Из писем к М.С. Мухановой⁵⁵³

Я вам очень благодарен за то, что вы дали мне случай хоть сколько-нибудь похлопотать за вас. Я нисколько не знаком с Калайдовичем; но, получив ваше письмо, написал сейчас к И.С. Аксакову, который наверно его знает⁵⁵⁴, и я убеждён, что всё сделается, как следует. Он же законы знает, и его не проведут; а он, без сомнения, будет справляться о ходе дела. Более я сделать не мог и крайне жалею, что моя услуга должна ограничиться такой малостью.

Благодарю вас также за извещение о статье Remem-branea и за обещание её доставить. Жаль, что теперешние беспорядки в церкви Константинопольской и Греческой могут подать повод к дурным толкованиям; особенно жаль, что духовенство в Греции, кажется, суётся в дела политические. Дай Бог, чтобы я ошибался, а мне что-то кажется, будто и бунт Майны идёт от духовенства. Трудно людям уметь понимать Христианский долг; но есть слово, которое может нас утешить: «не спит, стражаяй Израиля».

Почти таким же словом кончаю я статью, которую послал в Сборник. Мне и всегда с цензурой мало удачи. Боюсь, что с цитатой из царя Давида будет ещё хуже. По крайней мере, я потрудился; впрочем, я и вообще начинаю быть на этот счёт несколько добропорядочным. Между тем кисть также не ленится, и я кончаю теперь портрет жены в большом размере. Кажется, будет очень жив.

Из рук вон стыдно мне возвращать вам вашу книгу, так любезно вами сообщённую, в таком гнусном виде, с обгорелыми краями. Простите меня, милостивая государыня Марья Сергеевна; но поверьте, что я не только небрежением, даже и неосторожностью не был виноват. Я только на несколько минут вышел из комнаты, ветром сорвало нагар со свечи и бросило его на бумаги, которые от свечки были далеко. Вспыхнул весь левый фланг моего бюро (стиль Крымский), бумаги испепелились (впрочем, неважные), сгорели две книжки, и опалило несколько книжек на левой этажерке, в том числе и вашу. Если вы и после моего рассказа ещё не простили, то простите ради того, что это было очевидное предзнаменование, что Англичане обожгутся (и обожглись) на левом нашем фланге в Севастополе. Это дело утешительное, первое с начала войны вполне утешительное. Дай Бог, чтобы впереди были такие же.

Очень благодарю вас за книги и стихи. Стихи бойки и живы: они в старой манере князя Вяземского, но не имеют его прежней весёлости и немного чересчур выкрашены квасным патриотизмом; но он теперь тем более в ходу по наружности, чем менее он признается законным в убеждениях общества. Например, кто такой враг чужим Немецким землям как Ник. Алексеевич?⁵⁵⁵ А уж куда как не тороплив он возвратом на хвалёную родину! Всё это не мешает стихам быть очень милыми, а имя автора, вполне Русское, и его умственное настроение, издавна вполне Французское, несмотря на теперешнее желание переделаться на Русский лад, всё вместе представляет довольно забавный контраст для беспристрастного наблюдателя. Для меня эти стихи очень радостны. Видно, милый автор их совершенно выздоровел, а вести о нём как долго были неутешительны! Ведь он теперь последний остаётся от своей литературной эпохи.

Пожалуйста, скажите мой поклон Николаю и Владимиру Алексеевичам. Не знаю, напишу ли к ним. Мы так давно не виделись, и так много для меня переменилось с тех пор, что легче написать том, чем несколько строк. Простите меня, что возвращаю только один № Edinburgh R. Все остальные доставлю вам на днях. Прилагаю вам четыре Blackwood’s М. Бедный очень теперь приуныл с падения Дерби. На днях буду иметь честь быть у вас с тетрадкой, которую я желаю отдать вам на суд и с объяснением тех странных обстоятельств, которые до сих пор мне не позволили явиться с нею к вам.

Простите меня в том, что я замедлил вам отвечать и вас благодарить. У меня была надежда, почти уверенность, что я буду иметь счастье побывать у вас во время проезда моего через Москву, и что мне удастся вас поблагодарить лично. Да не так делается, как хотелось бы. Три дня провёл я в Белокаменной, теперь должен спешить в Смоленск по случаю неприятности (пожара хозяйственных заведений) и не могу улучить четырёх или пяти часов, чтобы съездить к вам на дачу. Не вините меня, пожалуйста, и примите благодарность за вашу добрую память и за любезное ходатайство в пользу моего дикаря, филолога Микуцкого.

