Источник

Часть вторая

(Писана в марте 1861 года)

Вот уже минуло десять лет, а я не брался за продолжение моих Записок. Дела да дела, борьба да борьба, постоянная тревога, – где не знаешь часто – больше ли от своих, или от чужих до́лжно защищаться. Стоять более тридцати лет одиноко против могущественной польской и римско-католической партии; быть постоянною целью её неправедных происков; видеть холодность, а иногда недоброжелательство с той стороны, откуда следовало бы ожидать помощи: право, наскучит хотя бы кому. Приходилось не раз сожалеть, что неоднократные усилия мои устраниться от дел не имели успеха в своё время. Думал и то, авось жизнь коротка. Но вот мне уже шестьдесят два года, а Господь не судил ещё слечь в гробу, давно уже приготовленном под сенью святых Виленских мучеников. Да будет святая воля Его! А кажется, почему бы мне и не сойти уже с поприща? Дело, к нему же призван, совершено; здание сооружено и закончено; остаётся для моих преемников только сгладить некоторые шероховатости – стоит ли трудиться долее, при столь тягостной обстановке? Поистине ослабеваю иногда духом при постоянной борьбе; иногда делаюсь даже равнодушен к самой будущей обо мне памяти, которою я всегда столько дорожил. Господь Бог, – думал я в эти скорбные минуты, – не попустит, чтобы память о добром деле, столь свято, столь усердно совершённом, пропала, чтобы добрые делатели были забыты или поруганы. Однако же, чувствую и на себе некоторую в сем отношении обязанность. Много фактов было бы потеряно, если бы не были мною записаны. Итак, полно тяготиться, полно скорбеть; возвращаюсь через десять лет к моим Запискам – будет ли только сил и времени исполнить дело удовлетворительно, особенно в настоящем моём болезненном состоянии.

Чтобы понять и оценить дальнейший ход Униатского дела, нужно ещё обратиться несколько к прошедшему.

Уния, во все время её существования, действовала неодинаково, и по времени, и по местности. Она была недвижна или даже сокращалась во время браней России с Польшей семнадцатого века, и усиливалась, когда при благоприятных обстоятельствах Польское правительство могло ей содействовать. Она труднее действовала на энергическое Малороссийское племя, нежели на Белорусское. Она усиливалась и утверждалась преимущественно там, где Римско-католическое духовенство и особенно иезуиты имели сильное влияние. Таким образом, ближе к Варшаве и Вильне, Уния с самого начала пустила глубокие корни и вполне временем утвердилась. Но дальше к пределам России, где население было почти исключительно русское, а Латинское духовенство в малом количестве, Уния восторжествовала с немалым трудом, едва в последнее пятидесятилетие существования Польши. Я сам знал в детстве некоторых священников Киевской губернии, которые были рукоположены ещё Православными архиереями, впоследствии должны были подчиниться Унии, и наконец, в 1794 году, возвратились со своими прихожанами на лоно Православия.

Сим объясняется столь лёгкое вначале обращение из Унии в Православие жителей нынешней Киевской и отчасти Подольской, Волынской и Минской губерний в последние годы царствования императрицы Екатерины. Но чем оно подвигалось ближе к местностям, более утвердившимся в Унии, – затруднения более и более усиливались, так что, наконец, для взятия Униатских церквей отправлялись воинские команды с пушками. В сие именно время император Павел нашёл необходимым прекратить эти действия с их вредными последствиями.

В числе сих последствий должно заметить:

1) Переход множества Униатов в Латинство, так что число Римских Католиков едва ли там не удвоилось. Я сам, при первом осмотре епархии, через сорок лет после того встретил местность около Пинска, где шесть церквей, взятых на Православие, гнили в запустении, а прихожане их или совратились в Латинство, или обращались к нескольким Униатским часовням.

2) Необходимость вызова с лишком семисот священников из других Православных епархий для замены Униатских, отказавшихся присоединиться. Как и должно было ожидать, прибыли по большей части самые дурные, которых безнравственное поведение ещё и доныне отзывается дурными последствиями.

3) Решительное сближение прочих Униатов с Римскими Католиками, так что они с того времени соединились для общей защиты, и Униаты, под влиянием взаимного сочувствия, стали более и более перерождаться в Латинян по образу мыслей и по наружности.

Здесь не лишним будет заметить, что при последнем в 1839 году воссоединении Униатов и двух тысяч из них не совратилось в Латинство, хотя они теперь более сроднились с Римскими Католиками, более чуждались Православных, нежели во времена императрицы Екатерины.

С прекращением императором Павлом насильственного обращения Униатов, они оставлены совершенно под влиянием Римско-католического духовенства и даже были подчинены Римско-католической духовной коллегии. Около 1806 года возникла вновь мысль возвратить и остальных в России Униатов на лоно Православия. Я не имел случая узнать, родилась ли эта мысль в уме князя А.Н. Голицына, или Униатского митрополита Ираклия Лисовского. Известно, по крайней мере, что последний решился быть орудием сего дела и приготовил себя к оному путешествием в Иерусалим. Но старческие лета этого почтенного иерарха не соответствовали важности дела, а жадные родственники уронили его посягательством на церковное достояние. Через несколько лет митрополит Ираклий помер, и эта попытка принесла не пользу, а вред. Намерение правительства огласилось, и до пятидесяти тысяч Униатов в 1807 и 1808 годах, целыми даже приходами, совратились в Латинство. Нужны были неоднократные распоряжения правительства, чтобы приостановить это движение. С того времени Униаты ещё более сблизились с Римлянами, подлежа одному главному управлению в Римско-католической коллегии и получая совокупно высшее духовное образование в Главной Виленской семинарии.

Одна только мера митрополита Ираклия, поддержанная после него архиепископом Красовским, принесла некоторые плоды. Это – восстановление, хотя отчасти, обрядов правильного богослужения в Полоцкой епархии, состоящей в пределах Витебской и Могилёвской губерний.

В этом положении находились Униаты до 1828 года. Началом новой эпохи до́лжно считать Высочайший указ от 9 октября 1827 года, которым повелено:

«1) подтвердить сделанные правительствующим сенатом в IX и X пунктах указа 25 октября 1807 года предписания и строго надзирать за точным оного исполнением;

2) сообразно с тем, не дозволять ни в каком случае принимать в греко-униатское монашество людей другого обряда и из самого греко-униатского допускать к произнесению монашеских обетов только тех, коими будет доказано, что они имеют достаточные познания в языке славянском и чине Греческого богослужения, доводя до сведения нашего обо всех, кои на основании сих правил вступят в греко-униатское монашество;

3) учредить, где нужно, училища для наставления греко-униатского юношества духовного звания – как в правилах веры, так и в обрядах богослужения на языке славянском».

Этот Высочайший указ действительно был началом, или лучше сказать – поводом дальнейшего движения по Униатскому делу. Но целью указа было, как показывает смысл его, отклонить дальнейший переход Униатов в Латинство и удержать их при славянском богослужении. Действительно, этой только цели и можно было им достигнуть, при самых благоприятных обстоятельствах. Но тогдашние обстоятельства скорее могли дать указу исход совершенно противный предположенной цели, именно, подвинуть Униатов к переходу в Латинство, подобно как около 1806 года, – если бы не были приняты мероположения, истекшие непосредственно из записки моей, прописанной в конце первой части настоящих Записок.

Здесь будет нелишним бросить взгляд на личности, стоявшие в то время во главе Униатов.

Митрополит Иосафат Булгак, семидесяти уже лет, кроткого и честного нрава, недальнего ума и учения. Он из Римских Католиков польской дворянской фамилии; поступил в базилианское монашество из видов фамильных; воспитание получил в Риме и возведён по протекции в епископы. По характеру он не был фанатик, но по убеждению был твёрд в Римском католицизме. Делами он никогда не занимался, предоставляя их другим; предан был молитве, – и если имел слабость, то разве маленькое пристрастие к любостяжанию в пользу родных, которое, впрочем, скорее им повредило, нежели было полезно.

Архиепископ Иоанн Красовский, священнический сын, воспитывался в папском алумнате в Вильне. Он был Русский духом, отстаивал самостоятельность Униатов от Латинян, действовал на восстановление правильного богослужения и образование духовного юношества, но догматически был Римский Католик. Он был отличных способностей и правительственной деятельности, но всему мешал несчастный периодический (кажется фамильный) запой. На Красовского имели, кажется, виды, как на продолжателя дела после митрополита Ираклия, и едва ли не уклонение от сего было поводом крутого поворота, бывшего о нём дела, кончившегося судом. Красовский помер перед самым началом Униатского дела, переведённый из Полоцкой на Луцкую епархию.

Епископ Иаков Мартусевич, священнический сын, но иезуитский воспитанник, живший в постоянных с иезуитами сношениях до самого их изгнания и, кажется, принадлежавший к их внешнему братству. Это воспитание и эти сношения наложили решительную печать иезуитизма на прекраснейший характер. Жаль было смотреть на его превратные, однако, добросовестные понятия и убеждения. Он был вполне фанатиком, ненавидел всё Русское и Православное и, при всей своей кротости, не отказался бы от мученичества. Ему пришлось на Полоцкой кафедре перенести в течение пяти лет все преобразования по Униатской Церкви, которых он не мог одобрять, но которым не мог и противиться по неприкосновенности их к догмату.

Епископ Лев Яворовский, викарий Брестской епархии.

Епископ Адриан Головня, управлявший Виленской епархией.

Оба, принадлежавшие базилианскому ордену. Оба, выработанные сим орденом в духе и на пользу Римско-католической иерархии, но по ничтожному характеру не могшие быть сами собою ни полезными, ни вредными.

Епископ Кирилл Сероцинский, викарий Луцкой епархии, священнический сын, но воспитанник папского алумната. Человек дельный и без лишних предрассудков, однако же, неподатлив.

Все прочие важнейшие места по Униатской Церкви к 1828 году заняты были лицами, воспитывавшимися в папском Виленском алумнате или в Виленской Главной семинарии, и, следовательно, в духе и правилах, чуждых России и Православию, а решительными приверженцами Римского католицизма и полонизма.

Странно было и подумать о возможности предложить всем этим людям присоединение к Православной Церкви.

Если вспомним, что к сему времени все помещики и зажиточный класс народа перешли уже в Латинство, а в Унии оставалось только миллион шестьсот тысяч бедного простого народа; что этот народ поставлен был в зависимость от Латинян, и посредством помещиков, и по преобладанию Римского духовенства; что Униаты подчинены были Латинянам в Римско-католической коллегии; что Униатское монашество (базилиане) переродилось почти совершенно в Латинян, состоя на две трети из лиц Латинского исповедания – то легко согласимся, что было бы безрассудно приступать без приготовления к возвращению Униатов на лоно Православия.

Нужно было прежде изъять Униатов из-под власти Римлян; разорвать слишком тесную связь, возникшую между первыми и последними; дать Униатам некоторую самостоятельность и особое направление; ввести воспитание духовенства, способное возродить понятия и убеждения, свойственные Восточной их Церкви. По сему-то приготовительному пути и направлены все правительственные мероположения.

Кстати, незадолго до сего времени, возникло в коллегии дело, возродившее некоторую самостоятельность в Униатах, нарушив общность их интересов с Римлянами. Об этом деле упомянуто в первой части моих Записок. Оно касалось перешедших в Латинство Униатов в первые годы настоящего столетия. Сих совращенцев было множество; по двум только уездам: Дисненскому и Вилейскому, считалось до двадцати тысяч. По сенатскому указу 1810 года, совращенцы сии должны были возвратиться в Унию; но дело о том пролежало без движения до 1826 года и теперь только поднято моею настойчивостью, несмотря на сопротивление Латинских членов. Назначены комиссии для приведения в известность совращённых и для возвращения их в Унию. Хотя, по преобладанию на месте Латинян, комиссии эти немного принесли пользы, однако произвели хорошее впечатление. С одной стороны, Униатское духовенство увидело возможность бороться с Латинянами и защищать от них свои паствы; с другой – духовенство Латинское, в опасении потерять приобретённое, менее стремилось к дальнейшему прозелитизму, менее интересовалось последовавшими преобразованиями по Униатскому ведомству. Это опасение старался я поддерживать в Латинянах и впоследствии. Сколько раз ни ходатайствовали они у правительства, чтобы совращённых Униатов оставить окончательно в Латинстве; всегда успевал я убедить, хотя иногда и не без труда, во вредных последствиях такой меры. Раз как то уже граф Протасов дал предложение с Высочайшим повелением оставить в Латинстве Униатов, совращённых до 1832 года. Я отправился к нему немедленно и после жаркого спора заставил изменить редакцию Высочайшего повеления, так что оно осталось бесполезным для Латинян. Уже после выбытия моего из Петербурга, они успели испросить для себя известное разбирательство, не столько вредное потому, что совращённые остались окончательно в Латинстве, как потому, что Римское духовенство развязалось с опасениями за прошедшее, ободрилось духом и приступило вновь к прозелитизму уже не над Униатами, но над Православными.

Но не будем заходить вперёд; заметим теперь, что дело, только что упомянутое, произвело охлаждение и некоторого рода разрыв между Униатами и Римлянами; а впрочем, едва ли это дело не было поводом и самого выше прописанного указа от 9 октября. Но Римлянам не то ещё готовилось в Униатах.

