Письма к графине Антонине Дмитриевне Блудовой

В 1849 году я в первый раз познакомилась лично с А.С. Хомяковым, хотя около года или двух перед тем через сестру мою получила от него книжечку, первое издание его стихотворений, и это было поводом к первой с ним переписке. 1849 год был временем знаменательным. Среди волнений и ломки политической по всей Европе, среди какого-то наития духа злобы, резни и насилия, одна Россия стояла тверда и спокойна, а Славяне в Австрии явились единственной опорой государства в своей совокупности, единственно верными присяге защитниками мирного политического развития своей угнетённой народности, под главным предводительством бана Хорватского Елачича. Это было первое проявление той борьбы Юго-восточного, загнанного, христианского духа против так называемой Западной цивилизации, борьбы, тогда почти бессознательной, которая теперь принимает всемирное значение. В это время мы приехали в Москву; я – в первый раз. Батюшка был в числе приглашённых покойным Государем на освящение нового дворца в Кремле. Поручая ему постоянно литературно-исторические работы и разыскания, которыми сам очень дорожил, Государь хотел и в эту знаменательную историческую минуту иметь его при себе и дать отцу моему радость пережить с ним эту минуту. Мы остановились в красивом доме на Малой Дмитровке, у гостеприимного Москвича, родного племянника батюшки, П.П. Писемского, и я прямо очутилась в среде для меня новой, но душевно близкой, среде тогдашнего блистательного круга Московских умственных знаменитостей из разных литературных партий, сходившихся мирно и дружелюбно у нас. Из них Хомяков был блистательнейший. Впечатление это оставалось у меня всегда одинаковое, как в первые дни, так и во все последующие годы знакомства и дружбы. Вот что я писала о нём великой княгине Елене Павловне;

Nous voyons beaucoup Хомяков, dont la verve et l’esprit sont vraiment incomparables. C’est un feu d’artifice continu, et cependant il у a toujours quelque bonne et profonde pensée qui éclate au milieu de tout ce feu et de toutes ces paillettes et qui reste dans la mémoire ou dans le coeur, comme il arrive quelquefois qu’une étoile semble se mêler aux chandelles romaines et en faire partie, jusqu’à ce que, la fête finie, on la voie se détacher seule sur l’obscurité du ciel et у briller pûre et limpide dans son éternelle clarté⁵²³.

Письма А. С. Хомякова к графине А.Д. Блудовой

Совестно было мне перед вами, графиня, что так долго не посылал я к вам печатного экземпляра моего письма об Англии; а в то же время совестно было и посылать. Вы статью уже знали и, следовательно, она не могла иметь для вас интереса новости; сама же статья в моих собственных глазах не представляла чего-то полного и самостоятельного. Она и была писана с этим намерением. Это было слово недосказанное, которое мне хотелось досказать. Теперь, хорошо ли дурно ли, я это слово досказываю в новой статье и посылаю уже полную фразу на ваш милостивый суд⁵²⁴. Не знаю будет ли ко мне снисходительна строгая привратница нашей печатной словесности – цензура и удастся ли мне всю свою мысль высказать перед читающим людом; по крайней мере, вам она будет известна и признаюсь это радует меня. Журнальная деятельность никогда меня не веселила и никогда бы, может быть, не напечатал я и строки в журнале; но я не умел придумать другого пути для удобного выражения своей мысли и печатал статьи в никем нечитаемом «Москвитянине». Я хотел, я должен был высказать заветную мысль, которую носил в себе от самого детства, и которая долго казалась странной и дикой даже моим близким приятелям. Эта мысль состоит в том, что как бы каждый из нас ни любил Россию, мы все, как общество, постоянные враги её, разумеется, бессознательно. Мы враги её, потому что мы иностранцы, потому что мы господа крепостных соотечественников, потому что одуряем народ и в то же время себя лишаем возможности истинного просвещения и так далее. Вопросы политические не имеют для меня никакого интереса; одно только важно, это вопросы общественные. Например, у нас правительство самодержавно, это прекрасно; но у нас общество деспотическое: это уж никуда не годится. Вот приблизительный перечень того, что̀ я хотел сказать в статьях своих, разумеется, во сколько это возможно при цензуре, которая сама зависит столько же от общества, сколько от правительства. На пути моём Англия, кроме собственного интереса, послужила мне удобной притчей, и к ней привязал я последнюю свою статью.

Посылая к вам свой словесный труд, я совершенно спокоен: во многом надеюсь на ваше сочувствие, а в том, с чем вы не согласитесь, уверен в снисходительном суждении. Чувствую, что за ваш ласковый приём, за ваш дружеский привет я должен бы был благодарить не пресной и, так сказать, деловой прозой, но живым и сердечным стихом. Да что же делать? Заржавели ли во мне стихотворные струны или уж таково влияние строгого века, а стихов нет как нет. Чем богат, тем и рад. Сам царь от своей России не потребует ананасов и мангустанов, а примет простую хлеб-соль. Примите благосклонно, графиня, и моё приношение и уверение в глубочайшем почтении и совершенной преданности, с которыми и пр.

