ПРИЛОЖЕНИЯ

Тяжелое впечатление на сердца чтителей памяти в Бозе почивающего святителя Филарета, митрополита Московская, произвел отзыв о нем знаменитого историка Сергея Михайловича Соловьева, найденный в его „Записках» и обнародованный в прошедшем году³⁶. Разумеется, это впечатление отразилось с особенною силой в душах его современников, имевших счастье пользоваться его благосклонностию и стоять к нему в некоторой близости, которая позволяла видеть в нем иные свойства, чем те, которые так решительно приписывает ему С. М. Соловьев, очевидно, основывавший свое суждение больше на молве современников, чем на фактах, непосредственно ему известных.

Не выписывая подлинных слов г. Соловьева, обидных для памяти святителя, я ограничусь только указанием на две черты в характере митрополита Филарета, отмеченные Соловьевым. Первая – что он, при блестящих дарованиях, был человек бессердечный, любил низкопоклонничество, возвышал только людей ограниченных и, по горделивости и гневливости, держал в крайнем унижении и страхе подчиненное ему духовенство. Вторая черта – что он не терпел людей даровитых, видя в них себе соперников, и был гонителем талантов.

Входить в общие рассуждения о характере и деятельности митрополита Филарета, защищать его и препираться с кем-либо за него, – я почитаю грехом. Зная, что и свв. апостолы признавали за собою грехи немощи человеческой (1Иоан. 1, 8), зная великие труды и заслуги для Православной Церкви, приближающие Филарета к древним ее отцам и учителям, уповая, что он ныне ходатайствует о нас пред Богом, можем ли мы касаться каким-либо образом его недостатков, выставляемых неосторожным его порицателем? Я лично чту в нем своего рукоположителя и благодетеля и почитаю себя счастливым, что могу сообщить в утешение почитателям его памяти, факты, уничтожающие горечь оскорбительных суждений о нем г. Соловьева.

Я родился в 1820 году, в городе Александрове, Владимирской епархии, был, по милости митрополита Филарета, принят на воспитание, с 14 лет, в Вифанскую семинарию, и с этого времени мог считать себя принадлежащим к Московской епархии. По окончании курса в Московской Духовной Академии, я был определен на службу профессором Вифанской семинарии; через четыре года рукоположен во священника в Москве и 20 лет служил под непосредственным начальством митрополита Филарета. Итак, почти 40 лет я смотрел с благоговением на великого архипастыря, трепетал на его экзаменах, слышал и испытал на себе, что он был грозою для вверенного ему духовенства (и только духовенства) и теперь, обращаясь к прошедшему с беспристрастием зрителя, свободного уже от личных ощущений и острых впечатлений, я только размышляю о результатах его строгости к духовенству. Теперь видно, что его трудами воспитано в его епархии духовенство твердое в учении Православной веры, исполнительное в своем служении, смиренное и искренно-покорное священной власти, чуждое своеволия и самочиния. Это ли не прекрасный плод его своеобразной деятельности в управлении Московскою паствой?

В 1848 году я был рукоположен во священника к Московскому женскому Рождественскому монастырю. Первые советы на новом служении давал мне протоиерей Сергий Алексеевич Владимирский, пользовавшийся глубоким уважением в Москве и особенною благосклонностью митрополита Филарета, который называл его „мужем совета». Я имел в супружестве дочь Сергия Алексеевича и радовался, что принадлежал к его семье. Но прошло только четыре месяца после моего рукоположения, как скончался мой второй отец, оставив вдову и восемь человек не пристроенных детей, начиная от студента университета до младенца, бывшего на руках няньки. Ужас объял меня при этом несчастии. Какая предстояла участь семье, когда все состояние ее осталось только в доме при Казанской, у Калужских ворот, церкви, к которой незадолго до смерти Сергий Алексеевич был переведен Владыкою из Казанского собора? И вот меня, молодого священника, Владыка переводит на место покойного, для поддержания семьи, в один из самых лучших московских приходов. И замечательно, что, по уважению к покойному протоиерею Сергию Алексеевичу и сожалению к осиротевшему его семейству, никто из московского духовенства не произнес ни единого слова ропота на то, что такой приход дан молодому священнику. В этой благословенной семье прожил пятнадцать счастливейших лет моей жизни. Матушка Екатерина Семеновна была вся любовь и ангел кротости, дети росли – один лучше другого. Постепенно они выходили из моего дома; дочери стали примерными матерями семейств, а сыновья заняли впоследствии почетные должности.

Некоторые из них уже померли, иные живы, но все они оказались людьми религиозными, высокой честности и неутомимыми деятелями на службе. Остающиеся в живых, и в генеральских чинах, относятся ко мне с тою же любовью, какую я видел от них в их детстве. Это составляет для меня и в настоящее время великое утешение. Таковы были благотворные последствия милости, оказанной Владыкою почтенному семейству любимого им протоиерея.

В наставлениях мне, как молодому священнику, покойный второй отец мой с особенною заботливостью предупреждал меня относительно осторожного обращения с митрополитом. „Смотрите, – говорил он, – Владыка любит сбивать ученую гордость магистров, учить смирению, школить их. Принимайте с покорностью замечания, как бы они ни были резки, никогда не возражайте. Всякое проявление гордости губит молодого священника во мнении митрополита». Меня по системе владыки надобно было смирить больше, чем других, чтобы я не подумал, что видное положение в духовенстве и обществе я занял по личным достоинствам, а не по милости к осиротевшему семейству заслуженного протоиерея. Обращение владыки со мною в первые годы моего служения было строго, а иногда даже и сурово. Вот примеры:

В моем богатом и многолюдном приходе была старинная тесная церковь. Я счел своим долгом озаботиться построением новой. Поступивший при начале моего служения в должность церковного старосты почтенный старец, московский купец Иван Несторович Епанешников охотно взялся за это дело. Он так разделил со мною труд: „Ты, батюшка, смотри за рисунками и толкуй с архитекторами. У меня голова – тыква, я в этом ничего не понимаю. Мое дело – кирпичики”. И он неутомимо следил за сооружением величественной трапезной церкви и, сидя на лавочке у соседнего дома против церкви, любовался, как успешно складываются его „кирпичики», и говорил с радостью: „растет, растет». Кстати скажу, в память благочестивого старца, что и я умилился, видя его восторг, когда храм был совершенно окончен – обширный, светлый, сиявший золотом, и он, сидя у своего свечного ящика, при последних внутренних работах пред освящением храма, воскликнул со слезами: „что это? В раю что ли я?!»

