира божества, принадлежащего Готам³⁰², следовательно, Кимврам, показывает примесь стихии не-финской.

Вероятно, эта примесь произошла издревле в германских племенах ещё прежде аза-ванской колонизации. Характером своим она отличается вполне от характера иранского. Северная, финская примесь обличается определительной чертой какого-то мрачного, безотрадного и туманного волшебства. Кельтская представляет в высшей степени черты безоглядной воинственной отваги. Тир, как божество иноплеменное (и принятое, так сказать, не на правах полного, внутреннего равенства) лишён своей силы (что символизировано в потере правой руки), точно так же как Фрейр добровольно пожертвовал мечом любви (в чём опять символизирован его характер фаллический и переход в мирное жречество)³⁰³podpis. Потеря руки тировой не должна, по мифам, иметь для богов таких гибельных последствий, как утрата фрейрова меча, и в этом видно высшее положение Фрейра в скандинавском Олимпе; но за всем тем Тир представлял для Скандинава полнейший образ военного мужества. То обстоятельство, что Тив, Tиy или Цио (по всем вероятностям тот же Тир или Эар или Ир) был предметом поклонения у большей части, быть может, даже у всех народов германских, не опровергает нисколько его кельтского происхождения. Кельты насквозь и во всех направлениях прорезали мир германский, как враги, как насильники, а потом как полумирные соседи, наконец побеждённые и слившиеся во многих местах с германской массой. Их верховный бог поступил в общий синкретический процесс. Древнейшая же форма его имени была, как кажется, Тиут (Тевт, Тевтатес, известный и Кесарю, и Тациту).

Таким образом, происходило смешение народных стихий в нижних слоях обитателей Скандинавии, сливая отчасти Кельто-Кимвра и даже Финна с гото-германским коленом под общим предводительством стихии сармато-славянской, высшей по просвещению и по непрерывной связи с беспредельным миром Востока. Но в то же время происходило слияние и этой высшей стихии с второстепенной германской, слияние полное во всех отношениях, как по крови, так и по религии. Германский водензим (или одинизм) получил скорый доступ в религиозное здание аза-ванских верований, сперва на степени второстепенной (как видно из положения кумиров, оставшегося неизменным в упсальском святилище), потом на степени равенства с высшим представителем сарматского племени, Тором; потом, наконец, на высшем месте, как и следовало быть по огромному числительному преобладанию Германцев.

Родословная ярлей и королей от Водена, а не от Тора ничего не доказывает против их сарматского происхождения. Старший и почётнейший из всех родов вёл себя от Фрейра (или Ингви-Фрейра), свидетельствуя тем самым о своём иноземном начале. Другие же роды, созидая себе родословную, должны были её связать с богом туземным, Одином, по образцу высших туземных родов, ибо Тор не мог быть их родоначальником. Такое отношение Тора к людям невозможно вследствие его мидо-иранского характера. Он навсегда должен был сохранить и сохранял признаки своего первоначального, чисто духовного значения. Подобно своему первообразу (или, по крайней мере, древнейшему образцу) Мих-Тору, хранителю мира от вражды злых духов, он навсегда должен был являться с явными признаками своей первоначальной бессемейности. Очевидно, жена и какие-то почти неизвестные или ясно символические дети приданы ему временем гораздо позднейшим. Нет никакой живой связи между ними. Уступка же первого места на Олимпе была тем естественнее Тору, что он был, несомненно, искони, подобно Митре, только высшим из служебных духов, а не верховным богом. Туземный же бог Воден мало-помалу занял место этого верховного, невещественного, может быть, безыменного бога, о котором память сохранилась в прозвище Альфатера.

Смешение двух стихий, германской и аза-ванской, имело особенно сильное влияние на высшие общественные сословия. Собственно аза-ванская область (или центр колонизации) примыкала к упсальскому святилищу; но разветвление племени проходило сквозь все другие, более или менее независимые области. С самого начала видим мы сопоставление двух систем: разобщённости, выражаемой местными королями (князьками), которых было множество, и единства, выражаемого общим королём, в то же время первосвященником.

