Ученик об учителе

По поводу предстоящего празднования столетнего юбилея Московской Духовной Академии

Приближается знаменательная юбилейная годовщина одного от высших духовно-учебных заведений, существующих в России. Bсе мы, бывшие и настоящие воспитанники нашей almae matris, нашей родной и дорогой Императорской Московской Духовной Академии, готовимся встретить этот праздник достойным образом. 1-ое Октября текущего года, храмовой праздник в Академии, в честь Божией Матери, по случаю чудного и спасительного Ее Покрова, совпадает ныне с другим праздником, праздником столетнего юбилея существования Академии в стенах древней Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, куда она переведена была в 1814 году из Москвы, из древнего же здания, находившегося на Николаевской улице при Заиконоспасском монастыре и именовавшегося Славяно-Греко-Латинскою Академиею.

Столетие Академии – этот вековой период ее существования на одном и том же месте – имеет, конечно, полное право на празднование, как освященный еще в древности, в Ветхом именно Завете период времени, как истинный юбилейный год или, лучше сказать, двойной юбилей, принимая за юбилейную дату период времени в пятьдесят лет. Для ученого учреждения, какова именно Духовная Академия, этот период времени является, конечно, не особенно продолжительным и большим. Бывают учреждения, которые в пять раз более переживали времена исторического своего существования. Такова, напр., Св. Троицкая Сергиева Лавра, пятисотлетие которой праздновалось на наших глазах и на нашей памяти двадцать два года тому назад.

Но первая столетняя годовщина существования Московской Духовной Академии и пребывания ее в стенах знаменитой Лавры должна быть, по нашему мнению, отмечена особенно тщательным образом: ибо последующие столетние же годовщины ее не так уже трудно будет отмечать по этой первой, являющейся для нее как бы вехой, указывающей дальнейший ее исторический путь. Надеемся, что все ученые силы Академические, к предстоящему юбилейному празднованию совокупно и единомысленно придут к какому-либо заключению по поводу этой высокой миссии Духовной Академии, возложенной на нее и состоящей не в том только, что она просуществовала так или иначе сто лет на свете и выпустила целый ряд воспитанников из своих стен, разошедшихся потом по разным поприщам жизни, духовной и светской, – но и в том, что она находилась бок о бок с Лаврою Преп. Сергия и прожила вместе с нею все это время мирно и спокойно и, главное, благоплодно и благотворно в духовно-нравственном отношении.

Но, прежде чем это будет сделано, в юбилейных-ли комиссиях, специально учрежденных с этою целью, какова именно академическая комиссия и комиссия Московского духовенства, или же некоторыми частными лицами, не могущими остаться равнодушными и молчаливыми, в виду приближающегося столь редкого и знаменательного и столь светлого и радостного торжества из жизни их almae matris, будет предпринято, вероятно, много попыток и иного рода для характеристики жизни, прожитой Московскою Духовною Академией за тот или иной период ее столетнего существования, вероятно, к этому времени появится немало ученых и всякого рода иных работ: автобиографических, биографических, исторических и эпизодических, так или иначе, тесно связанных с жизнью Московской Духовной Академии и освещающих ее с той или иной стороны.

Наша задача, какую мы предприняли, для того чтобы принести со своей стороны посильную дань признательности и благодарности своей almae matris, вспоившей и вскормившей нас в духовном отношении, заключается в предложении некоторых воспоминаний ученика Академии об ее Учителе.

Но если мы и решились сказать здесь несколько слов об этом, в виду предстоящего столетнего академического юбилея, то в то же время сомневаемся и недоумеваем: имеем ли мы какое-либо право говорить о своем учителе, когда он еще жив и здравствует доселе. Учитель, конечно, может говорить о своих учениках всегда и везде; на то он и учитель. Но ученик, являющийся за стенами того или иного учебного учреждения, как вышедший уже из него, имеет ли он какое-либо право говорить о своем учителе? Конечно, формальное право он имеет, но нравственного права, по нашему мнению, не имеет никакого. Здесь уже он, если и выступает со своим словом, устным или печатным про своего учителя, то разве только в силу слов Христовых: от избытка сердца уста говорят (Мф.12:34).

