«Мелочи архиерейской жизни»

Приняв в 1947 г. монашеский постриг от «аввы Димитрия», архиепископа Ярославского и Ростовского, и получив новое имя – Никодим, – будущий владыка обратился в милицейские органы с просьбой изменить ему имя в паспорте. Борис «умер» для мира; лишь только отец владыки не мог к этому привыкнуть и по-прежнему называл его мирским именем.

У владыки не было личной жизни; такой праздник, как Новый год он мог проводить в ночной «Красной стреле», следуя с иподиаконами из Ленинграда в Москву и далее – в Рязань, чтобы посетить могилу матери.

Как и у любого архиерея, у владыки были прихожанки-почитательницы. Одна из них особенно ему досаждала. Где бы ни служил митрополит, она неизменно занимала место в непосредственной близости от владыки. Особенно это бросалось в глаза за всенощным бдением, когда во время богослужения он восседал в стасидии, вне алтаря. «Сомолитвенница» всегда стояла по левую руку от кресла, и её постоянное присутствие за всеми службами невольно создавало атмосферу двусмысленности. Она моталась за митрополитом в Москву (торчала в Елоховском соборе), в Троице-Сергиеву лавру.

Однажды владыка поехал навестить отца в Рязань и заодно послужить в кафедральном соборе. «Ну вот, наконец-то отдохну, – рассказывал владыка. – Занял место в стасидии, огляделся по сторонам, смотрю – и здесь стоит!». В полной безопасности он чувствовал себя только за границей. В утешение я рассказал владыке приходскую байку, и она помогала ему впоследствии с кротостью переносить «Мариино стояние».

Одна вредоносная старушка знала службу назубок и постоянно «подсказывала» батюшке. Начинает он, допустим, литургию, но бабулька его опережает и негромко, но внятно произносит: «Благословенно царство...». А священник вынужден повторять возглас за ней. Старушка «ведёт» службу дальше: «Миром Господу помолимся!» И батюшка вторит ей, скрежеща зубами. А смышлёная бабка накануне справилась о том, какие отрывки будут прочитаны из Апостола и Евангелия. Прочитали они «в паре» послание св. апостола Павла и дошли до Евангелия.

«От Матфея святаго Евангелия чтение», – привычно подсказывает начётчица, а священник ей вторит, предвкушая: ну, погоди у меня! «Во время о́но», – звучит старушечий голосок. И тут ликующий пастырь, сложив комбинацию из трёх пальцев, тычет в подсказчицу и кричит ей: «Вот тебе «во время оно́»! Вот тебе «во время о́но»!» А затем торжественно возглашает: «Рече Господь Своим учеником...».

Владыка был весьма требователен к своему архиерейскому «гардеробу». В его покоях висело несколько десятков роскошных облачений: на каждый праздник – разных цветов. То же можно сказать о митрах, клобуках, панагиях. На это владыка средств не жалел: что-то покупалось у наследников почивших священнослужителей, что-то приобреталось за границей. Владыка не раз говорил: «После моей смерти всё, что принадлежит мне как архиерею, – передать Церкви. И лишь остальное – родственникам».

Архиерейские покои и епархиальное управление располагались тогда в здании ЛДА на первом этаже. И было всего два места для пеших прогулок: лаврский парк и набережная Обводного канала. Бывшее здание СПбДА (как и в настоящее время – 2008 г.) занимал спортивный техникум, и в конце 1960-х годов тамошняя молодёжь была настроена в отношении Церкви довольно агрессивно. Сказывалась атеистическая пропаганда, заложенная в сознание подростков в годы хрущёвских гонений. Спортсмены-"хунвейбины» иногда нападали на студентов академии, если те шли по набережной в подрясниках. Однажды их жертвой стал иеромонах Лев (Церпицкий), келейник владыки Никодима. Нападавшие нанесли ему, выражаясь корявым протокольным языком, «менее тяжкие телесные повреждения». Спортсменов-хулиганов удалось задержать; был суд, и о. Лев, как пострадавший, присутствовал на этом процессе. Получив слово, он заявил: как христианин я прощаю обидчиков и не держу на них зла. А что касается закона, то их судьбу должен решать суд.

Правда, через несколько лет последовал «ответный удар» от другого питомца семинарии, о чём красноречиво свидетельствуют строки протокола воспитательского совещания.

Имели суждение: О воспитаннике (фамилия, класс), который (число, месяц) шёл по парку возле СПбДАиС, где был остановлен ДПД (народные дружинники). В результате произошедшей драки у одного дружинника сломан нос, у другого ребро, у третьего челюсть. Постановили: снизить (фамилия, класс) оценку до «5–».

Выходя на прогулку, владыка всегда брал с собой сопровождающего: иподиакона, студента, преподавателя. И не как охранника, а как «сдерживающий фактор» – на одного, без свидетелей, напасть проще и безнаказанней. Однажды во время прогулки по лаврскому парку мы дошли до Некрополя, и владыка Никодим захотел посетить Музей городской скульптуры. Вход в музей был платный, но у владыки при себе не было ни копейки. Немного смущаясь, он попросил меня купить билеты, что я с радостью и сделал. Но ему было неудобно перед бедным студентом, и он пошутил: «С меня 20 копеек. Буду должен».

А потом, выйдя из музея, мы пошли мимо Троицкого собора. Показав на орден (герб) Александра Невского, укреплённый над входом в храм, владыка похвалился: герб был извлечён из подвала, отреставрирован и помещён на своё законное место его стараниями. Так же как и герб над входом в Князь-Владимирский собор на Петроградской стороне.

И здесь же, у Свято-Троицкого собора, владыка, на всякий случай понизив голос, рассказал об аресте митрополита Петроградского Вениамина (1922 г.) и о той роли, которую сыграл при этом обновленческий протоиерей Александр Введенский.

Завидев митрополита, Введенский подошёл к нему под благословение. «Отец Александр, мы же с вами не в Гефсиманском саду», – спокойно и вежливо сказал владыка Вениамин, не давая своему бывшему любимцу благословения, а затем с тем же спокойствием выслушал объявление о своём аресте⁶⁰⁸.

Этот рассказ я услышал от владыки Никодима в начале 1970-х годов. К тому времени на Западе уже было опубликовано ленинское «Секретное письмо членам Политбюро по поводу изъятия церковных ценностей». Его опубликовал Н.А. Струве в «Вестнике РСХД» (№ 97. 1970 г.), и владыка, бывая за границей, наверняка прочёл этот текст. Но по тем временам это было настолько страшной правдой, что святитель не решился поведать её молодому студенту. (Ведь официальный портрет Ленина висел в те годы в актовом зале ЛДА.) А тут перед нами предстаёт подлинная личина вождя.

Нам

известна

жизнь Ульянова.

Но долгую жизнь

товарища Ленина

Надо писать

И описывать заново⁶⁰⁹.

Вот выдержки из этого страшного документа.

Товарищу Молотову для членов Политбюро. Строго секретно.

Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе. Ленин.

«...Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления.

... Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей.

... Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне».

Главное – ограбить Церковь, а уж «история нас оправдает» (Гитлер, Кастро).

Мы знаем –

голод

сметает начисто,

тут нужен зажим,

а не ласковость воска,

и Ленин

встаёт

сражаться с кулачеством

и продотрядами

и продразвёрсткой.

Разве

в этакое время

слово «демократ»

набредёт

какой головке дурьей?!

Если бить,

так чтоб под ним

панель была мокра:

ключ побед

в железной диктатуре⁶¹⁰.

Что часто подтверждал и сам Ильич: «Я сделал все возможное для мирного исхода. Не хотите – так я вам набью морду и ошельмую вас, как дурачков, перед всем светом. Так и только так надо действовать»⁶¹¹. По Ленину, «битие определяет сознание». А если «церковники» несознательные? Тут помочь могут только расстрелы.

