Памяти В.Ф. Ходасевича

Владислав Фелицианович Ходасевич скончался в Париже 14 июня 1939 года. Г. П. Федотов не называет свою статью о нем некрологом, поскольку она была опубликована почти спустя месяц после кончины поэта. Но не откликнуться на смерть крупнейшего российского поэта он не мог, хотя понимал, что мир уже стоит на пороге Второй мировой войны.

Сейчас уже поздно для некролога, и рано для объективной исторической оценки. Да и не мне на этих страницах давать оценку Ходасевичу как поэту. Но над свежей могилой хочется сказать о том, что мы в нем потеряли, – мы все и Россия.

Ходасевич был одним из старших пост-символистов, т. е. поэтом того поколения, к которому принадлежат в России О. Мандельштам, А. Ахматова, Б. Пастернак и большинство поэтов эмиграции. Это значит, что он пришел на праздник тогда, когда мистический пир уже окончился. Другие упивались допьяна, ему досталось одно похмелье. На нем исполнилось библейское слово об отцах, которые едят зеленый виноград, и о детях, у которых от него оскомина. Многие сверстники Ходасевича – «акмеисты», упав с облаков на землю, не разбились, а тотчас же принялись зарисовывать вещи и формы земного мира, пролагая путь будущим советским поэтам. Ходасевич никогда не мог забыть «звуков небес» на этой опостылевшей для него земле, и скитание по ней стало для него сплошной пыткой. Должно быть, были у него и личные причины, почему, выражаясь его словами:

Господь не дал нам примиренья

С Своей цветущею землей.

Но, вступив в цепь поколений, он выразил больше, чем личную боль: то была боль о России, муки смерти и – верим – рождения в один из самых тяжких дней ее исторической жизни. Наступила расплата за безответственность и беспочвенность мечты, за танцы над хаосом, который вырвался, наконец, из-под застывшей лавы. Начались – для сохранивших память и родство – сумерки большевицкого быта, не согретые никакими иллюзиями, тоска и горечь изгнания. Эту чашу горечи Ходасевич испил до дна. Горечь – может быть, самое исчерпывающее слово для его музы. Он весь был горький – в жизни и в стихах, полюбил прозу и правду превыше всего и был беспощаден к себе и к миру. Не было для него достаточно отвратительных образов для своего скитальческого существования: змея, раздавленный червяк, паук – таким он видит себя, но не ищет отрады и в демонизме, не щеголяет отчаянием.

На тяжкий свой подвиг он выступил с сознанием обязательности и осмысленности этого страстного пути. Он назвал свой путь по-христиански «путем зерна», и вера в прорастание зерна никогда его не покидала. Раздвоенный, он – червь и змей, мог ощущать порой свою душу, свою психею, почти физически, чистой и высокой, даже «легкой» и «милой», и верить: в страданиях «прорезывается дух» и за окровавленными плечами прорастают крылья. Эта вера не давала ему утешения, не смягчала страданий.

Да и можно ли назвать верой то, что не покидало Ходасевича в его аду? Может быть, точнее сказать, то была память, смутная память о покинутом мире. Он любил думать о старости и смерти: о старости, как об осенней ясности и мудрости, о смерти, как о тлении тела, но и освобождении психеи:

Но вырвись: камнем из пращи,

Звездой, сорвавшейся в ночи...

Старости и ее бесстрастия судьба не дала ему. Будем верить, что смерть его не обманула – его, который так сурово отклонял всякие обманы.

Но Ходасевич был не только жертвой метафизического безвременья. Он был поэтом и поэтом замечательным: одним из лучших поэтов нашей эпохи. В его наследстве поразительно мало пустых, ничтожных стихов, а некоторые его вещи говорят о почти достигнутом совершенстве. Совершенство в наши дни – возможно ли оно? Не как подлог, не как насмешка или стилизация, а как подлинная художественная удача, и при этом для поэта в том раздвоении и в той ненависти к миру, в какой жил Ходасевич?

Мы знаем, какой легкий мостик ведет от отчаяния к мастерству. Стоит только отказаться от великого, уметь ограничить себя малым искусством, и на пожарище былой традиции вырастает Парнас.

Парнас есть вечное искушение классицизма. Ходасевич сумел избежать соблазна чистого мастерства. Но он пошел в школу классицизма и в ней искал и нашел противоядия своим ядам. Ходасевич не был поэтом, создающим для себя свой собственный ритм. Иногда его поэтическое дыхание следует современникам – Блоку, Анненскому, но чаще всего он находит себя в школе прадедов. По художественному темпераменту он, может быть, ближе всего Баратынскому, хотя по призванию и профессии он был пушкинистом – и вероятно, лучшим пушкинистом наших дней.

По естественному инстинкту он, вместо того, чтобы растравлять свои раны, тянулся к живой воде золотой поры нашей поэзии. Но никогда он не унижался до того, чтобы петь с чужого голоса. Никогда не молодился (или не старил себя) «под Александровскую эпоху». Крепкую, мужественную форму пушкинской плеяды он взял для выражения своего, только своего содержания. И под его пером классическая поэзия стала тем, что менее всего ей свойственно: мужественным голосом отчаяния.

Стало быть, противоречие? Форма и содержание у Ходасевича не ладят между собой? Да, они находятся в борьбе, но не в расколе. Форма упрощает, смиряет его содержание, как всадник взбесившегося коня (Фальконетовский Петр), и совершается чудо. Из гноя язв, из разложения рождается жемчужина. Поэзия Ходасевича, такая горькая и больная, действует, как крепкое и укрепляющее вино. Она не лжет, когда говорит о своих недугах, но эти недуги перестают быть заразительными, и даже – вот чудо искусства – становятся источником духовного здоровья.

Напрасно думать, что в искусстве форма должна послушно следовать за содержанием, тесно облекая его. Такая женская покорность возможна, но не обязательна. Там же, где содержанием является разложение (как нередко в искусстве современности), покорность формы, проведенная до конца, означала бы конец искусства. Ходасевич почувствовал это и нашел в себе достаточно жестокости, чтобы выездить своего коня.

В этом, может быть, его урок для всех нас. Поэт, он завещал нам не жизнь отравленных грез, а опыт труда и мысли. Чего иного можем мы, прежде всего, пожелать и России после всех ее пьяных и буйных ночей? Ходасевич не для себя только избрал темный путь зерна:

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год.

Когда он писал эти строки в 1917 году, он думал об исцеляющей силе страдания. Через двадцать лет своего чистилища он мог бы прибавить и совет аскетической дисциплины: труда борьбы с собой, самоограничения, меры.