К Николаю Филипповичу Павлову⁵⁸⁰. Мая 28 (1858)

Бесконечно благодарен я тебе, любезный Павлов, за твои милые стихи и за то, что ты меня этим дружески вспомнил; но эти стихи, они уже почти не ко мне, не ко мне теперешнему, а к прежнему, детски счастливому и от этого помогавшему другим изредка против скуки жизни. Этот я кончился, и странно тебе покажется, что я уже и не хотел бы его воротить, хотя могу о нём поплакать. Странно тебе покажется, что я с жизнью не желал бы связаться снова не только новым счастьем, которое, разумеется, невозможно и даже воображению противно, но возвратом прежнего счастья, если бы он был дозволен волею Провидения. Это не resignation, совсем нет: это глубокое и душевное одобрение случившегося. И это тоже не недовольство жизнью (хотя, разумеется, всякая любовь к ней остыла), но новое понимание жизни и недовольство своими внутренними отношениями к ней. Это чувство, что поживать даже в совершеннейшем счастье (а совершеннее моего, кажется, не было) не значит ещё жить.

Бедный мой Павлов! На тебя много обрушилось сразу. Не нужно тебе говорить, как я тебе сочувствовал с самого начала и что и говорил и делал все, что̀ мог сказать и сделать. Видно так уже устроено, что человеку не прожить на Земле без ударов по голове, или оплеух по лицу. И те, которые, по-видимому, счастливы во всём, уже получали, а другие получат, а другие уже получают свои весьма болезненные оплеухи. Так всем назначено. Хорошо, коли кто может сказать себе: «получил, да не заслужил». Одно жаль, что никто о себе этого сказать не может. Поэтому остаётся ещё одно хорошее сказать себе: «получил не без заслуги, да и не без пользы». В этом всякий волен. Для этого нужно только несколько рассуждения, да несколько твёрдости. У тебя и того и другого достаток, если захочешь. Была бы воля приняться за самого себя. Грустишь ты, и как не грустить! Но, пожалуйста, сохрани бодрость в своей грусти. Дай ей большие размеры. Пусть она вызовет в тебе художника, мыслителя; пусть вызовет она в тебе всё лучшее. Что̀ впереди, то Бог знает; но подумай, чтобы не стыдно было вернуться, когда Бог приведёт вернуться. Всякое горе – род эмиграции, а самое злое, что, сказано было про эмигрантов это: «ils n’ont rien oublié et rien appris». Из горя человека не должен выходить Французским эмигрантом.

Однако же, я ведь совсем не то хотел тебе писать, когда взялся за перо, а написалось. Я хотел тебе гораздо более выразить, как глубоко я был тронут твоим дружеским воспоминанием о моём некогда таком весёлом празднике⁵⁸¹. Говорят, в счастье трудно вспоминать; я думаю, в горести труднее: она склоннее к эгоизму, чем счастье. Хотел ещё сказать, что стихи твои очень милы, что они повторяются с удовольствием не одним тем, для кого они написаны и кто, следовательно, несколько подкуплен, что тебе должно я очень должно заставлять нас помнить о себе, а это совсем не то, что̀ просто не забывать.

А мы то что̀? А мы себе здесь ничего. Был у нас гость и гость дорогой, Титов. Дней десять провели вместе; он как будто милее и сочувственнее стал, чем в последний приезд. Должно быть от того, что несколько месяцев, отстал от политики. А о чём говорили? Легко вообразить по моему прощальному слову: «Видишь, друг Титов, столько лет ты царил в Константинополе-Стамбуле, а мы тебя познакомили со старой Византией». Поэтому ты можешь вообразить, что гораздо более было речи о Златоусте, чем об Аполлоне⁵⁸². Прощай покуда. Мы тебя не забываем и не забудем.

Твой Ал. Хомяков.