«...Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:

Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин – никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий».

Нерусскость Троцкого проявилась в его враждебном, агрессивном отношении к иерархам РПЦ и к Русской православной Церкви. Именно Троцкий предложил на Политбюро расстрелять 11 близких к патриарху Тихону священников. Но предложение не прошло. Против был и вятский мещанин Вячеслав Молотов. Именно Троцкому принадлежит приведшая к волнениям, сотням восстаний идея реквизировать все церковные ценности и продать их за границу. И эта идея так бы и не прошла (ей сопротивлялся первый секретарь Оргбюро Вячеслав Молотов), если бы Ленин не стал на сторону Троцкого. И остаётся только недоумевать: как могло случиться, что благообразные мальчики из богобоязненных семей, в детстве – певчие церковного хора, и Молотов, и Сталин, и Ворошилов, связали свою жизнь с партией бесконечного русского террора, довели его до всех мыслимых и немыслимых высот...

Даже сегодня накануне Дня Победы мы видим на улице среди других военачальников огромный портрет Ворошилова, «героя Великой Отечественной войны». Ну, какой он герой Отечественной войны? Зато точно известно, что в своё время он обратился к Сталину с предложением распространить репрессии на несовершеннолетних детей, и предложение было принято, – был издан указ, что расстреливать можно с 12-ти лет. Или его активное участие в уничтожении верхушки Красной Армии в 37–38-м годах. Мы же ничего не помним или умышленно искажаем историю.

... «Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать»⁶¹².

В сочинениях М.Е. Салтыкова-Щедрина есть «Устав», или руководство для администраторов, одна из статей которого гласит: «Если ты чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя, и тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действиях облегчит». Ленин исполнил наставление щедринского «Устава» в самом буквальном смысле: он «снял со стола и положил под себя» все законы религиозные, моральные и юридические, и это, конечно, «много в его действиях облегчило».

«Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всех операций было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.

Ленин"⁶¹³

И тогда

у читающих

ленинские веления,

пожелтевших

декретов

перебирая листки,

выступят

слёзы,

выведенные из употребления,

и кровь

волнением

ударит в виски⁶¹⁴.

Масштабам голода, спровоцированного коммунистами, поражался даже «людоед» Гитлер: «Дьявольское влияние марксизма особенно сильно проявилось в России, где тридцати миллионам позволили умереть в страшных мучениях» (»Майн кампф»)⁶¹⁵.

... У владыки не было особой страсти к произведениям искусства, если это была светская тематика. Так, о картинах, висевших в его загородной резиденции в Комарове, он с иронией говорил: «Это – не Айвазовский, а это – не Шишкин». Альбом с почтовыми марками Ватикана, подаренный владыке при визите в Вечный город, лежал у него в Серебряном Бору без движения. Почтовые открытки с видами зарубежных городов также пребывали в хаотичном виде, пока не были сделаны коробки – для каждой страны своя. У владыки просто не было времени на хобби, и он вполне мог бы сказать, как один американский конгрессмен: «Моё хобби – лобби», т. е., в данном случае, – защита интересов Церкви.

Владыка Никодим хорошо разбирался в иконописи, и его домовые церкви украшали старинные образа.

В параллель. «Я, знаете, в искусстве не силен, – сказал Ленин Ю.П. Анненкову, рисовавшему его портрет. Искусство для меня – это что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его – дзык, дзык! Вырежем, за ненужностью»⁶¹⁶. Это – искусство. А уж тем более – религию!

Владыка Никодим отличался хлебосольством. После праздничного богослужения в его покоях собирались викарный архиерей, соборные клирики, протодиаконы, иподиаконы. Трапезу украшали песнопения. Протодиакон Андрей Мазур заводил: «Жили двенадцать разбойников...» А потом застольный хор подхватывал: «Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим...». И воспоминания, воспоминания...

С 1978 г., при новом архиерее, настали иные времена. Исполняя должность инспектора, я иногда должен был присутствовать за «протокольными обедами», – в той же трапезной, за тем же столом. Протёртый супчик, кашка и чашечка чая. Келейник идёт вокруг стола с подносом, на котором, размером с ноготь, игрушечные пирожные. Каждый с трудом ухватывает крошечную фитюльку; архиерей исподволь наблюдает за гостями.

Вспоминаю праздничный приём в лютеранской консистории по случаю 500-летия со дня рождения Мартина Лютера (1483–1983). Эстонский пастор подводит гостя к вазе с крошечными печеньицами (с тот же ноготь) и, демонстрируя широту души, говорит: «Перитте песенье, перитте много, перитте... тва!».

Беру с подноса две крохотульки и слышу ехидный голос Антония: «Гена! Обнеси всех ещё раз – пусть возьмут ещё по одному пирожному, как о. Августин!».

Однако на людях митрополит Антоний старался проявлять «широту натуры». Ноябрь 1978 г. Только что из Минска прибыл огромный трейлер с личным имуществом новоназначенного архиерея. Митрополит Антоний «обходит владенья свои», и во дворике сталкивается с колоритной личностью. «Старейший сотрудник академии» – Коля Соколовский – следовал двум библейским заповедям: «будьте как дети» и «вино веселит сердце человека». Это было написано у него на лице, и архиерей решил снискать расположение старшего дворника.

Кивнув келейнику, он ласково промолвил: «Поднеси Коле!» Через две минуты из покоев во двор был вынесен расписной поднос, а на нём – хрустальный бокал с марочным вином. Но Колян брезгливо поморщился: «Такую гадость не пью!». Следующий заход, и перед дворником на подносе – рюмка марочного армянского коньяка, «продвинутого в возрасте». Тут уж Коля не побрезговал – опрокинул «напёрсток»: «За Ваше здоровье!». А потом тут же осушил и хрустальную «стаканюгу», – чтобы было «не так противно».

После своего первого инфаркта владыка Никодим стал чаще бывать на даче в Комарово. Появилось и больше свободного времени. Владыке купили велосипед – исполнилась его давняя мечта. (Он был необычайно рад этому; по его словам, в детстве у него не было такой возможности: семья жила бедно.) Старший иподиакон Николай Тетерятников добродушно ворчал: «Святитель как ребёнок! В Ленинграде у него ЗИМ, в Москве – «чайка», а он радуется железяке!». Коля считал себя более опытным человеком: ведь он отслужил в армии, а это – школа жизни.

Летом владыка иногда отправлялся на Щучье озеро. По дороге старомодный ЗИМ, набитый иподиаконами, останавливался у ограды «литераторского» кладбища. Владыка шёл к могиле Ахматовой и молча стоял несколько минут, размышляя о нелёгкой судьбе Анны Андреевны.

Её муж – Николай Гумилев, был арестован 3 августа 1921 г. по обвинению в контрреволюционной деятельности и 24 августа того же года, вместе с ещё 60-ю обвиняемыми – расстрелян. Петроградский орган «Революционное дело» (март 1922) сообщал такие подробности об этой казни. «Расстрел был произведён на одной из станций Ириновской железной дороги. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обречённых была насильно столкнута в яму и по яме была открыта стрельба. На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землёй»⁶¹⁷.

Неужели чекистам было не жалко убивать поэта? А чего жалеть эту «контру»? У них были свои поэты, пролетарского происхождения. Вот, например, строки из поэтического сборника «Улыбка Чека»:

Нет больше радости, нет лучших музык.

Как хруст ломаемых жизней и костей.

Вот отчего, когда томятся наши взоры,

И начинает буйно страсть в груди вскипать,

Черкнуть мне хочется на вашем приговоре

Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»⁶¹⁸.

Имя и творчество расстрелянного поэта в нашей стране долгое время были под запретом, а если и доводилось упоминать о Николае Степановиче Гумилёве, то в основном как о враге Отечества, контрреволюционере, «певце буржуазии» (Сергей Городецкий) и даже... «фашиствующем головорезе» (Карл Радек). Понадобилось не одно десятилетие, чтобы у нас появились серьёзные исследования его жизни и творческого наследия.

