Вопрос о Финикиянах в Балтийском море

К числу наиболее тёмных пунктов истории древнего мира, следует причислить вопрос о географических пределах непосредственных морских и торговых сношений Финикиян. Мы знаем, правда, что в сферу их торговли входил весь тогдашний культурный мир и даже многие страны, лежавшие за его пределами, но как далеко заходили их морские экспедиции, и какую область захватывала их прямая торговля – вот вопросы, которые возбуждают глубокий интерес, но на которые весьма трудно дать определённые ответы. До сих пор, продолжает возбуждать сомнения и вызывать новые попытки, прийти к определённым результатам, вопрос о положении Офира – восточного предела их торговой державы¹; недавно только помирились с фактом, что южным пределом их экспедиций был мыс Доброй Надежды²; что же касается запада и севера, то здесь дело обстоит ещё хуже; не дальше, как 22 года тому назад такой орган, как Zeitschrift der Deutschen Morgenländische Gesellschaft находил возможным открывать свои страницы для разбора поддельных финикийских надписей, найденных в Бразилии³; во всяком случае, насчёт действительного предела финикийских путешествий в Атлантическом океане и северных морях существуют только гипотезы. При утрате туземной литературы и необходимости довольствоваться поздними компиляциями греко-римских писателей, некоторое пособие могут оказывать лишь вещественные памятники – предметы торговли, получавшиеся Финикиянами и в свою очередь, ввозимые ими. Для севера Европы такими предметами, привлекавшими предприимчивых семитов, по единогласному свидетельству древности, были олово и янтарь. Этим-то продуктам и обязан север Европы своими первыми связями с культурным миром.

Если мы теперь заглянем в историю науки, то увидим, что наиболее авторитетные из старых учёных относились к интересующему нас вопросу крайне осторожно. Так, отец финикийских студий – Бохарт, приискавший семитические этимологии для Британии и Фулэ, не дерзнул пускаться в Ютландские проливы, чтобы отыскивать к востоку от них финикийские следы; равным образом и Моверс, при всей той лёгкости, с какой ему удавалось отыскивать на юге финикийские колонии и их торговые пути, ограничивается относительно севера заметкой, что он представляет обширное поле для предположений. «Но мы не будем вступать на него, – продолжает он, – прибавим только, что Финикияне, вероятно, очень рано завели правильные сношения из Гад с Британскими островами, а Карфагеняне, впоследствии, дали этому делу новую организацию, основав под начальством Имилькона новые колонии или упрочив старые Тирские и вероятно, устроили на Сорлингенских островах станцию для с.-з. торговли»⁴. Подобных же взглядов держались и многие другие учёные, занимавшиеся этим вопросом, напр.: Укерт⁵, Ределоб⁶, Гумбольдт⁷, Мюлленгоф⁸ и Лопмейер⁹; они находили возможным сопутствовать Финикиянам только до берегов Немецкого моря. Но находились учёные, дорожившие возможностью начинать историю Прибалтийских областей с финикийского периода. Одним из первых, доказывавших это, был Гесснер¹⁰; его взгляды нашли сочувствие у знаменитого Шлецера, а в 1782 г. бургомистр Данцига Уингаген прямо назвал свой город одним из древнейших в мире и торговавшим ещё с Финикиянами. Но более других оставили след в науке, из учёных этого направления, Герен, Нильсон¹¹ и Ружемонт¹². Первый держится мнения о непосредственной торговле Финикиян с Балтийским побережьем в своих знаменитых: «Ideen über Politik, den Verkehr und Handel der vornehmsten Volker der Welt»; второй, на основании находимых, в Скандинавии и противоположном германском берегу, бронзовых вещей, а также гробниц и скульптур, нашёл возможным написать целую книгу о финикийском периоде истории Швеции, Мекленбурга и других Балтийских областей, представив с достаточной ясностью и полнотой не только общий ход её, но даже и отдельные стороны жизни финикийских культуртрегеров севера и германских туземцев, особенно религию и культ. Нечего и говорить, что подобные явления были возможны только при том состоянии сведения о древнем Востоке, какое господствовало во время появления прилежного труда Нильсона¹³. Наконец, Ружемонт пош`л дальше всех и решился определить точную хронологию семитической торговли янтарём, начиная с 1500 г. до P.X.