Начатый в 1850 году, храм в 1853 году был окончен. Митрополит освятил его. Москвичи знают этот храм. И вот, мои прихожане спрашивают: чем Владыка наградить священника? И я грешный человек, думал, что после службы в течение четырех лет профессором семинарии и уже пяти лет священником, после трудов по сооружению храма, увижу какой-нибудь знак внимания от владыки. Поехали мы со старостой благодарить его за освящение храма. Староста вошел ко Владыке прежде меня. Слышу в полуотворенную дверь его громкую речь в похвалу мне. „Если бы не батюшка, говорил он, я бы и в старосты не пошел». Думаю: дело идет хорошо. Позвали меня. Строго принял меня Владыка. Сделал несколько замечаний о недосмотрах моих в построении храма, – и только. Мне не дано было даже и набедренника. Грустно, но делать нечего.

После, когда уже я получил несколько наград, преосвященный Леонид на одном служении заметил, что у меня при наперсном кресте нет набедренника, и спросил: ‘Что это значит, что у вас набедренника нет?” – Не даете» – отвечал я. Он доложил об этом митрополиту. В первый затем праздник преосвященный возложил на меня набедренник, и, когда я пришел благодарить владыку за награждение, он сказал: „извини, позабыли”. Вообще не щедро награждал владыка духовенство, но за то и высоко ценились награды в его время.

Московскому духовенству памятно, какое тщательное внимание митрополит Филарет обращал на очередные проповеди священников, а также и диаконов, при их прошениях на священнические места. По проповедям он оценивал способности священнослужителей и выбирал людей. И никто не мог сказать, чтобы кто-нибудь из даровитых людей был им не замечен. Все должности по епархиальной службе были замещаемы им достойнейшими людьми. Мне же самую строгую школу пришлось пройти именно в деле проповеди. С самого начала, по сравнению с академическими диссертациями, мне казалось нетрудным написать небольшую проповедь. Я и написал первую проповедь без особенной заботливости. И вот, когда я пришел получить ее от владыки обратно, от вышел ко мне гневный и, отдавая вчетверо сложенную рукопись, сказал: „На, у меня диаконы лучше пишут. Надо больше рассуждать». Это – первый урок. Потом между также неудачными проповедями одна заслужила одобрение Владыки, и он, отдавая ее, сказал: „Хороша твоя проповедь, спасибо тебе». Но после этой пошли одна за другой неудачнее. От того ли, что я ничего не писал, кроме очередных проповедей, назначаемых раз в год для Успенского собора и отвык от сочинений, или хитрил в выборе тем и от лишнего старания осложнял дело, или, наконец, не умел разбираться в хаосе представляющихся мыслей (чем всегда затруднялся), только почти все, что было представляемо, не было разрешаемо для произнесения, и владыка все напоминал мне об удачной проповеди: „Ты прежде лучше писал». Раз он отдал мне проповедь со словами: „Учение изложено правильно», но все-таки произносить не дозволил. Но особенно памятен мне один случай. Я представил длинную проповедь. Владыка, держа ее в руках, говорит: „есть частные мысли хорошие; но кто станет слушать такую немецкую проповедь?» Я сказал в свою защиту:

– Но ведь я старался, Владыко святый, мне хотелось раскрывать предмет.

– Да ты пиши себе дома хоть целую книгу, а тут надо делать, что велят.

Грустно мне стало; слезы градом полились из глаз. Владыка сказал:

– Ну, ты успокойся!

Приняв благословение, я пошел вон из длинной приемной комнаты. Но лишь только я приблизился к двери, владыка вслед мне очень громко произнес:

– Да, ты успокойся!

Не легко было успокоиться.

Часто я обдумывал свое положение и искал объяснений строгого обращения, а иногда и резких замечаний владыки по разным представлявшимся случаям. Когда мои сверстники получали разные должности по епархиальному управлению, мне никакой не давали. Между тем слышу от одного архимандрита отзыв владыки обо мне: „он человек мыслящий». Другой говорит мне: „вас предлагали в члены консистории, но митрополит сказал: “не развлекайте его!» Что все это значило, объяснилось в 1863 году. К этому объяснению я и клоню весь рассказ о всех моих неудачах в проповедничестве, чтобы читатели имели возможность видеть, что значило строгое обращение митрополита с духовенством, и как мудро и терпеливо воспитывал он в молодых священниках способность и усердие к делу.

20 декабря 1863 года я чрез секретаря представил Владыке проповедь на Новый год „О воспитании характеров” ³⁷. Меня ввели в спальню Владыки. Я увидел его сидящим в глубине комнаты на липовой кроватке с пером в руках. Он указал мне на близстоящий стул и сказал:

– Садись, читай!

Я начал чтение, Владыка молчит. По временам я взглядываю на него и замечаю, что он пристально на меня смотрит и глаза его горят. Я кончил и услышал без всяких замечаний два слова: „скажи в соборе». В первый день Нового года я произнес в Успенском соборе проповедь. Когда в урочное время, по произнесении, я подошел принять благословение Владыки, он сказал: „зайди-ко мне». Это значило, как мне объяснили, зайти на чай и завтрак в Чудовом монастыре. От волнения и неожиданности мне было не до завтрака. По окончании завтрака, я из последних подошел к Владыке благодарить и принять благословение. Он взял меня за руку и говорит:

– Вчера я представил тебя в протоиереи, остальное сделает Святейший Синод.

Итак, это представление послано на другой день по прочтении ему моей проповеди. Но это еще не все.

Вскоре, на рождественских праздниках, я с разрешения Владыки отправился в Петербург для развлечения в моей однообразной жизни во вдовстве и свидания с добрыми знакомыми, переехавшими из Москвы туда на службу и занимавшими видные места. В числе их оказывал мне особое расположение князь Сергей Николаевич Урусов, бывший тогда товарищем обер-прокурора Святейшего Синода. В первое посещение я не нашел князя дома; он был в Москве. Узнав о возвращении его, я снова отправился к нему. С первых же слов после приветствия он спрашивает меня:

– Что вы сделали с вашим митрополитом? – Ничего,– отвечал я. – Не понимаю вашего вопроса. – А вот я вам расскажу. Я был у митрополита по делам Святейшего Синода. Накануне отъезда из Москвы, доложив последние дела, я выразил намерение проститься с Владыкой и принять его благословение Вдруг он встает и кланяется мне в пояс самым глубоким поклоном. Я оторопел, не понимая, что это значит. Владыка говорит:

– Передайте этот мой поклон Святейшему Синоду с покорнейшею моею просьбой.

– Приказывайте, Владыко. Святейший Синод сочтет за удовольствие исполнять всякое Ваше желание.

. – Я на днях представил священника Ключарева в протоиереи и прошу у Синода милости не отказать в утверждении его в этом сане.

– Помилуйте, это такое простое дело, что Ваше высокопреосвященство не имеет надобности так просить.

Но этим не кончилось. Проводив меня чрез всю свою залу до дверей, он повторил и свой поклон, и просьбу.

– Объясните мне, что все это значит, – заключил князь. – Я не понимаю?

Я рассказал князю о милостивых словах, сказанных мне Владыкой в Чудове монастыре, и прибавил, что все это, вероятно, по поводу проповеди на Новый год, которая понравилась митрополиту и которую вы увидите в Московских Ведомостях.