Ободрённый Высочайшим вниманием к моей записке, я смело приступил к делу. В Униатском департаменте коллегии лежало восемь лет дело об упразднении базилианских излишних монастырей. Это дело принято мною в основание всего. Составлен огромный и многосложный протокол, в котором решено коллегией упразднение излишних базилианских монастырей и обращение их достояния на многоразличные потребности Униатской Церкви, преимущественно же на учреждение семинарий и духовных училищ. Я трудился с таким усердием и деятельностью, что 17 января 1828 года по этому постановлению последовало уже из коллегии представление к министру Шишкову. Постановление подписали охотно члены коллегии из белого духовенства; и неудивительно, – оно было благодетельно для Униатской Церкви. Митрополит Булгак был пасмурен, но не мог сопротивляться и подписал. Один общий прокурор Римско-католической коллегии католик Крижановский хотел было затруднить, но, получив предостережение, отступился.

Постановление это не может быть здесь помещено по его пространству. Самоё определение составляет тридцать четыре статьи, на нескольких листах убористого письма. Оно находится в приложениях под № 1. А впрочем, главные черты оного будут здесь упомянуты, по мере того, как приводились постепенно в действие.

В 26 день апреля 1828 года получено в коллегии предложение министра Шишкова: «что Его Императорское Величество, рассмотрев представление Греко-униатского департамента Римско-католической коллегии от 17 января и некоторые предположения его, министра, о мерах для лучшего устройства в управлении церквей сего вероисповедания и для доставления новых средств приличного воспитания духовному оных юношеству, и одобряя оные вообще, в Высочайшем рескрипте от 22 того же апреля, изъявил всемилостивейшее благоволение ему, министру, и всем участвовавшим в начертании сих предположений членам Греко-Униатского департамента, и Высочайше повелел главнейшие из них немедленно привести в исполнение».

Ещё до того оказана мне лично особенная милость. Вот слова отношения министра Шишкова к Митрополиту Булгаку от 17 декабря 1827 года:

«Я имел счастье докладывать Государю Императору, что ваше высокопреосвященство, отдавая справедливость усердной службе протоиерея Семашки по 2 департаменту Римско-католической коллегии, где сей духовный в звании заседателя оказал отличные способности и ревность, ведя себя с приличным благонравием, совершенно вам известным, испрашивается ему награждения, соответственного его заслугам. Его Императорское Величество, во внимание к ходатайству вашему, всемилостивейше пожаловать изволил протоиерею Семашке наперсный крест, украшенный бриллиантами. При таковом особенном отличии сего духовного, я поставил себе в обязанность довести до Высочайшего сведения, что он получает на всё содержание не более 1.500 рублей (ассигнациями), – и Его Величеству благоугодно было явить протоиерею Семашке Императорскую щедроту пожалованием ему на стол по сто рублей в месяц, пока не откроется для него духовная бенефиция, коей доходами мог бы он безбедно себя содержать. Высокомонаршую милость сию, последовавшую в 6 день сего декабря, предоставляю вашему высокопреосвященству объявить протоиерею Семашке и возложить на него препровождаемый при сем наперсный крест».

Отличие сие поставило меня вдруг на ноги и усилило моё влияние для дальнейшего служения. Оно тем было важнее, что последовало по представлению митрополита.

Последним действием министра Шишкова по Униатскому ведомству было объявление Высочайшего повеления:

«Выбор новых заседателей во второй департамент Римско-католической духовной коллегии отложить впредь до повеления».

Это последовало по моему ходатайству, из опасения, чтобы, при наступавшем тогда новом трёхлетии, преосвященные не прислали новых заседателей по своему образу мыслей.

За сим адмирал Шишков 28 апреля уволен всемилостивейше от должностей министра народного просвещения и главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий, и главноуправляющим назначен (25 апреля) товарищ министра просвещения статс-секретарь Блудов. Впрочем, предваряю, что по моим документам я не всегда был уверен, выставляю ли в моих записках число Высочайшего повеления, или сенатского указа, или распоряжения коллегии, в которых повеление прописано.

Тут деятельность моя должна была удвоиться. Я в жизни своей не помню времени, в которое имел бы более трудов и хлопот, как в течение этих двух лет (1828 и 1829). Не напрасно исхудал я за это время и казался столь болезненным, что при возведении меня в сан епископа говорили: «напрасно его посвящают, ему жить недолго». Нужно было, кроме коллегии, трудиться ежечасно с директором Григорием Ивановичем Карташевским и главноуправляющим Дмитрием Николаевичем Блудовым. Нужно было составлять постоянно проекты правительственных и даже важнейших коллегиальных распоряжений, для общего предварительного обсуждения. Нужно было составлять особые записки, для убеждения в основательности сих проектов, или в необходимости принятия тех или других мер. У меня нашлось между бумагами несколько черновых такого рода записок и проектов, которые прилагаю под №№ 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10. Необходимость этого труда настояла особенно потому, что Карташевский и, в особенности, Блудов весьма малое имели понятие о делах Униатских и Римско-католических, преимущественно в их местных оттенках и подробностях. По сей причине поручались мне конфиденциально и Римско-католические дела, в том числе и получаемые из Рима, для моего обсуждения и заключения – чем труды мои удваивались.

Занятия мои затруднялись ещё какою-то мнительностью и холодностью к делу главноуправляющего. Я слышал от Карташевского, будто Д.Н. Блудов сказал, что и не коснулся бы Униатского дела, если бы предвидел, что оно ему поручено будет. Карташевский давал подразумевать: якобы Дмитрий Николаевич сказал это по недовольству, обманувшись в надежде быть после Шишкова министром народного просвещения, а не главноуправляющим только делами иностранных исповеданий. Я со своей стороны эту мнительность и холодность объяснял новостью для него самого дела, в котором должен был блуждать и теряться, при всём своём светлом уме и способностях. Впрочем, впоследствии я убедился, что он не имел лично усердия к Православию, а только действовал как исполнитель воли Государя. Довольно напомнить один заключённый им впоследствии конкордат с Римом, которым столько упрочено и распространено положение в России Римско-католического духовенства. Об этом направлении ума Дмитрия Николаевича упоминаю здесь не столько для разъяснения моих затруднений, сколько для указания причины, почему Униатское дело неоднократно колебалось и останавливалось, почему нужны были с моей стороны постоянные настояния, перешедшие, наконец, в старание передать Униатские дела в другие руки.

Первым действием при новом главноуправляющем был приготовленный, впрочем, ещё при Шишкове, Высочайший указ от 22 апреля 1828 года, прилагаемый под № 11. По сему указу учреждена для Униатских дел в России независимая от римско-католической греко-униатская духовная коллегия с новым штатом; приказано купить особый дом для помещения сей коллегии, который и куплен впоследствии у купца Бабкова; Униатские церкви, вместо четырёх епархий, распределены на две: Белорусскую и Литовскую, для каждой указано быть – консистории, семинарии, низшим духовным училищам, а в Полоцке духовной академии; при обоих кафедральных соборах назначено по шести старших и двенадцати младших соборных протоиереев, украшенных наперсными крестами и обеспеченных пенсией; базилианские монастыри и монашество подчинены епархиальным начальствам и консисториям; указаны фундуши, от которых следовало получать содержание всем этим учреждениям.

Этот указ заключает в себе все главные основания надёжного действия на Униатов в предположенной цели. Учреждение особой коллегии изъяло их из-под власти Римлян. Упразднение двух епархий дало возможность заместить надёжными людьми два остальные епархиальные начальства, находящиеся в местностях, менее подверженных влиянию Римлян. Учреждение семинарий и училищ давало средства образовать духовное юношество сообразно цели. Назначение соборных протоиереев открыло возможность поощрять духовных, усердствующих на добром пути. Подчинение монастырей епархиальным начальствам делало безвредным переродившееся в Римлян Униатское монашество и дало возможность употреблять с пользою как монашествующих, так и монастырские средства.

Кто прочтёт вполне указ 22 апреля, зная сколько-нибудь прежнее положение Униатов, тот согласится, что это была совершенная ломка старого здания и сооружение нового. Исполнение указа тем более было затруднительно, что меры, указанные оным, должны были соображаться с преднамеренной целью воссоединения Униатов к Православию. Вот почему не только самостоятельные меры, но и исполнительные подробности должны были быть обсуждаемы предварительными с моей стороны записками. Эти записки Дмитрий Николаевич обыкновенно докладывал Государю Императору и часто, о том мне напоминал, иногда добавляя, что Государь любил мой почерк. По всему было видно, что колебание и мнительность Дмитрия Николаевича происходили от неполного знания дела. Он, посему, не был вполне уверен в действительности и верности принимаемых мер и желал сложить с себя ответственность ссылкой на волю Государя и на мои проекты.

Было бы слишком обременительно следить в настоящих Записках за всеми исполнительными распоряжениями по указу 22 апреля, самоё содержание указа вообще на них указывает. Но не лишним будет привести другие правительственные меры и распоряжения для постепенного преобразования Униатской Церкви.

Для составления настоящих Записок у меня заготовлены давно материалы. Есть фолиант выписок из дел коллегии с 1827 по 1837 год. Есть три фолианта выписок важнейших моих соображений и распоряжений за всё время управления моего Литовской епархией, то есть за тридцать почти лет. Есть кипа подлинных бумаг и документов, а также собственноручных черновых. Мало здесь окажется недостатков для полных сведений. Удастся ли мне только привести эти материалы в хороший порядок? – Кажется, не станет ни сил, ни времени.

Итак, в 1828 и 1829 годах состоялись следующие высшие, важнейшие распоряжения и происшествия.

1) Повелено приостановить, впредь до повеления, избрание новых членов в консисторию.

2) Изменён порядок избрания членов в консисторию, с тою особенно целью, чтобы их определять не на три года, как было прежде, и не по одному усмотрению преосвященных. Приложение № 12.

3) Назначены в консистории члены от монашества, на первый раз провинциалы, и составлена для них инструкция. Прил. № 13.

4) Учреждены три административные комиссии для управления общими имениями и капиталами Греко-Униатского духовного ведомства.

5) Воспрещено принимать в Униатское монашество лиц Римско-католического исповедания.

6) Монахам Униатским из Латинян предоставлено на волю возвращаться в Римское исповедание, чем и воспользовалось более пятидесяти монахов.

7) Положено монахов Униатских не посвящать в священство без предварительного рассмотрения и постановления консистории. Приложение № 14.

8) Положено, чтобы десятина, собираемая в пользу Латинского духовенства от греко-униатского народа, обращалась для Униатского духовенства. Приложение № 15.

9) Воспрещено отправлять Униатских воспитанников в бывшую при Виленском университете Главную семинарию.

10) Запрещено печатание Униатских богослужебных книг без разрешения коллегии.

11) Запрещено определять Униатских священников к Латинским костёлам, в звании викарных или под другим наименованиями.

12) Учреждена и открыта в Жировицах Литовская семинария. Белорусская существовала уже прежде в Полоцке.

13) Ректором Литовской семинарии назначен протоиерей Антоний Зубко, снабжён особою инструкцией и отправлен из С.-Петербурга в Жировицы.

14) Для руководства Униатских академий, семинарий и училищ низших, приняты уставы, существующие для подобных заведений господствующей Православной Церкви.

15) Сообразно сим уставам преобразовано учение в Полоцкой семинарии и заведено в Литовской.

16) Поощрена отдача духовенством детей своих в духовные училища.

17) Подарено Униатским училищам от комиссии духовных училищ значительное число учебных и других книг более тысячи экземпляров.

18) Распространены на детей Униатских священнослужителей права и преимущества, дарованные по закону детям Православного духовенства.

19) Назначены председатели в Литовскую и Белорусскую консистории протоиереи Тупальский и Слонимский.

20) Пожалованы несколько заслуженных Униатских духовных в звание соборных протоиереев, с украшением их золотыми наперсными крестами и назначением пенсии.

В то же время, из упразднённых епархий передавались по принадлежности архивы и ризницы, в том числе перевезены из Вильно в Петербург митрополичья ризница и весьма важный митрополичий архив, ныне причисленный к архиву Святейшего Синода. В этом архиве нашлась подлинная булла папы Климента VIII о принятии под свою власть Униатов, и представлена тогда же из коллегии через Блудова Государю Императору.

Исполнение по всем частям шло быстро, деятельно. Белое духовенство и учебный состав горели ревностью. Не сделалось только то, что было свыше сил и что по своему существу и даже по правительственным предположениям предоставлялось времени. Почтенный митрополит, как и всегда, был в страдательном положении. Только добрый епископ Мартусевич маневрировал, но очень осторожно. Однако же, и с ним были осторожны. Между прочим, ему было поставлено в обязанность, чтобы доставлял в коллегию свои энциклики, которыми обращался он печатно иногда к своему духовенству.

Монашество, однако же, базилианское делало порядочную оппозицию – и неудивительно – оно было духом и составом Римско-католическое, и отстаивало свою самобытность. У меня лежат перед глазами заметки о бывших неоднократных выговорах провинциалам Жарскому и Мудровичу за их противозаконные поступки, в обуздание их своеволия и строптивости, – Мудровичу даже угрожал суд – а, наконец, воспрещено даже провинциалам отлучаться из местопребывания их без дозволения консистории. К счастью, базилиане не могли ссылаться на догматические и канонические причины, а потому и не могли иметь явной поддержки от Римских Католиков. Против базилиан, как и в первых основных мерах Униатского дела, действуемо было сообразно папским буллам и постановлениям. Притом базилиане не имели никакого влияния на белое Униатское духовенство; напротив, были с ним в постоянном антагонизме. Потому оппозиция базилиан не имела почти никакого вредного действия, а через несколько времени и прекратилась совершенно, особенно по выходе в Латинство более рьяных базилиан и после смерти в 1830 году провинциалов Билинкевича и Мудровича.