Когда я заезжал к вам на днях, мне сказывали, что вы нездоровы; но я никак не воображал, чтобы это было так серьёзно. Слава Богу, что прошло. Простите меня, если я ещё не могу исполнить своего обещания: Аксаков всё это время был так занят, что не мог сам достать своей статьи. У него только один черновой и неудобочитаемый список, а порядочный был в чужих руках, и он только ещё обещается мне достать его. Всё это время мы с ним трудились для будущей (если она будет) Р. Беседы. Тридцатилетнее же царствование даже не было у меня: я слышал его чтение, но сам не читал. Похлопочу у знакомых, нельзя ли где-нибудь получить список и поспешу, если можно, доставить его к вам. Простите невольное неисполнение обещания.

Очень вам благодарен за Английский журнал. Действительно, статья о Пальмеровых брошюрах для меня была очень любопытна и тем более любопытна, что добродушный Англичанин мне послал два экземпляра своего сочинения, не догадываясь, что их перехватит сторожевой полк, который охраняет наше умственное спокойствие и нашу нравственную чистоту от зловредного прикосновения мысли Западной. Разумеется, я этих двух экземпляров не получал и не получу. Я рад, что послал ему свою Французскую книжку (о которой, скажу мимоходом, нет ни слуху, ни духу): она может ему быть не бесполезной. Многое и многое ещё нужно им объяснять, а у нас заткнуты рты. Так, видно, Богу угодно; но ещё надобно все пути перепробовать, прежде чем отступиться от дела полезного. Кстати: говорят, что Григорий Казанский по доносу г. л. Анненкова⁵⁵⁶ в коммунистическом направлении проповедей, будет удалён от Синода, хотя и оправдан. Можно бы подумать, что знакомство со мной имеет особенно вредное действие. Если бы я знал содержание брошюр Пальмеровых, я бы в письме к нему доказал ему, что он ещё слишком снисходителен к Латинству в богословском отношении. Надеюсь, что если только моя книжечка выйдет в свет и вызовет возражение, я ещё буду иметь случай высказать им всё. Авось! Грустно как-то: погода ужасная, которая сама по себе ничего, наводит уныние, когда общий неурожай, двойное рекрутство без войны и холера подают повод к горести разумной. Холера меня просто сердит. Столько опытов доказали мне всю сравнительную ничтожность этой болезни (например, на днях я лечил и вылечил больного, имеющего все признаки периода смертельного, от черных пятен на лице и полного отсутствия пульса до оледенелого языка и закатившихся глаз), и нельзя остановить холеры потому, что не позволяют действовать. Эта невозможность быть полезным, при многих данных, для пользы людской напоминает мне самые тяжёлые сны моего детства и производит впечатление ужасного кошмара наяву.

Я очень перед вами виноват, всё собирался к вам послать журнал и писать, да отлагал посылку и поэтому отлагал и письмо. Я точно виноват, да вы же меня и наказали подозрением, будто бы я несколько посетовал на ваше замечание о второй моей брошюре. Верьте мне, я говорю не о форме вашего выражения, которое не затронуло бы даже самого раздражительного самолюбия (а его во мне нет); но все ваши замечания для меня драгоценны. Я могу с ними иногда не соглашаться, но я от вас не слыхал такого, о котором не пришлось бы задуматься. Ваша критика есть одолжение для всякой, не совсем пустой головы. Так и теперь. Я не только понял вашу дружбу в том, что вы мне сообщаете замечание, с которым вы согласны и которое очень для меня важно, но я понял и справедливость самой критики. Сам я перечёл свою брошюру и не мог не сознаться, что впечатление, которое она должна производить на Русского читателя, может быть не совсем выгодным для меня. Почему? Вот вопрос, который вы во мне возбудили. Нападение то Протестантство в обеих книжечках весьма сильно, и думаю даже, едва ли было когда-нибудь сильнее выражено, а впечатление имеет в себе что-то Протестантское. Мне кажется причина та, что я у православного отнял не только Папу, но и всякую замену Папства (Синод ли, монах ли, или духовник, или что бы то ни было). Я выставил свободу не только как право, но ещё как обязанность, и в этом я считаю себя правым; но я не сказал ни слова о пределах свободы Христианской и в этом себя подверг осуждению. Иные будут меня обвинять потому, что боятся быть свободными; другие потому, что им лень быть свободными; но не совсем мною будут довольны и те, которые, не боясь и не ленясь быть свободными, чувствуют, что эта свобода не безусловна. Вы меня не обвиняете, но вам за меня больно, что книга не так прочитается, как следует. Я в этом чувствую и вашу любовь к делу Церкви, и вашу дружбу ко мне, и тем живее чувствую недостаток, – не книги самой (которая имеет цель полемическую), но своего труда. Его надобно пополнить. Вы в этом совершенно правы. Я буду ждать и искать случая, который бы дал мне повод к новому объяснению; но я надеюсь, что вы меня оправдаете в моём убеждении, что именно надобно искать случая и что без него трудно надеяться на внимание современных нам читателей в вопросах, к которым они к несчастью слишком равнодушны. Надеюсь также, что в Москве ещё позволите мне изустно возвратиться к этому предмету. В Christian R. есть любопытная статья, возражение на Wilberforce’oвy защиту Папства⁵⁵⁷. Чудное дело человек и особенно католик! Как можно так безбожно лгать, так бессовестно повторять уже изобличённые обманы, и в то же время думать (и вероятно от души), что эта ложь, этот обман служат правде и Богу?