А ведь родословное древо прямых известных предков и потомков Н.С. Гумилёва было весьма богатым. Один из прапрадедов поэта был священником, а другой – помещиком; его дед, дьячок церкви села Желудёво Яков Панов, принял фамилию жены Матрёны Гумилёвой.

Наверное, трудно найти человека, который бы не слышал о старшем сыне Николая Степановича – историке и этнографе Льве Николаевиче Гумилёве. Но далеко не всем известно, что у поэта был ещё один, младший сын – от актрисы театра Мейерхольда Ольги Высотской. Оресту Николаевичу (1913–1992) в конце 1930-х годов довелось пережить тюремное заключение⁶¹⁹.

Сын Гумилёва и Ахматовой – Лев Николаевич Гумилёв – долгие годы провёл в лагерях. Чтобы вызволить сына из ГУЛАГа, Анна Андреевна наступила на горло собственной музе, и из-под её пера – «для опера» – вышли такие строки:

От благодарного народа

К стенам кремлёвским мы пришли

Сказать: «Где Сталин – там свобода,

Мир и величие земли!»

Вымученные вирши были напечатаны в «Огоньке», но Лев по-прежнему сидел за решёткой. Он был выпущен в 1956 г., и Ахматова дожила до этого времени. По словам Анны Андреевны, «две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили».

В Комарова опальная поэтесса жила с 1955 по 1965 гг. в одной из дач Литфонда, которую она называла «будкой». После кончины Ахматовой сперва поговаривали, что организуется музей, но власти запретили, и дача пошла в расход: её стали сдавать в аренду. Когда к даче подъезжали экскурсионные автобусы, сидящие в них туристы, видя развешенное белье, играющих в карты дачников, спрашивали:

– А кто сейчас здесь живёт?

Экскурсовод суховато отвечал:

– Сейчас здесь живут другие члены Литфонда.

Отпевали Ахматову в Никольском соборе. И её губы словно шептали:

Так молюсь за Твоей литургией.

После стольких томительных дней,

Чтобы туча над темной Россией

Стала облаком в славе лучей.

Надгробный памятник был заказан молодому скульптору из Пскова. Чтобы создать такой памятник, надо было очень любить поэтессу. Суровая каменная стена грубой кладки. И в ней маленькое окошко, наглухо заложенное камнем – символ её пленённой жизни. Потом до властей «дошло», и окошко закрыли барельефом. Ушёл подтекст, и надгробье стало простым надгробьем.

Со временем кладбище разрослось, стало почти мемориальным, и посещать его стало не особенно приятно: палачи погребены вперемешку с жертвами. Неподалёку от Ахматовой лежит Наумов. А недалеко от Наумова – Лев Абрамович Плоткин. На травле Анны Андреевны они сделали себе карьеру и добились чести быть похороненными на её кладбище⁶²⁰.

За 40 лет, прошедших после кончины Анны Ахматовой, её «будка», как и другие писательские дачи, пришла в плачевное состояние. Сгнившие деревянные ступени, обшарпанные стены, перекошенные оконные рамы... Но нашёлся человек, предприниматель, учёный, любитель поэзии – Александр Жуков, который приехал, увидел, ужаснулся и на свои средства отремонтировал домик, который должен в будущем стать музеем.

В 1988 г., когда Русская православная Церковь праздновала 1000-летие Крещения Руси, в актовом зале ЛДА была проведена церковно-историческая конференция, посвящённая этому юбилею. И после торжественного её открытия первый доклад сделал Л.Н. Гумилёв. Многие из присутствовавших с интересом вглядывались в старого лагерного волка, прошедшего следствие, пересылки, этапы... Это был пик его популярности в «большой расконвойке». Уже была напечатана монография учёного «Этногенез и биосфера земли»; телевизионщики считали за честь взять у него интервью.

Прямой эфир. На экране Лев Николаевич рассуждает о «высоких материях»: о пассионарности, о фазах надлома, инерции, обскурации... Собеседник слегка морщится: для «ящика» это – «не формат». Надо бы что-то попроще, позанятней. И звучит вопрос: каким девизом Вы руководствовались в своей нелёгкой жизни? И Гумилёв отвечает так, чтобы «было понятно даже академику».

– На зоне, в бараке у меня был сосед по нарам. Каждое утро он, вместо молитвы, произносил фразу, которую я повторяю до сих пор: «Дайте жить, гады!» И, помолчав, добавляет: «Из гомо-совьетикус мораль вынули, как хребет из воблы».

Льву Гумилёву оставалось жить всего несколько лет; скончался он в июле 1992 г. Гумилёв был верующим – православным христианином. На его отпевание приезжал игумен Валаамского монастыря отец Андроник, и были оба его духовника – отец Димитрий и отец Николай. Вскоре после кончины Льва Николаевича в местной прессе было опубликовано краткое интервью тогдашнего настоятеля Благовещенской церкви в Шлиссельбурге протоиерея Димитрия Амбарцумова.

– Мы познакомились с Гумилёвым лет двадцать назад. Лев Николаевич видел всяких священников, но не всем он доверял. Господу было угодно, чтобы он доверился мне. Лев Николаевич хранил у меня, на всякий случай, экземпляры всех своих работ, считая, что держать их у меня, скромного священника, надёжно. Он приезжал в храм во Всеволожск, где я служил, а я много раз бывал у него дома.

Гумилёв охотно разговаривал с духовными лицами, и познания его в богословии были велики. Иногда он даже журил меня, если я чего-то не знал, говорил: «Если ты священник, на все вопросы должен уметь ответить». Его всегда интересовало мнение Церкви о его работах. Мне приходилось связывать его с митрополитом Никодимом и митрополитом Антонием. Владыка Никодим дал благословение на его книгу «Этногенез и биосфера Земли».

Человек он был очень цельный, и вера его была чистая, детская. Если бы не эта вера, он не выдержал бы всего, что выпало на его долю. Он слишком много претерпел. Думаю, что пассионарность – промысел Божий, хотя сам Гумилёв об этом не говорил⁶²¹.

... В канун празднования 1000-летия Казани в столице Татарстана был установлен памятник Льву Николаевичу Гумилёву – крупнейшему теоретику неразрывного, веками скреплённого русско-татарского союза. Памятник Гумилёву воздвигнут и в Алма-Ате, а местному университету присвоили его имя. Несколько лет назад в 30 км от Караганды, в посёлке Долинка был открыт небольшой музей ГУЛАГа, а точнее КАРЛАГа. На одном из стендов – фотографии знаменитых «сидельцев»: учёных, писателей, артистов. С одной фотографии на посетителей смотрит Лидия Русланова, с другой измождённый доходяга – з/к Гумилёв...

... Серебряный век русской поэзии закончился со смертью Анны Ахматовой в 1965 г., и владыка Никодим мог размышлять об этом у её могилы. А в декабре того же 1965 г., в Москве, он дал интервью корреспонденту французского ежедневника «France-Soir». Этим корреспондентом был Дмитрий Вячеславович Иванов – сын поэта-символиста Вячеслава Иванова...

Пребывание в Комарове для владыки Никодима было вынужденным и тяготило его кипучую натуру. Его преемник по кафедре, наоборот, всякий раз старался уединиться на казённой даче в окружении фарфоровых безделушек. Популярную тогда песню: «На недельку, до второго, я уеду в Комарове» – в академии старались не вспоминать. Это могло быть «неправильно истолковано».

Кстати, о фарфоре. Эта тема затронута в воспоминаниях Фэри фон Лилиенфельд, которой доводилось встречаться не только с владыкой Никодимом, но и с его преемником на Ленинградской кафедре.