Еще в то время, когда я находился на третьем курсе Московской Духовной Академии, в последней стали распространяться слухи о назначении к нам нового ректора, Архимандрита Антония, из ректоров С.-Петербургской Духовной Семинарии. Этот Антоний, в миру Алексей Павлович Храповицкий, в это время завоевал себе сердца и привлек к себе симпатии всей, можно сказать, Петербургской молодежи, учащейся в духовных школах, а отчасти и в светских. И нет ничего удивительного в том: эта личность была во всяком случае незаурядной по своим необыкновенным талантам и по своему быстрому восхождению по ступеням монашеской жизни. Происходя из светского высшего звания, он, Храповицкий, по окончании гимназического курса и по вступлению в число студентов С.-Петербургской Духовной Академии, принимает монашество и в скором времени становится сперва доцентом Петербургской Академии, затем Инспектором Академии и ректором Семинарии.

Наша академическая молодежь, как и всякая другая молодежь, интересующаяся всегда новостями в духовном мире и принимающая их близко к сердцу, особенно те из них, которые касались академической жизни, заволновалась и зашевелилась, под влиянием этих слухов, шедших к нам из Петербурга. Все ждали с нетерпением и радостно, с назначением к нам на место ректора этого именно человека, чего-то нового в жизни, захватывающего их всецело, каких-то новых и предчувствуемых ими только теперь перемен во всем строе академической жизни. Скоро слух этот осуществился на деле и стал уже настоящим фактом. К нам, в нашу старейшую Московскую Духовную Академию, назначен Архимандрит Антоний (Храповицкий).

Я лично не знаю и не помню приезда в Академию нового ректора ее, потому что этот приезд случился как раз на Рождественских каникулах, когда большинство студентов выехало уже, по случаю роспуска, из Академии и из Cepгиева Посада. Мне пришлось уже познакомиться с ним лично после этих каникул, именно в начале 1891 года. Хотя я слышал и раньше о нем из уст других, близких к нему людей, хотя пришлось мне испытать влияние его, в деле своей собственной судьбы, заочно, но я не мог даже и в половину представить себе того, что я видел воочию и что я испытал от соприкосновения в жизни с этою редкою и необыкновенною духовною личностью. Уже тот факт, о котором передавали нам из уст в уста студенты Академии, оставшиеся в ней на Рождественских каникулах и имевшие счастье видеть нового ректора, в день его приезда, и беседовать с ним в числе первых, – уже этот факт, казавшийся нам тогда легендарным и баснословным, что новый ректор, о. Архимандрит Антоний, явился во вверенную ему Академию с одним только странническим посохом в одной руке и с чемоданом, наполненным несколькими книгами духовного содержания, в другой, не имея более ничего другого при себе, – уже этот факт громко говорил уму и сердцу каждого из нас, что новый ректор несет к нам совершенно новое направление и совершенно новый образ жизни.

А если представить себе тогдашнего ректора с внешней стороны, если посмотреть на его открытый лоб и широкое, благообразное, истиннорусское лицо, обрамленное широкою же светло-русою бородою, если почувствовать его приветливую улыбку на устах и какую-то незаметную снаружи и только ощущаемую внутренно любовь, светящуюся в его глазах, если принять во внимание его цветущий, менее чем тридцатилетий, возраст, – то ясно станет, что он произвел на нас чарующее впечатление. В самые близкие и, поистине, духовно-родственные отношения он стал к Академии вообще и к академической молодежи в частности. И чуткая молодежь поняла его сразу и отдалась ему всем сердцем своим, вверив свою собственную судьбу в руки этого, назначенного к ней свыше, Начальника и Учителя.