К сим двум годам (1828 и 1829) относятся и следующие факты:

Между бумагами нашлась у меня черновая бумага с письма моего отца с переводом на русский язык и моими примечаниями. Она любопытна и прилагается под № 16. В этом письме отец описывает неприятности, переносимые им от Латинян по поводу новых преобразований и моего в них участия. Я не мог перенести, чтобы не представить о том Дмитрию Николаевичу, и, по докладу письма Государю Императору, пожалована отцу пожизненная пенсия в шестьсот рублей ассигнациями. Замечательно, что это была во всю жизнь единственная моя личная просьба к начальству. Сколько я ни получал впоследствии наград и отличий, я никогда о них не знал прежде получения. Не просить – называют иногда гордостью напрасно: я от этого награды ценил ещё более, и вдвойне был благодарен и признателен за эту деликатность правительства – всё моё поприще это подтверждает.

Другая черновая, прилагаемая под № 17, – есть записка о церкви, принадлежавшей в Риме монахам-базилианам, во имя св. Сергия и Вакха. При сей церкви состояли прокураторы базилианского ордена и несколько монахов для орденских дел в Риме, и для удовлетворения духовными требами прибывающих туда Униатов. По случаю смерти прокуратора требовалось назначение другого. Я предложил и поддержал мысль, чтобы отказаться от сего заведения, в том убеждении, что оно запутывало бы ход Униатского дела при новом его направлении. Так и поступлено.

Третья пространная записка, при сем прилагаемая под № 18, – есть сильный и подробный ответ и опровержение бумаг и притязаний, полученных правительством от Римского двора, по поводу новых распоряжений относительно Униатов. К счастью, сведения, полученные папою из России, были по большей части сбивчивы и неосновательны, так что можно было ответить победно, почти вполне удовлетворительно, и даже употребить иногда насмешку.

Ещё у меня нашлись три пространные записки, к сему времени относящиеся:

1) о тайне исповеди в Римской Церкви;

2) о власти Римских епископов и их обязанностях к папе;

3) о Римском катехизисе, приготовлявшемся к изданию. Они прилагаются при сем под № 19, 20 и 21.

К тому же времени относится участие моё в деле коронации Государя на Царство Польское. Сам Государь указал на меня, а Блудов свёл меня с графом Потоцким, кажется, гофмаршалом. Я перевёл на польский язык с русского чин коронационного священнодействия и сделал замечания, что и в каком смысле следовало бы изменить.

Эти факты и правительственные меры, слегка упомянутые выше, довольно указывают на служебную мою деятельность в течение двух лет. Может быть, оценка каждой из сих мер и фактов стоила бы особой записки. Но деятельность моя не ограничилась служебностью.

В это самое время перевёл я на польский язык сочинение митрополита Московского Филарета: Разговоры между испытующим и уверенным о Православии Греко-Российской Восточной Церкви. Сочинение это, может быть, слабое для Православных, весьма впечатлительно для иноверцев. Я испытал это на себе, испытал после и на прочем Униатском духовенстве. Я предложил его напечатать и распространить, как значится в черновой записке, прилагаемой при сем под № 22. О сем было совещание между митрополитом Филаретом, Д.Н. Блудовым и мною. Всё устроилось по моей мысли – даже несколько фраз, прибавленных по желанию Блудова к сочинённому мною предисловия от издателя, были исключены. Не помню, было ли это первое моё свидание с митрополитом Филаретом, или же установились, уже тогда бывшие после постоянными, общие наши совещания по важнейшим делам; по настоянию моему – чтобы меры, принимаемые по Униатскому ведомству, принимаемы были в соображение и по управлению Православной Церкви. Достоин замечания секрет, соблюдённый относительно этого перевода. Он напечатан – по моему указанию – под именем инспектора академии, бывшего после знаменитого Херсонского архиепископа, Иннокентия. Этот аноним утвердился вполне, и преосвященный Иннокентий прослыл знатоком польского языка. В коронационное время, в Москве, 1856 года, сам преосвященный Иннокентий говорил мне серьёзно о переводе Разговоров как о важнейшем действии первоначального своего служения; и, может быть, только из моих настоящих Записок откроется истина, – если только Запискам этим суждено попасть в добрые, благородные руки. Впрочем, не одно это моё действие оставалось в своё время в неведении, для лучшего успеха доброго дела – выдвинут ли Господь Бог и добрые люди из под спуда и мои добрые дела?

Наконец, пришло время возведения меня в сан епископа. И было пора, не только чтобы доставить надёжного деятеля на пользу Православной Церкви, но и чтобы обеспечить необходимые потребности Униатов в России, при тогдашнем положении Униатских епископов. Митрополит был уже семидесяти лет. Архиепископ Красовский умер в августе 1827 года. Прочие епископы были преклонных лет и ненадёжного здоровья, так что вскоре скончались, именно: Головня и Сероцинский в 1831, а Мартусевич и Яворовский в 1833 годах.

В 21 день апреля 1829 года последовал Высочайший указ: о бытии мне викарным епископом и председателем консистории Белорусской Греко-Униатской епархии, с наименованием епископа Мстиславского, присутствуя и в коллегии, когда «буду находиться в С.-Петербурге». Посвящение совершено в 8 день августа того же года, митрополитом Булгаком, епископом Мартусевичем и Латинским епископом Гедройцем, в Петербургском Римско-католическом костёле св. Екатерины, по неимению Униатской церкви. Эта чуждая обстановка, признаюсь, была для меня весьма тягостна – но что же делать – это была необходимость, может быть, даже не бесполезная для дела. Я вознаградил себя тем, что изменил, не без ведома Государя, Латинскую архиерейскую присягу исключением из неё многого, что слишком было противно моей совести.

Посвящение меня в епископы происходило в отсутствие Блудова. Он с мая по октябрь месяц был на водах за границей, а место его заступал тайный советник Дашков. Сей последний был для меня очень предупредителен. Я не могу упрекнуть и Блудова в нерасположении ко мне, однако же, мне было неприятно замечать в нём иногда какую-то холодность. Едва ли она не происходила от настойчивости моей по делам, иногда бесцеремонной; да, я замечал ещё, что мне старались вредить внушениями, будто я хвалюсь своими действиями и влиянием во вред Блудову – а Бог видит, что я никогда не был самохвалом, а в то время я и не имел даже кому хвалиться.

После посвящения посвящавшие и я имели у Государя аудиенцию 11 августа. У меня нашлась любопытная, тогда же составленная промемория о сей аудиенции, прилагаемая под № 23.

Тогда же пожаловано мне и митрополиту по архиепископскому облачению в форме Православных. Это облачение завещал я возложить на меня во гроб. Оно напоминает мне ещё особенное ко мне Монаршее внимание. Князь Волконский показывал лично ризницу, и Государь, заметив приготовленную для меня плохонькую митру, приказал переменить и сделать такую же, как для митрополита.

Ещё, прежде того, в звании протоиерея, в апреле 1828 года, сопричислен я к ордену св. Анны 2-й степени. Прилагаю при сем послужной мой список под № 24, чтобы далее не стесняться точным исчислением официального прохождения службы и полученных наград.

К сему времени относятся и при сем прилагаются:

1) Отношение ко мне Блудова от 3 мая 1829 года, о всемилостивейшем пожаловании мне 1.000 руб. серебром на первоначальное обзаведение. Прилож. № 25.

2) Отношение ко мне Дашкова от 20 мая 1829 года, о производстве мне жалования по 1.000 руб. серебром, по случаю возведения в епископский сан. Прилож. № 26.

3) Отношение министра Шишкова от 17 декабря 1827, о награждении меня наперсным бриллиантовым крестом и пожаловании столовых по сто рублей в месяц. Прилож. № 27.

4) Три отношения ко мне Блудова: от 5 и 18 декабря 1829, и 24 января 1830 года, о пожаловании архиерейского облачения. Прилож. № 28, 29 и 30.

После посвящения меня в епископы я считал неотложной потребностью посетить лично епархию: дабы удостовериться, как приняты и исполняются новые правительственные меры; дабы узнать, какое они произвели впечатление и каковы надежды на успех; дабы видеть личный и вещественный состав всего ведомства; дабы собрать вообще материалы для верного действования к преднамеренной цели. Дмитрий Николаевич затруднялся меня отпустить, кажется, из опасения не иметь никого для дел в моё отсутствие, так как в августе 1829 года директор Карташевский поступил в должность попечителя Белорусского учебного округа. Наконец, последовало в феврале 1830 года Высочайшее соизволение отправиться мне на несколько месяцев на Белоруссию и в Литву – преимущественно для обозрения семинарий и духовных училищ, и в марте месяце отправился я в Полоцк и Жировицы, а в начале сентября возвратился в Петербург.

Сведения и замечания, собранные в это путешествие, изложены мною в отношении к Блудову от 30 сентября, прилагаемом при сем под № 31. Оно столь занимательно, что стоило бы быть внесено целиком в настоящие Записки; но этого заслуживали бы и многие другие из моих бумаг, а их прочтут и в приложениях, если кто пожелает. Эти сведения и замечания подтвердили верность направления, данного Униатскому делу, и указали многое для будущих соображений и действий.

Путешествие это весьма благодетельно подействовало на восстановление моего здоровья. Всё мне приносило истинное удовольствие: и успех новых правительственных мер; и надежда на хорошее будущее; и нелицемерная признательность белого духовенства, вызываемого к новой жизни; и доверенность, с которою принимались мои наставления, внушения и распоряжения. Одни базилиане несколько косились, да преосвященный Мартусевич иногда досаждал своим: timeo Danaos et dona ferentes; но и с их стороны не испытал я никаких неприятностей, – напротив, мне старались угождать. Довольно сказать, что преосвященный, по моему внушению, с немалыми для себя издержками, построил в одно лето для семинарии каменный двухэтажный дом с восемью просторными залами.

Посещение моё не ограничилось Полоцком и Жировицами. Я делал поездки и по сторонам, особенно, чтобы видеть монастыри, в которых предполагалось открыть духовные училища. В одну из таких поездок был со мною случай, который врезался в мою память и который я позволю себе здесь рассказать – и серьёзному человеку можно улыбнуться. Это было на пути из Жировиц в Кобрин, в Картузской Березе. Там был богатый монастырь ордена картезианцев, руководящегося самыми строгими правилами. Я полюбопытствовал посмотреть этот монастырь, чего он и действительно стоил – особенно по великолепной церкви, напоминающей несколько своим устройством церкви Восточные. Монахи пригласили меня откушать. За стол сели два начальствующие картезианца – бывший со мною протоиерей и я. Между прочими кушаньями мне подали борщ с весьма незавидной говядинкой, картезианцам же – суп с индейкой; мне подали жаркое из такой же говядины, а им жаркое из индейки. Мне пришло было на мысль, что надо мною подшучивают; но, наконец, спросил: отчего эта разность в кушаньях? «Ведь мы обязаны к посту, – отвечал смиренно старший, – мясное нам запрещено, по правилам дозволяется только в пищу водяная птица; а, как теперь трудно её достать, то милостивое начальство дало разрешение и на другую птицу». Через полчаса я удостоверился, что добрые картезианцы отступают иногда и от этого строгого поста. В одной из келий я застал, нечаянно, монаха с трубкой во рту, а возле него лежал оставшийся от обеда кусок свиной говядины. Разумеется, этот случай не уменьшит моих предубеждений против Римлян. Впрочем, этот богатый монастырь через год упразднён правительством за прикосновенность монахов к мятежу.

Кроме означенного выше донесения Блудову после осмотра я представил донесения и коллегии о сделанных мною или требующихся ещё распоряжениях по семинариям и училищам – и донесения сии не остались бесплодны.

Ещё до моего выезда, для осмотра, назначены Высочайше 28.000 руб. асс. – для улучшения состояния Полоцкой семинарии и для заведения при ней академических классов. Это штатное содержание оставалось после закрытого в Полоцке пиарского, бывшего прежде иезуитского, высшего учебного заведения. По представлению коллегии, на счёт сей суммы отправлены вскоре молодые люди Греко-Униатского исповедания для высшего образования: два в Петербургский и четыре в Московский университеты, да четыре в Петербургскую духовную академию. Сия последняя мера поддерживалась и на дальнейшее время, так что учреждение в Полоцке академии оказалось излишним – и к лучшему.

В 1830 году открыты духовные училища – Толочинское и Кобринское, а в 1831 – Борунское; но это – исполнение прежних постановлений; важными же мерами сии два года, равно и 1832, довольно бедны. Из них можно отметить разве следующие:

1) Воспрещение иметь в Римско-католических монастырях служителей Православного и Униатского исповедания.

2) Распоряжение о наблюдении в Униатских монастырях Восточного чина. Оно сделано вследствие замечаний самого Государя в бытность в Уманском монастыре, и прилагается при сем под № 32.

3) Закрытие светских училищ, содержимых базилианами в губерниях Киевской, Волынской и Подольской.

4) Передача Почаевского монастыря в Православное ведомство.

5) Предписание, чтобы в западных губерниях, по иноверному ведомству, члены в консистории и священники к приходам назначались не иначе, как по сношению с начальником губернии.

6) Принятие особых мер к отвращению самовольных отлучек белого и монашествующего иноверного духовенства.

Но последние четыре факта не были необходимы по ходу Униатского дела, а произошли случайно от обстоятельств польского мятежа.

Этот-то мятеж был причиною скудости фактов по Униатскому делу и, как бы, остановки оного в течение почти трёх лет. Я не беспокоился этим вначале, надеясь, что мятеж ещё более убедит правительство в необходимости подавить полонизм в западных губерниях, а тем самым ещё ускорить впоследствии Униатское дело. Потому занимался я текущими делами, и только ужасная тогдашняя холера делала общее положение тягостным.