Некоторые архиереи – особенно в советское время – много думали о деньгах. Мне довелось взглянуть на собрания панагий, принадлежавших некоторым «советским» архиереям, на собрания произведений искусства, в том числе из презренного жёлтого металла, а также серебра, фарфора, – это были невообразимые богатства. Имена не будут названы. И мне показывали такие собрания с гордостью, желая продемонстрировать высокие культурные запросы и осведомлённость в искусстве⁶²².

К владыке Никодиму Коля Тетерятников относился с почтением. Как-то поздней осенью владыка выходил из храма после службы и в сопровождении первой пары иподиаконов направлялся к машине. Сильный порыв ветра закружил намётку митрополичьего клобука, и Коля с трудом сумел её поймать. «Стихия!» – со значением сказал он митрополиту, открывая дверцу автомобиля. Владыка часто любил рассказывать об этом эпизоде.

Владыке часто поступали книги, переданные в епархию по завещанию. Книги шли в академическую библиотеку; после кончины митрополита туда же поступило и его личное собрание. Однажды владыка привёз из Австралии оригинальный сувенир; кобра обвивает мангусту в смертельной схватке. У митрополита Антония это был бы экспонат № 1, и за чашкой чая (китайский фарфор) он объяснял бы, что это – «прижизненный подлинник». А митрополит Никодим, насытившись экзотикой, попросил меня составить текст дарственной бумаги, и вскоре «сладкая парочка» была отправлена в музей антропологии и этнографии Академии наук.

Кстати, та поездка в Австралию не обошлась без приключений. В середине 1970-х годов в этой стране всё ещё была сильна «вторая волна» российской эмиграции: «перемещённые лица», «остовцы», власовцы, бандеровцы. Духовно эмиграция окормлялась на приходах Русской зарубежной Церкви и других юрисдикций, враждебных Московской патриархии. И тут – «визит доброй воли» митрополита Никодима и сопровождавшего его архимандрита Кирилла (Гундяева)!

Эмигрантские круги переполошились; и сюда дотянулась «рука Москвы»! В аэропорту стояли пикетчики («Тикайтэ с ридной Австралийщины!»), и даже была попытка нападения на святителя. Один из «недобитков» подбежал к владыке и пытался ударить его плакатом по клобуку. О. Кириллу удалось «поставить блок», и удар был отведён. Вечером по Би-Би-Си сообщили об этом инциденте, добавив, что один из членов делегации (о. Кирилл) получил серьёзные увечья. Мама о. Кирилла не находила себе места от волнения, но «пострадавший» не знал о сложившейся ситуации. И только через два дня, позвонив в Ленинград, помог ей обрести спокойствие.

В Белоруссии в годы правления архиепископа Антония (Мельникова) было закрыто множество храмов, упразднена семинария в Жировицах. «Зомбированный ЧЕКой», он боялся даже давать рекомендации молодым людям для поступления в Ленинградскую и Московскую духовные школы. Абитуриентам-белорусам приходилось добывать нужные бумаги в других епархиях. Вот типичный пример, – свидетельствует владыка Лев, архиепископ Новгородский и Старорусский: «После завершения воинской службы при подготовке к поступлению в семинарию возникли сложности: из Белоруссии, где жили мои родители, поступить было невозможно. Минский митрополит Антоний посоветовал мне уехать в другую епархию»⁶²³.

А в Ленинграде всё было иначе. Вспоминает протоиерей Игорь Мазур, преподаватель Санкт-Петербургской духовной академии. Его призвали в армию из первого класса семинарии, сразу после отказа сотрудничать с «органами». При увольнении в запас замполит запугивал его: «Забудь о семинарии, не позорь Вооружённые силы!». В Ленинграде такая же «накачка» шла от уполномоченного. Последняя надежда на личную встречу с владыкой Никодимом. Выслушав «вопль души», митрополит сказал: «Хочешь учиться? Будешь учиться!». Всё остальное он «взял на себя». А сколько было таких отказников? И за каждого владыка «ложился на амбразуру»...

А в это время в Минске бережно сдувалась пыль с подлинного «Гарднера»; гостям демонстрировался севрский и мейсенский фарфор. Словно в Евангелии не сказано: «Собирайте себе сокровища на небе... Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6:19–21).

В 1978 г. художественное собрание было бережно перевезено в город на Неве и расставлено в архиерейских покоях. И вот уже в этих стенах звучат вопросы, которые были бы немыслимы в устах владыки Никодима.

– Отец архимандрит! Почему Вы не купите крестик с украшением? Предлагают недорого, всего за 15 тысяч. (Справка для тех, кто не жил в эпоху застоя – стабильности: 15 тысяч рублей по тем временам – это стоимость двух автомобилей «Волга» по госцене.)

В следующий раз – о машинах.

– Отец архимандрит! Почему Вы не купите машину?

– Я в «железки» не играю.

А на память приходит афоризм: «Если у тебя есть хотя бы одна фарфоровая чашка, то ты уже несвободен». Но озвучить это – значит бросить открытый вызов: такое не забудется.

Незадолго до кончины митрополит Антоний сделал опись своих чашек и статуэток, чтобы потом они перешли «на баланс» епархии и стали ядром церковно-археологического кабинета. Но надо ли говорить, что сразу же после его смерти всё это было «приватизировано» архиерейской хозобслугой? «Не собирайте себе сокровищ на земле, где воры подкапывают и крадут...» (Мф. 6:19).

Владыка Никодим любил цитировать слова Бисмарка (передаю смысл по памяти): «Мы делаем историю, а дело историков – оправдывать наши действия». Сам митрополит называл это – «проломить стену». Так, в начале 1970-х годов он добился зачисления в академию автора этих строк, уже имевшего высшее светское образование. По тем временам это был вызов режиму: если выпускник престижного физфака говорит идеологам из Смольного – «нате!», «я возвращаю ваш портрэт» – значит, «неладно что-то в датском королевстве». Брешь в стене была пробита, и вскоре в пролом хлынули математики, физики, филологи, биологи, экономисты, не желавшие служить прогнившему режиму.

Но всё же щупальца режима доставали нас и за церковной оградой. Приближается праздник Рождества Христова, впереди череда архиерейских богослужений. А в моём почтовом ящике – не рождественская открытка, а повестка в военкомат. После окончания вуза прошло три года, и, будьте добры, – на двухнедельные сборы на военной кафедре в ЛГУ. Игнорировать нельзя – заберут на двухмесячные, и мало не покажется. Показываю святителю предписание: архиерейский иподиакон должен освежить в памяти устройство безнадёжно устаревшей радиолокационной станции и поупражняться в стрельбе из пистолета. Со стороны владыки – полное понимание: «Сполняй долг!» (он любил иногда употреблять простонародные словечки).

И вот начинается запредельный бред: днём – на стрельбище бьём по мишеням из «Макарова», а в навечерие Рождества Христова выхожу с рипидой в свите архиерея. В канун Богоявления – лекция «О роли партийных органов в Вооружённых силах». Правда, здесь удалось отбиться, – выручил однокашник по физфаку: отметил моё имя в списке присутствовавших на «промывке мозгов».

Идеологическая «накачка» проводилась в большой аудитории истфака. За несколько лет до этого мы, – третьекурсники физфака, должны были прослушать в той же аудитории курс «научного атеизма». (В результате «Мероприятий по усилению атеистического воспитания населения [1964 г.] в вузах страны в качестве обязательного или факультативного курса ввели «основы научного атеизма», а в академии общественных наук при ЦК КПСС был создан Институт научного атеизма». В состав учёного совета института вошли представители идеологического отдела ЦК.)

На первую лекцию прихожу с Евангелием в руках (с нами крестная сила!). Молодой преподаватель вещает что-то о первичности материи. Открываю наугад Священное Писание и в глаза бросаются строки: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам; ибо сами не входите, и хотящих войти не допускаете» (Мф. 23:13). Выписываю цитату и посылаю записку лектору.