Самый этот характер первосвященства уничтожает сомнение критиков, отвергающих такое единство в начале древне-скандинавской истории. Тут король имел совсем иное значение, чем сомнительные брейтваллы Англо-Саксов. Он был разумной необходимостью, он был символом целого нового просвещения, властвовавшего не силой, а духом, посредством религии. По этому самому король носил на себе ответственность за бедствия, ниспосылаемые богами, которых он не умел умолить, и сам падал как очистительная жертва в случае голода и поветрия или другого какого-нибудь общественного несчастия.

Страны около Упсалы приняли, разумеется, мало-помалу, вид области несколько образованной. Леса разреженные уступали место пашням; берега пустынных вод оживлялись жилищем человека. Но это изменение недалеко проникло вглубь негостеприимного Севера. Гото-германское колено, мешаясь с пришельцами, селилось между ними и, следовательно, не допускало явного отделения области сармато-славянской от остальной Скандинавии, по крайней мере, такого отделения, которое бы ясно обозначилось для позднейшей критики в языке или обычае народа. За всем тем различие стихии высказалось в названии Готланд, старой области туземцев, и Свитиод, области пришельцев, и в особенных преимуществах Свитиода, сохранившихся даже в позднейшее время в отношении к избранию королей³⁰⁴.

Происхождение слова Свитиод от корня Свет или ему подобного более чем вероятно: страна света, в смысле святыни. Какое-то сказание о Севере, как о жилище богов, у Тацита, может быть, относится к особенному религиозному значению Свитиода, ибо оно совершенно противно религиозным мифам германским, постоянно представлявшим Север страной мрака, тумана и злых духов.

Распространение смешанного племени, мало-помалу составлявшего аристократию всего скандинавского мира, должно было сперва возвысить значение жреческого центра, а потом уничтожить его исключительную власть при умножении во всей Скандинавии родов и семей, которые ничем не уступали родам и семьям, живущим в собственном Свитиоде, даже королевскому; но этой эпохе падения или разъединения предшествовала, как сказано, эпоха полнейшего единства и преобладания.

Вообще это преобладание имело характер мирный; но как бы ни была мирна власть пришлой стихии и как бы ни было добровольно подчинение стихии туземной, очевидно, подчинённость не могла одинаково быть приятной всем старожилам. Гордость племени мужественного и гордого должна была сильно возмутиться во многих благородных сердцах и в родах, привыкших к полной независимости и бесспорному первенству. Такова причина, почему во II веке до P.X. Готы, т. е. значительное число вероятно высших родов, переселились на юг к своим родственникам по крови, отдельным племенам, жившим на берегу Балтийского моря между племенами славянскими, охватывавшими север Германии. Тут повторился в большем виде факт, нередкий в истории, что немногочисленная, но крепко связанная дружина сделалась центром начал дотоле слабых и разрозненных и привела в неудержимое движение массы, дотоле дремавшие в спокойном довольстве или в тупой апатии.