В новый фазис вступил вопрос со времени появления серьёзно-научного труда Садовского¹⁴, поставившего себе задачей проследить на основании физико-географических исследований и рассмотрений археологических находок те пути, по которым шли сухопутные торговые сношения юга с севером. В меньшем масштабе и при меньшем количестве данных в этом направлении уже работал раньше Ределоб, но он занимался путями через Галлию, труд же Садовского имеет в виду, главным образом, Германию и отчасти, восток Европы. Главное значение его – указание на важность знания географических условий для культурно-исторических выводов и удачная, в общем, попытка классификации археологических находок. Это особенно важно в таком вопросе, как наш, где почти нет литературных источников. Конечно, Садовскому принадлежит только почин в этом деле и вызвать ряд работ по освещению этого сложного вопроса. Для финикийской теории его работа имела, пожалуй, отрицательное значение: вместе с Генте¹⁵ и Вальдманном¹⁶, он склонен перенести главную роль в торговле янтарём на Этрусков; последние, как доказали эти учёные, в более древнее время, вели довольно оживлённые сухопутные сношения с севером, что доказывается оставленными следами.

Итак, прежде всего, обратимся к древним авторам. Со времени Мюлленгофа, которому наука обязана детальным изучением важного географического произведения древности – Ora maritima Феста Авиена¹⁷, этот памятник признаётся, несмотря на свёе позднее появление на свет, заключающим в себе древнейшие сведения классических народов о западе и составленным, если не по финикийским, то, во всяком случае, по очень древним источникам. Между прочим, в нём находятся ссылки и на утраченный перипл карфагенянина Имилькона. Это описание запада находится в IV книге его произведений¹⁸.

(80) «Круг земли широко раскинулся, и вода обтекает вокруг него. Но там, где глубокое море пробирается от Океана, чтобы эта пучина нашего моря растянулась на длинное пространство, находится Атлантический залив. Здесь город Гадир, прежде называвшийся Фарсисом, здесь и столпы неутомимого Геркулеса – Авила и Кальне; последняя – на левой стороне названной земли, а к Ливии ближайшая – Авили. Они оглашаются свирепым северным ветром, но держатся уверенно на месте.

(90) И здесь возвышается вершина выдающейся цепи; древнейшие века назвали её Эстримнием; вся высокая громада скалистой выси обращена, главным образом, к тёплому южному ветру. Под вершиной же этого мыса разверзается для жителей Эстримнийский залив; в нём открываются острова Эстримниды, далеко лежащие и богатые металлами: оловом и свинцом. Велика сила здесь у народа: надменный дух, успешная изобретательность.

(100) Из-за торговых целей, они на всякого рода судах и привычных чёлнах рассекают море, бурное на обширное пространство и пучину Океана, полного чудовищами. Они не умеют покрывать киля сосной или клёном, не гнуть, согласно обычаю, из ели стручковидных челноков, но, удивительное дело, всегда прилаживают суда, связывая шкуры, и часто пробегают на коже обширное море. Отсюда всего два дня пути на судне до Священного острова – так назвали его древние,

(110) который лежит среди волн, обильный лугами и его населяет на широком пространстве народ Иернов. Вблизи, напротив, открывается остров Альбионов. У Фарсийских карфагенян были торговые сношения в пределах эстримнийских, а также колонисты и народ, толкающийся внутри Геркулесовых столпов доходили до этих морей, которые, как утверждает нуниец Имилькон, едва можно проехать в четыре месяца, что он и сам, по его словам, испытал.

(120) Никакое дуновение ветра не подгоняет корабля; медленная влага ленивого моря неподвижна. Он прибавил ещё и то, что среди пучины выдаётся масса красных лишаев, которые часто, подобно кустарнику, задерживают корабль. Он передаёт, что и задние части кораблей не опускаются в глубину моря, и дно едва покрыто малым количеством воды. И туда и сюда, постоянно снуют морские звери и медленно, и лениво ползущие суда плавают среди чудовищ.