С этого времени оказался между моими бумагами только один экстренный труд мой, именно: Пастырские послания по случаю мятежа, от имени митрополита Булгака и Самогитского епископа Гедройця. Оба они прилагаются под № 33 и 34, в печатных экземплярах, первое – на польском и русском, а последнее – на польском и самогитском языках. Сверх того прилагаю два мои черновые проекта первого под № 35 и 36, один проект последнего под № 37, да черновую записку о первых двух проектах под № 38. Эти бумаги укажут на особый занимательный факт, да обнаружат свойственный мне склад ума и самый способ неленостного труда, которого он образец и во всех других случаях.

Настало для меня время скорби, а для дела опасное колебание. Я начал замечать видимую холодность Дмитрия Николаевича по всем обстоятельствам этого дела. Прежде всего, я приписал эту перемену новому директору департамента Вигелю – университетскому товарищу Блудова, человеку светскому, ведшему жизнь салонную, не занимавшемуся вовсе и не могшему заниматься делами, но сдавшему их совершенно на одного подчинённого чиновника. Опасения мои увеличились, когда я узнал, что чиновник сей слыл взяточником; разумеется, не доброжелательствующие Униатскому делу многим бы пожертвовали, чтобы оное уронить или, по крайней мере, остановить. Мои опасения усилились, когда я увидел яснее происки провинциала базилианского, Иосафата Жарского.

Жарский вызван в Петербург, в апреле 1831 года, под предлогом объяснения по делам; настоящим же поводом было подозрение генерал-губернатора Храповицкого в соумышлении его с мятежниками. Храповицкий понуждал его к выезду; но он сделался больным и прибыл в Петербург в ноябре месяце, уже после совершенного укрощения польского мятежа. Жарский до мятежа ездил в Варшаву, за что получил строгий выговор. Справедливо ли подозрение, будто Жарский был в связях с мятежниками, не знаю. Я скорее готов полагать, что он ездил в Варшаву, чтобы выхлопотать у Новосильцова покровительство базилианскому ордену – а чиновники Новосильцова слыли продажными. Мне было известно, что Жарский и на месте, и из Петербурга постоянно понуждал монастыри, чтобы ему слали да слали деньги. Я знал, что он неразборчив ни в целях, ни в средствах, и даже не фанатик, даже слыл вольнодумцем и скорее руководствовался интересом да полонизмом, нежели религиозностью. И этот-то человек, под покровом Новосильцова, бывшего уже в силе в Петербурге, втёрся в дела – и этого человека назначили членом коллегии – и ему поручили осмотр базилианских монастырей.

Я бы не беспокоился, если бы знал, что это поручение кончится только финансовой спекуляцией. Я уже впоследствии узнал, будто Жарский выжимал, что мог, из монастырей, даже возил с собою ювелира и прибирал, будто, к рукам драгоценные камни, заменяя их стёклышками. Но тогда я не знал этого и начал серьёзно беспокоиться. Опасался, что Жарский увлечёт митрополита, действительно, едва ли не более приверженного к базилианам, нежели к Унии; что он, во время повсеместных объездов по монастырям, рассеет вредные Униатскому делу вести и внушения и парализует посеянное в мою поездку; что базилианское монашество возьмёт верх, и все пойдёт по-прежнему в духе Латинян, с которыми Жарский тоже мог согласоваться во время своего объезда.

Не быв в состоянии разведать о настоящей цели манёвров Жарского, я принялся действовать по обстоятельствам. Прежде всего, я в январе 1832 года просился через коллегию об увольнении меня к должности в епархию, имея целью – или разъяснить положение дела, или противодействовать злому умыслу на месте. Не получая ответа на представление из коллегии, я просил о том же в феврале Дмитрия Николаевича довольно резким письмом, прилагаемым у сего под № 39; но получил от него только общие словесные приятные объяснения, которые меня мало успокоили.

В это время Дмитрий Николаевич сделан министром внутренних дел, так что Униатские дела были только ничтожною частью его занятий. Дела эти были у него соединены в одном департаменте с Римско-католическими, а, следовательно, легко могли парализоваться прикосновением сих последних. Если припомнить холодность, с которой Дмитрий Николаевич взялся за Униатское дело; если обратить внимание на мягкость его характера и щекотливость к общественному европейскому мнению; если внять его положению относительно Римских Католиков, ему же подчинённых – то можно было предполагать, что он употребил Жарского в виде сделки с сими последними, и что Униатское дело пойдёт в проволочку и, наверно, не достигнет предположенной цели. С того времени я убедился в необходимости для Униатского дела быть переданным в руки менее связанные, более верные и надёжные.

С сею целью подал я самому Блудову, 26 июня 1832 года, сильную, полную содержания записку. В ней изложен весь ход Униатского дела, настоящее оного положение и опасения за будущее; и, как средство верного исхода этого дела, предложил подчинение Греко-Униатской коллегии Святейшему Синоду. В другой записке, от 15 октября, я пояснил отдельно разные меры, которые следовало бы принять на основании первой записки, и даже приложил проект Высочайшего указа о подчинении коллегии Святейшему Синоду. Эти две записки и проект прилагаются при сем под №№ 40, 41 и 42. Тем, кои удостоят обратить внимание на настоящее моё писание, советую читать и приложения. Они занимательнее самых сих Записок, которые служат как бы связью и целостным пояснением приложений. Большая часть этих приложений – есть важные исторические документы, объясняющие вполне подробности и настоящий колорит времени и обстоятельств. Не помню, о записке ли под № 40, или о другой впоследствии, Государь Николай Павлович сказал Блудову: «это обвинительный акт против меня и тебя» – так, по крайней мере, утверждал предо мною сей последний.

Содержание только что приведённых трёх бумаг затруднило бы и менее мнительного и нерешительного человека, чем Блудов. Потому я не слишком беспокоился тем, что они не имели непосредственных быстрых последствий. Однако же, я всё полагал, что ожидают последствий данного Жарскому поручения, и боялся, чтобы не дали делу неправильного хода.

Донесение, полученное, наконец, от Жарского в коллегии – о последствиях осмотра – успокоило меня несколько. Эта бумага оказалась бесцветной, безвредной и едва заслуживающей внимания. Коллегия беспощадно определила её, в постановлении от 1 марта 1833 года, и мнение своё представила Блудову. Постановление это прилагается под № 43.

После сего я был вправе ожидать разъяснения дальнейших видов правительства по Униатскому делу. Это для меня тем более было необходимо, что 2 апреля 1833 года я Высочайше назначен Литовским епархиальным епископом, с оставлением и членом Греко-Униатской коллегии. Я чувствовал, что не вынесу этого бремени, если изменится принятое уже направление Униатского дела; да я и не намерен был оставить это дело на произвол судьбы. А, между тем, намерения по проектам Жарского все от меня скрывали – я же им не мог не придавать важности, особенно по участию здесь Новосильцова, бывшего уже, кажется, тогда председателем государственного совета.

Тут молодое моё терпение лопнуло. Я решился присоединиться лично к Православной Церкви. Прилагаю при сем под №№ 44, 45 и 46 просьбу о том Святейшему Синоду от 15 мая 1833 года и заготовленные о сем донесения коллегии и Блудову. Но Бог судил мне совершить до конца общее дело воссоединения; означенные три бумаги остались без действия по следующему случаю. Я ездил лично в Святейший Синод с просьбой, но не застал Обер-прокурора Нечаева и дожидался его более часа. Обер-секретарь предлагал принять от меня просьбу; но я желал быть представленным в Синодальное присутствие и покончить всё одним разом, а потому отложил до другого дня. Между тем Блудов узнал об этом и пригласил меня к себе. «Вы были в Синоде», – сказал он с видимым смущением. Был, – отвечал я – и всё рассказал. Он повеселел и, в свою очередь, многое рассказал. Открылось, что действительно Жарский, покровительствуемый чиновниками Новосильцова, противодействовал ходу Униатского дела; но против самой сущности оного действовать не смел, а косвенными мерами повредить не умели – и на том всё остановилось.

Объяснения с Блудовым были откровенные. Уверения его в дальнейшем поддерживании Униатского дела были самые положительные. Я ободрился, принялся вновь за дело; но всё же остался в убеждении, что дела этого Блудову не кончить.

Тут место сказать о назначении меня Литовским епископом. Блудов предлагал мне Белорусскую кафедру, праздную по смерти Мартусевича (26 января), и даже сказал, что на это есть воля Государя. Но я подумал, что сия кафедра старше и богаче Литовской, а, следовательно, поступить мне на неё значило бы обидеть старика митрополита, а, может быть, и сделать его неприязненным делу. С другой стороны, Белорусская епархия по своему положению и состоянию народа и духовенства гораздо была ближе к Православной Церкви, нежели Литовская – изменившаяся совершенно от повсеместного соприкосновения с Латинами и от могущественного их преобладания – а, следовательно, здесь требовалось более заботливости, более усердия, более труда. Таким образом, митрополиту вверена кафедра Белорусская, а мне Литовская. Между тем, Полоцкая кафедра была архиепископия, Литовская же епископия; первая имела архиерейское имение в 2.000, а с семинарскими в 4.000 душ крестьян, вторая же только в 400 душ. Этот один факт может, кажется, удостоверить в моем самоотвержении – впрочем, самоотвержение и бескорыстие видны во всей моей жизни: я не уклонялся от тягостей, не хлопотал о себе перед начальством, никогда не брал, не давал взяток. Этому качеству приписываю я во многом успех всех начинаний трудного моего поприща. Не раз, бывало, Дмитрий Николаевич удивится моим предложениям, видя их противными личной моей пользе, – а, между тем, таким образом, проводилась мною не одна важная мера для хода Униатского дела.

За сим Униатское дело, остановившееся было почти в течение трёх лет, приняло быстрое движение.

Ещё, по случаю назначения провинциала Жарского членом коллегии в 1832 году, звание провинциалов в Греко-Униатском монашестве отменено, а затем монашество это поступило окончательно в ведение епархиального начальства. В 1833 году состоялись следующие важнейшие меры:

Имения, предназначенные на содержание Полоцкой семинарии и собора, отделены от имений архиерейских и переданы в ведение правления семинарии. Таким же образом имения, назначенные на содержание Литовской семинарии, вместо административной комиссии, сданы правлению той семинарии.

Отменено относительно Униатов Латинское право ктиторства, по которому предоставлялось помещикам представлять в своих имениях кандидата на открывающиеся вакансии приходских священников. Как помещики, почти без исключения, были Римско-католического исповедания, то это право было решительно неуместным при настоящем ходе Униатского дела.

Дозволение базилианам, происходящим из Латинян, возвращаться в Латинство, ограничено шестимесячным сроком – и тем ускорено, по возможности, очищение монашества от вредных элементов и предотвращено в оном колебание на будущее время.

Положено приступить к упразднению базилианских монастырей по постановлению коллегии, состоявшемуся в декабре 1827 года и многие из сих монастырей действительно закрыты.

Учреждены уездные и приходские духовные училища при пяти монастырях и на их иждивении, с обязанностью содержать от десяти до двадцати казённокоштных учеников. К беднейшим из сих монастырей причисляемы были имения других упраздняемых монастырей.

Заседатель коллегии, протоиерей Василий Лужинский командирован в Полоцк, и после назначен председателем тамошней консистории.

Я сам, по Высочайшему повелению, отправился (с июня по октябрь) для осмотра епархии Литовской и обеих семинарий с училищами. О действиях моих во время осмотра по учебной части нечего отметить особенного. Они все были обращены, с настойчивостью, к утверждению прежде данного направления. Что касается действий моих по Литовской епархии, то я нахожу лучшим изложить их впоследствии отдельно, дабы не произвести запутанности раздроблением и смешением с общими мерами.

Теперь только попались мне под руку несколько бумаг экстренного моего труда, относящиеся, кажется, к предыдущему времени. Чтобы не затерялись, прилагаю их при сем под №№ 47, 48, 49, 50 и 51. Эти бумаги есть:

1) Пространная записка по поводу папских притязаний по Римско-католическим делам в России, полученных через министерство иностранных дел.

2) Проект устава Римско-католической Виленской академии.

3) Замечания на счёт учреждения сей академии. Здесь я сильно отсоветовывал учреждение этой академии; но Дмитрий Николаевич сильнее ещё желал угодить Римским Католикам и европеизму – и мне жалко было слышать его впоследствии хвалящимся, что император Австрийский благодарил нашего Государя за учреждение этой академии.

4) Записка насчёт выбора заседателей в Римско-католическую коллегию. Эта заметка как-то случайно сохранилась у меня из числа множества бумаг, коими участвовал я в Римско-католических делах.

5) Замечания на счёт упразднения Римско-католических монастырей. Это маленький отрывок большого труда. Помню, сколько мне стоило усилий, чтобы склонить и убедить Дмитрия Николаевича к осуществлению сей важной меры. Он имел от неё крайнее отвращение. Слава Богу, воля Государя была за этою мерою – и за один раз упразднено почти двести Латинских монастырей.

Но возвратимся к ходу Униатского дела. Главным результатом моей поездки 1833 года было личное удостоверение о новой важной компликации, угрожавшей этому делу. Местное Православное духовенство, догадываясь о намерениях правительства относительно Униатов, начало и само действовать частью к их обращению. Это начинание приняло большие и крутые размеры с учреждением в Полоцке, в июне того года, Православной епархии, и с назначением на оную епископа Смарагда. Впоследствии дали мне уразуметь, будто этому учреждению и назначению причиной был мой отказ поступить на Полоцкую кафедру. Не понимаю этого, да почему бы о том не сказать мне вовремя: я бы, разумеется, не отказывался. Но дело было уже неисправимо. Я видел вред от действий Православного духовенства, отдельно от принятых уже мер по Униатскому делу. Пронеслась тревога между Униатами, и меры эти должны были парализоваться. Самый успех Православного духовенства должен был ограничиться обращением некоторой только части Униатов, самых близких к Православию; остальные отпали бы, окончательно и невозвратно, в Латинство.