Здравая критика не может усомниться в переселении Готов с севера на юг, а тем более предположить их переселение с юга на север. В собственной Германии это имя является временным гостем, не оставлявшим по себе следов. В Скандинавии оно живёт и теперь на материке и островах. В Германии мы не видим ни малейшего признака того деления на восточную и западную отрасль, которое характеризует готское племя. В Скандинавии оно осталось навсегда. В преданиях исторических нет ни малейшего признака движения Готов с севера, между тем как о переходе их через Балтику с севера сохранилась память и у самих Готов, и у Лонгобардов, их менее благородной ветви, и, кажется, у Гепидов, и у прибрежных Литовцев и Латышей, которых они или завоевали или утесняли в продолжение нескольких столетий. Что же касается до их сказаний мифических, связывающих их с Юго-Востоком, то они принадлежат не народу, а религии аза-ванской (по преимуществу же обожанию Фрейра или Прия), которую они приняли прежде переселения. Невозможно разумному критику в этом ошибиться. Характер исторического предания и мифической сказки совершенно различны. Язык готский, от которого уцелел великолепный памятник, принадлежит по своим формам, может быть, менее к наречиям собственно скандинавским, чем к германским (и может быть даже славяно-германским); но это объясняется очень легко, во-первых, малочисленностью самой дружины, которая окрепла и сделалась народом только вследствие наращения из германских племён; во-вторых, изменением самых наречий скандинавских, подвергшихся сильному изменению от влияния пришлой стихии. Действительно, наречия шведо-норвежские представляют бесчисленные следы ославянения. Как бы то ни было, отвергать пришествие готской дружины в Германии из-за моря Балтийского – значило бы отвергать все воспоминания самих Готов, Лонгобардов и лето-литовских народов; это значило бы отвергнуть разом всю достоверность всякой народной памяти в такой век, когда наука, наконец, начала понимать, как верна и упорна народная память и как дороги её показания, часто опозоренные и осмеянные, почти всегда оправданные глубоким исследованием и сравнением древних памятников.

Внутренние междоусобия, в которых борьба происходила между племенем пришлым, первенствующим и племенем туземным, упавшим с первой на вторую ступень, были, разумеется, весьма редки по самому характеру преобладания аза-ванского, преобладания религиозного; за всем тем память о них не совсем исчезла из предания и выражается в прозвище короля Эгиля Туннадолги, выдержавшего многолетнюю войну против раба по имени Тунне и купившего победу великим трудом и опасными подвигами.

По всей вероятности это мнимое имя Тунне есть не что иное как искажение слова тиун, чему соответствует и самое определение этого раба как казначея (тиун с ключами).

Как бы то ни было, предание содержит указание на борьбу неравных сословий и, следовательно, распри племенной, ибо судить о ней нельзя как о возмущениях или войнах, нередких на востоке, в которых рабы часто восставали против владык и свергали их с престола. Отношения восточные не похожи на отношения европейские. Рабство восточное есть случайность, нисколько не уничтожающая равенства. Рабство в Европе предполагает по необходимости племенное различие или то, что на Западе считают кровным неблагородством.

В этом случае, может быть, одна Россия составляет исключение, которого в Скандинавии и предполагать нельзя. Впрочем, можно ещё допустить догадку не совсем невероятную, что бывший казначей конунга воевал с помощью войск иноземных и наёмных.

Выселение Готов (т. е. именитейших родов и их дружины) упрочило преобладание аза-ванского (т. е. сармато-славянского) племени, но жизнь Скандинавии была не безбурна, хотя, по-видимому, она и не представляла в начале своём тех беспрестанных потрясений и переворотов, которые потом в продолжение многих веков составляют её историю. Около начала нашего летосчисления произошло новое выселение из Скандинавии, менее заметное в своём начале, менее блестящее по военной славе, но ещё более важное по своим историческим последствиям. Это было выселение Саксов или Англо-саксов.

Различие времени между готским и англо-саксонским движением определяется весьма легко одним простым наблюдением над религией того и другого союза. Готы – поклонники Одина, так же как и Саксы. Иначе и быть не могло; ибо один был туземный бог германо-скандинавского племени; но Готы не знают ещё ничего об Аза-Торе, ни о Ване-Фрейре³⁰⁵. Синкретизм трёх религий, слившихся в одну, ещё не утвердился или по крайней мере не обнял всей Скандинавии и заключался ещё в пределах аза-ванской колонии Свитиода.

По всей вероятности этот синкретизм только ещё начинался, ибо выселение Готов совершилось весьма скоро после основания аза-ванской колонии. До́лжно заметить, что сарматская стихии очень недолго сохраняла отдельную самостоятельность и скоро была забыта. Такова причина, что Балтийское море (от литовского ли корня или от славянского слова блато, всё равно) очень недолго слыло сарматским морем, между тем как оно было всегда известно под именем вендского.