(130) Если кто-либо осмелится отсюда, от островов Эстримнийских, столкнуть чёлн в воду на Ликаснову сторону света, где твердеет воздух, он подойдёт к области лигуров, лишённой жителей, так как она опустошена рукой кельтов и давнишними частыми войнами и лигуры, будучи изгнаны, как это бывает часто, когда заставляет сила, пришли сюда. Обильны эти места неровностями: дикие скалы и грозные горы соединяются с небом.

(140) Беглый народ долго жил среди этих. После спокойствия и досуга, при безопасности, усиливающей смелость, решился выйти из высоких убежищ и спуститься к приморским местам.

Позади этих мест, которые мы выше описали, открывается большой залив обширного моря до самой Офиуссы. Назад от этих берегов до Средиземного моря, туда, где оно делает,

(150) как я раньше сказал, залив в землю и которое называют Сардским, тянется семидневный путь для пешехода. Офиусса простирается вперёд на столько, на сколько, как ты слышал и Пелонов остров в области греков; её в древности называли Oestymnis».

Имя «Эстримниды» встречается только здесь и все попытки объяснить его не могут быть названы удачными¹⁹. Равным образом, не легко отождествить их с известными в современной географии. Мюлленгоф, которому этот памятник обязан первым детальным изучением, видит, что вполне естественно, в Альбионе – Британию, в Иерн – Ирландию, в Эстримнийском мысе – Бретань, в заливе, идущем к Офиуссе – Бискайское море. Но для того, чтобы доказать это, ему пришлось считаться с затруднением в стихах 85 и 87–88, где от Гадиров, автор непосредственно переходит к Иракловым столпам, замыкавшим Средиземное море. Учёный вышел из этого затруднения, предположив после половины 88 стиха пропуск, переносивший читателя к другим «Иракловым столпам», находившимся на с.-з. Европы²⁰. Такой приём показался Унгеру²¹ произвольным и неосновательным; он открыл против Мюлленгофа целый поход и объявил Эстримний – мысом св. Винсента, острова Эстримнийские, Альбион и Иерне – лежащими у берегов Испанской Галиции. Наконец, наш соотечественник, проф. Сонин²² высказал новое, на мой взгляд, довольно правдоподобное мнение о том, что пропуска нет, а неудобные стихи вставлены неудачно и некстати самим Авиеном, что оригинал начинал обозрение морского берега с севера, с тамошних Иракловых столпов, что Эстримний – Корнваяль, Эстримниды – острова Сорлингенские (Сцилли), Альбион и Иерн – Великобритания и Ирландия. При таких условиях произведение Авиена много выигрывает в стройности и цельности, нет надобности предполагать, как это делает Унгер, будто автор дважды описывает одно и то же; кроме того становится понятным продолжительность путешествия Имилькона: едва ли до Галиции от Гад или даже Карфагена 4 месяца пути, даже при условии потери времени на основание колоний. Мы знаем из Плиния²³, что он был отправлен на север Европы в то самое время, когда знаменитый Ганнон ездил на юг. Хотя и говорится, что экспедиция была снаряжена «ad caetera Europae noscenda», но вероятно и в её программу входило основание новых городов «ливиофиникиян». Это время как раз совпадало с экономическим переворотом в Карфагенском государстве, с переходом от мелкого землевладения к крупному, от кустарной промышленности к фабричной, а потому грандиозная колонизация обездоленных членов общества, предпринятая самим государством, была совершенно кстати. Где были на европейском берегу основаны Имильконом колонии, потеря его перипла сделала для нас неизвестным; но что они были, ясно из отрывка современника Перикла Евктемона Афинского, который Авиент также включил в свой перипл:

(375) «За столпами по берегу Европы, жители Карфагена владели некогда поселениями и городами. У них было обыкновение строить суда с плоским дном, чтобы чёлн с широким задом мог проскальзывать по неглубокому морю». (Далее идёт новая ссылка на Имилькона, причём повторяется в других, а иногда и тех же словах уже известное нам из приведённой выше цитаты; интересно заключение этой выдержки: (414) «Мы это издаём для тебя, сообщённое давно в глуби Пунических анналов»). Отнесение факта в давно прошедшее время принадлежит, очевидно, Авиену: едва ли мог так выразиться Псевдо-Скилак, младший современник Ганнона и Имилькона. К сожалению, до нас не дошло других известий об основанных последних колониях; по ту сторону столпов только древний Гадир попал на страницы истории; что же касается других местностей, то лишь позднейшие имена их открывают обширное поле для упражнений в семитической филологии.