– Удивительно, – заметил князь. – За такие поклоны, я не знаю, какой награды не дал бы вам Святейший Синод.

С этого времени произошел решительный перелом в обращении Владыки со мною. До самой кончины его, я видел от него только милости, доверие, откровенность, какую позволяли ему его положение и характер, и мне дана была такая свобода слова, что я осмеливался спорить с ним и давать такие объяснения на его вопросы, на которые в прежнее время никак бы не решился. Приведу примеры, особенно замечательные в том отношении, что в речах Владыки высказывались его взгляды на события времени и обнаруживалась перемена в его обращении с духовенством.

Однажды я пришел к нему по делу и, приняв благословение, стоя ожидал его ответа.

– Садись! – сказал он.

Я медлю и говорю:

– Владыка, мне совестно сидеть перед Вами.

– Садись, ныне такое время – повторил он.

Я сел.

Не увидит ли читатель в этих словах святителя, что его обращение с подчиненными соображалось со временем. Приглашение молодого священника садиться началось с царствования Александра II, чего не было в строгое царствование Николая I.

В шестидесятых годах я открыл при своей приходской церкви первый попечительный совет о приходских бедных. Когда я представил Владыке прошение о разрешении на это учреждение, он сказал: „Этот способ благотворения по приходам я предлагал еще при Александре I”. Потом с грустью прибавил: „Вот время, когда можно бы дело делать, но уже сил нет». Свой приходский совет, по неопытности я не сумел организовать как должно и поддержать его, за что потом и упрекнул меня митрополит. Теперь эти учреждения процветают в Москве.

Столь же замечательные слова сказаны были митрополитом, когда он благословил меня на издание Душеполезного Чтения в 1860 году. Приняв милостиво программу издания и дав ему название, он сказал: „Я на тебя надеюсь; но есть ли у тебя сотрудники?» Я назвал рекомендованных мне А. В. Городским, в качестве соредакторов, священников: Василия Ивановича Лебедева (умершего в 1863 году) и Василия Петровича Нечаева, ныне преосвященного Виссариона, епископа Костромского. Он спросил от нас пробных статей, целый день читал их, как потом сказал мне его секретарь, и затем, отдавая их с одобрением, сказал:,, Я готов служить вам, чем могу, но вы свободны«. Сравните, читатель, эти слова с отзывом С. М. Соловьева об угнетении талантов митрополитом Филаретом. Ясно, что великий архипастырь знал что делал, когда остерегался давать свободу писательства духовенству в царствование Императора Николая Павловича, и строго наблюдал за его поведением для охранения его и своей чести.

Приведу несколько примеров, чтобы показать какую свободу слова митрополит Филарет позволял в разговоре с ним тем из духовенства, которых удостаивал своего доверия.

В 1867 году я представил Владыке проповедь „О веротерпимости». В ней, чтобы определить понятие веротерпимости, я нашел нужным показать прежде, что такое ревность по вере, ограничение которой и составляет веротерпимость.

У владыки была собственная проповедь „О ревности». Он определил ревность так: „ревность есть духовный огнь». Я же определил так: „ревность есть забота любви о приобретении и сохранении привязанности дорогих для нас людей, их чести и благосостояния.» Владыка потребовал объяснения, как относится это понятие к ревности по вере? Я сказал, что Слово Божие, как вообще любовь Божию к нам объясняет любовью нашею к людям, как, например, родителей к детям, так и силу любви Божией к нам дает нам понять острое чувство ревности, которое испытываем при опасении утратить любовь дорогих нам людей. Так, в Писании говорится от имени Божия: Аз есмь Господь Бог твой, Бог ревнитель (Исх. 20, 5). Владыка задумался. Но тени неудовольствия не заметно было на лице его от того, что я решился оспаривать его собственное определение. Потом сказал: „В таком случае прибавь к своему определению ревность как естественное чувство, действующее в общежитии человеческом». Я так и сделал³⁸.

Однажды в доме своего родственника встретился я с бывшим в Москве градским головою и недавно умершим Иваном Артемьевичем Ляминым. Он в разговоре выразил мне свою скорбь, что митрополит обидел его, не дал ему своих певчих для концерта, предположенного для воспитанников мещанских училищ, между тем как дал их г-же С. для концерта в дворянском собрании. „А я», прибавил Иван Артемьевич, „уже разослал было пригласительные билеты знакомыми”. Мне жаль было, что почтенный человек имеет неудовольствие на митрополита. Как раз после этого свидания мне нужно было ехать к митрополиту с новенькою книжкой Душеполезного Чтения. Думаю: доложу я об этом Владыке. Представив книжку и замечая, что Владыка уже хочет отпустить меня, я сказал: „Простите, Ваше высокопреосвященство, я решаюсь доложить Вам о стороннем для меня деле, но касающемся Вас».

– Что такое?

– Иван Артемьевич Лямин сейчас высказал мне большое неудовольствие на Вас за то, что Вы не дали ему певчих для концерта в Мещанском училище, тогда как дали С – вой в Дворянское собрание.

– Вот еще, – сказал горячо владыка, – тешит мальчишек!

– Ныне, Владыко святый, – отвечал я, – мальчишек тешат всеми способами, новоизобретенными научными опытами, фокусами, музыкой и пр., находя во всем этом способы их развития, а духовные концерты в этом отношении наиболее полезны.

– Но там концерт был с благотворительною целью.

– Это хуже, Владыко святый.

– Почему?

-Там благотворение, добродетель, требующая подвига и самопожертвования, – с удовольствием и теряет свое настоящее значение. К подвигу нельзя подкупить удовольствием, духовное утешение последует за подвигом добродетели, а не предшествуют ему .

Владыка остался в задумчивости и отпустил меня. На другой день слышу, что владыка пригласил к себе Лямина и сказал ему: „Ключарев убедил меня – возьмите певчих!»

Скажите, читатель: мог ли такой гениальный человек и великий иерарх, каким был митрополит Филарет утешаться лестью, низкопоклонничеством, выводить в люди льстецов, когда он так благодушно выслушивал возражения, позволял с собою спорить и уступал во мнениях приходскому священнику? Он своим взглядом насквозь пронизывал человека и, при своей высокой натуре, конечно, не мог выносить низости и грубой лести.

Однажды отправился я к митрополиту в Гефсиманский скит с принесением благодарности за пожалование мне ордена Св. Анны 3-й ст. На железной дороге я встретился в одном купе с архимандритом Гурием, бывшим начальником китайской миссии, ехавшим также ко Владыке. Конечно, мы тотчас познакомились и всю дорогу приятно беседовали. Между прочим, отец Гурий сказал мне, что он уже оставил миссию и назначается настоятелем Соловецкого монастыря. По приезде в скит я прежде его был введен ко Владыке. Изъявивши свою благодарность и сидя пред Владыкой на деревянной скитской лавочке, я почувствовал смелость и решился сказать ему:

– Простите, Ваше высокопреосвященство, – я осмеливаюсь вмешиваться в чужое дело.