Выселение Саксов уже совершилось при синкретизме, развившемся вполне. Имена Тора и Фрейра так же священны для них, как и для веков, в которых окончательно сложилась скандинавская Эдда. Это известно из всех современных свидетельств о формулах отречения Саксов от язычества и из родословий и следовательно, не подвержено никакому сомнению; но самый характер выселения рознится во всех отношениях от характера готского движения: Готы бежали, Саксы выходили как добровольная колония.

Быть может, некоторые смуты в жизни скандинавской имели влияние и на Саксов, нельзя на это сомнение отвечать ни положительно, ни отрицательно; но, во всяком случае, можно утвердительно сказать, что они не были беглецами, изгнанными из родины, или военной дружиной, бросившей отечество, чтобы избегнуть чуженародного ига или чужестихийного гнета.

Первоначальное их появление в Германии не представляет ничего воинственного. Самое преобладание Одина и Фрейра в их родословии и религии указывает, как кажется, на то, что сарматская стихия не имела на них значительного влияния.

Впрочем, я уже сказал о причине, почему Тор не мог являться в родословиях; но великое значение Фрейра весьма замечательно.

С другой стороны, скорое появление между Саксов племён, носящих славянские имена, доказывает великое сходство со славянской стихией и дружеские отношения к ней, несмотря на случайно враждебные столкновения Саксов со Славянами при-эльбскими. Расширение саксонского союза было, по-видимому, не делом войны, но федерации, захватившей мало-помалу север Германии и по всей вероятности получившей особенную силу впоследствии от желания отдельных племён найти опору и защиту против насилия и завоеваний меровейских Франков. Разумеется, сильный прилив германских народов, более чем удесятеривших первоначальный объём саксонского союза, совершенно отнял у стихии славянской, не получавшей никакого наращения, всю её политическую важность, хотя и не изгладил следов её духовного влияния, заметного, как уже сказано, в религии и законодательстве народов саксонских и их заморских колоний.

Позднейшая вражда Саксов и Датчан не доказывает давней вражды. В мифических и полуучёных родословиях они являются братьями, но впоследствии соперничество произвело вражду. Вообще же все сказания показывают в них народ приморский и северный. Что же касается до наречий, которые носят имя саксонских, их глубокое различие с наречиями скандинавскими объясняется весьма просто тем обстоятельством, что численное превосходство в союзе принадлежало не настоящим Саксам, пришельцам из Скандинавии, но стихиям чисто-германским, приставшим к союзу и принявшим от него новое имя.

После удаления Готов, т. е. старших родов и военной силы этого народа, пришлая аза-ванская стихия и получила не только перевес, но полное преобладание; вероятно саксонское выселение не имело никаких общественных последствий в жизни скандинавского полуострова; она уже получила определённый характер.

Сармато-славянская колония, вследствие нравственного или умственного превосходства, т. е. большого просвещения в быте и промышленности, получила неоспоримое первенство между племенами скандинавскими. Она была в продолжение нескольких веков их несомненным религиозным средоточием. Но, с одной стороны, она сама германизировалась, с другой её выходцы селились повсюду между туземцами, основывая дома наследственных благородных ярлей, сделавшихся главами гото-германского народа.

Один Север, позднейшая Далекардия, дикий, бедный и негостеприимный, едва ли принял в себя иноземный прилив; впрочем, этот край ещё долго был, кажется, жилищем Финнов и Лаппов.

Таким образом, прежний упсальскй центр, хотя ещё не утративший своего значения, утратил права на бесспорное преобладание и должен был мало-помалу подвергнуться соперничеству других, дотоле подчинённых областей. Таково действительно свидетельство предания. Возмущения и междоусобия, о которых совсем нет помина в первую эпоху, повторяются беспрестанно в эпоху, ближайшую к историческим временам. Беспрестанно рассказываются кровавые споры областных (так сказать – удельных) королей (фолькис-конунгов) между собой, войны их против короля упсальского (энвальдс-конунга, старшего по жреческому сану и, следовательно, несколько соответствующего великому князю в России) или посягания упсальского державца на владения и жизнь своих подчинённых или младших соправителей. Сосредоточение государственной жизни исчезло.

