Письма к А.М. Языкову

Любезный брат Александр Михайлович!

Великая потеря понесена нами, и едва ли кому-нибудь она чувствительнее, чем вам, по особенной любви, соединявшей вас с покойным братом. Одно может вам служить хоть несколько утешительным воспоминанием, то, что вы видели его незадолго до его кончины и своим приездом принесли ему истинную радость. Задолго до вашего приезда он утешался мыслью о нём и говорил мне во время моей поездки в Москву несколько раз о том, как он ждёт вас и как ему приятно обещание ваше приехать к нему. Ничто кроме болезни Катеньки не могло бы меня удержать или лучше сказать нас удержать в то время в деревне и заставить нас отказаться от нескольких дней, которые мы могли бы провести вместе. Но Богу угодно было иначе. Жена моя была ещё очень слаба, а теперь, только что она начала поправляться, удар, поразивший её, опять её расстроил: кашель, хотя не очень сильный, продолжается, и после обеда у неё лёгкая лихорадка. Впрочем, ей становится получше, и Бог даст, гомеопатия и время поправят её. Пётр Михайлович доставил нам великое удовольствие, приехав к нам на два дня.

Нынче он опять отправился в Москву.

В братце Николае Михайловиче общество понесло великую потерю, если бы оно только умело её понимать. Для нас эта потеря невыразимая. Где найдётся такое редкое соединение блистательнейшего и художественного дара с чудным сердцем, с кротостью и нежностью нрава, со способностью любить своих ближних и быть для них всегдашней отрадой? Бог ему дал слишком короткую жизнь; но неожиданная его смерть, неожиданная для всех, была им предвидена, и она была тиха и встречена им в духе покорности и мира христианского. Дайте, пожалуйста, о себе весть: каковы-то вы? Это нас много успокоит.

Ваш от всей души А. Хомяков.

Простите меня, любезный братец Александр Михайлович, в моём долгом молчании на ваше письмо. Я ещё весь как то разбит во всём, в занятиях, во времени, в мыслях. Старый лад кончен, а новый никак ещё не хочет устраиваться. Не то, чтобы я себе волю давал или баловал себя; нет, я и строго себя муштрую, да из этого как то всё ничего не выходит. На желание князя Черкасского¹⁵⁰ узнать о моих зимних дорогах спешить ответом было не для чего, ибо приложение или испытание были уже невозможны. Правило, на котором они основаны, состоит в том, что им не должно давать портиться, а что испорченное поправлять уже трудно: вы видите, что это правило почти общее для всего, начиная с воспитания и т. д. и т. д. Поэтому дорогу устраиваю я с первого снега, был бы он хоть в вершок глубины. Начала следующие: снега отгребать не должно, ибо он составляет самый материал дороги (этим отвергается Шведский треугольник). Всё достоинство дороги зависит от уплотнения нижнего слоя (поэтому всякое замедление в прокатывании с начала зимы уже невознаградимо); снег никогда не ложится ровно даже при погоде, почти совсем тихой (поэтому нужно разрыхлять его и равнять прежде уплотнения, это объясняет неудачу опытов с катками). Вследствие этих правил, первым орудием для зимних дорог полагаю я борону, захватывающую всю ширину полосы, которую назначено обделать. Эту ширину кладу я в сажень. Борона идёт отдельно или привязывается впереди указывающего снаряда между ним и лошадьми. Снаряд же весь состоит из саженного, довольно тяжёлого, катка садового, который придавливает и сжимает снег, разрыхлённый и уровнённый бороной. Но так как при больших снежных навалках (за раз слишком на три вершка), каток заваливается в снегу и уже катиться не может, а идёт в упор и, наконец, останавливается от изнурения лошадей, то для этих случаев сделан у меня утюг. Позади бороны прикрепляется снаряд, составленный из трёх пар простых самых полозьев, связанных между собой. Груда их обивается лубком до половины полозьев и сверх того листовым нетолстым железом. Вся ширина утюга тоже сажень. На хвосте накладывается тот же каток, и через такое устройство получается наклонная плоскость, спереди лёгкая и тяжёлая сзади, которая идёт почти без сопротивления, сжимая разровнённый снег и приготовляя возможность катку действовать на другой день уже всей своей тяжестью. Если навалка продолжается несколько дней, то утюг должен проходить по дороге всякий день до конца её. Одного прохода в день достаточно; но за то ни одного дня пропускать не до́лжно, какая бы ни была погода: ухабец трёхдневный уже упрям и не разбивается бороною. Смотря по ширине дороги саженный снаряд делает два, четыре или шесть концов, чтобы захватить её всю. Добрая тройка (т. е. овсяная, хоть и не возная) легко справляется с этой работой и проходит в день от 36 до 42 вёрст, т. е. 18 вёрст двухсаженной, 9 вёрст четырёхсаженной или от 6 до 7 вёрст шестисаженной дороги. Дело, как видите, очень просто, а за полный успех я совершенно отвечаю.