Я сказал: начальника и учителя, потому что вместе с начальством в каждом начальнике, особенно духовном, непременно должно быть соединено учительство. Плохой, по нашему мнению, тот начальник, который не имеет в себе такого учительства, учительства если не словом, то делом или примером своей личной жизни, согласно словам Христовым: «тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, иже на небесех» (Мф.5:16); «иже сотворит и научит, сей велий наречется в царствии небеснем» (Мф.5:19).

Вот таким-то начальником и учителем вместе и был новоназначенный к нам ректор, Архимандрит Антоний. В лице о. Архимандрита Антония мы видели больше учителя, нежели начальника. Не для некоторых только из нас он был учителем или наставником в собственном смысле этого слова, как профессор пастырского богословия, которое читал он на последнем курсе, но и для всех нас, по тем задушевным беседам своим, которые постоянно вел и в аудиториях, и в церкви, и дома, в своей келии, окруженный своими близкими и преданными ему учениками.

Как разнообразны были и, вместе с тем, неистощимы и неисчерпаемы эти беседы его! Тогда как в церкви, с церковного амвона, он проповедовал нам на самые животрепещущие темы из современной церковно-общественной жизни, – в беседах своих, которые производил он в аудиториях академических, и особенно в церкви, после вечерней молитвы, в девятом часу вечера, он преимущественно останавливался на любимой своей теме о пастырстве и о призвании к пастырской жизни. Здесь шла речь, конечно, и о монашестве, как красе христианства и как главном виде пастырства и более беспрепятственном и удобном служении Церкви Божией и людям, спасающимся в ней; шла речь и о священническом служении, вообще, об его идеалах, высоте и святости. Поднимался вопрос на этих вечерних беседах в церкви, среди полумрака церковного, особенно сильно действовавшего на наши юные умы и сердца, когда мы, за большой толпой присутствующих там, не могли видеть лица, говорящего нам о. ректора, а могли только слышать его глубоко проникновенный в наши души голос, и о других предметах веры и жизни.

В особенности не могу не остановиться здесь, в своих воспоминаниях об о. ректоре Академии, Архимандрите Антонии, на его художественных и несравненных беседах, которые он излагал нам в то же самое время, когда говорил о светских писателях из нашей беллетристической литературы, когда раскрывал нам религиозную мысль этих писателей, в роде, напр., Ф. М. Достоевского. Этот последний был разобран им так всесторонне и подробно, что как бы живой предстоял пред нами. С совершенно новой стороны мы знакомились по этим беседам нашего ректора со светскими писателями, которых приходилось нам изучать когда-то в светских и духовных средне-учебных заведениях.

Нужно заметить, что эти беседы были необязательными для студентов Академии, но они постоянно посещали их, посещали чрезвычайно охотно и даже спешили, как бы наперерыв друг перед другом поскорее придти в церковь и занять там наиболее лучшее место. Бывало в те дни, когда происходили эти беседы, придя в студенческую столовую и вкушая вещественную пищу и питие, утоляющие наш телесный голод и жажду, не знаешь, когда конец будет этой вечерней трапезе и начнется другая, невещественная и усладительная, духовная трапеза, которая была для нас, поистине, «паче меда устом нашим» (Пс.118:103) и «паче злата и топазия» (Пс.118:127). Говоря библейским языком, мы, как «олень на источники водные», стремились всегда на эти беседы, услаждающие нас и утешающие в высшей степени.

А что сказать мне про те беседы и речи, которые вел о. ректор в своих покоях в кругу студенческого кружка, объединенного им вокруг себя? Что за чудные и никогда не забываемые были эти речи и беседы нашего ректора, когда он, не как ректор и не как начальник вообще, а как отец с детьми говорил и беседовал с нами, студентами Академии!..