Эту перемену относят ко времени сомнительного короля Агне; но тут ещё дело идёт о войнах с иноплеменниками, или о раздорах семейных. Действительно же междоусобия, т. е. борьба энвальдс-конунгов с фолькис-конунгами, относятся ко времени позднейшему, к Эгимо или Олаву Венделькрака; ибо сказание об Гуглейне³⁰⁶ ещё относится только к распрям в доме Инглингов. Впрочем, ясно, что Дания начала жизнь самобытную, прежде чем раздоры разрушили единство религиозно-племенного союза в Швеции.

Бегство Готов было удалением от родины, мало-помалу подпадающей под власть пришельцев Аза-Ванов (Сармато-Славян); эмиграция Саксов была отделением колонии в эпоху полного преобладания Инглингов.

Этим объясняется важность имени Англов (Энгей или Ингли), несмотря на их малочисленность, и следы славянского начала во всём быте и в истории Англо-Саксов.

Но, наконец, самый дом Инглингов (славянского бога, Вана, Ингви-Фрейра) стал клониться к упадку. Жреческий центр, Упсала, потерял своё исключительное значение. Области получили самостоятельность и стали жить отдельной жизнью, оспаривая или отвергая упсальское первенство. Некогда царствовавший дом и некогда преобладавшая страна уступили свои вековые права не без упорного боя. Закат их славы совершился в кровавом тумане, в котором историческая критика угадывает страшные происшествия и могучие личности. Несмотря на восстание почти всеобщее, Инглинги по временам достигают силы и могущества, которых они не имели в эпоху своего бесспорного владычества; но уже эта сила и это могущество основаны на личной доблести и на счастливом насилии, а не на общем согласии и не на признании духовного превосходства властвующей или центральной стихии. Воин совершенно вытеснил жреца. Инглинги пали, слабый остаток их спасся в Норвегии, основывая в ней новую, отдельную династию, которой суждено было ещё вписать в историю несколько блистательных подвигов военных и, наконец, погибнуть без следа. Бесполезно бы было отыскивать в хаосе саг и северных сказаний настоящие имена последних энвальдс-конунгов из древнего рода жрецов фрейровых, или преемство их владычества; но весьма важно то обстоятельство, что похититель их власти, свирепый и многолетний владыка Севера, Гаральд-Гильдетанд, является как бы продолжением династии, которую он действительно ниспроверг.

Таково же было отчасти в Риме отношение Веспасиана к дому Кесарей.

Эпоха религиозного правительства миновалась; наступило время силы вещественной, мало-помалу возросшей в мире и потом освирепевшей в войне. Род Инглингов, возникший в какой-то таинственной и торжественной тишине, управлявший в продолжение слишком восьми веков судьбами Севера, скрепивший его медленным развитием религиозного синкретизма, охвативший его сетью благородных домов, хранителей поэтического просвещения, погиб в пламени и крови; но Скандинавия уже не могла оставаться незамеченной в истории мира. Долго накоплявшаяся сила духовная, которой явным доказательством служить религиозная восторженность первых викингов и наездников моря, одичала и получила новый характер; но она должна была и на новом поприще выразиться несокрушимой энергией народного духа; ибо всякая сила вещественная в историческом мире есть только проявление силы духовной; и чем долее мирный быт хранил и воспитывал её под своим тихим кровом, чем долее он сдерживал её своими свободно носимыми узами, тем крепче выступает она на поприще деятельности, тем грознее её первые, нежданные удары. Такова история Скандинавии; таково объяснение тех страшных, кровавых, но бесспорно высоко-поэтических подвигов, которыми она ознаменовала своё вступление в общеевропейскую жизнь.