– Что такое?

– Приехал я сюда вместе с архимандритом Гурием, бывшим начальником китайской миссии.

– Знаю.

– Он сказал мне, что назначается настоятелем в Соловецкий монастырь... Из Пекина в Соловки... Ведь это – из бани да в погреб!

– Правда.

Вскоре отец Гурий вместо Соловецкого монастыря был назначен настоятелем Московского Симонова монастыря; потом вскоре он был возведен в сан епископа Таврического. Я ли, нет ли, был виновником освобождения его от назначения на север, но милостивое принятие от меня данного Владыке объяснения отмечаю опять как доказательство свободы слова, какую он дозволял подчиненным.

Однажды я позволил себе такую свободу в речи с митрополитом, что потом опасался за последствия.

– Скажи мне, – спросил владыка, – как ты смотришь на современную вражду между белым и черным духовенством?

– Для нас причины этой вражды совершенно ясны, – отвечал я, – по нашей академической жизни.

– Ну, расскажи, я в Академии не был.

Рассказываю. При поступлении в Академию мы съезжаемся из многих и разных епархий. Друг другом интересуемся. Начинаются рассказы, рассуждения, споры. Юность общительна и доверчива. Из разговоров мы узнаем друг в друге способности, склонности, характеры. И очень скоро составляется оценка выдающихся молодых людей, оценка такая верная, какой не могут сделать начальники и наставники. Этим отмеченным товарищам другие, сознающие себя менее способными, охотно уступают первые скамьи в классах, и все к этой сортировке привыкают. Вдруг получается известие, что студент с задней скамьи подал прошение о пострижении в монашество. Наблюдаем. Его начинают повышать в списках и потом определяют по службе на более видное место, в обиду лучшим студентам сажают их, так сказать, им на голову.

– Не хорошо это делают.

– Тем не менее, это делается. Мы знаем, что и особенно даровитые и средней руки ученые монахи естественно должны возвышаться от одной должности к другой, получать отличия, почести, удобства жизни. Мы этому не завидуем; за то мы пользуемся благами семейной жизни. Но вот что оскорбляет нас, это – забвение с их стороны старых товарищеских и дружеских отношений, которые в годы цветущей юности сознательны и большею частью очень крепки. Года идут, мы прислушиваемся, как наши сверстники отличаются и возвышаются, радуемся за старых друзей. Но вот чрез двадцать и более лет приезжает новый преосвященный в епархию, где служит его старый товарищ. Этот ждет его с радостью, представляется ему с доверием и любовью, но замечает, что начальник как будто не узнает его; тот называет себя по имени и слышит в ответ: „не помню, не знаю», или со снисходительностью, обращаемой как будто к малому ребенку, говорит: „да, да помню, знаю», и затем большею частью устанавливаются между старыми друзьями чисто формальные, а иногда для подчиненного и обидные отношения. Вот чего мы простить им не можем.

Разговор прекращена был на этом месте приездом ко Владыке посетителя. Моя откровенность неприятных последствий для меня не имела.

Не могу вспомнить без живого чувства любви и благодарности к некогда грозному для меня Владыке, с какою отеческою простотой и снисходительностью он оказал мне благодеяние. Диакон церкви, при которой я служил, возведен был во священника; место его оказалось свободным. Вскоре затем я приехал ко Владыке со статьей для Душеполезного Чтения. Он принял меня в столовой комнате, сидя у жарко натопленной печки, в пуховых перчатках. „Вот», – сказал он при моем входе, – „руки зябнут». Когда я сел близь него и от жара у меня по лицу из-под камилавки потекли ручьи пота, он заметил: „тебе, кажется, жарко; пересядь сюда».

С сердечною скорбью и жалостью смотрел я на истощение жизни в этом великом человеке и его кротость трогала меня до глубины души. По окончании чтения я встал и говорю:

– Ваше высокопреосвященство, позвольте мне спросить вас о великой для меня милости!

– Что такое!

– Вы изволили перевести во священники диакона церкви, при которой я служу. Благоволите определить на его место студента семинарии из хорошего семейства, вам известного, со взятием в супружество сироты, моей племянницы. Я прошу не по бедности невесты, я награжу ее как должно; но я вдов и одинок в настоящее время, и мне хотелось бы иметь подле себя близкое родственное семейство.

И вот ответ:

– Хорошо, я это для тебя сделаю, но ты уж не зевай!

Выходя от владыки, я спрашиваю секретаря: что значить последнее слово митрополита?

– А это значит, что вы должны поскорее собрать на прошении подписи прихожан. Место у вас видное; поступает множество прошений о нем от московских диаконов. При назначении владыке нужно опереться на выбор прихожан.

Личная просьба моя была высказана владыке в субботу; в воскресенье я передал секретарю прошение. В понедельник утром приехал справиться о своем деле. На лестнице толпа диаконов; подано 36 прошений.

– Как мое дело? – спрашиваю секретаря.

– Резолюция „определить», отвечал он.

Так в великой душе митрополита Филарета было два человека: человек ума, закона, долга, правды, порядка, и человек глубоко затаенной любви, кротости и милости. Только тот, кто имел счастье взглянуть в эту внутреннюю сторону жизни великого святителя, может иметь о нем цельное и верное понятие. Приглашаю остающихся в живых современников его, испытавших на себе его милости, сказать о нем слово любви и благодарности. А я не хочу свои дорогие воспоминания унести с собою в могилу.

В 1898 году, 17 октября, исполнилось десять лет со времени чудесного спасения от смертной опасности в Бозе почившего Императора Александра III с Его Августейшим Семейством при крушении поезда на Харьковско- Азовско-Севастопольской железной дороге, на 48-й версте от Харькова и на 7-й версте от станции „Борки». В 1899 году исполнилось также десять лет с постройки на этом месте, в молитвенную намять Божией милости, явленной Царю-Миротворцу, Спасова Скита. Между бесчисленными проявлениями всенародной радости о спасении Царя и всякого рода пожертвованиями и сооружениями, бывшими в то время, заслуживает воспоминания и построение Спасова Скита, не по великолепию его, а по обстоятельствам, сопровождавшим его учреждение и сооружение.

Я принял на себя обязанность рассказать в подробности историю его построения потому, что в настоящее время, из-за смерти ближайших участников в этом деле, мне одному во всех подробностях она известна. И я чувствую, что на мне будет грех, если я не расскажу ее во славу Божию и утешение соотечественников. Я вынужден буду при этом много говорить о себе, но надеюсь, что читатели не обвинят меня в тщеславии, несвойственном моим преклонным летам. В виду близкой смерти и суда Божия отпадает пристрастие к похвалам человеческим.