Эти беседы значительно отличались от тех, которые вел о. ректор в других местах, вел, так сказать, официальным образом. В них, если можно так выразиться, не обобщался предмет содержания его речей, темы его разговоров не сводились к обыденным явлениям жизни, а разнообразились до чрезвычайности и индивидуализировались, смотря по возрасту, наклонности и душевным способностям говорившего с ним. Правда, были речи и общего характера, которые мы слышали в покоях о. ректора Академии. Это именно речи и беседы, какие вел он ежедневно за чаем в кругу тех же студентов, посещавших его и отдыхавших, так сказать, от трудов своих. В них сказывался тогда о. Антоний, как гостеприимный и любвеобильный хозяин среди любезных и дорогих ему гостей. Но там, в ректорских покоях, большею частью слышались речи и беседы духовного характера, говоренные в отдельности с разными студентами, посещавшими о. ректора во всякое время дня: и утром, и в полдень, и вечером, и далеко за полночь. Двери его покоев никогда не запирались, и всякий из нас в любой час дня мог войти и спросить о. ректора.

Мы удивлялись и с недоумением спрашивали друг друга: откуда только хватало сил у нашего о. ректора, сил душевных и телесных, для таких денно-нощных бесед с постоянно посещавшими его разными лицами – и из студенческой молодежи, и из профессорской корпорации и из других сословий и званий. Поистине, он был, подобно Апостолу Павлу, «всем вся, да всяко некия спасет» (1Кор.9:22). Он жил тогда не своею личною жизнью, а жизнью других. Он всего себя отдавал на благо и счастье вверенной ему Академии. Это был человек, который мог сказать о себе словами того же Ап. Павла: «уста наши отверсты к вам», любезные юноши, дорогие други, «сердце наше расширено. Вам не тесно в нас; но в сердцах ваших тесно» (2Кор.6:11–12). Да, в наших маленьких, по большей части эгоистических и самолюбивых сердцах было тесно тогда, тесно от того бездушного и строгого формализма, который беспощадно душил нас на каждом шагу нашей жизни! Нам хотелось простора и духовной свободы, чтобы легче можно было дышать. И вот, мы нашли такое расширенное сердце в нашем о. ректоре, Архимандрите Антоние, который, можно сказать, всех нас вместил в себя.

Замечательно, что люди в настоящее время больше всего страдают сердцем. В числе сердечных болезней есть, между прочим, болезнь, которая носит название «расширение сердца» и которая оканчивается, по большей части, смертью. Так происходит, как видим, с людьми плотскими, людьми от мира сего, грешного и развратного, лежащего во зле (1Ин.5:19). Но не так с людьми духовными, особыми избранниками Божиими, сосудами благодати Божией, к которым, по всей справедливости, нужно причислить нашего о. ректора, Архимандрита Антония. Вот он со своим «расширенным сердцем», сердцем, понимаемым, конечно, не в физиологическом смысле, а в нравственном, шел к нам постоянно навстречу для того, чтобы всех нас обнять, приласкать, утешить...

Здесь мы подходим к решению вопроса: почему же эта личность была так близка к нам и так обаятельна? – Да потому, что она, кратко говоря, была в высшей степени любвеобильна! Такого обилия любви и, притом, сострадательной любви, в духе Христовой заповеди, нам, поистине, не приходилось видеть ни в ком другом, как только в лице о. Антония. Тогда как другие люди, противоположные ему по характеру, нередко, как видим это опять в современной жизни, «распыхаются сердцы своими», подобно древним иудеям, о которых повествует нам книга Деяний Апостольских (7:54), «рвутся сердцами своими» от злобы и жестокости своей, – в лице о. Антония мы видели всегда ангела мира и любви, человека самой крайней снисходительности и благожелательности.

Ясно и несомненно, что он обладал в высшей степени даром веры Христовой, «поспешествуемой, по слову Апостола, любовью. Не напрасно, поэтому, и св. Церковь воспевает в своих песнопениях: «на камени мя веры утвердив, расширил еси уста моя»..., а вместе с устами, конечно, и сердце: потому что, по словам Спасителя, «от избытка сердца уста вещают». В таком духе веры и любви Христовой он воспитал целое поколение молодых людей, стоящих теперь на разных поприщах служения св. Церкви Православной. В нем, в нашем ректоре о. Антонии, мы видели как бы воплощение веры и любви христианской и, таким образом, познали опытно самую лучшую сторону христианства, от которого теперь люди так отдалились в жизни своей и стали непохожи на прежних христиан, руководившихся постоянно этим духом и проявлявших его с особенною силой в себе и на других.