Долго была она спелёната и как бы сдавлена узами, связывавшими её со славянским Востоком; долго составляла она только часть его широкой народной системы. От него получила она если не население своё (ибо население её было без сомнения корня германского) то, по крайней мере, стихии своего правительственного сословия; от него получила она религиозно-просветительное начало; с ним неразрывно связана она была своей торговлей (что явно из названия шёлка и из склада аравийских монет); с ним, наконец, составляла одно обширное общество народов, иногда возмущаемое междоусобиями, но отдельное от остального мира и замкнутое единством жизни, обычаев и общих выгод. Это опять доказывается постоянным участием Свитиода в общественных треволнениях Гардарика и Гольмгарда, постоянным вмешательством Гардарика в междоусобиях Свитиода и всеми сагами о доисторических героях, которые по деятельности и подвигам, родственным союзам, воспитанию и часто даже происхождению принадлежат столько же северной Руси, сколько и самой Скандинавии.

Неразумно бы искать в этой доисторической жизни северной Европы каких-нибудь формальных союзов, правильно построенных федераций и чего-нибудь похожего на государственную деятельность. Это был мир отдельный от остального, но отделённый безотчётно и бессознательно особенностями племенными и религиозными и географическими условиями. Историческая эпоха начинается распадением этого мира и явлением центров местных и народных, более или менее свободных от влияния областей, с которыми они жили общей жизнью в продолжение многих веков. Для Скандинавии это начало определяется происшествием, которое народная память окружила всем величием древнего эпоса. Падение Инглингов уже заключало в себе освобождение местной стихии и притязание на отдельную самостоятельность; но их победитель, грозный и кровожадный Гаральд Гильдетанд, не поняв вполне значения переворота им же совершённого, остался в тех же или почти тех же отношениях к миру восточному, в которых находились его предшественники. Новое восстание кончило дело, начатое Гаральдом. Уже стар и слеп был король, гроза всего Севера, некогда ненасытимый ни корыстью, ни опасностью боевой, когда поднялись против него подданные, долго теснимые и угнетаемые его железной волей. Поэзия Севера, в продолжение многих веков, прославила эту последнюю борьбу, и исторической критике возможно только понимание её общего смысла с устранением подробностей, созданных или искажённых вымыслом скальдов. Поднимается весь северный полуостров и вызывает на бой непобедимого старца. Грозный слепец радуется битве, которая увенчает его жизнь или блистательнейшим торжеством или смертью, достойной воина. Бесчисленное местное войско собирается со всех концов Скандинавии. Им предводительствует Сигурд Ринг, славный славой своего сына, Рагнара Лодброка, любимца северной поэзии, первого из тех морских наездников, которых с тех пор стал высылать северный мир на опустошение берегов всей Европы. Не менее бесчисленны дружины Гаральда; но главная основа их, Венды и Славяне, ясно указывают на самое значение борьбы, происходившей не между лицами, а между началами народными. На несметных кораблях стекаются враги к берегам Браваллы; но решительный бой должен происходить на сухом пути, а не на море. Славные герои Севера являются на кровавый пир, и такие, которые едва ли не жили в последующей эпохе, и такие, которые, бесспорно, если и жили когда-нибудь, то давно, по преданиям самого Севера, уже кончили свой век. На колеснице выезжал слепой король; но возница его не тот, кто обыкновенно правил его конями, а одноглазый старик в широкополой шляпе, т. е. сам Оден или Небо в символе солнца и туч. Не с добрым намерением убил он царского возницу, не с добрым намерением правит он царской колесницей, которую устремляет в самый пыл боя. Он, наконец, изменил своему прежнему ученику и любимцу; он открыл врагу тайну его боевых построений, и старый воин узнаёт в середине сражения измену божества, на которое надеялся, и падает от его неотразимой руки. Местная стихия торжествует, восточные союзники Гаральда гибнут или бегут, и великий переворот совершается в жизни Скандинавии. Таково сражение при Бравалле³⁰⁷.

Конец