Первая мысль, послужившая началом построения Спасова Скита, была высказана цочтенным настоятелем Харьковской Святогорской пустыни Архимандритом Германом⁴⁰. Вскоре после чудесного события он приехал ко мне и говорить: „Народ толпами ходит на место крушения царского поезда, осматривая его, и ропщет, что нет никакого здания, хотя бы часовни, для принесения Богу благодарных молитв за спасение Царя.

Я построил бы деревянную часовню для богослужения».Я отвечал ему, что с радостью я помог бы ему в устроении этого деда, но мы не имеем ни пяди земли для построения часовни. Подождем, что будет с предприятием Харьковской городской думы и земства относительно сооружения предполагаемого ими памятника на месте чудесного события. Вскоре объяснилось, что на это дело пожертвовано землевладельцем Аполлоном Михайловичем Мерненковым десять десятин земли подле самого места крушения поезда. Настала зима, ни к каким постройкам нельзя было приступать, но в это время, вследствие ходатайства думы и земства, был Высочайше утвержден Комитет для построения храма на месте чудесного события. Этим Комитетом, вступившим во владение пожертвованною землею, нам было дозволено построить временную часовню, к чему раннею весною и приступил Архимандрит Герман. Между тем, великим постом 1889 года я получаю другое заявление. Ключарь Харьковского Кафедрального собора, протоиерей Симеон Алексеевич Илларионов⁴¹ говорит мне: „Да мы можем иметь свою землю. В 250 саженях от места падения вагонов царского поезда, у самого полотна железной дороги есть земля, принадлежащая причту близлежащего села Соколова, которая может быть обменена на крестьянскую, и крестьяне этого села, наверное, не откажут в каких-нибудь пяти десятинах для построения духовенством своего молитвенного памятника». Думаю: мысль прекрасная. Немедленно вызываем к себе священника этого села Павла Тимофеева⁴² и он с радостью берет на себя поручение расположить своих прихожан к пожертвованию земли для нашей цели. На Страстной неделе Великого поста он уже привозит ко мне приговор соколовских крестьян о пожертвовании в наше распоряжение пяти десятин весьма удобной земли. Я, признаться, внутренне возрадовался и удивился, как это так скоро и успешно складывается дело. Оставалось веровать, что есть на наше предприятие Божие благословение, так как чудо спасения Царя есть дело Божие, а благодарная молитва к Господу за явленную Им милость нашему отечеству в спасении Государя есть дело богоугодное. Надобно действовать. Но что мы можем сделать? Средств у нас нет. Иное дело сооружение памятника городом Харьковом и земством, с подпиской от земств всей России, объявленной строительным Комитетом. Но дело разъяснилось как бы само собою; не нужно было только откладывать его исполнение.

Ясно было, что нужно и нам построить храм, чтобы иметь возможность и свободу в отправлении богослужений во всей полноте, требуемой чиноположением Церкви. А если поручить богослужение монахам, то нужно устроить для них и келлии. Таким образом выходит, что нужен монастырь. Устроение самостоятельного монастыря – дело большое, требующее много времени и средств, как для его постройки, так и для обеспечения содержания братии. Решило все участие в деле о. Германа, настоятеля знаменитой Святогорской пустыни, которая в силах устроить необходимые помещения для монашествующих и прокормить их на первое время, а для управления ими поставить от пустыни благонадежного иеромонаха, в зависимости от ее настоятеля. Так, как бы само собою складывалось иноческое общежитие, известное у нас при больших монастырях под именем скитов. Итак, построим скит, и в память чудесного спасения Царя, назовем его: “Святогорский Спасов скит”. Не теряя времени, на Страстной же неделе, я написал о нашем намерении частное письмо Г. Обер-Прокурору Свя- тейшего Синода Константину Петровичу Победоносцеву, прося его совета и, если можно, ходатайства о Высочайшем соизволении на наше предприятие. Ни в живом участии Г. Обер-Прокурора, ни в Высочайшем разрешении я не сомневался. Приходилось только подождать разрешения.

Между тем, надобно было готовить и средства. Мы с о. Германом поделили дело пополам: я принял на себя сооружение храма со всеми принадлежностями, а он – монастырскую обстановку. Но у него средства готовы, а мне надобно было их искать. Но я всегда веровал и видел раньше на собственном опыте, что на храмы Божии в нашем отечестве, по крупицам, но непременно собираются средства, и при усердии строителей они не остаются не оконченными. Если изнемогают одни деятели на этом поприще, на их место находятся другие. Но в настоящем случае я с изумлением увидел, как от народа, возбужденного чувством радости о спасении Царя и благодарности к Богу, потекли жертвы, явились сотрудники, воодушевились художники и ремесленники, и то, что обыкновенно делается годами, совершилось в три месяца.

Размышляя о приобретении средств, я вспомнил об одном преднамеренном пожертвовании на храм, заявленном мне в том же 1888 году, без прямого указания на какое-либо место, где храм может быть построен. Незадолго перед этим я познакомился с поселившимся в Харькове инженером Николаем Михайловичем Шевцовым (ныне уже умершим) и супругою его Марией Васильевной. Последняя однажды в разговоре спрашивает моего совета. как ей поступить в исполнении данного ею обещания построить храм в благодарность Богу за выздоровление ее дочери от тяжкой болезни, принять ли на себя построение где-нибудь целой церкви или распределить сумму по частям на строящиеся уже церкви. Я отвечал ей, что было бы усердие, а мест много, где нуждаются в построении церквей – в миссиях, на наших окраинах, в западных губерниях и пр. Подождите, время укажет, куда понадобится ваша жертва. И вот я прежде всех обратился к гг. Шевцовым. На Пасхе же, т. е. тотчас по приобретении земли, в первый день праздника я поспешил к ним с визитом. Еду и думаю с замиранием сердца: неужели и это намеченное пожертвование придет к нам? – Застаю дома обоих супругов и с первых же слов, после праздничного приветствия, говорю им:; „Вот вы намереваетесь, по обету, построить храм и думаете, где его построить. Теперь есть случай употребить вашу жертву и во славу Божию, в изъявление радости о спасении Государя Императора с Его Семейством, и в смысле выражения верноподданнических чувств любви и благоговения к нашему великому Государю».

– Где же это? – спрашивает Николай Михай лович.

– Да на самом месте крушения царскаго поезда.

– Очень рад, отвечает он. Я дам десять тысяч рублей ⁴³, но ведь это дело затянется надолго?

– Нет, – говорю я, – мы его окончим нынешним же летом.

– Каким образом?

– Не надо задаваться обширным проектом, а нужно иметь в виду только удовлетворение народного желания молиться о Царе на месте Его чудесного спасения. Построим храм деревянный . . . Поедем в Москву. Там в дачной местности, пушкинской станции Московско-Ярославской железной дороги, вы увидите прекрасный деревянный храм, построенный, при моем участии, в один год по проекту архитектора Н. В. Никитина. Если этот храм вам понравится, мы попросим того же архитектора составить нам проект, пригласим для исполнения его известных мне мастеров и художников, закажем необходимые принадлежности храма и он будет готов к осени настоящего года.