Примите, графиня, мою искреннюю благодарность за ваше доброе воспоминание обо мне и за вести печатные и письменные, которые вы мне прислали. Давно ли, кажется, мы виделись, а сколько нового? Французов побили в Риме, мы собрались бить Мадьяров; Прусский король, наречённый Немецкий император, грозит перебить своих Немцев, – и наконец, в Питере нашлись люди, которые хотели всех нас перебить. Что за строгое, боевое время! Боюсь право как бы оно не подействовало на всех нас. Каково будет это? Беспечный, весёлый Хомяков, который от роду никакой претензии не имел кроме неудачной претензии на бороду, вдруг сделается хмурым и серьёзным Безбородкою. Я и так замечаю, что каждые два дня я сержусь по целому получасу (когда бреюсь). Ну как эта лихорадка испортит мне характер! Итак, на днях, я как-то горячился случайно в разговоре с приятелем, и приятель мне объявил очень важно: «Mon cher, vous souffrez d’une barbe rentrée»⁵²⁵.

Ещё раз благодарю вас за сведения, которые вы дали мне об Елачиче. В вашем мнении он, вероятно, ничего не потерял, а в моём выиграл он сто на сто. Поступок его (т. е. поданная записка) прямодушен, честен и решителен. Если Австрия и тут не захочет понять положение дел своих, не он уж виноват. Я убеждён в том, что, сделав эту записку общеизвестной, он принимал единственно возможную меру к утверждению верности в народах Сербской крови, и грустно мне видеть, что едва ли его поступок оценён кабинетом Австрийским. Одно только дурно в его записке: то, что он забыл о Румынах или Валахах. Православный не забыл бы и их. Тут была бы справедливость и даже ловкость: путь, и путь единственный, к совершенному уничтожению Мадьярского единства, разрезанного Волошским населением на две половины, был бы указан. Впрочем, всё-таки дай Бог здоровья честному бану⁵²⁶!

Что̀ вам сказать про здешние толки о вашем северном коммунизме?⁵²⁷ Слухи о намерениях клубов внушают негодование, а молодость клубистов внушает сострадание. Вообще рассказы очень темны и иные очень забавны. Я уж не говорю об уничтожении всех церквей и пр. и пр.; но мне довелось слышать от одной барыни (к несчастью, не тётки моей), что клубисты хотели перерезать всех Русских до единого, а для заселения России выписать Французов, из которых один какой-то, которого имени она не знает, считается у них Магометом. Я подозреваю, что мнение этой барыни несколько преувеличено, и думаю, что вы со мной будете в том согласны; но, оставив в стороне толки и пересуды Москвы, а может быть и Петербурга, не худо бы было постараться открыть истинную причину того страшного развития коммунизма в школах, которое положило начало открытым клубам. Болезни не вылечишь, не узнав её причины. Позволяю себе сообщить вам своё мнение. Во время о́но в России преобладало семейное воспитание. Правительство, усомнившись в просвещении молодых дворян, положило им экзамены, так называемые комитетские. Видя злоупотребление этих экзаменов (вероятно единственное злоупотребление во всей России), оно отменило их и потребовало от всех университетского курса. Семейное воспитание было стеснено, но не совсем ещё уничтожено: для студента оставалась возможность оставаться ещё при семье своей или примыкать к чужой семье. Наконец, заподозрены и университеты и свобода воспитания: все привилегии, все места по службе предоставлены замкнутым школам. Дети чуть-чуть не из пелёнок переданы в казармы общественного воспитания; дети оторваны окончательно и навсегда от заподозренной семьи, от привычек и от святости семейной жизни; семье объявлено во всеуслышание, что она недостойна правительственного доверия и что образование слуг правительственных может совершаться благонадёжно только в фаланстериальном устройстве замкнутых школ; премия дана коммунистическому началу и сильнейший оплот против него уничтожен. Дальнейший вывод сделаете вы сами, ваше сердце и ваш разум; но даю вам слово, что сын мой (если Бог даст ему жизнь) не будет лишён семьи, хотя бы ему пришлось отказаться от всякой службы государственной. Этого требует от меня совесть, этого требуют начала Русской жизни, которых корень в семье.

Простите мне неприличную и непривычную для меня серьёзность тона. Я редко впадаю в этот грех; да уж, видно, время такое.