Страбон²⁴, для которого старое имя Эстримнид было давно забытым и едва ли понятным, помещает эти острова под именем Касситерит = «Оловянных» в числе «лежащих у Испании» и заканчивая описанием их книгу об Испании, прибавляет, что первым из Римлян обратившим внимание на их рудники, был известный победитель Лузитан консул П. Красс и что раньше только Финикияне торговали с жителями, которые рисуются здесь уже не теми красками, что у Авиена: это кочевники, занимающиеся скотоводством и получавшие от Финикиян взамен металлов глину соль, вещи из бронзы. Рассказывается далее о том, что Карфагеняне ревниво оберегали путь к этим островам и даже нарочно навели свой корабль на мель, чтобы погубить римский. Таким образом, мы встречаем здесь то же явление, которое замечается всегда при торговых сношениях народов, стоящих на различных уровнях культуры: Финикияне вывозили из островов металлы и затем возвращали их назад в обработанном виде. Но заходили ли они дальше этих островов? Вступали ли их суда в Немецкое море и Датский архипелаг? На это у нас нет решительно никаких литературных указаний²⁵ и напрашивается вопрос, могли ли они a priori заходить туда? Физической невозможности, я думаю, нельзя предполагать. Правда, судоходство по этим мелководным морям не легко и не всегда безопасно, но они умели справляться с неудобствами плаванья и были опытны в путешествиях вдоль берегов; стоит только вспомнить об экспедиции вокруг Африки, где им приходилось преодолевать всевозможные затруднения, а также в Средиземном и Чёрном морях. Для нации, обогнувшей мыс Доброй Надежды, расстояние от Годир до Балтийского берега было слишком ничтожно и не могло составить, в случае необходимости, серьёзного затруднения. Но дело в том, что этой необходимости нельзя предполагать. Что могло тянуть сюда Карфагенян? Мы знаем, что объезд Африки был предпринят по инициативе фараона Нехао и при желании самих Финикиян избавиться от греческой конкуренции, заградившей им северный путь к богатствам западной Африки; нам известно, что сокровища Офира были слишком заманчивы и могли возбуждать желание завязать с ним непосредственные торговые сношения. Между тем, на Балтийское море их мог привлекать только янтарь. Но, во-первых, янтарь того же качества в то время находился ещё в изобилии и к западу от Ютландии, у Гамбурга и устьев Эльбы, где его и до сих пор ещё находят по временам и откуда могли получить его доходившие до этих мест Карфагеняне; во-вторых, в карфагенское время торговля этим продуктом давно уже велась по речным и сухопутным прямым путям и находилась, как доказали Генто, Вальдман и Садовский, в руках Этрусков. Наконец, спрос на этот предмет роскоши в карфагенский период был значительно меньше, чем в более древнее и более позднее время. Исследования Гельбиха²⁶ доказали, что в пору господства греческого классического искусства ценился не материал, а творчество, и блестящий янтарь уступил место мрамору и расписным вазам, не только в собственной Греции, но и в Италии, где, начиная с IV в., он почти исчезает из гробниц. Да и раньше, он встречается, главным образом, к востоку от Апеннин, у Болоньи, где держался дольше и получался, вероятно, непосредственно сухим путём с севера; к западу же от Апеннин, господство янтаря было весьма непродолжительно, благодаря влиянию греческих колоний и действительно, янтарь находят здесь лишь в гробницах (до 7 в.), предшествующих греческому периоду и на ряду с произведениями финикийской эпохи. Янтарь этот, находимый в Италии, по исследованиям знатока его с физико-химической стороны, Гельма²⁷, не сицилийский, а настоящий северно-европейский, выбрасываемый Балтийским и Немецким морями, и находимый в ископаемом состоянии до подошв Средне-Германских гор. Что Италия в глубокой древности вела сама торговлю с севером, на это указывают археологические находки, попадающиеся на всём протяжении до Скандинавии по речным путям: напр., мечи Микенского типа и т. п. В Скандинавии найдено даже в одной гробнице раковина из Средиземного моря²⁸.