– Поедем.

В ожидании Высочайшего разрешения я написал г. Никитину письмо с просьбою составить проект храма для будущего скита по образцу Пушкинской церкви, в уменьшенном несколько размере, из опасения непосильных для нас расходов. Проект церкви немедленно был составлен и ожидал нас в Москве. Это был рисунок храма в стиле ΧΙV – ΧV столетий, с колокольней, галереей вокруг его и с хорами внутри, вместимостью на 500 человек. В Апреле 27 числа я получил от Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода извещение (за № 2231) о Высочайшем соизволении на сооружение скита в следующих выражениях: „Изложенные в письме Вашего Преосвященства предположения относительно сооружения церкви и скита Святогорской пустыни, на пожертвованной крестьянами села Соколова земле, смежной с местом катастрофы 17 октября минувшего года, я счел долгом всеподданнейше повергнуть на Высочайшее воззрение Государя Императора и Его Императорскому Величеству благоугодно было, на

всеподданнейшей записке моей по сему предмету, в 19 день текущего Апреля, собственноручно начертать: Мне мысль эта очень нравится и осуществление ея совершенно практично».

Обрадованные этою благою вестью, в первых числах Мая, мы с г. Шевцовым прибыли в Москву и потом в Пушкино. Как пушкинская церковь, так и проект г. Никитина Шевцову понравились. Оставалось приступить к исполнению его. Я отрекомендовал г. Шевцову строителя пушкинской церкви, известного в Москве подрядчика по плотничным и столярным делам московского купца Петра Егоровича Жирнова. Предоставив ему условиться относительно стоимости плотничных работ, я с своей стороны Жирнову же поручил построение иконостаса по рисунку г. Никитина, с обязательством уплатить ему все из дальнейших пожертвований, в которых не сомневался. Жирнов обязался закупить в Москве для храма лучший сосновый лес, какой трудно найти в Харьковской губернии, изготовив все здание храма в Москве и в разобранном виде, по железной дороге, доставить на место построения скита и установить его как должно, с условием исполнить все к 1-му Августа. Г.Никитин, между прочим, заметил мне, что церкви так скоро не строятся, но я знал, с кем имею дело, и был совершенно уверен в усердии, искусстве и исполнительности Жирнова. В то же время я поручил написать к тому же сроку живущему в Москве академику Шокареву иконы для иконостаса, купил у Немирова-Колодкина необходимую церковную утварь, заказал в магазине Сапожникова облачения, в магазине Оловянишникова – паникадило, подсвечники, хоругви и пр., – и все это в кредит, которым я пользовался и доселе пользуюсь у добрых москвичей в широких размерах. Я возвратился домой с уверенностью, что к назначенному сроку все будет готово. За исполнение всего предложенного и за приток необходимых средств ручалось и общее народное одушевление по случаю чудесного события. Как пошло дело построения здания храма, это мне показала через несколько дней по возвращении моем в Харьков телеграмма Жирнова: „Отслужили мы в лесном ряду молебен и – застучали шестьдесят топоров; помоги Боже!»

Но храм строился в Москве; надобно было подумать, как перевезти его в Харьков. Отправился я посоветоваться к Николаю Александровичу Алексееву, бывшему Московскому городскому голове. Он дал мне такой совет: „Поезжайте к Ивану Артемьевичу Лямину⁴⁴. Зять его Санин служит членом Правления Курско-Харьковской железной дороги. Может быть, они устроят бесплатную перевозку вашего храма». Покойный Иван Артемьевич, которого расположением я раньше пользовался, принял мое дело к сердцу. Он отвечал мне: „Постараемся устроить; если же откажут, я заплачу свои деньги». Дело устроилось. Не только стены храма, но и весь деревянный материал до последней доски, решено было Правлением дороги перевести бесплатно. Это стоило весьма большой суммы. Общее одушевление моих знакомых в Москве решительно окрылило меня; я, как говорится, не чувствовал ног под собою.

Дальнейшая задача мне предстояла в приобретении средств на постройку, так как жертва г. Шевцова положила им только начало. Первый, к кому я обратился по этому предмету, был давнишний благодетель мой московский купец Андрей Николаевич Ленивов, много жертвовавший на разные благотворительный дела. Изумила меня готовность его и супруги его Евдокии Осиповны принять участие в начатом деле. Как только рассказал я им подробности чудесного спасения Царя и Августейшей Семьи Его и восторженную встречу Их Величеств в Харькове после этого чудесного события, и потом наше предприятие для увековечения его, Андрей Николаевич, не говоря ни слова, вынул из кармана ключ от своей кассы, подал его жене только кивнул головою и она вынесла мне тысячу рублей. Думаю: начало доброе. За этим пожертвованием от Москвы последовали и другие, отчасти в Москве же, а потом пересланные в Харьков. Упомяну важнейшие. От графа Сергея Владимировича Орлова-Давыдова получено 1000 руб., от Максима Ефимовича Попова 600 руб., от Петра Петровича Боткина 500 р., от Владимира Христофоровича Спиридонова 300 р., от Михаила Федоровича Стриженова 500 р., от Михаила Косьмича Пушкина 556 р., от Алексея Николаевича Давыдова 350 р., от Ивана Герасимовича Харитоненко 1000 р., от Даниила Самуиловича Полякова 2000 р., от игумена Ряснянского Свято-Дмитриевского монастыря Дисидерия 1000 р., от Василия Ивановича Пащенко-Тряпкина 200 р., от Владимира Григорьевича Сапожникова 100 р., от предводителя дворянства Старобельского уезда Александра Карловича Штейгера, полученные от крестьян разных волостей 1400 руб., от правления Курско-Харьково-Азовской железной дороги пожертвованных служащими на ней 698 р. Прислано: от служащих в Московской Синодальной Конторе, Синодальной типографии и в Синодальном хоре – 400 р., через Таврическую Духовную Консисторию от жителей деревень Петровки и Марьевки Бердянского уезда 78 р., от крестьян Рязанской губернии, Суйской волости 50 р., от Рюминской волости, Валдайскаго уезда, Новгородской губернии 64 р., от Московского почетного гражданина, Алексея Ивановича Абрикосова – деревянная резная люстра и билет в 500 р., на % с которого должны покупаться свечи 17 окт. и пр.⁴⁵.