По-видимому, мне бы надобно приняться за перо, чтобы писать к вам, графиня, с краской стыда на лице и с глубокими угрызениями совести в сердце, а я берусь за перо без стыда и без совести. Вы слышали про мою глазную болезнь; вообразите, каково было бы вам удовольствие, если бы я к вам вздумал писать ранее, и вы получили бы от меня письмо, омочённое потоком горячих слёз из болящих глаз; а без этого никак бы не обошлось. Хоть я и родился в день пророка Иеремии⁵²⁸, всё-таки не считаю приличным напоминать о себе плачем, или слёзы свои выставлять напоказ; да и вообще они не идут к моему слогу и составили бы странную дисгармонию с шуткой, без которой нельзя, по моему мнению, ни говорить, ни писать. Как мне достаточно благодарить вас за всю вашу дружбу? Кажется, где-то в Шекспире говорится: «Youwillmakemeabankruptingratitude»⁵²⁹. Лучше этого сказать не умею, хоть оно и по-английски; а не знаю, прилично ли теперь говорить по-английски. Я и за себя, и за своих друзей (особенно Коссовича) в страшном долгу благодарности у вас; поверьте, однако же, что сердце моё нисколько не чувствует необходимости быть таким злостным банкротом.

Ещё благодарю вас, что вы даёте нам, т. е. мне и домашним, возможность показать сколько-нибудь участия в бедствии нашей Сербской братии⁵³⁰. В скором времени надеюсь вам доставить свою долю приношения. Примите её тогда не в уплату долга или даже процентов, а как малую лепту, вносимую для дела, которое у нас общее и в котором исчезает всякая разница между направлениями, не совсем согласными во многом. Прошу вас также заметить, что я недаром прозван papa Grandet⁵³¹ и что слог мой сильно отзывается этим прозвищем. Однако же, я должен ещё оправдать Москву. Она не скупа на пожертвования: ещё прежде бедствий Сербских, уже тому лет пять, послала она от себя утварь и книги церковные в церкви Далматские и Сербские⁵³²; но теперь дело совсем иное. Я не говорю уже о том, что всякое вольное движение в пользу нашей Славянской братии сделалось невозможным при общем страхе перед одним прозвищем Славянофила; но прошу вас заметить, что ваши действия в Петербурге совершаются со знанием дела, нужд и путей к вспоможению им, так сказать, с открытыми глазами; а здесь всё делается в темноте и с глубоким сомнением, следовательно, успех был невозможен. Теперь дело переменяется. Граф Закревский взялся за этот сбор и, следовательно, за купцов. Сбор будет успешен: если общество в Петербурге умело сочувствовать Сербам, Московское купечество будет им сострадать. Видите ли, графиня, что и тут, в этом прекрасном деле, выходит недоразумение между обычаем Северным и обычаем Московским. У вас общество многочисленно и сосредоточено, здесь оно всё в разброде; купечество и мещанство сильнее так называемого общества. Всё это съютить в одно общее дело невозможно в гостиных и путь нужен совершенно иной. Открытый сбор, открытое дело – и Москва отзовётся. В Ростове на ярмарке делается большой торг колоколами. Поверенный от какого-нибудь бедного прихода даёт задаток за колокол и вывешивает свою покупку на площади. Под колоколом блюдечко, подле колокола сторож, объявляющий цену его и состояние прихода. В блюдечко падают гроши и гривенники, а иногда и тысячи рублей. За каждое приношение, будь оно грош или тысяча, колокол, слегка тронутый сторожем, отзывается благодарным звоном; с утра до вечера звенит вся Ростовская: площадь, и часто, частёхонько приход получает свой колокол даром, да ещё и с приплатою. Вот простые обычаи Московской земли. Пожалуйста, не вините же её тогда, когда она не отзывается на чужой обычай, которого она и понять не может. Быть может, хотя я, разумеется, этого не утверждаю, подобное же недоразумение показывает нам в превратном виде и действия наших Славян при-Дунайских. Быть может, Раячич по особенным обстоятельствам не может содействовать так, как бы хотел, восстановлению церквей в области, которая была временно отдана в его управление; а Елачич может действовать свободнее. Я это предположение выдаю только за предположение, сам же в душе гораздо более склонен к мирянину Хорвату-Католику⁵³³ который поднял славу и значение своего племени, чем к духовному и православному Сербу, который постыдным образом принял сан патриарха от милости инородца и иноверца. Душа у меня не лежит к нему, но всё-таки боюсь быть несправедливым в обвинении⁵³⁴.

Глаза мои заставили перервать письмо на несколько дней; но теперь я могу его снова продолжать, и вот опять вижу, что мне надо оправдываться в другом молчании моём. Правда, что А.Н. Попов писал мне об изменениях, возможных в направлении Русского воспитания, и спрашивал моего мнения; но или он неясно сказал, или я не понял, что этот вопрос был не от него. Правду сказать хотелось бы мне выразить мысли свои об этом важном деле; но вижу, как трудно поставить вопрос в ясности, не для других только, а для самого себя, и как ещё труднее отвечать на него удовлетворительно. Критика легка; легко в подробностях чувствовать и даже показать, что вот это не так и то нехорошо, и пр. и пр.; но когда хочешь дать себе отчёт в полной системе и построить её на основаниях разумных и здравых, тут вопросы рождаются за вопросами, сомнения за сомнениями и робеешь приступить к делу. Вот опять наша Московская черта: мы так привыкли к миру отвлечённостей, что всякое положительное требование ставит нас почти в тупик. Мы тогда похожи на профессора механики, который славно судит о законах твёрдых и жидких тел и об их равновесии; а толкни его в воду, он готов тонуть, потому что не может решить, какое движение рук и ног согласнее с правилами науки. Однако же, нечего делать: вы приказываете, поплыву и через несколько времени пришлю вам свои мысли о воспитании. Сами тогда рассудите, добрался ли я до берега или потонул на полреке. Всё-таки проза как-то ещё возможнее поэзии. В жизни всё дробится на такие мелкие части, общество так рассыпается и пустеет, что никакое вдохновение невозможно, кроме комического, а оно даётся немногим, и теперь, как видите из «Банкрута»⁵³⁵, не иссякает у нас.