Не радуют известия из Севастополя. Много там льётся дорогой крови и без плода, и без пользы: наследство des incapacités, оставленное покойным Государем своему преемнику, тяжело отзывается для России. Что-то Бог даст вперёд?

Не знаю, как благодарить вас за вашу дружбу и сочувствие. Покойная матушка душевно любила и уважала вас; она дорожила вашим расположением, и всякое посещение ваше было для неё праздником. Вы это знаете; знаете также, что и жена моя умела вас ценить, но едва ли можете знать, до какой степени она ценила вашу дружбу. Ради этих двух покойниц и их чувств к вам, когда я буду в Москве, вы мне позволите привезти к вам внучку одной и дочь другой и попросить вас, чтобы вы приняли её в своё доброе расположение. Это было всегдашним желанием и надеждою матушки.

Тяжела мне моя последняя потеря, может быть более, чем я сам думал. Её лета, её со дня на день слабеющее здоровье заставляли меня ожидать её кончины, и ожидание должно бы, по-видимому, притуплять до некоторой степени самую горесть; но в матушке была ещё такая живость чувства и мысли, что, казалось, смерть ещё не так близка и что сперва отзовётся её приближение на ум и сердце, а потом только возьмёт она все свои права. Вышло не так. Тело разрушилось, а душа до последнего дня сохраняла все свои силы. Разумеется, я не говорю о последних уже часах; но за сутки с небольшим она рассуждала о делах домашних, о строении церкви⁵⁵⁸, о судьбах России, как и прежде в полном здоровье. Много настрадалась она в жизни, и тяжело было её поприще, прежде чем она пришла к отдыху; но и не бесполезна была эта жизнь, и много добрых воспоминаний связано с нею. Она, смею это сказать, была благородным и чистым образчиком своего времени; и в силе её характера было что-то принадлежащее эпохе более крепкой и смелой, чем эпохи последовавшие. Что до меня касается, то знаю, что, во сколько я могу быть полезен ей, обязан я и своим направлением, и своею неуклончивостью в этом направлении, хотя она этого и не думала. Счастлив тот, у кого была такая мать и наставница в детстве, а в то же время какой урок смирения даёт такое убеждение! Как мало из того доброго, что есть в человеке, принадлежит ему? И мысли по большей части сборные, и направление мыслей заимствованное от первоначального воспитания. Что же его-то собственно?

На днях кончил я свою третью брошюрку, которая мне далась с немалым трудом. Вопросы затронуты все, которые только мог я придумать для строгого определения отношений Церкви к Богу, к своим собственным чадам и к кажущемуся историческому развитию её. При этом постоянное сопоставление двух её отличительных свойств, крайней свободы и совершенного единства, в противоположность Протестантской свободы и Римского единства. Что-то из этого будет? В Германии до сих пор несколько объявлений газетных о первых двух, ни одного возражения или разбора; но по некоторым отзывам видно, что они озадачены. Журнал Repertorium говорит: «Книга сто̀ит ответа; но советуем возражателям приняться за дело, сильно обдумав свои возражения. Она похожа на укрепления Севастопольские, и её лёгким боем не возьмёшь. Во всяком случае, до́лжно признаться, что Россия крепка не одними вещественными силами». Это лестно, но мне бы хотелось настоящих ответов: тогда лучше можно бы их пронять. Добьюсь ли этого третьею брошюрой?

Дела много, а я к несчастью и ленив, и рассеян другими делами. Дай Бог помощников! Но к несчастью так трудно Русскому человеку проснуться, да взяться за работу; так мало ещё людей, желающих духовной и мысленной жизни, что иногда руки отпадают. Одно утешение – смотреть, как дубы тихо растут. Может быть, так и надобно для крепкого роста.

Когда будете опять в Москве (ведь нынешняя осень хоть кого выживет из деревни), не познакомитесь ли вы с духовным путешественником – Англичанином rev. Arthur Stanley? Говорят, очень замечательный человек; привёз ко мне письмо, но едва ли мне удастся с ним видеться: вероятно, он уедет до меня.