Не прерывая нить рассуждений, оратор кладёт листок в карман («тут нам подбрасывают!»). Текст озвучивается по окончании лекции, и по рядам идёт шум: «попал в десятку!» Не моргнув глазом, «начётчик» выдаёт встречную цитату: «Сказал разбойнику Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23:43). Диалектика...

Рассказываю обо всем этом владыке, а святитель хитро посмеивается: «Ну, ну!».

Рукоположив меня во иеромонаха, владыка назначил новоиспечённого пастыря на приход «Кулич и Пасха». Но и после этого мне часто доводилось видеться со святителем, исполнять его поручения. Однажды я поведал ему об истории, которая приключилась со мной на приходе.

По окончании литургии подходит старушка и просит причастить на дому тяжелобольную родственницу. Едем вместе с ней к болящей: исповедь, причастие – пастырский долг исполнен. И тут ещё одна просьба: не освятите ли заодно и квартиру?

Информация для размышления. В те годы любые требы на дому (кроме причащения и соборования умирающих) были запрещены. Только в храме, а крещение – с записью паспортных данных в приходской книге, которую регулярно изучал уполномоченный. Освятить квартиру – по согласованию со «смотрящим». Но не будешь же объяснять это простодушной бабулечке?

Требник при мне, совершаю чин водосвятия. Беру у старушки на скорую руку «сооружённое» кропило и, с пением тропаря, начинаю обход жилища. Освятив две комнатки, возвращаюсь на кухню. Но оказывается это ещё не всё, – бабушка ведёт меня в гостиную. Открываю дверь и на секунду застываю в удивлении. В гостиной – праздничное застолье; батареи бутылок с дорогим коньяком, на тарелках и блюдах – лакомый «дефицит». Судя по лицам-"хариусам», гуляет партхозноменклатура. («Мы сетевое не едим!».) Они тоже удивлены, и, как в последнем акте «Ревизора», – немая сцена. Впрочем, не совсем немая. В красном углу светится экран: по телевидению транслируется очередной «исторический» доклад «дорогого Леонида Ильича».

Не прерывая пения, иду по гостиной, окропляя стены, столы, лица. Подхожу к «ящику» и, с пением «Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его!», щедро, от души, окропляю экран. Внезапно изображение пропадает, исчезает и звук... В прихожей только и могу вымолвить: «Бабуля! Предупреждать надо!».

Выслушав мой рассказ, владыка, указав глазами на потолок, строго выговаривает: «Это нарушение законодательства о культах. В следующий раз так делать нельзя». А сам, улыбаясь, хитро подмигивает...

Вспоминаю один «бисмарковский» жест владыки. Во время пасхального богослужения в Николо-Богоявленском кафедральном соборе владыка рукополагал во иеромонаха автора этих строк. Один из моментов этого чинопоследования – когда от стихаря отстёгивается орарь и звучит возглас «аксиос!» (греч. – «достоин!»). Как назло петелька ораря перекрутилась, и, чтобы отстегнуть орарь, надо было распутать этот узелок.

Как поступил бы в этой ситуации митрополит Антоний? Он сказал бы жалобным голосом своему иподиакону: «Женечка, посмотри, что там не ладится?» Потом началась бы суета, беготня алтарников, и всё это – на глазах у сотен прихожан...

Что делает владыка Никодим? Резкий рывок, пуговица обрывается, орарь свободен. Потеря невелика, потом пришьют заново. Сам по себе эпизод мелкий, но говорящий о многом. Ведь главное – жертвуя второстепенным, выигрывать качество – таков был принцип митрополита Никодима.

Будучи человеком Церкви, владыка не мог ни на минуту забывать о том, что он – «подсоветский» человек и должен соблюдать «правила игры».

... Идёт трансляция «чего-то эпохального». Шамкающий генсек вещает по всем телевизионным каналам. Наконец звучит гимн. В домашней обстановке обычному человеку не придёт в голову встать навытяжку в халате и шлёпанцах. Обычному не придёт. А умному придёт. Владыка понимает, что кто-то из сотрапезников уже сегодня вечером может «отразить» этот момент на бумаге. А завтра днём бумага ляжет на стол уполномоченного или оперуполномоченного. И все мы, вслед за владыкой, встаём из-за обеденного стола и слушаем бессловесную мелодию...

А вот что бывало с теми, кто «правила игры» не соблюдал. Приведём выдержки из документа, прямо связанного с поисками пути преодоления тяжёлого наследия недавней истории. Протоиерей Павел Адельгейм (Псковская епархия), исповедник веры, пишет человеку, по доносу которого в своё время оказался в лагере – пишет со стремлением примириться перед лицом близко стоящей смерти.

Ваше Высокопреосвященство, мы вместе приближаемся к своему пределу. Пора подводить итоги, чтобы нежданная Гостья застала нас готовыми дать Богу отчёт за подаренную жизнь. Не знаю как Вас, а меня беспокоит; может быть, я в чём-то виноват перед Вами и не осознал своей вины? Подскажите, чтобы я мог покаяться и попросить прощения у Вас и у Бога. В 1961 г. наша дружба иссякла без всякого повода. Наши пути разошлись, и общение прекратилось. Или в этом есть моя вина?

Последняя весточка от Вас была роковой. В 1969 г. меня арестовали. При ознакомлении с делом я прочёл Ваш донос, сообщивший знакомым почерком: «В духовной семинарии, где я учился вместе с Адельгеймом, он высказывался против исполнения гимна Советского Союза и хвалебных песен в адрес Советского государства. Лиц, которые исполняли гимн и хвалебные песни, Адельгейм называл хамелеонами, преклоняющимися перед властями» (лист дела 178, т. 2).

Эту выдержку из доноса я цитирую по тексту Приговора, поскольку донос хранится в уголовном деле. Ваш почерк и Ваша подпись исключают сомнения в авторстве, смысл которого я не мог себе объяснить. Надо ли уточнять, что в 1956 г. на 20-м съезде КПСС текст гимна был запрещён, и его нигде не пели.

После освобождения я встретился с нашим другом, прот. Милием Рудневым, и он объяснил, что в безвыходное положение Вас поставил Филарет Денисенко, «Блаженнейший Патриарх Киевский и всея Украины». Он предложил написать донос в качестве шанса сделать карьеру: «Напишешь, и будешь епископом. Это твой шанс». Комментировать эту информацию не берусь. Некоторое подтверждение даёт сопоставление дат и событий.

7 июня 1970 г. совершилась Ваша хиротония во епископа. 17 июля 1970 г. я был осуждён на три года лагерей и поехал отбывать свой срок в пустыню Кызыл-Кум, на рудниках золотопромышленного комбината «Бессопан». А дома осталась жена, трое детей, голодали. Суд выселял их из дома.

Лагерный срок не был для меня безоблачным. В связи с беспорядками, произошедшими в лагере Кизил-Тепа Уя 64/44, я лишился правой ноги, и в декабре 1972 г. освободился из заключения инвалидом. Вот уже сорок лет я совершаю богослужение на протезах. 28.04.2006 г. Президиум Верховного суда признал меня невиновным и отменил Приговор Ташкентского и Определение Верховного судов. Теперь я оправдан и реабилитирован.

Пока мы живы, есть возможность в живом общении разрешить сомнения и примириться. Может быть, этот шаг стоит того, чтобы его сделать?

Храни Вас Бог в мире, здравии и благополучии,

свящ. Павел Адельгейм⁶²⁴

... В ночь на 1 января 1944 г. советский народ впервые услышал новый гимн СССР. Вместо «Никто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь, и ни герой...» грянуло: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь! ... Ленин великий нам путь озарил ... Нас вырастил Сталин...».