Грустное явление эта комедия, но она имеет свою утешительную сторону. Сильная сатира, резкая комедия свидетельствуют ещё о внутренней жизни, которая когда-нибудь ещё может устроиться и развиться в формах более изящных и благородных. А покуда что? Вот что. Здесь есть молодой человек с истинным и даже великим дарованием поэтическим, который, впрочем, ничего не пишет и сильно пьёт. Ему друзья попрекали в этом. «Эх, братцы! В старину было два источника, живой и мёртвой воды. Вы сами видите, что первый утрачен. Не мешайте же мне тянуть мёртвую, покуда вы поищете живой воды». Плохая и горькая шутка, но в ней есть своя доля истины. Пожалуй, вы попрекнёте мне в грешном унынии; а скажите по совести, графиня, совсем ли вы свободны от этого греха, и дела Славянские, после нашей счастливой и блистательной войны, не наводят ли тени уныния на вас? Оно, кажется, неизбежно; только воли ему давать не следует, и я не теряю надежды даже на себя. Как-то ещё верится, что когда-нибудь опять отзовусь стихом на какое-нибудь чувство или мысль, и если это будет, то много и много придётся мне вас благодарить за то, что вы не позволяете мне теперь расстаться навсегда с поэзией.

Рекомендую вам, если вы сами не видали ещё или не заметили, рисунок в Punch, Марта 23-го. Punch наказывает Английского льва за то, что он обидел Гречёнка. Премилая карикатура и превесёлая. Весело мне, что Англичане протестуют против мерзостного грабежа, предписанного Пальмерстоном. Недаром же люблю я Англию. Но скажите, пожалуйста, неужели ещё будут вешать пиратов; а если будут, неужели не повесят Паркера?⁵³⁶ Научите полюбить что-нибудь...

Вообразите себе, графиня, что Коссович поручает мне выразить его благодарность вам, вашему батюшке и вашей сестрице, и того сообразить не может, что я для своей собственной слов не найду. Прошу вас, примите невысказанную, как будто выраженную самым красноречивым пером. Бог помог вам в добром деле, я сказал бы, что Бог и наградит; да, кажется, такое выражение не совсем верно: для тех, которые делают добро с такими добрыми намерениями и так просто, как граф Дмитрий Николаевич и вы, самоё добро уж есть награда.

... Знаете ли, однако, что устроение дел Коссовича навело меня на мысль, может быть, странную, но от которой я не вдруг откажусь... Как-нибудь, какими-нибудь косвенными путями, выйдет на поверку, что много добрых семян разовьётся у нашей южной братии. Как это будет? Каким образом? Разумеется, угадывать невозможно, но, по-моему, всё-таки должно быть. Прошу вас быть уверенной, что в моих словах нет ни пустых фраз, ни преувеличений, а простое, может быть и не совсем разумное, но искреннее убеждение. Жизнь народов, как и жизнь людей, строится не только не одними расчётами, но даже и не преимущественно расчётами. Чувства идут с ними, по крайней мере, наравне, хотя, разумеется, их действия гораздо неуловимее. Думаю, что это правило особенно справедливо в отношении к Славянам.

Вы, верно, пожалели о Пиле, как и все о нём жалеют. Мне жаль его, как великого исторического лица; жаль и как благородного покровителя благородной охоты конской и псовой, но в то же время весело и за него, и за Англию. Он умер, оплаканный, и отечество его умеет понимать свою потерю. Партии, в самом пылу спора и битвы, соединяются в общем сожалении, в общем чувстве уважения к великому гражданину. Тут Англия внутренняя, которой нельзя не любить; в бездушном Пальмерстоне, подло оправданном Нижней (истинно, низкой) Палатой, Англия внешняя, которой нельзя любить. Скажите, нет ли таких земель, которым бы не мешало приберечь свои добродетели для внутреннего обихода? Разумеется, я говорю это насчёт Франции, хоть Испании.

