Тяга в Россию

Существует ли она? Своевременно ли говорить о ней теперь, когда Россия окутана кровавым пологом, и не один человеческий, т. е. подлинно-человеческий, голос не слышен оттуда? Как будто надо быть безумцем, чтобы стремиться туда, на свою собственную погибель!

И, тем не менее, я утверждаю, что такие безумцы есть. Быть может, число их немного убыло за последний год, но они существуют и задают нам нелегкую психологическую загадку, французам дана тут благодарная тема для философствований насчет «ам слав»¹, но можем ли мы вполне рационально разобраться в этом явлении, не опускаясь в потемки, в извилистые подземные коридоры «славянской» (т. е. русской) души?

Есть существенная разница между возвращенчеством старого времени и возвращенчеством последних лет. Когда-то в «союз» шли опустившиеся, потерявшие облик человеческий. Теперь, мы знаем, там есть люди, которые, по крайней мерю, сами себя уважают. Возвращенчество приняло с некоторых пор как бы «идейный» характер. Слово «идейный» плохо выражает его сущность. Дело тут не в идеях, а в иной, конкретной реальности: эта реальность, конечно, родина, Россия. Идеи могут быть те или другие – коммунистические или националистические, но Россия останется – тот костер, на который летят бабочки.

Серьезность возвращенчества, как явления, состоит в том, что небольшое, зарегистрированное ядро – сжегших свои корабли – окружено широким, расплывающимся пятном сочувствующих, вздыхающих, томящихся. Если бы то была лишь тоска по родине! Кто из нас ее не знает! Но варварский монизм (или следует назвать его тоталитаризмом?) наивной мысли торопится подсказать тождество: Россия = советская Россия = большевистская власть = Сталин.

Не одни иностранцы ловятся на русскую музыку и пляску. Есть и среди нас люди, которые начинают с умиления перед русской природой, русской молодежью в советских фильмах и кончают – панегириком Сталину. Таким людям не мешают даже казни. Во-первых, сейчас льется больше коммунистическая кровь. Многие испытывают, при известиях о московских казнях, низкое чувство удовлетворения. Ведь, и популярность Грозного в народной традиции (даже научно-исторической!) связана не в малой мере с качеством проливаемой им – боярской – крови. Во-вторых, казни Сталина даже усиливают его политический престиж. Они представляют его бесспорное – если не единственное – достижение. Перебил стольких людей – и, казалось бы, сильных людей – и до сих пор сам цел: значит, гений. Так рассуждает детская логика.

Возвращенчество – болезнь русского национального чувства. Главная слабость русского национализма – в его органическом или растительном натурализме. Растение, вырванное из почвы, засыхает. Человек свободно движется по лицу земли. Но русский человек все еще слишком похож на растение. Для него она, прежде всего – не мысль и даже не слово, а звучание, тембр голоса. Вне этой узкой природной среды трудно жить. Другие народы – греки и римляне, британцы и немцы – смело бросали родину, неся ее богов и культуру в чужие страны. Но для нас и культура, и сама вера кажутся нежизненными без родного чернозема (и краснолесья). Это большая слабость, как бы неразвитость мужественной человечности. Если прибавить к этому привычку к коленопреклоненной позе, то вот уже и почти готовая формула «славянской души» и вместе с тем диагноз русского возвращенчества.

Конечно, иначе приходится судить молодежь, почти денационализированную, о родине не тоскующую, но ищущую приложения своих сил, талантов и дипломов. Здесь все гораздо проще. Юноша предпочитает быть рабом, но по своей специальности, чем безработным на свободе. Окружающая его европейская упадочная культура привила ему изрядную дозу общественного имморализма, или, вернее, у него никогда и не рождалось общественного сознания. Можно пожалеть его, но во всяком случае, пора перестать умиляться над ним. Не стоит искать жертвенности в простом, естественном эгоизме.

Но все же еще раз: каким образом люди, едущие в Россию, старые и молодые, не боятся за свои головы? Жизнь в России так дешева и такая тонкая стенка отделяет благополучие устроенного существования от каторги или подвала ГПУ! Ну, и это понять можно. Для молодежи здесь есть элемент риска, почти спортивного, может быть, даже повышающего остроту чувства жизни. Так, вероятно, молодежь в России с закаленными нервами ходит весело по краю могилы. Для других, вырванных из почвы и засыхающих, нет выбора; лучше смерть на родине, чем жизнь на чужбине. Здесь все так постыло, что хуже, кажется, быть не может. Тоже типично русская иллюзия – даже не иллюзия, а чувство: хоть гирше, да иньче². Но что можно сказать самоубийце, который находит, что за глоток русского воздуха, за один взгляд на московский переулок – не слишком дорого заплатить смертью.

И однако же мне кажется, что сказать можно, хотя, подходя к этому пункту, я испытываю большое затруднение. Почему-то не раз, говоря об этом с разными людьми, я наталкивался на непонимание. Л между тем мне самому это представляется таким ясным. Дело в том, что едущий в Россию рискует не только своей головой, но и головой других людей. Рискует оказаться предателем и соучастником в их гибели. Мы знаем все, как организуются политические и вредительские процессы в России. Когда нужно погубить человека, требуют оговора его в несуществующих преступлениях от друзей, знакомых, даже незнакомых. Для получения этих оговоров людей арестовывают, подвергают моральным пыткам и держат в тюрьме так долго, пока не добьются требуемого лжесвидетельства. Многочисленные оговоры на всех процессах показывают, как могущественны средства воздействия, и как трудно им сопротивляться. В России это знают, и, вероятно, не осуждают невольных предателей. Не бросаем в них камня и мы. Но совсем иное отношение к связанному по рукам и ногам советскому гражданину, у которого нет выбора, и к эмигранту, который на свободе имеет возможность трезво обсудить все условия своего возвращения и своей жизни в России. Он, конечно, знает об этой роковой возможности. Вероятно, он не считает себя героем и не может поручиться за свою стойкость на допросах под пыткой. Но он успокаивает себя мыслью, что, ведь, эти трагедии не так часто случаются; что не всем обывателям, особенно маленьким людям, как он, приходится выступать в иудиной роли. Больше шансов за то, что эта чаша меня минует. Да, конечно, больше шансов. Ну, а если все-таки выпадет в лотерее черный выигрыш? Разве я не несу за него ответственность? Ведь мой выбор был свободен, и я предвидел этот черный шанс. Значит, я заранее согласился – на худой конец – стать предателем, послать в подвал мне неизвестного X, чтобы подышать перед смертью воздухом России.

У Свифта в «Путешествии Гулливера» изображается фантастическая утопия деспотизма в стране лилипутов. Там, чтобы удостоиться королевской аудиенции, нужно ползти на животе, «лижа прах у подножия трона». Русская утопия рабоче-крестьянского рая прибавила к этому еще одну подробность этикета: доползши до трона, нужно выстрелить в затылок кому-то по указанию церемониймейстера. В стране Сталина это считается простой придворной формальностью.

Но спрашивается: как отнестись к путешественнику, который, зная о порядках в стране московских лилипутов, все же едет туда? Даже, если не всякий иностранец, а один из десяти приглашается на высочайшую аудиенцию? Даже, если эта страна его родина? «Лизать прах» – свойство человеческое, слишком человеческое. Но стрелять в затылок – это уж чересчур!