В 1920 г. идеолог национал-большевизма Николай Устрялов писал: «Над Спасскими воротами, по-прежнему являющими собой глубочайшую исторически национальную святыню, древние куранты поют «Интернационал»... В глубине души невольно рождается вопрос: «Интернационал» ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские ворота, или Спасские ворота кремлёвским веянием влагают новый смысл в «Интернационал"»?

В ночь на 1 января 1944 г. гимн международного пролетариата перестал осквернять Спасские ворота. Это не было полной неожиданностью. Не только потому, что в 1943 г. III-й Интернационал был распущен, чтобы продемонстрировать союзникам отсутствие коммунистической опасности. Но прежде всего потому, что многие изменения – большие, малые, средние сложившись вместе, обозначили новое направление сталинской политики. Русский патриотизм, который в критический момент битвы под Москвой был привлечён для спасения советского государства, стал важнейшим элементом сталинской имперской идеологии⁶²⁵.

Великая Отечественная война отрезвила кремлёвских идеологов, а ведь ещё в расстрельном 1937 г. выдающийся русский композитор Сергей Прокофьев был вынужден написать кантату «К 20-летию Октября». Однако композитор, желавший реабилитировать себя после возвращения из эмиграции, поступил мудро: многие композиторы и критики, познакомившись с партитурой, нашли эту музыку надуманной, нарочито усложнённой, громоздкой. С их лёгкой руки за произведением на долгие годы и закрепилась такая оценка; поэтому кантата не исполнялась и оставалась неизданной.

Но с приближением 50-й годовщины Октября кантата была извлечена из архива, и в 1966 г. этот опус впервые прозвучал в Москве. А через год состоялось исполнение кантаты в «колыбели трёх революций». В город на Неве «красную кантату» привезли московские гости – Большой симфонический оркестр Всесоюзного радио и телевидения и Академическая Русская республиканская капелла под управлением А. Юрлова. Дирижировал Г. Рождественский.

В те же дни на страницах «Ленинградской правды» (орган обкома) появилась статья Виталия Фомина под названием «Посвящённая Октябрю». Читая её сегодня, любой психиатр легко мог бы поставить автору диагноз: «индуцированный реактивный психоз, осложнённый срывом динамического стереотипа». Для полноты клинической картины приведём отрывки из этой статьи.

Замысел кантаты, возникший у Прокофьева ещё в начале 30-х годов, был поразительно смелым и даже дерзновенным. Композитор решил использовать в этом произведении подлинные тексты классиков марксизма. Изучая труды В.И. Ленина, Прокофьев пришёл к твёрдому убеждению о правомерности и жизненности подобного замысла. «Ленин писал таким образным, ярким и убедительным языком, – утверждал композитор, что мне не хотелось прибегать к стихотворному изложению его мыслей. Я хотел подойти прямо к первоисточникам и взять подлинные слова вождя».

Постепенно отшлифовывался и план кантаты – от оркестрового вступления (где эпиграфом служат начальные слова «Коммунистического манифеста» – «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма») до грандиозной картины революционных событий 1917 г. и торжественного апофеоза – гимна победившей Революции.

Но главное и неоспоримое достоинство произведения в том, что Прокофьев сумел распеть тексты из философских трудов и статей великих глашатаев социализма. Такова, например, вторая часть, где использованы знаменитые слова Маркса из его «Тезисов о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Таковы и те части, в которые включены ленинские строки из книги «Что делать?» (»Мы идём тесной кучкой...») и статьи «Кризис назрел» («Мы победим безусловно и несомненно»). При музыкальном воплощении этих текстов Прокофьев приближает эти фрагменты к развёрнутым оперным сценам с их многоплановостью и речитативной остротой – и добивается огромной эмоциональной выразительности и глубины⁶²⁶.

... Вернувшись из поездки в советскую Россию в середине 30-х годов, крупнейший западный философ и социолог Эрих Фромм высказался об увиденном так: «Лечить нужно всю страну». За что был обруган и вычеркнут из числа «друзей СССР».

К 800-летию Москвы (1147–1947) в столице был воздвигнут памятник Юрию Долгорукому, сооружённый на том самом месте, где Ленин когда-то открыл монумент в честь первой советской конституции. Конь князя и сегодня повернут задом к бывшему Центральному партийному архиву, где хранятся «бессмертные» творения Маркса, Энгельса, Ленина, а рядом приткнулся памятник самому Ильичу.

После разоблачения культа Сталина «наш дорогой Никита Сергеевич» приказал убрать из гимна слова, а «главный гимнюк» Сергей Михалков, понял, что «надо сидеть тихо, и тогда всем будет хорошо».

Бывший дворянин, он вступил в КПСС в 1950 году. («Марцгефаллене» – «Присоединившиеся в марте» – популярное в довоенной Германии насмешливое выражение в адрес тех немцев, которые поспешили вступить в нацистскую партию в марте 1933 г., вскоре после прихода Гитлера к власти («гитлеровский призыв»)⁶²⁷.

После снятия Хрущёва (1964 г.) «Дядя Степа» пошёл в гору, в 1965 г. он был сделан первым секретарём правления Московской организации СП (до 1970 г.), а потом начал насаждать милицейский режим в СП СССР (секретарь правления). Однако засвечиваться с гимном было рано, и в третьем издании Большой советской энциклопедии, в томе на «М» (1974 г.) Михалков представлен лишь баснописцем и автором пьес для детей. Про гимн ни слова.

«Маразм крепчал», и в конце 1980-х, в период развала советской империи, родилась идея: петь гимн с вопросительной интонацией:

Союз? нерушимых ? республик? свободных?..

А в начале третьего миллениума из компьютерной сети можно было выудить строки нового «гимнографа» – Дмитрия Грейса:

Сквозь годы растоптана воля народа,

И Ленин безумный тот путь осветил.

Нас вырастил Сталин, убивший свободу.

На страх и на подлости нас вдохновил.

Плачь же Отечество наше голодное.

Своры гебистской надёжный оплот!

Партия Брежнева – пьянство народное

Нас к торжеству обнищанья ведёт!

Но в конце 1980-х годов таких смельчаков было мало, и при проведении съездов все послушно вставали под музыку Александрова. (Представим себе, что в нынешней Германии при открытии заседания бундестага звучит мелодия «Хорста Бесселя», но без слов, а «старые партайгеноссе» с улыбкой понимающе переглядываются...)

В советское время от нас скрывали, что у «ихнего» «Хорста Весселя» и у нашего «Авиационного марша» (композитор Хайт) одна и та же мелодия – немецкая песня моряков. А про «музыку Александрова» поведал бывший телеведущий Константин Ковалёв. В конце 1980-х годов ему позвонил родственник одного только что скончавшегося капельмейстера Ансамбля песни и пляски под управлением Александрова. Тогда ансамблем руководил Борис Александров – сын автора мелодии Гимна СССР. «Я пришёл к нему в гости, – вспоминает автор. – Тогда-то в домашнем архиве семьи музыканта я и увидел ноты прекрасной офицерской песни Первой мировой и Гражданской войн, называемой »Странник«. Она оказалась... точной мелодией Гимна Советского Союза»⁶²⁸. Впрочем, это не кажется особо удивительным, когда узнаёшь, что начинал будущий генерал-майор и герой соцтруда исполатчиком в храме, при том что родитель его был регентом Синодального хора храма Христа Спасителя.

Так же резво вставало «агрессивно-послушное большинство» при «захлопывании» Сахарова на первом съезде нардепов. Но в то время уже начали формироваться политические меньшинства. Вот отрывок из книги Анатолия Собчака «Хождение во власть». «В этот миг я ощутил, что некая мощная сила поднимает меня, выталкивает из депутатского кресла и заставляет встать вместе с залом. Я буквально вцепился в подлокотники и лишь успел бросить взгляд на своих соседей: слева академик Игорь Спасский, справа митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий. Втроём мы сумели усидеть, сумели не поддаться стадному инстинкту ярости и агрессии. Я знал это чувство по своей армейской службе: когда ты под оркестр идёшь в строю, возникает что-то похожее. Но то – парад, а тут нечто уже похожее на бой... Допускаю, что и усидели-то мы на своих местах благодаря молитве будущего нашего патриарха»⁶²⁹.