Вот любезный братец, всё, что я могу сказать об этом деле. У нас же нового довольно. Вышел Сборник и, кажется, им можно похвастаться. Довольно сочен. Вышли записки С.Т. Аксакова об охоте, и едва ли в отношении языка было у нас что-нибудь подобное. Эта книга настольная для литератора. Что о себе сказать? Маша у меня выздоровела; дети здоровы, а я так глуп, что беспрестанно спрашиваю у себя и готов спрашивать у всех: «неужели её вправду нет?» Прощайте, будьте здоровы.

Ваш А. Хомяков.

О вас дурные слухи, любезный братец Александр Михайлович: и не здоровы вы, и хандрите. Это слова не мои, а Дмитрия Николаевича Свербеева. Должно быть, и хандрите то вы от нездоровья. Так как наша любезная Наталья Алексеевна¹⁵¹ сказала мне главный симптом вашей болезни, то я присоветую вам и лекарство. Просто берёзовый уголь с сахаром во 2-м гомеопатическом делении, которое вы сами и сделаете, а принимать три дня кряду, и два дня перемежки. Перемежку увеличивать по мере улучшения в здоровье. Сделайте это. А хандрить вам просто не приходится. Если вы уж будете хандрить, то кому же улыбаться и быть бодрым? Что же мне-то делать, который охотно и очень охотно, не торгуясь, отдал бы всё, что имею теперь или впереди за год один того, что потерял? Мы живём в тяжёлое и испытывающее время. Дело большое на границе, дело большое дома. Вопрос Бибиковской больше и важнее вопроса Царьградского. Две партии: одна хочет коснеть в прошлой мерзости, другая хочет её поправить новой глупостью. Голоса добрых и разумных людей не слыхать. Кому стыдно? Добрым и разумным. Отзовитесь! Надобно куда следует направить отовсюду настоящую мятель протестов и против прошедшего, и против нового. Кто лучше вас может это сделать из Симбирска? Вы желаете свободы для крестьян, но вы человек практический, а не утопист. Разберите инвентарь в его нелепости и предложите хоть проект местного разрешения. Многие уже за это берутся; между прочим, и Д.Н.¹⁵², который, впрочем, об этом секретничает. Не выводите меня ему. Подбейте ещё кого знаете в Симбирске, но не медлите. Я сегодня слышу, что по этому вопросу в Петербурге комитет под председательством Наследника. Там очень будут рады доброму слову. Сам я не пишу по причинам, весьма понятным; но мысль моя и желание передадутся. Инвентарь доставят вам или Наталья Алексеевна или Д.Н. Достать можно.

Я опять взялся за стихи. Прилагаю следующие, которые имеют успех и вам будут интересны¹⁵³.

Я послал их в П-г. Как вы думаете, признают ли их патриотическими и меня патриотом своего отечества?

А ведь надобно было правду сказать. Прощайте любезный братец. Будьте здоровы и будьте бодры. Это нужно всем и каждому: всякий человек на это зван и послан. Прощайте.

Ваш А. Хомяков.

* * *