Те четыре с половиною года, которые провел он в стенах тихой и незаметной в миру Московской Духовной Академии, в качестве ее ректора, никогда, конечно, не забудутся теми воспитанниками ее, которые имели счастие поступить в нее и окончить курс наук при ней. Но и те воспитанники, которые хотя бы один только год пробыли в Академии под руководством такого начальника и такого учителя, не забудут благотворного влияния на них с его стороны. Это влияние заметно было во всех отношениях: и в отношении, прежде всего, церковно-богослужебном, и в отношении учебно-педагогическом, и в отношении экономическо-хозяйственном. Оно живой струей влилось в нашу Академию, которая, можно сказать, преобразилась совсем до неузнаваемости, сравнительно с прежним временем ее существования.

Конечно, дух академической жизни значительно горел и прежде и рельефно выделялся на фоне нашей вообще школьной жизни разных типов и направлений. Об этом уже нами было некогда говорено печатно¹ Конечно, и в нашей alma matri, за период ее столетнего существования, были начальники, замечательные деятели на ниве духовного просвещения русского юношества, были профессора, знаменитые ученые мужи, прославившиеся своими бессмертными учеными твореньями и вполне сроднившиеся с духом и направлением, господствовавшим там. Но образ о. Архимандрита Антония выделяется из среды прочих, которых будет воспоминать Московская Духовная Академия в день славного своего юбилея, и затмевает их всех своею не столько величавостью внешнею, не столько какими-либо крупными подвигами в науке, хотя и с этой стороны он заявил себя давно, как ученый муж, имеющий степени магистра и доктора богословия, сколько именно своею смиренной любовью, своими аскетическими подвигами на поприще пастырства, понимаемого в смысле душепопечения о вверенных ему людях Божиих.

Как в вещественном ожерелье, среди других драгоценных камней, украшающих его, выделяется всегда какой-либо один, отличающийся наибольшею ценностью и находящийся в центральной части его: так точно в том невещественном духовном ожерелье, которое будет надето на шею дорогой нашей матери руками ее детей, и которое будет украшать ее 1-го октября, бывший ректор Академии, Архимандрит, теперь Архиепископ, Антоний должен занять центральное место, не как Архиепископ с бриллиантовым крестом на клобуке, а как прежде и больше всего духовный пастырь, как авва-отец бывших воспитанников ее, извнутри, из глубины своего сердца, светящийся разноцветными духовными камнями различных добродетелей христианских, из которых первое место занимает, конечно, любовь, – камнями более блестящими и более дорогими, нежели вещественные камни, каковы, напр., бриллиант, изумруд и жемчуг.

Но я забегаю несколько вперед. В своих воспоминаниях, как любящий ученик о своем возлюбленном Учителе, я должен вернуться назад, к тому именно времени, когда мы оканчивали курс в Академии. Я хочу остановиться здесь еще на следующем эпизоде из академической жизни.

Был прекрасный июньский вечер, манящий своею прохладною теплотой и вызывающий куда-нибудь в рощу или в лес, тем более, что экзамены уже все окончились и мы получили уже пока временные свидетельства об окончании нашего курса в Академии. Для некоторых из нас, как, напр., для меня, это был уже последний этап на пути продолжительной школьной жизни. В близком будущем светилась и предстояла новая земная жизнь с новыми светлыми чаяньями и верованиями. Вообще, мы были настроены тогда восторженным образом. Самая лучшая пора года, какова именно летняя, благоприятствовала такому настроению нашему во всех отношениях. В воздухе пахло ароматом цветов, благоухающих из нашего академического сада, который весь утопал в зелени и был в этом отношении так очарователен и привлекателен, что казался нам настоящим земным раем. Но мы, студенты выпуска 1802 года, все были в тот день в сборе и никуда не отлучались из нашей Академии.