Итак, если участие Карфагенян в торговле янтарём, а вместе с тем и посещение ими Балтийского моря, не может считаться доказанным, то в каком отношении к нашему вопросу стоят древние Финикияне? Прежде всего, следует заметить, что в глубокой древности географические открытия не всегда делались постоянным достоянием науки и человечества: они забывались, и потом приходилось их снова делать. Едва ли Карфагеняне могли воспользоваться результатами путешествия их восточных единоплеменников вокруг Африки: сами они доходили только до Зелёного мыса; едва ли также им был известен путь в Офир. А потому наш вопрос является вполне законным: возможно, что и северные моря, посещавшиеся тиро-сидонскими мореходами, не входили в круг торговых интересов Карфагенян. Нельзя упускать из вида, что в Микенскую эпоху янтарь очень ценился в Греции и Шлиман нашёл в 1, 3 и 4 микенских гробницах более 1.000 янтарных бус вместе с самыми важными драгоценностями; по исследованиям Гельма в Данциге, этот янтарь опять-таки оказался северно-европейским. По-видимому, янтарное ожерелье находится в руках одного из послов народа Кефтиу на фиванской гробнице Рехмира времени фараона Тутмеса III²⁹. В Египте также находят, хотя и довольно редко, янтарные бусы, но, к сожалению, до сих пор ещё не было их химического исследования. С лёгкой руки Лепсиуса³⁰ искать этот продукт в Египте уже было отчаялись и даже Гельм, в лаборатории которого перебывал янтарь чуть ли не со всего мира, даже не упоминает о существовании его в Египте. Между тем, по сведениям некоторых учёных, в Египте есть и свой янтарь на Чермном море и было бы крайне интересно определить, какого рода янтарь попадается в археологических находках. Во всяком случае, последние не часты и вероятно, янтарь не пользовался в долине Нила особенным распространением; слово sakal, навязываемое египетскому языку Плинием³¹, не встречается в нём. Точно также и в других странах древнего Востока, мы не замечаем, чтобы янтарь особенно ценился. Многие хотели найти его в Ветхом завете, но на этой почве трудно прийти к определённым выводам; технические названия металлов для нас мало понятны, контекст не облегчает их понимания, а переводчики, в данном случае, не могут считаться безусловно авторитетны. Опперт уверен³², что חשמל, упоминаемый в известном видении славы Господней у пророка Иезекииля и переведённой «видение Илектра» – янтарь, но во всех трёх местах греческого перевода стоит в родит. пад.; это нас лишает возможности определить род слова и вместе с тем, его значение, как сплава золота и серебра (ὁ ἤλεκτρος), или янтаря (τὸ ἤλεκτρον). Указывают также на לֶשֶׁם – один из 12 драгоценных камней на эфоде Первосвященника³³, переведенный у 70-ти λιγίριον в Vulg. ligurius – словом, близким к λιγγίριον, также употреблявшимся у греков для обозначения янтаря; некоторые учёные даже находят этимологию этого имени – от לשך «захватывать». На это можно заметить, что едва ли это слово еврейское. В египетских текстах встречается металл nšmt³⁴, что, в силу фонетических законов, пожалуй, может по семитически = לשך, а этот продукт не может обозначать янтаря, так как упоминаются, как нечто обычное приготовляемые из него амулеты³⁵; янтарных амулетов в Египте не было. Наконец, нельзя не коснуться вопроса, поднятого Оппертом, относительно янтаря в Ассирии³⁶, по поводу двух сохранившихся без начала и конца строк на одном ассирийском обелиске Британского музея. Путём всевозможных натяжек, он вычитал в них финикийских купцов, водимых, согласно общему голосу древности, малой Медведицей и добывавших янтарь из Балтийского моря. К сожалению, здесь нет речи ни о Финикиянах, ни о купцах, ни о Медведице, ни о Балтийском море и добывании чего-либо, а тем более янтаря³⁷, ни одного кусочка которого не отыскано до сих пор среди развалин ассирийских городов³⁸.

Теперь возникают два вопроса:

1) каким образом велась торговля янтарём в это древнее время и

2) принимали ли в ней участие Финикияне?