Пишу к вам в землю Чухонскую⁵³⁷, а совершенно без досады, хотя мои более строгие приятели подвергли меня епитимье за такое хладнокровие. Я уверен, что такие посещения как ваши в Чухонскую землю не бесполезны. Это нравственное завоевание, которому легче подаются люди, чем насильственному. Пусть бедный Латыш⁵³⁸ видит, что Русский человек, как бы он ни был поставлен высоко, сохраняет те человеческие чувства, которых Немец ему не показывал никогда. Да и что же? У вас море и рощи, и, говорят, прекрасные виды. Где же летом лучше? На дачах около Питера? Не та же ли Чухна, только с полусибирской природой? Надеюсь, что вы не заподозрите никакой вражды к Петербургу: это, просто, правда. В Москве или под Москвой? Москва, разумеется, летом невозможна. Сады взяты под казённые заведения и осталось только гулянье, что в тени домов и заборов, по кирпичным тротуарам; да на Пресненских прудах, которые только потому и могут называться цветущим гуляньем, что цветут нестерпимо. Под Москвой было бы и недурно, места премилые; да, во-первых, дороги непроходимые, во-вторых, как бы нам Москвичам ни весело было избавлять дорогих гостей от скуки более или менее неизбежной, нас самих всех лето разгоняет, и подмосковные делаются несколько пустынными. Зато будущий год будет исключением, и мы вас от души зовём и ждём⁵³⁹.

Получили ли вы, графиня, работу, сделанную по вашему приказанию и довольны ли вы ею? По крайней мере, яснее ли она и понятнее ли моей печатной прозы? Я очень желал бы, чтобы вы были ею сколько-нибудь довольны, не потому, чтобы я ждал от неё пользы, а просто для того, что мне хотелось бы иметь ваше одобрение и доброе мнение вашего батюшки о моих мнениях по этому важному предмету. С другой стороны, я нисколько не удивлюсь, если вы и совершенно будете недовольны изложением моих мыслей⁵⁴⁰. Я старался совершенно отстранять отвлечённость, привычную мне неясность и то, что вы называете во мне Немчизною; а человеку редко удаётся разом вырваться из своих привычек и перемерить склад своих мыслей и своего языка. Во всяком случае, я уверен, что вы откровенно скажете своё мнение.

Чудное было у нас лето, правда не для хозяев, которые остались без хлеба для людей и без корма для скота и называют год гибельным, но для праздношатающихся любителей природы, охотников до прогулки, до лесных теней и прочих сельских увеселений и красот. Мне бы следовало, как хозяину, сердиться и бранить нынешний год; но способность праздношатанья сильнее во мне, чем голос хозяйственного расчёта и свойственное мне, как pére Grandet, корыстолюбие. Я не могу без удовольствия вспоминать нынешнее лето: такая была теплота, такой воздух, такие чудные вечера, такие прозрачные и светлые и мягкие ночи. Если бы я ещё мог писать стихи, то написал бы непременно; но нет, ничем не удалось мне оставить хоть для себя память этого лета, кроме одного дела полувходящего в круг хозяйственный, полувыходящего из него. Впрочем, это дело для меня утешительнее всех стихов и, надеюсь, будет помниться многими: мне удалось в одной деревне сделать с крестьянами добровольную ряду навсегда. Сцена стоила бы описания, если бы я вообще не думал, что все эти описания никуда не годятся, да сверх того жизнь портят, приучая людей обращать в сцену лучшие минуты их деятельности. Обстановка была очень простая: голые стены просторной избы, да образ в углу. Но серьёзность или, лучше сказать, разумная торжественность, с которой крестьяне приступали к делу, искренность с их стороны и благодарность, с которой они встречали искренность во мне, оставили во мне глубокое впечатление, хоть я совсем не принадлежу к разряду людей чувствительных. Разумеется, что papa Grandet не забыл своих выгод, а за всем тем крестьяне двух других деревень просят той же сделки (в одной уже в главных условиях мы сошлись), а соседние помещики бранят меня напропалую: так дорог человеку произвол и так досадно видеть, что другой решается от него отказаться. За всем тем, я имею некоторые причины думать, что пример останется не совсем без последователей. Многого вдруг сделать нельзя, и время наше таково, что добрым людям остаётся только одно правило: «Не угашайте духа».

От Коссовича я часто получаю письма, все полны благодарности и радости⁵⁴¹. Он совершенно счастлив, и к его счастью примешивается только одна досада, и та относится более ко мне, чем к нему. Ему обещан, как вам известно, отпуск в Англию, но всё ещё отсрочивается, и он боится не без причины, что опоздает заказать модель моей паровой машины⁵⁴² к выставке и взять на неё патент. Впрочем, не знаю, слыхали ли вы об этой затее моей. В ней столько сумасбродства, что её почти можно назвать поэтической. Я хочу переменить систему всех паровых машин и надеюсь на успех, потому что я совсем не механик, а запатентовать посылаю Коссовича, потому что он не знает ни механики, ни дел никаких, кроме Санскритского языка, а с Англичанами должен объясняться смесью Санскритского с древне-Саксонским. Не знаю только, не опоздает ли он. Как вам покажется вся эта затея моя?