Однако на том же съезде бесстрастная кинокамера зафиксировала эпизод с участием другого архиерея. В едином порыве митрополит Юрьевский Питирим поднимается с места вместе с генералитетом. Попробуй не встать при таких смежниках! Да ещё если работаешь в одном «Фонде культуры» вместе с Раисой Максимовной...

Но вскоре для песенников, долгие годы кормившихся патриотической темой, наступили «тощие годы», и выяснилось, что некоторые из них были патриотами другой страны. Вместе с читателями зададим вопрос бывшему советскому композитору Тухманову.

– Давид Фёдорович, у вас столько патриотических песен – «День Победы», «Мой адрес – Советский Союз», «Я люблю тебя, Россия», «Родина моя» и т. д. А в 1990 г. вы повели себя непатриотично – уехали на долгие годы в Германию. Как это понимать?

А Сергей Михалков по праву может быть занесён в книгу рекордов Гиннеса. Он автор всех трёх вариантов текста гимна. В целом народ отреагировал на это вяло. Просто Михалкова-старшего назвали «гимночистом».

За живое задело только известного барда Юлия Кима. Вот что поёт Ким при звуках гимна:

Россия родная, страна дорогая.

Ну что ж ты, Россия, стоишь и поёшь

Всё снова и снова стихи Михалкова,

Где каждое слово – дешёвая ложь?

Под музыку эту ковали победу

И сами себе возводили тюрьму.

Нас вырастил Сталин на страх всему свету,

А также и на́, смех – спасибо ему!

И воды и недра богаты несметно,

И всё есть для счастья, но мы день за днём

На общем параде всё тащимся сзади

И эту бодягу поём да поём.

Припев:

Пой моя Родина, пой горемычная.

Пой дорогая родная земля.

Вечно послушная, вечно привычная

Петь, что велят господа из Кремля.

А как насчёт самих «господ из Кремля»? О степени знания государственных символов «новой России» можно судить по такому факту. На оглашении Президентского Послания в Кремле в 2006 г. только восемь человек могли спеть российский гимн. Всего восемь из тысячи приглашённых чиновников самого высшего эшелона! Хотя для этих профессиональных политиков знание государственной символики должно быть таким же обязательным, как и безукоризненное владение государственным русским языком. Можно ли после этого события продолжать твердить о формировании новой политической общности в лице «дорогих россиян»?! Сами «верхи» вынесли неудавшемуся проекту суровый приговор⁶³⁰.

Но по-прежнему исполняют старый сталинский гимн, лишь слегка подновлённый. Это же трагифарс, когда Ельцина, отменившего этот гимн, хоронили под его звуки.

В парадоксальной форме и не без юмора эту ситуацию озвучил в одном из интервью известный телеведущий Николай Сванидзе.

– И что, теперь Вы не встаёте, когда слышите этот гимн?

– Я к этому отношусь прагматично. Если страна, в которой я живу и гражданином которой остаюсь, приняла этот гимн, то я встаю под него. Если страна примет «Мурку» в качестве Государственного гимна – я и под «Мурку» встану⁶³¹.

Патриаршество Святейшего Патриарха Алексия II пришлось на пору тяжелейших социальных, политических и экономических кризисов, которые затронули и жизнь Церкви. Одним из наиболее серьёзных испытаний для нового Патриарха стала организованная советской номенклатурой попытка государственного переворота в августе 1991 г. Впервые с 1918 г. Русская православная Церковь столкнулась с необходимостью выработки собственной позиции по отношению к внутриполитическому конфликту в стране.

Август 1991 г. В Москве проходит Конгресс соотечественников – сюда съехались из-за рубежа влиятельные политики, предприниматели, деятели искусств с русскими корнями. Они обсуждают судьбу России, как помочь ей исцелиться от 70-летнего большевистского гнёта. А в это время по Москве идут танки...

Все участники Конгресса в знак протеста против «красной хунты» встали со своих мест: минута молчания. Им-то терять нечего: они граждане могущественных держав, обратный билет в кармане, – попробуй тронь! Встали все, кроме трёх архиереев: они совграждане, им потом «колыхаться на местном материале», и ещё неизвестно, кто возьмёт верх. Среди них – владыка Питирим. И снова невпопад: на съезде нардепов надо было тихо сидеть, а на Конгрессе – «встать с колен».

А в эти же «дни, которые потрясли мир». Святейший Патриарх Алексий II вполне недвусмысленно выразил сомнения в законности создания ГКЧП, претендовавшего на верховную власть в стране. В своём заявлении по этому поводу Патриарх Алексий II занял умеренную позицию, призвав население «проявить выдержку и не допустить пролития крови». Но в праздник Преображения Господня 19 августа 1991 г., в кульминационный момент для ГКЧП, во время Божественной литургии, он опустил молитву о властях предержащих (что мистически предопределило ход последующих событий).

Выздоравливая после первого инфаркта, в Серебряном Бору, владыка вызвал из Ленинграда нескольких своих иподиаконов, и они составили небольшой хор, певший за богослужениями Страстной и Светлой седмицы в домовой церкви. Времени между службами было достаточно, и каждый «заполнял вакуум» по-своему. Старший иподиакон Николай Тетерятников (ныне – протоиерей, настоятель церкви в посёлке Девяткино под Санкт-Петербургом) – стал упражняться в стихотворчестве. Своё двустишье он посвятил автору этих строк, тоже иподиакону, не обладавшему вокальными данными. Вот этот шедевр:

Из потухшего кадила не дождёшься дыма, –

Это соло в нашем хоре исполняет Дима.

Владыка долго смеялся вместе со всеми и дал понять, что за мной – ответный ход. Коля был награждён встречной «колядкой»; к процессу подключились и другие иподиаконы, – так началась поэтическая лихорадка. Что-то было написано и «на выздоровление владыки».

Таким образом зародилась традиция; начало ей положил сам владыка, сказавший: «Следующий цикл – к Рождеству!» При этом он «со значением» посмотрел на меня. Так состоялось моё назначение на должность «датского» поэта.

В течение нескольких лет на Пасху и на Рождество владыка собирал после службы иподиаконов на чашку чая, предвкушая новые вирши. Сначала шёл «разбор полётов» – подводилась черта под напряжённой чередой предпраздничных богослужений, с сопутствующими им неизбежными промахами и накладками. Потом в какой-то момент владыка «менял пластинку» и, с хитрецой во взоре, поворачивался ко мне: «Та-ак! Ну, что у тебя? Послушаем!».

После чтения «нетленки» первый машинописный экземпляр вручался митрополиту, и вскоре через «секретариат» расходились «верные списки», широко известные в узком кругу. У кого-то из собратьев сохранился полный комплект обоих циклов; я же приведу по памяти несколько отрывков.

Начнём с самого митрополита. Иногда возникали довольно острые темы, и читать при народе, сердечнику, прямо «в лоб» что-то хлёсткое было бы неполезно для его здоровья. За день-два до «поэтического вечера» я испрашивал у владыки минуту для консультации и излагал концепцию будущего стиха. Например: целый год митрополит дерёт три шкуры с «приближённых», уже рукоположенных им же в священный сан. Огромные нагрузки, строгий спрос. А в Великий четверг, на чине «умовения ног» он смиренно склоняется перед ними же, восседающими на амвоне...

Получив «добро» на разработку темы, в Светлый понедельник читаю четверостишье, из которого запомнились последние строки:

... Он целый год им мылил шеи,

А моет почему-то ноги...