Что это за необыкновенный свет в ректорских покоях? Кажется, будни были, а они освещены были тогда по-праздничному. То происходило прощание студентов с Академией, со своим ректором, поистине, аввой-отцом Антонием. Это он устроил такое торжество при последнем нашем прощании с нашей alma mater. Сколько раз мы переступали порог этих покоев! Как близки они были нам и вожделенны во все время пребывания нашего в стенах Академии! Не чужими они были для нас, а своими, родными покоями, где мы действительно обретали «покой», душевный и телесный. На этот раз мы шли туда не с таким бодрым и радостным настроением духа, как прежде. С тяжелым и, скажу прямо, томящим духом переступили мы порог этих покоев и вступили в знакомые нам древние сводчатые комнаты, где на столах возжены были свечи и стояли тарелки с разным лакомством. В последний раз пришли мы туда для того, чтобы проститься со своим ректором, посмотреть на его лицо, послушать его речей и, может быть, никогда больше уже его не видеть и не слышать в жизни.

Но вот явился и сам хозяин покоев, наш добрый и благодушный ректор, о. Архимандрит Антоний, и немедленно завязалась, посреди вечернего чая, оживленная беседа его, последняя прощальная беседа Учителя с учениками, покидающими Академию. Кто из нас, скажите, может забыть когда-либо эту дивную и очаровательную беседу его, когда мы, в ожидании последнего «прости», стояли как бы вкопанные на одном месте, когда нам не хотелось вкушать ничего из сластей, предложенных нашим любвеобильным отцом ректором, когда язык наш не повиновался нам и не двигался с места, для того чтобы вылить все наружу, как бывало это прежде, но только при другой, менее торжественной, обстановке и при других обстоятельствах жизни нашей все в той же Академии, – когда нам хотелось только смотреть и не насмотреться вдоволь на дорогого нашего ректора, слушать и не наслушаться его медоточивых речей? – О. Антоний, подметивший, вероятно, наше смущение и нашу робость, сам пошел к нам навстречу, переходя от стола к столу, от одной группы студентов к другой, для того, чтобы несколько их развеселить и подбодрить. И сколько мы услыхали здесь уроков жизненных и многоценных из красноречивых уст того же любвеобильного отца-ректора! Эти уроки, конечно, никогда не забудутся нами в жизни. Они помогут нам и спасут нас во всех бедствиях и злоключениях жизни нашей, могущих случиться и, действительно, случающихся в жизни некоторых из нас.

Товарищи XZVII со времени основания Академии курса! Вы, которые разошлись теперь по разным концам нашего обширного отечества и находитесь на различных поприщах церковно-общественной жизни, вы можете засвидетельствовать мне, что я не лгу, а говорю чистую истину, что я нисколько не преувеличиваю в этом описании моем последней прощальной беседы нашего незабвенного учителя с учениками, а описываю так именно, как действительно было на самом деле, когда, в противоположность переживаемой нами летней природы, «догорали огни, облетали цветы», а на душе нашей было так радостно и, вместе с тем, так печально, как бывает это осенью. И хочется верить и надеяться, – и мы верим и надеемся, согласно заявленью самого о. Антония, сделанному им в недавнее время публично, – что он, Высокопреосвященнейший Владыка Антоний, «теперь удалившийся телом в Харьков, душою присно наш молитвенник, наш ходатай, наш учитель и друг, все тот же, все прежний».

А ты, родная и дорогая наша Академия, к которой обращены теперь отовсюду, и с севера, и с юга, и с запада, и с востока, духовные взоры твоих воспитанников, по случаю предстоящего твоего славного юбилея, ты в лице этих самых воспитанников, учившихся некогда под руководством такого учителя, каким был именно о. Антоний, запиши крупными буквами на скрижалях сердец это имя его, громко говорящее о том, что и в наше скудное духом время не иссякла еще совсем любовь христианская, и что и теперь есть еще на грешной земле нашей люди, носящие в себе высокий пастырский идеал!..

Священник Димитрий Ромашков