Трудное дело загадывать о будущем, графиня, и даже едва ли возможное, если только верчение столов и их ясновидение⁵⁴³ не дадут нам ключа, которого до сих пор мы не имеем. Вот вам пример. Я обещал Попову и Коссовичу побывать в Петербурге в первых числах Мая. То же самое обещал я и себе. Хорошо, что все эти обещания были даны в условной, хотя нисколько не иезуитской, форме: «если и пр.» Тому дней 18 или 20 я уже сам себя считал на отъезде, и что же? Передняя ось дрожек сломалась на довольно скорой езде, правым коленом пропахал я мостовую, левой рукой ударился также в камень, при этом камни оказались твёрже, чем жилы колена и плеча; и хотя не произошло никакого излома (кроме вышесказанной оси), но я несколько дней пролежал хромой и кривошея и потом недели две был совершенно неспособен к предпринятию какой бы то ни было дальней поездки. Таким-то образом прошло то единственное время, которое было для меня почти свободным, которое я надеялся провести в Петербурге и которое пришлось посвятить интересным, но не совсем приятным, опытам над целебным действием арники. Однажды Англичанин обещался приехать к приятелю на вечер. Случилась с ним беда, кабриолет сломался; у Альбионца переломлены рука и нога; он всё-таки себя велел везти, чтобы иметь право сказать: «I am as good as my word»⁵⁴⁴; но я уверен, что вы меня уволили бы от такого доказательства, и во всяком случае радуюсь, что обещание давал условное и что никто не может мне сказать, что я менее в слове твёрд, чем Англичане.

Правда ли, графиня, что вы будете сюда? Как бы я рад был вас видеть; а самому ехать в Питер мне нет никакой возможности. Дел накопилось бездна в Москве, а отъезд в деревню приближается; уверяют даже многие, что лето наступает, хотя, глядя на погоду, я этому плохо верю; но если это правда, то непременно хозяину надобно будет спешить отъездом.

Тревожит ли вас Восточный вопрос? Он здесь сильно в ходу; мне уже известны о нём пари, доходящие до гривенника; видите, какие мы Москвичи, люди рискливые! Доходит ли в Петербурге интерес политический да такой страстной напряжённости? Или всё ваше внимание поглощено верчением столов? Ведь это должно быть делом очень важным для административного центра. Что скажет начальник департамента, если неисправный столоначальник будет оправдываться тем, что стол у него убежал? И наконец, не может ли стол (которого ясновидение признано многими) заменить с выгодой столоначальника, особенно в делах судебных? Ведь он мог бы, как Английский jury, отвечать: by yes or no⁵⁴⁵. Это заслуживало внимания графа Панина⁵⁴⁶; Как вообще милостива судьба, что посылает столько интересных занятий человеку!

Ждать ли вас, графиня, к нам или переменили вы своё намерение? Так как я надеюсь, что нет, то кончаю словом «до свидания».

Я вам очень благодарен графиня, за книги, присланные от вас. Одна из них – издание прекрасное и крайне полезное для Славянской филологии, но о ней говорить нечего; другая. The Future Alison’a⁵⁴⁷ очень любопытна. Я не разделяю мнения вашего о ней и не могу видеть в ней злоупотребления книгопечатания, хотя и признаю в ней очень смешные черты сумасбродства. Это сумасбродство особенного рода: оно представляет карикатуру чисто Английского направления мысли в том забавном смешении вопросов политических и религиозных, которое составляет самую основу книги, например, в убеждении, что успехи Христианства зависят от Free Trade, Septennial Parlaments⁵⁴⁸ и так далее. Но сумасбродство это не мешает личному достоинству автора; оно, т. е. сумасбродство, передано ему, так сказать, от общества; сам же он сохраняет и благородство чувства, и высокое нравственное настроение, и даже большую светлость ума. Превратное и сбивчивое понятие о Христианстве в Alison’е происходит от его крайне протестантского воззрения, от борьбы с католицизмом, более же всего от глубокого нравственного негодования на разногласие между именем христианского общества и бытом этого общества. Ложь в Alison’е есть только одностороннее понимание правды, в одно и то же время досадное и внушающее уважение к автору. Прибавьте ещё и то, что в нём есть страницы, писанные прекрасно и с истинным увлечением и что в Англии он принят многими с сочувствием или, по крайней мере, со вниманием. Серьёзные журналы, каковы Blackwoods М. и Edinburgh R. цитируют его и смотрят на него как на основателя или дельного представителя новой теории налога, именно системы прямого налога, Direct Taxation, как единственной разумной и нравственной. Ещё недавно было время, когда прямой налог считали в высшей степени безнравственным и неразумным; есть люди, которые и теперь придерживаются этого мнения. Пусть они спорят себе с Alison’oм; вероятно, одна крайность исправит другую. Во всяком случае, я считаю самую книгу далеко небесполезной.