Всё это изложено мною в записке от 25 октября 1833 года, прилагаемой под № 52. Здесь я вновь настаивал на подчинении Греко-Униатской коллегии Святейшему Синоду, и представил проект Высочайшего о сем указа, прилагаемый под № 53. Эту меру я считал возможной как подчинение коллегии Сенату, как подчинение Святейшему Синоду комиссии духовных училищ, в которой участвовали и иноверцы. Эту меру считал я вполне достаточной для того, чтобы обеспечить верный ход Униатского дела с обеих сторон – Униатской и Православной. Но Дмитрий Николаевич и теперь не согласился. Не знаю, имел ли он с кем совещание, или решился сам собою; но причины, им приведённые, показались мне плодом боязливого характера.

Нужно было искать другого обеспечения. С одной стороны – предстояло оградить Униатов против отпадения в Латинство, вследствие фанатических действий Православного духовенства; с другой – нужно было обеспечить присоединение их к Православию принятыми уже мерами, если бы действия Православного духовенства оказались не вполне успешными – в чём я был уверен. В том и другом случае полезно было обеспечить существование Униатской иерархической власти; а, между тем, вскоре я должен был остаться один епископ сего ведомства, при глубокой старости митрополита Булгака. Я присоветовал посвятить ещё три Униатских надёжных епископа, и рекомендовал для этого: председателя Белорусской консистории протоиерея Василия Лужинского, члена коллегии архимандрита Иосафата Жарского и ректора Литовской семинарии протоиерея Антония Зубко. Писанная мною о том докладная записка Государю, от 16 ноября 1833 года, прилагается при сем под № 54. От всех трёх сих духовных взяты мною письменные обязательства, что они во всякое время готовы присоединиться к Православной Церкви. Эти обязательства прописаны в конце моей записки, указанной выше под № 52. Жарского мне не хотелось рекомендовать; но меня порешила надежда, что возведение его подействует благодетельно на Униатское монашество; другого содействия я от него не ожидал и не имел.

Таким образом, в 11 день декабря последовал Высочайший указ о бытии викарными епископами Лужинскому, Жарскому и Зубке, первому – Белорусской, а двум последним – Литовской епархии. Посвящение их совершилось в январе месяце 1834 года, в имевшейся уже тогда Униатской домовой церкви. Посвящавшие были: митрополит Булгак, я, да Латинский епископ Павловский.

Присутствием в Петербурге всех Униатских епископов с их митрополитом воспользовался я для весьма важной меры. В 7 день февраля коллегия, совместно со всеми епископами, положила: вместо печатания особого служебника для Униатских церквей принять для них служебник и книгу молебных пений, печатаемые в Московской синодальной типографии; заняться устройством иконостасов, утварей и священных облачений для правильного богослужения и отпустить на сей предмет по пяти тысяч рублей на каждую епархию для вспомоществования беднейшим церквам. Постановление сие приложено под № 55. Оно соответствовало совершенно потребности Униатов, где простой народ не понимал догматической и иерархической разности, а дорожил внешностью. Устройство церквей – для народа, а принятие служебников – для духовенства, долженствовало, как показали последствия, быть оселком сближения с Православною Церковью. А, между тем, постановление это не могло быть оспариваемо, так как основывалось на самых Униатских постановлениях и Высочайших указах.

Нужно ещё знать, что я ничего не сказал предварительно Дмитрию Николаевичу о сем постановлении – из опасения, что он на него не согласится. И, действительно, он очень встревожился; мы были на совещании у митрополита Московского; он также вначале усомнился, но скоро понял мои доводы – и всё прошло. Даже так устроилось, что Святейший Синод пожертвовал для Униатских церквей по тысяче пятисот служебников и книги молебных пений. Кому придётся проследить ход Униатского дела, тот увидит, что мера была верна, и что если было какое сопротивление, то это наружным формам и обрядам, а не самому воссоединению к Православию.

За сим последовали другие не менее важные меры. Под № 56 прилагается здесь весьма интересная, писанная мною, всеподданнейшая докладная записка от 25 апреля 1834 года – о настоящем положении Униатского дела и о дальнейших по оному предположениях. В числе этих предположений все-таки имелось в виду подчинение коллегии Святейшему Синоду; но прежде решено: учреждение Секретного Комитета по Униатским делам и подчинение Униатских духовных училищ комиссии духовных училищ. Таким образом, связаны, хотя отчасти, дела Униатские с делами Православной Церкви. Первая из сих мер состоялась в июне того же года; последняя же – только в декабре 1835 года. В обоих сих учреждениях был членом и я.

В 1834 году отправился я, тоже с Высочайшего соизволения, для осмотра своей епархии и всех учебных Униатских духовных заведений. Ни одна моя поездка не представляет такой деятельности, как эта. Я всё хотел видеть, во всём хотел удостовериться. Объехал, кроме Белоруссии, всю свою епархию, видел почти всё своё духовенство, собранное на определённых местностях в назначенные сроки.

На моих глазах лежит теперь пять донесений, поступивших от меня в коллегию в июне, июле и августе – об осмотре обеих семинарий и духовных училищ. О других распоряжениях сказано будет после. Любопытны мои письма к Блудову во время путешествия, которые прилагаются при сем под №№ 57, 58 и 59. Кстати, прилагаю при сем найденные между моими бумагами:

1) записку касательно упразднения малоприходных церквей, под № 60;

2) записку об улучшении положения Литовской консистории и её председателя Тупальского, под № 61;

3) заметки на статью, напечатанную в Gazette de France, касательно Православных служебников, введённых между Униатами, под № 62; и

4) проект журнальной статьи по поводу философических писем, напечатанных в Московском Телескопе против России и Церкви, под № 63.

Эти письма привозил ко мне товарищ министра Строганов, и я после отвечал, что они не заслуживают лучшей критики, как эта статья.

После возвращения в Петербург, я вновь подал 25 октября 1834 года записку, прилагаемую под № 64, о состоянии Униатского ведомства. Изложить содержание записки значило бы выписать её целиком. Лучше сослаться на подлинник, да прибавить, что в конце записки прописаны объявления, данные мне десятью важнейшими лицами из Униатского духовенства, что они готовы присоединиться к Православной Церкви.

После сведений, доставленных мною в сей последней записке и в письмах к Блудову из путешествия, Униатское дело вновь оживилось. Выше упомянутый Секретный Комитет, решённый волею Государя в прошлом году, открыт, наконец, в 1835 году; о сем прилагается под № 65 и № 66 новая докладная записка Государю и проект Высочайшего о том повеления. Для комитета составлены мною пространный обзор предыдущих действий по Униатскому делу и записка о том Блудова, прилагаемые при сем под № 67 и № 68. О действиях комитета у меня не оказалось других заметок, кроме прилагаемых под № 69 и № 70, мною первоначально составленных, – записки Блудова с предначертанием действий после открытия комитета, и наставления от Синода Православным архиереям – как поступать относительно Униатов, под заглавием: Мысли и советы… От сего последнего ожидалось укрощение порывов Православного духовенства к прозелитизму, весьма уже вредно действовавших.

Приложения, находящиеся при настоящих моих Записках, хотя составляют только небольшую часть личного моего труда, могут, однако же, дать некоторое понятие о требовавшихся от меня усилиях. У Блудова я составлял и даже часто переписывал набело все важнейшие бумаги по Униатской, а иногда и по Латинской части. Директор Вигель решительно ничем не занимался, а его канцелярия скорее мне вредила, нежели помогала. Если к тому присоединить занятия по коллегии, почти исключительно на мне лежавшие; если прибавить епархиальные дела, по исключительному их положению, требовавшие необыкновенной деятельности и сообразительности: то неудивительно, что я часто выбивался из сил, иногда приходил в уныние.

Это уныние было естественно. Сколько я ни трудился, дело в главных основаниях не подвигалось, а, напротив, временем и сторонними обстоятельствами запутывалось. Поляки и Латиняне, пользуясь временем, начали всюду сеять ковы и противодействие. Православное духовенство продолжало частные обращения Униатов средствами вовсе неразборчивыми, и поставило себя в отношении к ним как бы враждебным станом. Поставленные между сими враждебными силами, Униатские духовные начальства не могли действовать успешно, и меры, ими принимаемые, или не достигали своей цели, или даже обращались иногда во вред благого дела и в торжество для Римлян. Признаюсь, меня лично очень печалила и какая то упорная нерасположенность Православного духовенства западных епархий. Вражда и недоброжелательство со стороны Римлян и Поляков вовсе меня не удивляли – они были естественны. Но я ожидал более справедливости со стороны Православных. Я посещал дружелюбно тамошних преосвященных, был с ними откровенен на счёт цели и средств; исполнял по возможности их желания – а, между тем, не у всех их заслужил расположение: иные хитрили и во зло употребляли мою доверенность; иные награждали меня обидными подозрениями, так что преосвященный Смарагд явно говорил: Семашко обманывает.

Между тем, единственное средство прекратить эту путаницу и тревогу, именно: подчинение Униатов одной власти с Православными, не состоялось. Подчинение Святейшему Синоду Греко-Униатской коллегии, одобренное Высочайше уже несколько лет, не приводилось в действие, несмотря на частые мои письменные и словесные настаивания. Блудов или не мог, или не хотел, а, может быть, ему было неприятно выпустить это дело из своих рук. Переходные меры: секретный комитет для Униатских дел и подчинение комиссии духовных училищ Униатских учебных заведений – тоже мало действовали. В них была партия, предпочитавшая частные обращения Униатов общему присоединению – и поборник этой партии был, кажется, Обер-прокурор Святейшего Синода Нечаев. Кажется, с ним был не в ладах и Блудов.

Вот положение, в котором находилось Униатское дело к концу 1836 года. Остановка, шаткость, колебание в самых существенных основаниях, так что часто нельзя было сделать верного шага в делах управления. Это меня выводило из терпения, несмотря на благосклонность правительства – в конце 1833 я удостоился ордена св. Анны 1-й степени, а в начале 1836 получил бриллиантовую панагию. Не ездил в 1835 и 1836 годах в епархии, находя это бесполезным, а, наконец, вновь решился присоединиться лично к Православной Церкви, чтобы избежать двусмысленного положения, для меня весьма тягостного, а для общего дела бесполезного. Прилагаемым при сем, под № 71, письмом от 24 сентября 1836 года, просил я митрополита Петербургского Серафима распорядиться самому или через Святейший Синод о присоединении меня к Православной Церкви, и для сего приложил просьбу Святейшему Синоду, выше уже упомянутую, с которой я был безуспешно в Синоде три года тому назад.

Не помню, последствием ли этого письма была смена Обер-прокурора Нечаева, или это случилось прежде, но я уже вошёл в сношения с графом Протасовым. Он потребовал именем Государя сведения о причинах моей решимости, и я изложил их в записке от 8 октября, прилагаемой при сем под № 72. Записка имела полный успех. В ноябре составлена мною от имени Блудова, прилагаемая при сем под № 73 всеподданнейшая докладная записка с проектом Высочайшего указа о передаче Униатских дел из министерства внутренних дел в ведомство Обер-прокурора Святейшего Синода – и с началом 1837 года эта важная мера совершилась; дружное действие со стороны Православной и Униатской обеспечилось одною властью, и я по-прежнему остался делателем по Униатскому ведомству до близкой уже развязки дела благополучным исходом.

На этой новой эпохе нужно приостановиться с настоящими Записками до более свободного времени, чтобы посвятить себя обыкновенным делам моего сана, которые несколько отстали. Если Бог позволит, то возвращусь вновь к этим Запискам и приведу до конца в порядок имеющиеся у меня материалы, относящиеся к ходу Униатского дела и к моему служению. Чувствую, что моим Запискам не достаёт многого. Но я имел в виду составить только канву для прилагаемых материалов, которые всё представляют в надлежащем виде. Притом написать, что получше мешает мне и недуг, полтора уже года меня удручающий: после упорной трёхмесячной лихорадки оказалось общий упадок сил, до сих пор продолжающийся – да, притом у меня ослабели глаза, и открылось маленькое онемение в правой руке – я писал, думая о недальней кончине.

Но я довёл ход Униатского дела до 1837 года только в общих и главных чертах. За последние три года я почти не касался подробной деятельности. Быстрым очерком этой деятельности нужно восполнить картину. У меня лежит перед глазами один фолиант выписок из протоколов коллегии да три фолианта выписок из собственных моих протоколов за всё управление Литовской епархией, то есть почти за тридцать лет – здесь заключается всё, что поважнее. Не знаю, случится ли попасть в добрые руки этим материалам, и займётся ли кто дельной их разработкой. Пока они будут теперь для меня руководством в ниже следующем кратком обзоре действий по Униатской части за четыре года, предшествовавшие 1837-му. Эти действия будут преимущественно относиться к Литовской епархии, так как действительно они только здесь развились в полной силе, и часто даже были применяемы к епархии Белорусской, по моим ли частным внушениям или по предписаниям коллегии. В сей последней епархии самостоятельная деятельность не могла развиться. Преобразования по Униатской части были не по сердцу митрополиту Булгаку; а викарный его, преосвященный Василий, был стесняем и начальником епархии и фанатическими действиями тамошнего Православного духовенства.