Ожидая деревянного храма из Москвы, мы должны были приготовить для него каменный фундамент. Прибыв на подаренное нам крестьянами место с епархальным архитектором В. X. Немкиным, мы не нашли на нем ни шалаша для рабочих, ни хлеба для них, ни даже по близости воды; только железнодорожная сторожевая будка указывала, что тут есть люди, да в долине, против места крушения поезда был виден деревянный крест, огороженный решеткой, поставленный над могилой убиенных при крушении поезда царских служителей⁴⁶, свидетельствовал о совершившемся страшном событии. Тут опять пришел нам на помощь о. Павел Тимофеев: он нашел в своем селе хлебопеков и доставил необходимые продукты для привезенных нами плотников и материал для барака. С помощью священника сл. Мерефы о. Евлампия Соколовского он приискал в ближайших заводах, по сходной цене, кирпич для фундамента, устроил так называемую „помочь” от крестьян соседних деревень, которые, по усердию к делу начатому для Царя, в три дня перевезли 70 тысяч кирпича. Разбиты канавы для фундамента; вскоре прибыли из Харькова каменщики и, после молебна, принялись за работу. В конце Мая фундамент был окончен, а в начале Июня стали прибывать из Москвы вагоны с частями храма. Управлявший в то время Курско-Харьково- Азовской железной дорогой Иосиф Игнатьевич Богданович выразил живейшее участие к начатому делу и предложил нам с своей стороны возможную помощь. Он распоряжался препровождением вагонов с материалом на место постройки, разрешил железнодорожной артели производить разгрузку вагонов, и нельзя было без удовольствия видеть с каким усердием артельщики , для Царя, производили эту работу. Однажды г. Богданович дает мне знать, что в таком-то часу прибудет шесть вагонов с материалом на место постройки; времени для разгрузки дается только два часа; в случае неуспеха вагоны будут увезены на соседнюю станцию. Главным распорядителем по разгрузке вагонов был москвич Иван Федорович Бобков, помощник артельного старосты М. М. Букина. К нему я обращался со всеми просьбами по разгрузке и всегда с успехом. И на этот раз посылаю сказать ему о встретившемся, по краткости данного срока, затруднении в разгрузке. Он отвечает: „Разгрузим; сейчас отправляются на место сто человек артельщиков», и разгрузили шесть вагонов с бревнами. И замечательно, что, работая с таким усердием, артельщики не взяли от меня на так называемый „чай» ни одного гривенника, потому что, по словам их, все делалось для Царя: они считали стыдом для себя брать какую-нибудь благодарность за свои труды для Него.

Вскоре прибывшие из Москвы от г. Жирнова плотники начали собирать и устанавливать на приготовленный фундамент разобранные части храма. Работа кипела. Между тем и о. Архимандрит Герман не медлил. Он начал строить деревянный корпус для приюта почетных посетителей скита, корпус для братских келий и трапезы и покрытое летнее пристанище для богомольцев, устроил два колодца, с небольшим, но на первое время достаточным количеством воды, и раскинул широкий план для после- дующих скитских зданий, которые и были отчасти им самим, а потом его преемником, Архимандритом Вассианом, окончены⁴⁷. Таким образом мы разделили с о. Германом дело пополам: на мою долю досталось построение храма, украшение его и снабжение всем необходимым для богослужения, а потом и деревянной ограды вокруг скита; а ему – устроение для новой обители необходимых зданий. В своей ревности об ее благоустройстве, он в тоже время готовил в трапезном корпусе устроение теплой церкви, так как главная предполагалась летнею без печей. Но и за оградою скита шла живая работа от управления железной дороги. Г. Богданович в полуверсте от Скита к югу, на подъеме в гору, устроил обширную деревянную крытую платформу для богомольцев; над нею, на возвышении каменный домик для высоких посетителей, а г. Поляков на собственные средства, проводит от платформы до Скита шоссе. Дело быстро подвигалось к концу.

Между тем шли пожертвования вещами в пользу храма. От Ее Величества Государыни Императрицы Μαрии Феодоровны пожаловано бархатное покрывало на жертвенник, обложенное белым кружевом; воздухи алого бархата, вышитые золотом, с ликами святых -покровителей Августейшего Семейства и цветной гарусный ковер; три прибора священных сосудов для литургии – серебряных вызолоченных, очень ценных, – от служащих и мастеров Курско-Харьково-Азовской железной дороги; от них же серебряный вызолоченный ковчег на престол, такой же крест с подножием на престол, -дароносица, плащаница и напрестольное Евангелие; несколько экземпляров Евангелия и от других лиц; серебряная лампада пред иконою на горнем месте от общества офицеров 61-го пехотного резервного батальона; хоругви от московского общества хоругвеносцев; множество икон и, наконец, шесть колоколов, стоимостью в 2000 руб., от московского купца Сергея Алексеевича Капцова.

Во все время производства работ многочисленные посетители прибывали на место чудесного события и с нетерпением ожидали освящения храма и открытия богослужения. Из окон вагонов проходящих поездов, крестясь, смотрели на построение скита проезжающие, а в новоустраиваемый скит прибывала на жительство братия из Святогорской пустыни. Все подрядчики, мастера и художники исполнили работы в назначенный срок и через четыре месяца от начала дела, 20-го августа 1889 года, менее чем через год после чудесного события, в память которого с таким одушевлением и усердием все трудились, Скит был открыт и первый храм в нем во имя Христа Спасителя, нерукотворенного Его образа, – торжественно освящен⁴⁸. Радостно было видеть тысячи народа всех сословий, собравшиеся на это торжество из Москвы, из Харькова и из окрестных селений и даже из отдаленных уездов Харьковской губернии. На торжество освящения нарочито прибыли из С.Петербурга: Г. Обер-Прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, Министр Путей Сообщения Адольф Яковлевич фон-Гюббенет и Г.Управляющей Канцелярией Святейшего Синода Владимир Карлович Саблер. Собрались все высшие губернские чины, гласные городской думы, многие от земства и из ближайших дворян, а тысячи простого народа, не вмещавшиеся в храме, стояли снаружи его и даже за оградою Скита и молились во время архиерейского богослужения, продолжавшегося, с благодарным молебном, долее четырех часов⁴⁹. По окончании богослужения о. Архимандритом Германом предложена была трапеза для ста пятидесяти человек почетных гостей. Государю Императору Александру Александровичу г. Победо- носцевым и г. Гюббенетом послана была в Данию следующая телеграмма: „Копенгаген. Его Величеству Императору России. Несметные толпы народа молятся за Ваши Величества на том месте, где Господь Бог спас Вас для нашего счастья. Погода прекрасная, церковь освящена, торжество великолепное. Все, от архиепископа до последнего крестьянина, приветствуют Ваши Императорские Величества от глубины любящих и преданных Вам до смерти русских сердц». В ответ на эту телеграмму Государь Император соизволил прислать на имя Обер-Прокурора Св. Синода следующую телеграмму: ,,Харьков (из Фреденсборга) Господину Победоносцеву. Сердечно благодарю Вас и г-на Гюббенета за телеграмму. Счастливы, узнав, что церковь на месте Нашего спасения уже освящена. Благодарим всех от глубины сердца. Александр».