Эти стихи написал я, графиня, на днях. Как стихи, они вам понравятся; надеюсь, что они понравятся, как чувство. Во всяком случае, они сказались у меня невольно. Как человеку в минуту подвига опасного должна представиться его внутренняя жизнь тем яснее, чем самый подвиг лучше и чище, так и обществу. Странна была бы речь о смирении (а не это ли чувство уважаем мы в России по преимуществу?), если бы смирение не выражалось сознанием слабых сторон или пороков в те минуты, которые призывают к великому опасному служению. От печати я удалён⁵⁴⁹; но мне кажется, такие стихи должны быть полезными, призывая к серьёзному пониманию великого дела, к которому мы идём. Разумеется, если бы можно было думать о печати, я сказал бы, что слова: И игом рабства клеймена (слишком резко определяющие крепостное состояние) можно заменить: И двоедушьем клеймена. Также поставить другое на место всякой мерзости полная. Но вообще, полагаю, что нельзя и воображать, чтобы такой канон покаяния мог быть напечатан. А всё-таки скажу: в минуту тяжёлой войны конечно не время ни человеку, ни обществу исправляться, а время искренно сознаваться в своих грехах обществу, так же как и человеку. Согласитесь ли вы со мной? Во всяком случае, надеюсь, что вы признаете, что я говорю не по духу эгоистического фрондёрства. Война предстоит не шуточная, и размеры, которых она может достигнуть, ещё неизвестны никому. До́лжно смотреть вперёд бодро, но и трезвенно. Право, предполагать во мне фрондёрство или что-нибудь подобное, значит, меня вовсе не знать. Не думаю, чтобы я когда-нибудь заслужил такое подозрение, а теперь просто стыдно было бы его заслуживать.

Из письма от 4 апреля 1854 г. к А.Н. Попову с приложением стихов «Покаявшейся России»⁵⁵⁰.

Я написал стихи, из которых конечно добросовестный человек не выкинет ни слова, и что же? Мне вдруг стало, как-то, жаль, что я нашей Руси наговорил столько горьких истин, хоть и в духе любви; стало как-то тяжело. Ведь если я сказал, и если другие прочли и, любя Россию, в то же время не слишком рассердились на меня: разве уж это не покаяние или не знак постоянного, хотя и не выражаемого, покаяния? Я написал другую пьесу вчера и посылаю её вам перед говением.

Простите меня, графиня, в том, что я ваше имя должен был упомянуть в официальном акте. Судите сами, мог ли я иначе поступить? Сегодня был я призван к графу Закревскому, который от имени графа Орлова⁵⁵¹ спросил у меня: «признаю ли я своими две пьесы к России, ходящие под моим именем». Разумеется, я отрекаться и не думал. Я прибавил, что моё желание было их напечатать и что я даже посылал их в Петербург с изъявлением этого желания и с согласием на некоторые перемены в том случае, если цензура того потребует. Граф Закревский сказал мне слова свои записать и потом спросил: «к кому я стихи послал?» Я назвал вас и А.Н. Попова, так как первая пьеса была мною послана действительно к вам, а вторая к А.Н. Простите меня, что я ваше имя вмешал в официальность; сами видите, что я иначе не мог поступить, да вы же и знаете, что я не умею обходить правду; а за всем тем мне и досадно, и перед вами совестно.

Вот какие приключения навлекает стихотворство! А право, хоть ваш батюшка и был мною недоволен, хоть слова мои и были резки, но я чувствую, что, столько хвалив Россию и её духовную основу всегда, я не мог не высказать ей того, что сказал, когда мы были затоплены таким наводнением похвал, не хотящих ничего знать кроме её материальных сил. И вы не прогневаетесь, если я скажу, что вы немножко неправы, полагая, что писатель сам себя исключает из своего осуждения, когда обращается к отечеству. В одном стихе, по крайней мере, он, очевидно, себя чарочкой не обнёс.

И лени мёртвой, и позорной.

Нынче в Москве прошёл слух, кажется, несомненный: Судьбы Божии неисповедимы и неотразимы. Есть человек, которого сердце исполнено теперь глубочайшей скорби и невольного страха перед великим служением, на которое он призван. Дай Бог, чтобы нашлись люди, которые бы сумели ему сказать слово отрады; дай Бог, чтобы его успокоили. Пусть только верит он России: она никогда не выдавала, никогда не выдаст своего Государя. Будут мундирные, будут форменные молитвы; но, не дожидаясь их, нынче ночью уже десятки, сотни, тысячи станут на колени во всех домах и помолятся невидимо и неслышно, но усердно и тепло, за него, за его счастье и крепость в подвиге жизни. Не думаю, чтобы такие молитвы были бесплодны.