Для решения первого вопроса, мы располагаем, как литературными данными, так и археологическими находками, но, как то, так и другое, довольно неопределённо. Мы уже видели, что приходится ещё в Микенский период признать существование сношений юга с отдалённым севером; с лёгкой руки Мюлленгофа³⁹ учёные вычитали в Одиссее даже упоминание о его белых ночах⁴⁰; разбросанные по континенту Европы памятники, напоминающие Микену и Восток, свидетельствуют об обмене точно также, как и находки Балтийского янтаря на юге. Точно также и находки золота в могилах западной части Балтийского моря, соответствующих древнему периоду, т. наз., бронзового века, указывают, по-видимому, не то, что этот драгоценный металл поступал сюда с юга в обмен на янтарь, которого попадается меньше всего именно в могилах этого периода, причём уменьшение идёт параллельно распространению золота⁴¹. Конечно, сношения эти не могли быть прямыми; последний этап их находился, вероятно, в руках Этрусков или Финикиян, до них же северные продукты доходили, переходя от народа к народу. Такой порядок вещей существовал очень долго; до самого путешествия при Нероне римского всадника на север⁴². Римляне не знали прямого пути к Балтийскому морю и ещё Диодор⁴³ рассказывает, как янтарь собирается на упомянутом уже нами острове Василии и доставляется жителями последнего на противолежащей материк, а оттуда «доходит в нашу область по описанному способу», т. е. как и олово – к Роне. Отсюда будет понятно и классическое место у Геродота⁴⁴, констатировавшего факт полного отсутствия сведений о севере у своих современников: «о западных окраинах Европы не могу сообщить ничего достоверного, так как не допускаю, что Ериданом называется у варваров река, впадающая в море к северу, от которой, говорят, приходит к нам янтарь и не знаю о существовании Касситерид, с которых приходит к нам олово. Во-первых, само имя «Еридан», выдаёт, что оно эллинское, а не варварское, и сочинено каким-либо поэтом; во-вторых, несмотря на старания, не могу услышать ни от одного очевидца, что существует море по ту сторону Европы. Всё-таки олово и янтарь доходят до нас, происходя из крайних пределов». Страбон спустя несколько веков на этот счёт выразился ещё сильнее⁴⁵: «Еридана нет нигде на земле». Это доказывает, что понятие об Еридане было и в древности таким же неопределённым, каким оно осталось и для новых учёных⁴⁶ и что отождествление его с По, и приурочение сюда мифа Фаэтона далеко не было общераспространённым и постоянным; напротив, уже Геродот полемизирует против мнения о Еридане, впадающем в Северное море. Замечания его, относительно невероятности варварского происхождения имени реки, для нас не могут быть убедительны; напротив, является большое искушение произвести его от семитического корня יׇרַד «стекать» и сопоставить с именем знаменитой Палестинской реки, а также Иордана Критского. В таком случае, пришлось бы, подобно Мюлленгофу, отнести происхождение рассказов о янтаре и даже миф о Фаэтоне, к доставлявшим этот продукт Финикиянам, говорившим Грекам о «реке» вообще. Конечно, так далеко идти рискованно, тем более, что существуют и греческие этимологии этого слова⁴⁷. В северном происхождении янтаря были убеждены, как мы видим, Греки времён Геродота; это, для его времени, вполне понятно; почти к той же эпохе относится известный клад с древностями и монетами из Ольвии, найденный в Шубине близ Бромберга, т. е. уже в самой области Балтийского моря⁴⁸. Многочисленные находки янтаря в обработанном виде на всём нашем великом водном пути⁴⁹ могли бы говорить также в пользу существования сношений чрез материк Балтийского моря с Чёрным, если бы они были приведены в хронологический порядок и подвергнуты физико-химическому анализу⁵⁰. Конечно, существование этих сношений в V в. не обязывает верить в то, что они велись и в XV и X; очень возможно, что в это отдалённое время, янтарь шёл по другому, более западному пути, обильному микенскими следами, что Эльба, Рейн и Рона имеют право на тождество с Эриданом, а греческое имя янтаря λιγγύριον носит в себе указание на народ, принимавший наиболее деятельное участие в торговле продуктом и, во всяком случае, бывший видным посредником в ней. Что дело всё-таки не обходилось без Финикиян, на это довольно ясно указывает история Евмея в XV песни Одиссеи. Рассказав о том, как Финикиянка – рабыня на острове Сире – сговорилась с приехавшими туда её единоплеменниками – купцами, поэт продолжает от лица Эвмея:

Те же (т. е. купцы) год целый оставшись на острове нашем прилежно Свой крутобокий корабль нагружали, торгуя товаром. Но когда изготовился в путь нагруженный корабль их, Ими был вестник о том к финикийской рабыне отправлен; В дом он отца моего дорогое принёс ожерелье Крупный электрон, оправленный в золото с чудным искусством; Тем ожерельем моя благородная мать и рабыни Все любовались; оно по рукам их ходило и цену Разную все предлагали. А он по условию, молча Ей головою кивнул и потом на корабль возвратился. Из дома, за руку взявши меня, поспешила со мною Выйти она ... ... я за нею пошёл, ничего не размысля. Пристани славной, поспешно идя, наконец мы достигли. Там оплыватель морей, ожидал нас корабль финикийский.

Подобное же ожерелье один из женихов Пенелопы предназначил ей в подарок (XVIII, 295):

...Цепь из обделанных в золото с чудным искусством Светлых, как солнце больших янтарей...

Места эти довольно красноречивы; к сожалению и они могут допускать различные толкования. В тексте стоит:

XV, 459: ἤλυθ ἀνὴρ πολυϊδρις ἐμοῖ εἰς δώματα πατρός χρισεον ὅρμον ἑχων, μετὰ δ’ ἠλέκτροισιν ἔερτο

XVIII, 295: ὅρμον πολυδαίδαλον] χρίσεον ἠλέκτροισιν ἐερμένον, ἠέλιον ὥς.

т. e. «золотое ожерелье, унизанное бусами из илектра». Спрашивается, с каким словом мы имеем дело? С «ἤλεκτρος» – сплав золота и серебра, или «ἤλεκτρον» – янтарь: косвенный падеж в обоих случаях делает возможным и то, и другое. Однако, безусловно, все учёные видят здесь именно янтарь. Не говоря уже о Бутманне⁵¹, который все упоминания илектра у Гомера относит к янтарю, его более критический продолжатель, автор статьи «Electrum» в энциклопедии Pauly⁵² находит, что в приведённых нами местах естественнее всего видеть янтарь. Не сомневается в этом и Ebeling⁵³, и Лепсиус в своём труде о металлах, упоминаемых в египетской литературе. Отнёсшись с довольно строгим отрицанием к другим местам Гомеровского эпоса, где упоминается это сомнительное слово, он продолжает⁵⁴: «напротив, в двух местах Одиссеи, где Финикияне приносят ожерелье из золота, окружённого ἠλεκροισιν и блистающее, как солнце, дело может идти только о бусах и т. п. из янтаря: для ожерелий подобного рода янтарь превосходен. С другой стороны, в обоих местах у Гомера стоит множественное число, как и у Аристофана, где говорится о бусах янтаря (Всад. 532). Ни τὰ, ни οἱ, ни αἱ ἤλεκτροι не имеют смысла, когда дело идёт о металле и «ὅρμος χρυσοῖς ἐερμένος» был бы невозможностью даже в устах поэта. Напротив, это выражение очень удобно для янтаря, который находят и обрабатывают в кусочках, но который нельзя плавить в слитках, как металл». Это объяснение вполне принимает Гельбих⁵⁵, дополняет его эстетическими соображениями и иллюстрирует его ссылкой на ожерелья, находимые в древне-этрусских гробницах. Я, со своей стороны, могу ещё раз сослаться на ожерелье, изображённое в руках одного из послов Кефтиу. В настоящее время, мне не известно ни одного толкователя Гомера или историка древнего искусства, который бы не разделял этого мнения и придётся признать, что Греки, действительно, соединяли представление о торговле янтарными изделиями с Финикиянами. Бутманн полагал, что этот янтарь – сицилийский. В настоящее время, микенские находки и исследования Гельма доказали его северное происхождение. Каким образом доходил этот продукт к Финикиянам – чрез По, Рону или какую-либо другую, более северную реку, шёл ли сухим путём, или получался непосредственно с берегов Немецкого моря, мы пока по имеем возможности решить окончательно, несомненно только, что уже в отдалённое время финикийского господства на Средиземном море, север Европы, благодаря своим произведениям, находился в сношениях с культурным миром.