После поступления в моё управление Литовской епархии, первой моей заботой было: обеспечить епархиальное управление и семинарию надёжными деятелями. Я долго не решался оставить при делах председателя консистории Тупальского, по причине склонности его к злоупотреблениям. Но он более двадцати лет управлял епархией при митрополите Булгаке, имел огромный авторитет и навык к повиновению начальству. Я его оставил при месте, выпросил ему митру и обеспечение в тысячу рублей серебром годового содержания – и имел прекрасное навсегда орудие; злоупотреблять же он не мог, так как я сам занимался всеми делами; да притом я устранил вице-председателя, бывшего агентом его по части взяток, и сию последнюю должность заменил нынешним архиепископом Минским Михаилом. В семинарии я устранил инспектора и двух наставников, и заменил совершенно надёжными. Этого оказалось достаточно. Меня Бог наделил особенною зоркостью и проницательностью. Часто одним взглядом я отгадывал и характер и расположение человека – и этот-то дар Божий был верным руководителем в моих действиях и в выборе людей. Помню, как раз удивился моей проницательности нынешний архиепископ Рижский, Платон; он, ещё архимандритом, представлял мне в Вильне своих иноков, которых я видел в первый раз, а между тем я определил ему верно характер и наклонности каждого.

При этой проницательности мне легко было знать своё духовенство. Но я не жалел и труда. Я собственноручно сделал извлечение из послужных списков всего духовенства – а в нём было 1.200 священников да 300 монашествующих. Таким образом, у меня была под рукой тетрадь, где в алфавитном порядке о каждом из духовных моей епархии значилось: имя и фамилия, лета от рождения, место служения, поведение, образование и особые качества. Такая же тетрадь составлена мною собственноручно и обо всех церквах Литовской епархии, с обозначением: названия церкви, числа прихожан и их благосостояния, количества и качества священнической земли, и расстояния соседних церквей своего, и других исповеданий. Я сделал, тоже собственноручно, ведомость и Римско-католическим церквам всех епархий с обозначением числа прихожан каждой из них. Этот кропотливый труд обогатил мою память, да и доставил на будущее время необходимую справочную ведомость. Но я не довольствовался этими мёртвыми сведениями. В 1833 году я видел некоторую часть епархии; но летом 1834 я её обозрел почти всю, хотя она состояла тогда в пяти губерниях. Я предписал духовенству собраться в назначенные сроки, в восемнадцати определённых мною местностях. Таким образом, в течение двух месяцев, я видел лично более восьмисот священников; беседовал с каждым из них; узнал и видел многое; преподал, и не без успеха, нужные внушения и наставления. Стоит замечания, что я нигде не опоздал к назначенному сроку; но подобная правильность во всех действиях моей жизни была в моём характере – я не помню, чтобы меня ожидали когда-либо в церкви к богослужению.

По таким материалам я мог уже верно действовать и распоряжаться. Но исполнение распоряжений своих обеспечил я тоже особым образом. Форма протокола для исходящих бумаг составлена мною самая простая. Вносились в него последовательно все мои письменные распоряжения и дела, с обозначением только числа и номера. Этот протокол часто был мною просматриваем; не исполненные номера отмечались мною на особом листе, который находился у меня всегда под рукой – и по нему я делал частые напоминания и подтверждения, так что дела у меня не залеживались. Этих собственных моих протоколов наберётся теперь до тридцати фолиантов.

Занимаясь постоянно делами более десяти лет в главном управлении, то есть в коллегии, я знал уже хорошо общее положение Литовской епархии и замечательнейших из её духовенства. Теперь, по собранным лично и письменно сведениям, я мог, наверно, распоряжаться и в подробностях. Главною моею заботою было обеспечить приходы благомыслящими и достойными пастырями. В первом отношении, это была почва почти нетронутая, но и во втором предстоял труд немалый. Я не раз говорил: если бы не было грешно, то я просил бы «у Господа, дабы принял от меня, по крайней мере, сотню пьяниц-священников». Для устранения неблагонадёжных и недостойных священников самым лучшим средством оказалось закрытие малолюдных приходов, разрешённое Высочайше, как я упомянул выше. В течение четырёх или пяти лет, из восьмисот приходов в епархии закрыто и причислено мною к соседним более ста тридцати приходов; так что удалось большую часть ненадёжных, или недостойных священников оставить без действия заштатными при церквах приписных, а достойным предоставить и больше деятельности, и больше выгод.

Таким же образом поступал я с благочинными. Ненадёжных оставлял без дела, а их церкви присоединял к другим благочиниям. Когда впоследствии Бог наделил меня обильно добрыми духовными, я вновь образовал мелкие благочиния, чтобы многими делателями обеспечить многое делание.

Сделать благоразумный выбор между монашествующими помогло мне также упразднение монастырей. Но я воспользовался и другим обстоятельством. Монастыри базилианские Киевской, Подольской и Волынской губернии, называемые Русскими, сохранили лучше и монашескую дисциплину и чин богослужения славянского, нежели монастыри Литовские, наполненные по большей части Латинами. Между первыми и последними монастырями существовало исстари какое-то взаимное нерасположение. Потому, довольно было перевести инока из одного в другой монастырь, чтобы сделать его безвредным. Притом же, в Русских базилианах я имел надёжных руководителей к обучению прочего духовенства в правильном богослужении.

Обучение правильному богослужению было настоящим оселком для испытания благонадёжности духовенства. Жировицкий кафедральный собор с самого начала обеспечен надёжным священством. При нём состояло также для богослужения десять избранных иноков. Здесь-то, в течение шести лет, перебывало почти всё духовенство Литовской епархии. Каждый священник, в каком-нибудь отношении сомнительный, вызывался сюда поочерёдно для обучения правильному богослужению, и здесь в здравой среде, при благонамеренных наставлениях и примерах, получал совершенно другое направление. Монашествующие для сей же цели помещаемы были временно при соборе в число означенных выше десяти иноков.

Каждый поймёт, сколько здесь нужно было упорного, внимательного труда. Но зато через шесть лет духовенство и паства Литовской епархии были готовы к воссоединению с Православной Церковью; тогда как епархия Белорусская, издавна лучше к сему приготовленная, едва ли не сделала обратного шага.

Изучение богослужения было как бы средством удостовериться в благонадёжности духовенства; но настоящим для сего оселком было устройство церквей и принятие служебников Московской печати.

Из восьмисот церквей Литовской епархии только восемьдесят были с иконостасами, остальные имели вид Латинских костёлов. Преобразование их в Православные Церкви было и тягостно, и неприятно как для священства, так и для народа. А между тем, мера эта была необходима: без неё не могло совершаться правильное богослужение; да она же указана Высочайшей властью. Благодаря Господа, эта самая решительная мера, относительно народа, прошла благополучно. Сопротивление оказалось в весьма немногих местностях, и оно поборено самою духовной властью. Закрыл временно несколько церквей; остальное сделано самими священниками, опасавшимися ответственности. В несколько лет все церкви епархии снабжены иконостасами. Разумеется, это устройство было неблагообразно, иногда даже безобразно: иконостасы как-нибудь сколочены на первый раз из прежних образов и церковных украшений – но главное сделано; а с того времени церкви одеваются постепенно в большее и большее благолепие.

Более для меня было хлопотливо принятие духовенством служебников Московской печати. Хотя в постановлении коллегии и сказано, что они преподаются для порядка богослужения, но нельзя было отрицать и догматического здесь элемента. Таким образом, много было протестов и единичных, и в виде просьб за подписью многих священников. Слава Богу, что большая часть из них боялись только учиться сызнова богослужению; с такими скоро покончено – они вызывались поочерёдно в Жировицы, и, с обучением правильному богослужению, перестали пугаться и служебников. Слава Богу, также, что после принятия служебников случился мой объезд епархии 1834 года, где я видел лично более восьмисот священников, и весьма многое направил или предупредил. Вот хотя два из тогдашних случаев:

Первый был в Новогрудке. Прибыв в церковь, где по моему распоряжению собралось более шестидесяти священников, я с первого взгляда заметил какой-то умысел. Благочинный подносит мне просьбу от всего духовенства, я её принимаю со словом: прочитаю после. Между тем, обращаюсь к духовенству, что я прибыл узнать, каково у них служение, а прежде всего, попробую, как они читают. Даю псалтырь тому-другому, даю Евангелие тому-другому; читают плохо, из рук вон. Тут я всем высказал горькие истины, а, наконец, прибавил: «не думаю, чтобы поданная просьба заключала что умное, когда её писали не знающие даже читать». Возвратившись на квартиру, я увидел, что догадка моя была справедлива: просьба была об увольнении от служебников. Зову к себе благочинного, даю ему строгий выговор и предваряю, что будет отрешён и пойдёт в монастырь, если через три дня не привезёт мне письменного отречения шестидесяти подписавшихся на просьбе священников. В назначенный срок привезена мне от них новая просьба, в которой торжественно отрекаются от прежней, обвиняя в умысле и подстрекательстве шестерых зачинщиков. Тем дело и кончилось.

Другой случай был ещё более комичен. В Клецке собралось, тоже по назначению, более сорока священников. Входя в церковь, я заметил что-то преднамеренное. Подходит ко мне принявший на себя роль исповедника – здоровый, краснощёкий священник – и с лицемерным смирением начинает: может быть, уже близка моя смерть… Что?... Прервал я его, разве от апоплексического удара. Тут разразился неудержимый хохот духовенства, возбуждённый, вероятно, известным характером исповедника… Дайте Евангелие… продолжал я… как-то читает этот опасно больной? Оказалось неумение, которое разделяли и многие другие, так что всё кончилось одним стыдом затейников, – и заготовленной просьбы даже не осмелились показать из кармана.

Подобная демонстрация духовенства была ещё на двух или трёх собраниях; но она не принесла никакого вреда, напротив, обратилась на пользу дела. Я всюду представлял зачинщиков действующими по интриге, а не по религиозному убеждению, – и они сами помогли убедить всех в истине слов моих. Дюжина этих зачинщиков назначены были мною на епитимию, как интриганы. Девять из них, в том числе Клецкий исповедник, отправились тогда же в Минск к преосвященному Евгению, присоединились к Православию и вышли в светское звание. С того времени подстрекатели лишились между духовенством всякого кредита – и я в дальнейших распоряжениях моих не находил уже почти никакого сопротивления. Дела здесь пошли так успешно, что воссоединение Униатов могло бы совершиться тремя годами ранее, если бы епархия Белорусская более была подготовлена, и правительство было решительнее.

Таким образом, оправдалась принятая первоначально система: приготовить прежде Униатов наружными, так сказать, преобразованиями, а после уже приступить к религиозному воссоединению. Возможное сопротивление притупилось безвредно на первом, так что последнее совершилось по Литовской епархии почти беспрепятственно.

А сколько заботы и трудов стоил этот успех! О том судить может верно разве тот, кто просмотрит все распоряжения того времени в моих протоколах и в делах консисторских. Да недовольно и официальной переписки – может быть, интереснее и полезнее была переписка моя конфиденциальная с доверенными духовными, особенно с викариями моими, прежде Антонием, а после Михаилом. Здесь я, в отсутствие из епархии, исписывал к ним на скорую руку целые листы наставлений и указаний по разнороднейшим текущим делам и обстоятельствами. Получавшие эту корреспонденцию обязаны были мною её уничтожать и, вероятно, её не осталось следов – разве у преосвященного Михаила, как мне показалось впоследствии. Нужно ещё знать, что все черновые, а весьма многие и набело, писал я собственной рукой – этого требовала самая сущность дела – и не напрасно у меня теперь открылось дрожание трёх пальцев, которыми держится перо: лекарь приписывает это ослабление усиленной работе.

Благодарение Богу, что труд был не напрасен! Господь, избравший орудие для совершения благого дела, одушевил его непреоборимой ревностью и дал ему силы побороть все препятствия. Здесь не лишним будет сказать несколько слов о некоторых качествах, которыми наделил Господь это орудие; сказание это не излишне для уразумения самого успеха дела.

Закалённый с детства, я всю жизнь почти не подвергался болезням. Это способствовало и напряжённому труду, и усиленной беспрерывной деятельности. С шестидесяти только лет силы у меня заметно ослабели.

Я был довольно благовидной наружности и мягок в обращении, особенно с низшими; но с провинившимися я был весьма энергичен в выговорах, обыкновенно весьма метких, так что меня и любили и боялись. Эти меткие и энергичные выговоры весьма важное производили впечатление на виновных и на их исправление; и я, благодарение Богу, имел менее нужды прибегать к более строгим взысканиям. С душевным удовольствием могу похвалиться, что при необыкновенном положении Литовской епархии в ней было менее пострадавших, чем в иных епархиях, бывших в нормальном положении. С высшими я был неискателен, а особенно неуступчив, где дело требовало – и потому меня иные считали гордым; правда, что этому могла способствовать и непривычка к смиренным манерам Православного духовенства. Я был также мастер на шутки, насмешки, даже до сарказмов, – ими я много успевал там, где бесполезно было употреблять власть или убеждение.

Кажется, сказано уже выше, что я в жизнь мою не брал взяток. Это меня охранило от влияния богатой иноверной польской касты в западных губерниях. Я не любил никаких подарочков, и они скорее вредили, а не помогали искателям. На меня не действовала лесть, ни другие увлечения, и вообще мало есть людей, которые были бы менее меня требовательны для себя от других. Вскоре убедились, что самое верное средство выслужиться мне и понравиться – есть исполнять свои обязанности – и разумеется, дела пошли успешно.