Матушка передала мне ваш добрый и милый совет побывать в Пальмире Севера, и что греха таить? Признаюсь, многое множество разных чувств заговорило во мне, всё подговаривая на эту поездку. Да не выходит! Мне уж суждено сидеть сиднем в своём уголке. Вот уж более трёх лет, как я отказался вовсе от света и одинаково от его удовольствий, как и от его требований. Зипун по будням и долгополое пальто по праздникам, право, не Петербургский наряд. Нам всё это незаметно; но вам это очень заметно. Петербург город светский по преимуществу, и нет никакой возможности соваться в него со своим уставом. Это было бы крайним неприличием, а я так же мало желаю поступать неприлично, как твёрдо положил себе не отступать от своего устава. Я старик, отказавшийся от света, хотя, разумеется, нисколько не отказавшийся от жизни общественной; но этого никто не обязан признавать, а мне нет никакой охоты выставлять себя странником. Видите, что мне в П-бург не доро̀га, как бы ни хотелось повидаться с теми, кого в П-бурге люблю. Верьте мне, что если желание моё побеседовать с друзьями не может меня заставить отказаться от того образа жизни, который мною выбран, или лучше сказать, который единственно мне возможен, меня также не заставит изменить своего намерения желание видеть или показать детям неприятельский флот перед Кронштадтом. Положим, что вид и хорош; но он хорош только для тех, кто может стать на батарею с фитилём в руках. Мне нельзя, Мите не следует смотреть на это с равнодушным любопытством; ведь всё-таки это оскорбление. Даже на сражение, чем бы оно ни кончилось, я не хотел бы глядеть. Для сражающихся оно – подвиг, для зрителей оно – гладиаторский бой. Впрочем, кажется, вы немножко дипломатически поступили и флот выставили более, как предлог, чем как настоящую причину; поверьте, что мне и без всяких предлогов искренно хотелось бы побывать в П-бурге и видеться с вами, и нелегко мне отказаться от этого удовольствия.

Здесь сильные слухи о мире. Дай Бог в добрый час! Испорченного не поправишь, и теперь можно только желать подешевле отделаться, в надежде со временем поправиться. Если мы поняли свои ошибки и твёрдо решились идти по новым, более естественным путям, нетрудно будет нам воротить с лихвою то, что теперь потеряем вследствие целого ряда ошибок или, лучше сказать, вследствие ошибочной системы, как дипломатической, так и внутренней политики.

Но о прошлом говорить нечего. Оно должно служить уроком, а не предметом каких бы то ни было укорительных и праздных пересудов. На будущее все смотрят с надеждой: это чувство общее. У нас, как всегда, тишь и гладь; что̀ у нас ново, то у вас уже старо, а своего нового ничего не имеем, кроме торжественного въезда, устроенного обер-полицмейстером генерал-губернатору. Просто, говорить не о чем. Ждём вестей из Севастополя, ждём вестей из Петербурга, и только; а между тем я собираюсь завтра в путь-дорогу на Тульские выборы по ополчению с горьким чувством, что мне в нём участвовать нельзя.

Что вам сказать о Дяде Томе?⁵⁵² Над ним плачут здесь так же усердно, как и вы, вероятно, плакали в Петербурге. И здесь так же, как и у вас, находят, что многое знакомо и нам, хотя не совсем в том чёрном виде, как в Америке, а тому лет за сорок, когда семьи продавались по частям, немного даже и уступало Американским формам невольничества; но до меня это не касается. Бесстрастно изучив вопрос домашний, я очень понимаю различие крепостного состояния и рабства в тесном смысле слова, хотя, разумеется, и первого нисколько не одобряю. Нравственная основа другая, и следовательно, все явления её различны, несмотря, на видимое сходство во многих частных случаях, доходящих до отвратительной жестокости, или показывающих, ещё более отвратительное равнодушие к человечеству. Меня в романе поразило одно лицо, которое, по моему мнению, упрочит славу писательницы; это не Том, быть может, несколько преувеличенный, и не маленькая Эва: она только грациозная сестра Поля Домби (и слава создания принадлежит Диккенсу), но Августин Сен-Клер. Он нам всем близок своим изящным просвещением, своей художественной природой, мягкостью и кротостью нрава, ленивым человеколюбием, Сибаритским эгоизмом, слабостью нравственных убеждений и нехристианским равнодушием к общественному добру, искусно оправдываемым посредством ловких софизмов. Он в душе ведь осуждает зло; чего же более? Он прав перед собой и перед Богом. Этот характер очерчен мастерски и поддержит славу автора даже тогда, когда пройдёт время минутного восторга. Впрочем, я уверен, что роман г-жи Stowe подвинет значительно вопрос о рабстве чёрных. Общественные улучшения зависят от сердца более, чем вообще думают, можешь быть, даже более, чем от ума. От того-то, по моему мнению, женщины такие же великие деятели в истории народов, как и мужчины, хотя роль их менее видна.

Что́ сказать вам о нашей Москве? И не найду, что̀ сказать. Я начинаю догадываться, что я совсем не в Москве живу, а только на Собачьей площадке своей, которая случайно находится в Москве. Впрочем, и Москва нынешний год не без литературной новости. Я говорю о замечательной драме Не в свои сани не садись. Успех огромный и вполне заслуженный. Жаль только, что в сцене на постоялом дворе нет того развития и той постепенности, которые должны были дать полноту художественному творению. Автор забыл, что купеческая дочь представляет благородному жениху капитал во сто тысяч, и что он не может и не должен вдруг терять надежду на аферу. Как бы то ни было, драма всё-таки очень хороша, и Островский оправдывает надежды, которые подал первыми своими произведениями.

Прилагаю постные стихи, которые не считаю стихами.