К протоиерею Евгению Ивановичу Попову⁵⁶⁴ Получ. 29 Марта 1848 года

Милостивый государь Евгений Иванович!

Помните ли вы или нет Русского путешественника, который имел счастье познакомиться с вами прошлого года, в Августе месяце? Если уже и забыли, всё-таки будьте так добры – не сердитесь за то, что он теперь письменно навязывается вам на память: ему смертельно не хочется, чтобы вы его совершенно забыли.

Оставив Лондон, где мне было во многих отношениях так хорошо и отрадно, где я находил так много доброго и поучительного, побывал я в Париже, который я уже издавна знал, но не любил. Жена моя порадовалась там на картинную галерею, а города также не полюбила. Лондон ей испортил Париж. Слава Богу, что вас судьба не призвала в этот город. Грустна бы вам была в нём жизнь; не нашли бы вы в нём никакого сочувствия, ничего серьёзного и достойного обратить на себя внимание человека понимающего достоинство человеческое. Всё мелко и как-то размельчает душу. Потом, через Бельгию, в которой я убедился, что Католицизм мало-помалу вытесняется так называемым либерализмом, т. е. равнодушием религиозным, переехал я опять в Германию; поскучал несколько дней в Берлине, в котором не нашёл ни Шеллинга, ни Неандера, и воротился сухим путём на Святую Русь.

Кажется, мне путешествие принесло некоторую пользу, не столько в том отношении, что я узнал многое мне неизвестное (особенно в Англии), сколько в том, что, отделившись на время от своего домашнего, я опять мог взглянуть на домашнее освежённым глазом и с большим беспристрастием.

Петербург обратил первый моё внимание. Для человека, прокатившегося по Европе, очень разительна в Петербурге вся нелепость его притязаний быть городом Европейским. Даже в вещественном смысле он уже и потому не Европейский город, что ровно ничего в нём нет для удобств житейских. Все в нём дорого, в три раза дороже дорогого Лондона, и всё неудобно: нет ни одного порядочного трактира не только Английского, но даже Московского. Вонь, грязь и беспокойство. В умственном отношении другое дело. Я думаю и даже уверен, что нигде нет общества просвещённее Петербургского; но это просвещение своего рода. Оно ограничивается одним пониманием. Всё понимают, ничему не сочувствуют. Такое просвещение грустнее невежества. Администрация идёт своим ходом, своим отчасти канцелярским, отчасти государственным ходом; торговля идёт своим ходом; наука (в тесном смысле заучивания чужих знаний и мыслей) своим ходом, а общество не идёт совсем. Умственное праздношатание, сопряжённое с насущным удовлетворением житейских потребностей, вот и всё. Для последнего есть Россия, которой соки притягиваются к Петербургу; для первого – Европа, которой умственные произведения туда же приливают для праздных досугов ленивой мысли. Торговля есть в Петербурге, но он не торговый город; есть наука, но он равнодушен к науке и так далее. Петербург есть совершеннейший дармоед в целом мире. Правительственные люди, которых я там видел и из которых я многих уважаю, внушили мне глубокое сострадание. Я, проезжий, им сочувствовал; а то, что̀ окружает их, не сочувствует нисколько ни трудам их, ни целям. Очень странное положение.

Наконец, воротился я в свою Москву, прожив несколько месяцев в деревне. Я, право, горд Москвой, и, странно сказать, я чувствую в ней, какое-то родство с Лондоном и Англией, несмотря на то, что нет между ними никакого видимого свойства. Теперь начался Великий Пост, и он мне напоминает Английское Воскресенье; но у нас выражение духовности в жизни торжественнее, полнее и разумнее (ибо праздник не должен бы глядеть постом). Встречаю своих знакомых раскольников и вспоминаю, как я слышал недалеко от Беркелей-сквера поучение какого-то бродящего диссидента, окружённого толпой слушателей из простого народа. В обоих местах религиозный интерес хоть и дурно направлен, но очевидно серьёзен и жив, т. е. люди веруют или, по крайней мере, искренно желают верить. Наконец, в обществе есть довольно сильная умственная деятельность. Недавняя перемена в начальстве Университета⁵⁶⁵ была происшествием для города не потому, чтобы у этого начальства были значительные связи, а потому, что общество дорожит Университетом и его успехами. До сих пор не умолкают вопросы, конечно мелкие, об общественной благотворительности, о богоугодных балах, о нравственном вреде от балов для детского возраста, о неприличии общественных увеселений во время поста и т. д. Конечно более или менее эти явления неважные, но всё-таки они свидетельствуют о требовании вопросов нравственных и о желании участвовать в них. Есть и деятельность литературная, хотя без сомнения недостаточная, но хорошо направленная и исходящая от бескорыстной любви к правде и добру. Между прочим, недавно вышла весьма дельная статья Шевырёва в оправдание его лекции о Русской словесности против нападок Надеждина; «Москвитянин» стал выходить исправнее прежнего; в Петербурге молодые люди, вышедшие из здешнего Университета, стали издавать журнал «Северное Обозрение» в духе нашего направления; обещают газету в том же смысле и пр.

Конечно, такая деятельность всё ещё мелка: люди здешние не Пальмеры; но должно принимать в соображение особенности положения и обстоятельств. Важно не количество явлений, а направление; и это-то направление можно смело похвалить. Сколько людей, сколько обществ порадовал я рассказами про Англию, про её духовную жизнь, про её теперешнее стремление. С радостью могу сказать, что я встретил особенное сочувствие в нашем пастыре Филарете. Он спросил у меня, между прочим, знаю ли я вас, и на мой утвердительный ответ он сказал, что считает особенным счастьем ваше пребывание в Лондоне в теперешнее время. Я вам это сообщаю потому, что знаю, что и вы не можете быть равнодушны к отзыву такого человека. Важность его деятельности и общее к нему уважение возрастают с каждым годом⁵⁶⁶.

За всем тем не скрою, что много и другого проявляется беспрестанно, что у нас идёт борьба, и борьба нелёгкая; да ведь такова общая судьба человечества. Есть, по крайней мере, надежда на успех, а этого нельзя сказать ни об одной земле в Европе, кроме Англии; да и Англия не устоит без помощи от нас, т. е. от того Божественного начала, которое Провидению угодно было поручить России.

Извините меня в том, что я взял смелость приложить здесь письмо к любезному нашему Пальмеру и не откажитесь доставить его и взять труд прочитать.

Жена моя и дети просят вашего заочного благословения. Надеюсь, что вы не откажете в нём и вашему преданному А. Хомякову.

Февраля 21 дня 1848 года.

Если вы будете так добры, что вздумаете отвечать, то адрес мой: Москва, у Николы в Песках, на Собачьей площадке, собств. дом, Алексею Степ. Хомякову.