Справедливость была во мне как бы врождённа. Я старался быть справедливым и к чужим, и к своим. От этого первые, хотя меня и не любили, бывали обезоружены; вторые же видели бесполезными всякие происки. Я чужд был барской замашки делать милости коленопреклонённым, по одному владычнему усмотрению. Мерилом этих милостей были у меня: правда, несчастье или существенная потребность; но оно сопровождалось всегда справедливостью и уважением к заслугам. Этой разборчивости обязан я доверенности ко мне духовенства. За малыми исключениями, к местам я назначал по собственному усмотрению, а не по просьбам; а между тем редкие выпрашивались – обыкновенно были уверены или в справедливости, или в необходимости, и в сем последнем случае надеялись воздаяния. Эта справедливость избавляла меня и от жалоб. Меня уверяли, что ни на одно епархиальное начальство не поступало менее жалоб, как на Литовское, находившееся в столь трудном положении. Правда, в первые годы моего служения начали было поступать доносы из тёмных источников, по жандармской части; но довольно было два-три раза выказать эти доносы в настоящем виде, безобразном и невероятном до смешного, обнаружить явную близорукость или недобросовестность доносивших – и я навсегда избавился от переписки по этой части.

Уже довольно было говорено о моей настойчивости. Разумеется, она происходит от твёрдости характера. Но в этом характере было и упрямство, и податливость, было и хладнокровие, и восприимчивость. Когда у меня зарождалась мысль или намерение, я его обдумывал с самой мучительной заботливостью, долго, во всех возможных отношениях; то шёл мыслью впереди, то обращался вспять; но когда уже на что решался, я исполнял предпринятое неуклонно, хладнокровно. Я был хладнокровен и к кривым толкам, и к осуждениям. Правда, что во мне всегда болезненно отзывалась несправедливость Русских Православных; но к другим я был совершенно равнодушен, находя это необходимым по самой природе вещей. Вначале бросились было на меня с безымянными и ругательными письмами. Но я не обращал на них никакого внимания. «Когда на меня собаки лают, – говаривал я иногда, – я не обращаю на них внимания, – и они сейчас отстают» – так случилось после двух-трёх лет и с безымянными ругательными письмами: их я более не получал. Впрочем, я полагаю, что и мои недоброжелатели убедились со временем в добросовестности моих действий и убеждений – добросовестность ценится каждым, кто только не ослеплён бессмысленным фанатизмом.

Хладнокровие и твёрдость относительно собственной безопасности доходили во мне до совершенной беззаботности и невнимательности. Мне не раз случалось слышать удивление, что я решался на разъезды; а между тем, меня никогда не смущали ни боязнь, ни опасения. Я разъезжал всюду, являлся всюду и между всеми, без всяких предосторожностей, без всяких сомнительных мыслей. При известных политических обстоятельствах были предостережения, что Русских в Вильне перережут во время праздничного богослужения – я и не подумал отменить оное. При посвящении мною в Вильне кафедрального собора был донос, будто под него подложен порох; нельзя было увериться в противном за накоплением в подвалах огромного количества мусора; на жандармском генерале и некоторых других, знавших о доносе, при входе в церковь, лица было не видно – я же был совершенно хладнокровен и совершил богослужение, как бы ни о чём не знал. Достойно замечания, что, при всём недоброжелательстве ко мне местных иноверцев, я в течение тридцати лет не испытал от них никакого личного оскорбления. Бог видимо хранил меня; но и я поступал в отношении иноверцев безобидно, справедливо – стоял только твёрдо за своё. Мою как бы беззаботную твёрдость иные называли фатализмом; а между тем она происходила от глубокого убеждения в правоте дела, от всецелого посвящения себя довершению оного, от твёрдого упования на помощь Всевышнего, от полной преданности воле Провидения. Когда мне случалось слышать намёки о возможной опасности моей жизни, – «Боже мой, – говорил я не раз, – неужели вы не понимаете, что запечатлеть кровью доброе, святое дело было бы для меня самым большим счастьем»!

Ещё достойно замечания, что во всю жизнь я не употреблял шпионства и не нуждался в нём. Я его считал всегда и безнравственным и бесполезным. Зато начальствующие подо мною обязаны были всё знать по своей части и обо всём нужном мне доносить. При хорошем выборе начальствующих и при врождённой мне зоркости, я всегда имел необходимые сведения и верный взгляд на дела.

Но довольно на этот раз говорить о себе. Если Бог мне позволит продолжать настоящие Записки, то с очертанием дальнейшего хода Униатского дела ещё лучше обозначится мой личный характер. Теперь нужно поспешить восполнением настоящей второй части Записок. Приведу хотя некоторые, более заметные отдельные действия, с 1833 по 1837 год, следя бегло по моим и коллежским протоколам за сие время.

1833 год

С началом управления моего Литовской епархией, я воспретил употребление органов в кафедральном Жировицком соборе, и для первого раза испросил разрешение коллегии на продажу оных. Как продажа скоро не случилась, то я велел их разобрать и продать уже впоследствии. Таким же образом упразднены по моему распоряжению органы и во всех прочих церквах епархии; чтобы скорее покончить делом, я приказывал их всюду разбирать, если не оказывалось сейчас покупщиков. В 1836 году органов уже не было.

Тогда же упразднил я и бывшую при соборе инструментальную музыку, и музыкантов распустил, за исключением тех, которые годились в певчий хор.

Вместо того заведено в Жировицах при семинарии дьячковское училище для образования к церквам хороших дьячков. Между тем, усилено мною обучение в семинарии церковному пению; так что, вскоре богослужение могло совершаться правильно по чину Восточной Церкви.

Тогда же закрыто мною училище для ставленников. В нём приготовлялись как-нибудь к посвящению в священство образовавшиеся прежде в других училищах, или даже без всякого училищного образования. Это училище было уже излишним, как скоро семинария начала доставлять для священства хороших кандидатов.

Ставленые грамоты выдавались моим предместником по образцу Латинских, на польском или латинском языках. Без отлагательства я заменил их грамотами на славянском языке, по образцу употребляемых Православным духовенством, только без упоминания о Святейшем Синоде. Сии грамоты напечатаны на мой счёт, и доныне на мой же счёт приобретаются, хотя в иных епархиях это составляет важный доход архиерейского дома. Впрочем, у меня не было никогда и доныне никаких поборов для архиерея или для его канцелярии. Вместе с новыми ставлеными грамотами заведено мною принимать от рукополагаемых присягу не папе, как было прежде, но Государю.

Дела по консистории и переписка с подчинёнными властями производились до меня на польском языке. Я с самого начала давал предложения консистории и предписания подчинённому духовенству на русском языке. На сем языке постепенно получались мною и ответы, лучше даже, как я мог ожидать; и через несколько лет эта важная мера принята всеми без особого предписания. Таким образом, вводились мною и многие другие меры без официальных настояний, а только косвенными внушениями, примером и силою личного нравственного влияния.

В сем же году испрошены мною 5.000 рублей асс. на устройство в Жировицах семинарских зданий и обращение викариатской, после епископа Яворовского, суммы 2.000 талеров на ежегодное улучшение содержания Литовской консистории и её председателя.

После польского мятежа состоялось правительственное распоряжение, чтобы на все священнические места и чиноначалия по Римско-католическому ведомству представляемо было на утверждение генерал-губернатора по два кандидата. Это распоряжение распространено после на Униатов, и я его уже нашёл при поступлении на Литовскую епархию. Оно было по административной части для меня только стеснительно, но оказалось решительно вредным по влиянию гражданского чиноначалия, вообще приверженного латино-польской партии. Я сделал несколько не без затруднительных попыток, а после решился замещать священнические и другие вакансии временными администраторами, то есть исправляющими должность, без сношения с генерал-губернатором. Эта полумера была для меня весьма полезна. Всех священнослужителей сомнительных мог я оставлять в выжидательном положении, пока не удостоверялся в благонадёжности администратора, или не заменял его другим. Так мне Бог помогал часто и неблагоприятные обстоятельства обращать на пользу дела.

В сем же году я распорядился, чтобы в Литовской семинарии обучалось шесть молодых базилиан для направления и монашества по одному пути.

Не будет излишним приложить при сем, под № 74 донесение моё коллегии, от 28 июля, о состоянии Белорусской и Литовской семинарий. О прочем ссылаюсь на мои протоколы.

1834 год

В этот год, самый деятельный моей жизни, важнейшей моею заботой было введение служебников Московской печати и устройство по церквам иконостасов. О служебниках сказано уже довольно. Об иконостасах велась огромная переписка. Мне теперь попались на глаза пропасть тогдашних моих распоряжений и отношений к гражданским властям. Для указания характера этой переписки прилагаю при сем, под № 75 донесение моё по этому предмету к министру Блудову, от 24 декабря. Самое лучшее содействие, как в сем, так и в других отношениях, оказал мне Гродненский губернатор М.Н. Муравьёв, ныне министр государственных имуществ.

В сем же году начата мною другая операция, которую объясняет приложенное при сем, под № 76, донесение моё коллегии от 14 марта. Священную утварь по образцам и потребностям Латинским, бывшую в кафедральном Жировицком соборе, препроводил я на Петербургский монетный двор, и на вырученные по оценке деньги приобрёл утварь, свойственную Православной Церкви и Православному богослужению. Таким образом, три или четыре года поступал я и в отношении всех церквей епархии, так что, с одной стороны, народ забывал свойственное Латинству, а с другой – привыкал к Православному. В иное время этой одной операции было бы достаточно, чтобы поглотить экстренную деятельность епархиального начальства. Она же дала некоторые материальные средства для необходимого преобразования церквей, и средства сии, вместе с отпущенными тогда на епархии 5.000 рублей асс., дали возможность удовлетворить первым потребностям в сем отношении.

В тот же год, распоряжением от 5 мая, прилагаемым, под № 77, учредил я в Жировицах комитет из шести надежнейших духовных сановников, названных экзаменаторами. К их обязанности относилось испытывать всех вызываемых для сего священников, а также готовящихся к священству, в познаниях, относящихся к правильному Восточному богослужению. Впоследствии этому же комитету поручено также испытание в сем отношении причётников. Комитет сей принёс всю ожидавшуюся от него пользу. Сюда можно отнести и распоряжения мои от 16 апреля и 22 августа, об образовании и пристроении к местам священно и церковно-служительских детей, прилагаемые под № 78 и № 79.

В сем же году отменен мною по Литовской епархии сбор на святое миро, бывший поводом разных злоупотреблений.

Не лишним будет приложить здесь:

1. под № 80, распоряжение моё от 4 мая, об устройстве церквей и наблюдении Греко-Восточного богослужения;

2. под № 81, донесение моё в коллегию от 2 июня, о состоянии Белорусской семинарии;

3. под № 82, таковое же донесение от 26 июня, о Литовской семинарии. В том же году было от меня ещё пять подобных донесений об осмотренных мною духовных училищах, учреждённых при монастырях.

1835 год

В сем, как и в последующем, году продолжалось устройство церквей, обучение духовенства богослужению и борьба с помещиками и Латинским духовенством, а иногда и с Православным. Переписка велась огромная с разнородными ведомствами.

В этом и в наступающем году я не отлучался из Петербурга в епархию. Вместо того поручал осмотр церквей и монастырей обоим викариям моим и другим важнейшим и влиятельнейшим, но благонадёжным духовным. Осмотр этот принёс непосредственную пользу самой усердной распорядительностью ревизоров; но ещё важнее, что донесения их были поводом разнообразнейших распоряжений моих, как по частным, так и по общим делам епархиального устройства.

К октябрю месяцу сего года устроены уже иконостасы в 226 церквах Литовской епархии, а к ноябрю наступающего года было их уже 509. Этому успеху способствовал и отпуск, с Высочайшего соизволения, по 300 рублей на каждую церковь в казённых имениях.

Малоприходных церквей Литовской епархии упразднено в сем году 29, а в наступающем 83.

Вместе с иконостасами устраивались и престолы по чину Восточной Церкви, вместо бывших у стен по Латинскому обыкновению. Упразднялись также Латинские исповедальницы и амвоны. Выводились из употребления маленькие колокольчики, которыми звонили кстати и некстати во время обедни, по подражанию Латинам.

В сем году восстановлен мною чин Восточной церкви: посвящать в протоиереи, а также в стихарь, равно награждать набедренниками.

Снабжались церкви правильными крестами, дароносицами и другой утварью, а также Апостолами и Евангелиями. Прежние священные облачения, изменившиеся уже, по большей части, в Латинские, переделывались по образцу Православных.

Не излишним будет приложить здесь хотя два бывшие в сем году донесения в коллегию: первое под № 83, от 7 октября, о мерах, принятых к образованию церковнослужителей; второе под № 84, от 9 того же октября, о мерах, принятых для восстановления по церквам правильного богослужения по Греко-Восточному обряду.

1836 год

После сказанного выше останется на сей год едва несколько заметок.

В сем году введено мною по Литовской епархии ведение метрических книг на языке русском, вместо польского.

В сем же году сгорел случайно в Жировицах, в марте месяце, деревянный дом, в котором помещалась Литовская консистория; и с ним истреблена большая половина дел. От сего возникли большие затруднения, но в некоторых отношениях я мог действовать свободнее.

В конце июля поручил я викарию своему, преосвященному Антонию, принять участие, под главным моим распоряжением, в управлении епархией и семинарией. Эта мера обеспечивала правильное течение епархиальных дел на случай преднамеренного тогда мною личного присоединения к Православной Церкви.

Не лишним будет приложить при сем, под № 85 и № 86, донесение моё в коллегию, от 25, и предложение в консисторию, от 27 ноября, об упразднении по церквам амвонов и боковых престолов.