Владыка, довольный, заразительно хохочет вместе со всеми «взмыленными»...

Темы подсказывала сама жизнь. Своих иподиаконов владыка подбирал, руководствуясь, наряду с прочими, и их внешними данными: чтобы хорошо смотрелись во время архиерейского богослужения, чтобы «парные» были примерно одинакового роста и т. п. Это были студенты академии и семинарии, намеревавшиеся пополнить ряды белого (женатого) и чёрного (монашествующего) духовенства. Владыка порой беседовал с каждым из них и мягко, ненавязчиво, старался склонить к принятию пострига. Но если таковая предрасположенность не выявлялась, то он давал благословение на брак и сам же венчал жениха и невесту.

Один из иподиаконов, Коля Коньков, долго колебался в выборе пути и, наконец, склонился к «белому» варианту. На Пасху ему были прочитаны стихи, в последних строках которых были «забиты все гвозди» (выражение владыки):

Жизнь ударит обухом.

Ты поймёшь потом:

Лучше жить под клобуком,

Чем под каблуком.

Нужно было видеть владыку в эти секунды: давясь от смеха, он переспрашивал: Как, как? Ещё раз! Как там? «Под каблуком, под клобуком?» Затем, успокоившись, надел очки, взял лист и архиерейским басом, с назиданием, перечёл их будущему «подкаблучнику», и тут же, вздохнув, промолвил: «Тяжела ты, шапка на монахе!». (Имея широкий круг общения, владыка приближал к себе тех студентов обеих Академий, в которых он видел потенциальных архиереев. Вполне естественно, что не все прошли «естественный отбор» – кто-то женился, кого-то отчислили и т. п. Для оставшихся у владыки была своя оценка. О том, кто подходил по всем статьям, он отзывался так: «Это – персона». Тому, кто ещё не «дотягивал», владыка внушал: «Ты должен стать персоной».)

Иногда тема стихотворения возникала на сугубо «профессиональной» почве. Во время архиерейского богослужения некоторые юные прихожанки невольно засматривались на молоденьких иподиаконов и иногда не могли преодолеть в себе искушения «положить на них глаз». Такие «очарованные странницы» узнавали, где будет служить владыка, и кочевали из храма в храм, стараясь попасть на глаза ничего не подозревающему избраннику. Одна из них назначила себя в «со-молитвенницы» иподиакону, стоявшему «на посохе», – Володе Ишунину. Несмотря на то, что он недавно принял постриг с именем Симон, «дева неразумная» продолжала во время богослужений «есть его глазами». По этому случаю он получил к празднику стихи, в последних строках которых к нему был обращён страстный призыв:

Ты скажи мне прямо, душу не томя:

Симоне Ишунин! Любиши ли мя?

Надеюсь, нынешний владыка Симон, архиепископ Брюссельский и Бельгийский, не будет на меня в обиде «за разглашение»: ведь уже истёк 25-летний срок давности... И думали ли мы с ним, что через два года после кончины владыки иеромонах Симон, по окончании ЛДА, защитит кандидатскую работу на тему: «Высокопреосвященный митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим (очерк жизни и деятельности)» (Л., 1980), а мне доведётся быть её рецензентом?

Круг лиц, которым посвящались эпиграммы, порой расширялся. Одно время при владыке в Ленинграде гостевал его давний приятель – архимандрит Авель (Македонов). Они знали друг друга ещё по Рязани, и их связывало много общего (вот кому бы написать воспоминания!).

Помню их поездку на Валаам, организованную для студентов и преподавателей ЛДАиС. Впервые я увидел владыку в мирском костюме, – на теплоходе бывает большая «стеснённость», и помимо нашей церковной группы на борту было много посторонних туристов. На валаамский берег владыка Никодим и о. Авель сошли в подрясниках и пешком проделали долгий путь от пристани до монастыря.

В те годы владыка Никодим приглашал своего соседа по епархии – митрополита Таллинского и Эстонского Алексия – посетить Валаам и предлагал ему своё содействие. Однако эстонский архипастырь, с благодарностью принимая приглашения, ими в те годы не воспользовался. Ещё до Второй мировой войны он, будучи юношей, посетил с родителями Старый Валаам и навсегда сохранил о нём светлые воспоминания. И он не хотел их разрушать, взирая на царившее там послевоенное запустение. Могли ли в те годы оба архипастыря предполагать, что пройдут годы, и обитель возродится из руин? И что Валаамский монастырь станет ставропигиальным (т. е. находящимся в прямом подчинении Патриарха Московского и всея Руси), а Святейший Патриарх Алексий II станет его священноархимандритом?

В начале 1970-х годов о. Авель загорелся желанием поехать на Афон, что в те годы было весьма непросто. Однако владыка как председатель Отдела внешних церковных сношений, употребил всё своё влияние, чтобы мечта его друга осуществилась. Для этого подвижнику пришлось принять греческое гражданство и дать обязательство пожизненного пребывания на Святой Горе.

Прибыв в Свято-Пантелеимоновский монастырь, о. Авель вскоре понял, что обстановка здесь, мягко говоря, далека от нормальной. Несколько монахов, присланных сюда из разных обителей тогдашней «страны Советов», прошли «естественный отбор». Получив предписание подобрать кандидатов для отправки на Афон, наместники монастырей поступили по принципу: «На тебе, убоже, что нам негоже». Выражаясь в терминах психиатрии, в Грецию спихнули «девиантов», т. е. людей с отклонениями. Как рассказывал о. Авель, однажды ночью он был разбужен странными звуками: как будто в ризнице пилят решётку. Пойдя «на звук», посланец из Рязани вошёл в келью к собрату и увидел, что тот водит одним напильником по другому: вжик, вжик!

– Что ты делаешь, брат?

– Отгоняю радиацию!

И снова: вжик, вжик!

В пожизненном окружении «специфического контингента» о. Авель пребывать не захотел. Но для монаха из Советского Союза «вход на Афон – рубль, выход – два». И о. Авель воспользовался единственной возможностью вернуться на родину – для прохождения лечебного курса. Для митрополита снова начались хлопоты: как «вытащить» афонского насельника из греческого гражданства, не испортив отношений с греческим МИД? В ожидании решения по своему «делу» о. Авель жил при академии, столовался при митрополичьих покоях и любил попариться в академической бане. Всё это происходило на виду у иподиаконов, тема носилась в воздухе и просилась в строку. И вот что получилось:

Смиренный инок после бани

Заснул и видит страшный сон:

Билет он в кассе просит до Рязани,

Ему дают плацкарту на Афон.

Когда эти стихи были прочитаны, покои взорвались от смеха. Владыка лёг грудью на стол, его плечи содрогались от хохота. Не удержался от смущённой улыбки и виновник веселия. К его счастью, проблема вскоре была решена, и он получил «плацкарту» в кафедральный собор Рязани...

Владыка ценил юмор и хранил в своей памяти множество забавных историй. Во время одного из «пасхальных чтений» он рассказал про финна, занимавшегося извозом в дореволюционном Петербурге. «Вейка» перевозил пассажиров на лодке по определённому маршруту: с Крестовского острова на Васильевский и обратно. Однажды паромщик зашёл в православный храм во время пасхального богослужения, но вскоре его оттуда выбросили. Вот как он поведал об этом своим землякам.

– Стою в храме; pappi (священник) выходит из алтаря и кричит: «Крестовский остров!». Прихожане в ответ: «Васильевский остров!». А я – громче всех: «Фонтанка!».

«Митрополит Никодим был прекрасным рассказчиком, – пишет Фэри фон Лилиенфельд. – Отлично зная историю Петербургской епархии, он иногда припоминал к слову что-нибудь забавное о своих предшественниках. Его память казалась неисчерпаемой. У меня такой памяти нет: к сожалению, ничего не запомнила»⁶³².