В последствии о всех жертвователях и трудившихся в сооружении храма и скита мною доведено было до сведения Обер-Прокурора Святейшего Синода, а им представлено на Всемилостивейшее воззрение Государя Императора. На сем всеподданнейшем докладе Его Величеству, 3-го июля 1890 года, благоугодно было собственноручно начертать: „Сердечно всех благодарим». Это милостивое Монаршее слово было сообщено мною по возможности всем трудившимся и жертвовавшим на устроение храма и скита в особых печатных свидетельствах, за моею подписью. Их можно видеть у многих в рамке на стене, как приятный памятник, хранимый в доме. Но еще ранее, 29 октября 1888 г., т. е. вскоре после чудесного события, по повелению Государя Императора последовала от Г. Обер-Прокурора Св. Синода телеграмма, на имя священника Павла Тимофеева, следующего содержания: „Передайте прихожанам вашим, что Государь Император изволит благодарить за жертву трудовыми их деньгами для храма на месте чудесного знамения и милости Божией». По получении сей телеграммы, в присутствии крестьян, было совершено благодарственное Господу Богу молебствие.

Со дня освящения храма и открытия скита доселе не прекращается приток богомольцев, не только в день воспоминания о спасения Царя и Его Августейшего Семейства, 17 октября, но иво всякое время, особенно летом, когда простой народ, свободный от работ, любит путешествовать по святым местам. Мы встречаем в скиту многих идущих в Киев, Москву и в местные монастыри, поставляюших своею обязанностью зайти и в Спасов скит. Даже в зимнее время из окрестных селений многие приходят к богослужению в праздники, а в Великий пост для говения. Особенно многолюдными стали собрания богомольцев 17-го октября с 1897 года, по случаю установленного в этом году перенесения в скит и в новосооруженный храм во имя Преображения Господня из Харькова чудотворной иконы Божией Матери, именуемой Озерянскою. Икона сия пребывает в храме скита на всенощном бдении 16-го и ранней литургии 17 октября, а после оной с крестным ходом переносится в новый храм, где остается на позднюю литургию и до возвращения в тот же день в Харьков, около 3 часов пополудни с особым железнодорожным поездом, с каковым препровождается и из Харькова.

С особенным утешением мы воспоминаем о посещения скита Высочайшими Особами, нарочито останавливавшимися в нем во время переездов по Харьково-Севастопольской жел. дороге. Так удостоили скит посещением: 1889 г, 2 ноября Его Императорское Высочество Великий Князь Михаил Николаевич с Семейством.

– 1891 г. мая 21 Ее Величество Государыня Императрица Мария Феодоровна,прибыв на закладку храма Преображения Господня, посетила Спасов скит и церкви Скита, шествовала в сопровожденииВеликой Княжны Ксении Александровны и Великих Князей Михаила Николаевича и Александра Михаиловича. – Того же 1891 года октября 21-гопосетили Скит Государь Император Александр Александрович, Государыня Императрица Мария Феодоровна, Наследник Цесаревич Николай Александрович, Великий Князь Михаил Александрович, Великие Княжны Ксения и Ольга Александровны, Король и Королева Датские и Принцесса Уэльская с двумя дочерями.

– 1893 г. мая 11посетили Скит: Государь Император Александр, Государыня Императрица Мария Феодоровна, Наследник Цесаревич Николай Александровича, Великие Князья Михаил Александрович и Алексей Александрович и Великие Княжны Ксения и Ольга Александровны.

В настоящее время в Спасовом скиту находится 80 человек братии; из них 5 иеромонахов, 2 иеродиакона и 15 человек певчих. Ими совершается богослужение не только в скиту, но и в новом храме Преображения Господня и крестные ходы в часовню, устроенную в насыпи железной дороги, на самом месте падения Императорских вагонов.

Спасов скит в первые годы своего существования был содержим исключительно на средства Святогорской Успенской пустыни; но в настоящее время, благодаря милости в Бозе почивающего Императора Александра Александровича, он обзавелся своим хозяйством. В 1892 году 10 марта, Государь Император пожаловал ему участок земли в 224 десятины 240 квадр. сажен в Змиевском уезде, в 10 верстах от Скита. Там учреждено монашествующими Скита хлебопашество, огородничество и другие сельские заведения, необходимые для содержания братии. Затем в1896 году, отведен был правительством для отопления скитских зданий, в Змиевском же уезде, лесной участок в 35 десятин 240 квад. саж. Наконец, как пример замечательного участия нашего благочестивого народа к нуждам иноков, укажем на пожертвование в пользу Скита крестьянина соседнего села Соколова Илии Федоровича Еременко. На возвышенной и сухой местности, на земле, занятой Скитом, оказалось невозможным устроить достаточный колодезь для воды. Нужда в ней оказалось весьма чувствительная и вот добрый человек выделил из своего владения, в 600 саженях от Скита, в вечное его владение участок земли в 500 квадр. сажен, с весьма обильным ключом живой и чистой воды. На этом участке монахами сделаны некоторые хозяйственный постройки, и Скит водою совершенно обеспечен.

Так начинались и все наши ныне великолепные обители: время и неиссякаемый ключ народного благочестия не только восстановили множество упраздненных в прошедшем столетии монастырей, но и соорудили новые и с любовью украшают их от народных трудов праведных.

Еще одно приятное воспоминание. В 1891 году, в бытность мою в С.-Петербурге для присутствования в Святейшем Синоде, я был удостоен милостивого приема от почивающего в Бозе Государя Императора Александра Александровича. Его Величество, выслушав вызванные Им мои объяснения о состоянии города Харькова, спросил: „Ну, что Царский колокол?» Я отвечаю: «Звонит Ваше Императорское Величество». Государь благосклонно выслушал мое объяснение о том, какого веса и звука серебряный колокол, что он помещен в особом киоске в одном из пролетов величественной Харьковской соборной колокольни, что звон ежедневно повторяется в час крушения Императорского поезда и продолжение этого звона обеспечено на вечное время капиталом для выдачи из процентов с него особого жалованья звонарю.

Так в Скиту возносится на месте чуда спасения Помазанника Божия от смертной опасности неумолкающая молитва, а в расширяющемся ныне и быстро населяющемся Харькове жителям ежедневным звоном серебряного колокола напоминается о благодарении Богу за явление в его пределах чуда Промышления Божия о благе нашего отечества и хранении Благочестивейших Царей наших. Кто видел восторженную встречу Государя Императора и Его Августейшего Семейства на другой день после чудесного Их спасения и светлые лица Царя и Царицы, тот не забудет этого счастливого дня. Кто не видал его, тот поверит нам, современникам, что это было дивное проявление народной любви к Царям нашим и Их доверия и ласки к торжествующему народу. Пусть об этом звонит „Царский колокол» и благодарно молится Спасов Скит; а нам и потомкам нашим да дарует Господь неоскудевающую благодатную силу твердой веры в Бога, любви к Его православной церкви, безграничной преданности Царям нашим и надлежащего разумения истинного блага нашего отечества.