Тоже не лишним будет приложенное под № 87, ответное отношение моё к генерал-лейтенанту Головину, от 28 июня, о распорядительных мерах при введении по церквам Литовской епархии служебника Московской печати. Это факт, указывающий на бывшее в Царстве Польском намерение действовать на тамошних Униатов, как в Империи. Только не понимали цели и духа распоряжений, а потому не вышло ни успеха, ни пользы. Я несколько раз хотел просить о введении польских Униатов в круг общего Униатского дела, тем более что ко мне отзывалось несколько тамошних духовных; но боялся, и не напрасно, затруднений со стороны польского правительства – и сами бы ничего не сделали, и, наверно, нам бы помешали. Впоследствии князь наместник Паскевич, посетивший меня лично, сказал, что польских Униатов можно будет присоединить, когда возникнет война с Францией. Но вот, до сих пор ничего не состоялось; а, между тем, вместо четырёхсот тысяч Униатов, считавшихся в Царстве Польском в 1820 году, ныне показывается только двести сорок тысяч. Дай Бог, чтобы и этот небольшой остаток древних Галицких Православных не был вскоре поглощён Латинством.

Но пора остановиться. Материалов, которые у меня под рукой, не исчерпать, хотя бы я решился писать и втрое долее. Чувствую, что этой части Записок многого недостаёт; но для слабого тела, для слабых глаз, для слабой руки и того довольно. Дай Бог ещё хотя несколько сил и досуга, дабы продолжать эти Записки и не дать погибнуть фактам, ко многим из которых ключ находится у одного меня.

Прилагаются ещё оказавшиеся у меня четыре документа, принадлежащие к сей части Записок: под № 88, копия указа Правительствующего Сената, от 10 ноября 1832, о назначении меня членом Греко-Униатской коллегии; под № 89, копия указа коллегии, от 19 мая 1833, о производстве мне содержания по случаю назначения Литовским епархиальным епископом; под № 90, отношение министра Блудова, от 29 мая 1835, об учреждении комитета по Униатским делам и о присутствовании мне в оном; и под № 91, отношение министра Блудова, от 22 декабря 1835, о подчинении Греко-Униатских училищ комиссии духовных училищ и о присутствовании мне в оной.

Опись документов, приложенных при второй части записок Иосифа, митрополита Литовского

№ 1. Определение, состоявшееся в Римско-католической духовной коллегии во 2 департаменте, 1827 года в декабре, об упразднении излишних базилианских монастырей и обращении достояния их на многоразличные потребности Униатской Церкви.

№ 2. Записка о требующихся издержках по учреждаемым двум Униатским епархиям.

№ 3. Записка от 20 июня 1828 года, о базилианских монастырях, обращаемых в приходские белого духовенства церкви.

№ 4. Черновая с проектом распоряжений к исполнению Высочайшего указа о новом устройстве Греко-Униатской Церкви.

№ 5. Черновая по тому же предмету.

№ 6. Замечания по поступившему из коллегии представлению об уничтожении излишних базилианских монастырей.

№ 7. Черновая на счёт нового устройства Униатских епархий.

№ 8. Черновая с замечаниями к поступившему из коллегии мнению об упразднении излишних базилианских монастырей.

№ 9. Черновая от 18 января 1828, по предмету нового устройства Греко-Униатской Церкви.

№ 10. Черновая о распоряжениях к исполнению Высочайшего указа касательно учреждения двух Униатских епархий.

№ 11. Печатный экземпляр сенатского указа от 8 мая 1828, по Именному указу, об учреждении Греко-Униатской духовной коллегии.

№ 12. Копия постановления Греко-Униатской коллегии от 31 октября 1828 года, по Высочайшему указу о порядке выбора членов в Греко-Униатские консистории.

№ 13. Копия постановления Греко-Униатской коллегии от 7 ноября 1828 года, с проектом инструкции для провинциалов базилианских монастырей.

№ 14. Копия постановления Греко-Униатской коллегии от 28 августа 1828 года, о дозволении переходить в Римский обряд происходящим из оного монахам базилианского ордена.

№ 15. Печатный экземпляр сенатского указа от 27 августа 1828 года, о десятинном сборе для Греко-Униатского духовенства.

№ 16. Выписка из письма отца его высокопреосвященства от 16 ноября, о неприятностях, переносимых им от Латинян.

№ 17. Черновая записка о церкви, принадлежавшей в Риме монахам базилианам во имя св. Сергия и Вакха.

№ 18. Записка от 6 апреля 1829, с опровержением притязаний, полученных правительством от Римского двора, по поводу новых распоряжений относительно Униатов.

№ 19. Записка от 24 ноября 1827, о тайне исповеди в Римской Церкви.

№ 20. Записка, с тремя приложениями, о власти Римских епископов и их обязанностях к папе.

№ 21. Записка о Римском катехизисе, приготовлявшемся к изданию.

№ 22. Черновая записка об издании в польском переводе сочинения митрополита Филарета: «Разговоры между испытующим и уверенным о Православии Греко-Росс. Восточ. Церкви».

№ 23. Промемория о бывшей 11 августа 1829 года у Государя Императора аудиенции.

№ 24. Послужной список Иосифа, митрополита Литовского, составленный в марте 1861 года.

№ 25. Отношение Д.Н. Блудова от 3 мая 1829 года, о пожаловании 1.000 руб. сер. на первоначальное обзаведение.

№ 26. Отношение Д. Дашкова от 20 мая 1829 года, о производстве жалованья по 1.000 руб. серебром.

№ 27. Копия отношения Д. Шишкова от 17 декабря 1827 года, о награждении наперсным бриллиантовым крестом и пожаловании столовых.

№ 28. Отношение Д.Н. Блудова от 5 декабря 1829 года, о пожаловании полного архиерейского облачения.

№ 29. Отношение Д.Н. Блудова от 18 декабря 1829 года, с препровождением епитрахили к архиерейскому облачению.

№ 30. Отношение Д.H. Блудова от 24 января 1830 года, с препровождением митры и посоха.

№ 31. Черновое отношение к Блудову от 30 сентября 1830 года, об осмотре Греко-Униатских семинарий и духовных училищ.

№ 32. Указ Греко-Униатской коллегии от 9 июля 1830 года, о наблюдении в Униатских монастырях Восточного Чина.

№ 33. Печатное пастырское послание митрополита Булгака от 16 декабря 1830 года, по случаю польского мятежа.

№ 34. Печатное пастырское послание Самогитского епископа Гедройця от 5 апреля 1831, по случаю того же мятежа.

№ 35 и № 36. Два проекта послания митрополита Булгака, по случаю того же мятежа.

№ 37. Проект послания епископа Гедройця, по случаю того же мятежа.

№ 38. Черновая записка о двух проектах послания митрополита Булгака, по случаю того же мятежа.

№ 39. Черновое отношение к министру Блудову от 17 февраля 1832 года, об увольнении к должности в епархию.

№ 40. Записка от 26 июля 1832 года, о ходе Униатского дела.

№ 41. Черновая записка от 15 октября 1832 года, о разных мерах, которые следовало бы принять по Униатскому делу.

№ 42. Проект Высочайшего указа о подчинении коллегии Святейшему Синоду.

№ 43. Список с постановления коллегии от 1 марта 1833 года, по донесению провинциала Жарского, об осмотре им базилианских монастырей.

№ 44. Копия прошения в Св. Синод от 15 мая 1833 года, о желании присоединиться лично к Православию.

№ 45. Копия донесения в коллегию, о том же.

№ 46. Копия донесения министру Блудову от 15 мая 1833 года, о том же.

№ 47. Записка от 1 сентября 1832 года по поводу папских притязаний относительно Римско-католических дел в России.

№ 48. Проект устава Виленской Римско-католической духовной академии.

№ 49. 3амечания на счёт учреждения той академии.

№ 50. Записка от 4 декабря 1841 года, на счёт выбора заседателей в Римско-католическую коллегию.

№ 51. Отрывок из замечаний на счёт упразднения Римско-католических монастырей.

№ 52. Записка от 25 октября 1833 года, о ходе Униатского дела и о частном присоединении Униатов Православным духовенством.

№ 53. Проект Высочайшего указа о подчинении Греко-Униатской коллегии Святейшему Синоду.

№ 54. Докладная записка от 16 ноября 1833 года, о возведении в епископы: Лужинского, Жарского и Зубки.

№ 55. Список с постановления коллегии от 7 февраля 1834 года, о принятии для Униатских церквей служебника и книги молебных пений, печатаемых в Московской синодальной типографии, и об устройстве иконостасов, утварей и священных облачений.

№ 56. Докладная записка от 25 апреля 1834 года, о положении Униатского дела и о дальнейших по оному предположениях.

№№ 57, 58, 59. Черновые письма к министру Блудову, посланные из путешествия по епархии в мае, июне и августе 1834 года.

№ 60. Записка от 14 ноября 1833 года, касательно упразднения малоприходных церквей.

№ 61. Записка от 15 ноября 1833 года, об улучшении положения Литовской консистории и её предстателя Тупальского.

№ 62. Заметка на статью, напечатанную в Gazette de France, касательно Православных служебников, введённых между Униатами.

№ 63. Проект журнальной статьи, по поводу философических писем, напечатанных в Московском Телескопе, против России и Церкви.

№ 64. Записка от 25 октября 1834, о состоянии Униатского ведомства.

№ 65. Докладная записка, составленная в мае 1835 года, об учреждении комитета по Униатским делам.

№ 66. Проект Высочайшего о том повеления.

№ 67. Записка, составленная в июне 1835 года, с обзором предыдущих действий по Униатскому делу.

№ 68. Черновая записка, составленная в июне 1835, от имени Блудова, по тому же предмету.

№ 69. Записка, составленная 20 февраля от имени Блудова, с предначертанием действий после открытия комитета по Униатским делам.

№ 70. Записка: «Мысли и советы для Православных архиереев, которых паствы сопредельны с разномыслящими в вере и уклонившимися от Православия».

№ 71. Копия письма к Серафиму, митрополиту С.-Петербургскому, от 24 сентября 1836 года, о личном присоединении к Православию.

№ 72. Черновая записка от 8 октября 1836, о причинах решимости присоединиться лично к Православию.

№ 73. Черновая докладная записка, составленная в ноябре 1836 года, от имени Блудова, с проектом Высочайшего указа, о передаче Униатских дел из министерства внутренних дел в ведомство Обер-прокурора Св. Синода.

№ 74. Копия донесения в коллегии от 28 июля 1833 года за № 65, о состоянии Белорусской и Литовской семинарий.

№ 75. Копия с донесения министру Блудову, от 24 декабря 1834 года за № 750, о сделанном распоряжении к устройству по церквам иконостасов.

№ 76. Копия с донесения в коллегии от 14 марта 1834 года за № 94, о приобретении для Жировицкого кафедрального собора церковной утвари на деньги, вырученные от продажи излишнего для него, старого церковного серебра и проч.

№ 77. Копия с предложения викарному епископу Антонию от 5 мая 1834 за № 169, об учреждении в Жировицах комитета для испытания священно и церковно-служителей.

№ 78. Копия с предложения в Литовскую консисторию от 16 апреля 1834 года за № 148, об образовании и пристроении к местам священно и церковно-служительских детей.

N°79. Копия с предложения правления Литовской семинарии от 22 августа 1834 года за № 396, об учреждении при семинарии дьячковского училища.

N°80. Копия с предложения в Литовскую консисторию от 4 мая 1834 года за № 165, об устройстве церквей и наблюдении Греко-Восточного богослужения.

№ 81. Копия с донесения в коллегию от 2 июня 1834 года за № 223, о состоянии Белорусской семинарии.

№ 82. Копия с донесения в коллегию от 26 июня 1834 за № 255, о состоянии Литовской семинарии.

№ 83. Копия с донесения в коллегию от 7 октября 1835 года за № 670, о мерах, принятых к образованию церковнослужителей.

№ 84. Копия с донесения в коллегию от 9 октября 1835 года за № 678, о мерах, принятых для восстановления по церквам правильного богослужения по Греко-Восточному обряду.

№ 85. Копия с донесения в коллегию от 25 ноября 1836 за № 991, об упразднении по церквам амвонов.

№ 86. Копия с предложения в Литовскую консисторию от 27 ноября 1836 года за № 997, об упразднении по церквам боковых престолов.

№ 87. Копия с секретного отношения к генерал-лейтенанту Головину от 28 июня 1836 года за № 571, о распорядительных мерах при введении по церквам Литовской епархии служебника Московской печати.

№ 88. Копия с указа Правительствующего Сената от 10 ноября 1832, о назначении преосвященного Иосифа членом Греко-Униатской коллегии.

№ 89. Копия с указа коллегии от 19 мая 1833 года, о производстве преосвященному Иосифу содержания, по случаю назначения его Литовским епархиальным епископом.

№ 90. Отношение министра Блудова от 29 мая 1835 года, об учреждении комитета по Униатским делам и о присутствовании в оном преосвященному Иосифу.

№ 91. Отношение министра Блудова от 22 декабря 1835 года, о подчинении Греко-Униатских училищ комиссии духовных училищ и о присутствовании в оной преосвященному Иосифу.

За исключением №№ 11, 12, 13, 14, 15, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 32, 33, 34, 43, 55, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90, 91, все остальные приложения, здесь поименованные, писаны вчерне или набело собственной рукою митрополита Иосифа.

* * *


Источник: Записки Иосифа, митрополита литовского / Изданные Академией наук по завещанию автора : Т. 1-3. - Санкт-Петербург : Тип. Акад. наук, 1883. / Т. 1. - VIII, 745 с., 1 л. фронт. (портр.), 1 л. ил.

Комментарии для сайта Cackle