Книга четырнадцатая

Ho об этом впоследствии, в соответствующих местах [истории], будет сказано подробнее. А сейчас нам нужно вернуться туда, откуда мы перешли ко всему этому, и где остановили наше повествование, то есть к совместному прохождению Кантакузином и Умуром, этим персидским сатрапом, теснин около Христополя. Пройдя их, Кантакузин решил устроить городам испытание [осадой] и те из них, которые добровольно капитулируют и предадут себя под его руку, удостоить приличествующих наград, а противным воздать противное.

Итак, спустя день он, подняв войска, двинул их на город, называемый Перифорион¹³⁹. Окружив его, он, поскольку горожане решили воевать, устроил осаду. Поскольку, промучившись немало дней, осаждавшие не достигли результата, Кантакузин, уйдя оттуда ни с чем, уже не хотел больше нападать ни на один город, но, сочтя плохим предзнаменованием неудачу, которую с самого же начала потерпел у этого города, со всей поспешностью устремился в Дидимотихон.

Там они отлично устроились и после длительных и тяжелых трудов получили наконец отдохновение и комфорт, отплатив страже Дидимотихона, солдатам и командирам надлежащим дружелюбием и приветливостью. А прежде всего [Кантакузин] высказал самую сердечную благодарность императрице Ирине – и за перенесенные ею в буре этих великих событий многоразличные и долговременные невзгоды, и за проявленные доблестные усилия, заключавшиеся в советах, всевозможных подарках и ласковых речах, которыми она подбадривала командиров и солдат и укрепляла их мужество, то заискивая перед ними, a то обличая. To она противопоставляла внезапным и разнообразным переменам обстоятельств остроту своего ума, то искусно противодействовала тайно и часто поступавшим из Византия посулам разным военачальникам и воинам и прочим коварным козням и блестяще поднимала их готовое упасть настроение.

Особенно сатрап Умур был удивлен и поражен, узнав, что она, рассуждая по-человечески, была главной виновницей стойкости и сплоченности войска и [жителей] города Дидимотихона, а через это – безопасности всех начинаний императора. Так вот обстояли дела, и среди всего этого закончилась и зима.

А с началом весны¹⁴⁰ византийцы отказались от [тактики] разбойнических засад и набегов на Дидимотихон, из страха перед стоявшим там персидским войском, и обратились к другим планам. Они сочли за лучшее щедрым денежным подношением прельстить сатрапа Умура, начальника персидского войска, и убедить его, оставив Фракию и любовь к друзьям, как можно скорее возвратиться в Азию.

Но когда тот объявил эти их посулы Кантакузину, последний решил перехитрить эти замыслы [своих врагов],

противопоставив им другие, еще более глубокие. «Если византийцы, – сказал он, – отдадут деньги числом более десяти тысяч, то это причинит им огромный вред и ослабит в военном отношении, а нам, получившим их, добавит много силы в нашей общей борьбе». Итак, когда они пришли к такому заключению и к другим, еще более важным, – да к тому же сюда прибавились и тяжелые условия жизни персидского войска, обычные для находящихся в чужой земле, отнюдь не имеющей достаточных ресурсов для такой армии, – сатрап Умур с войском отправился в Азию, пообещав чуть позднее вернуться к Кантакузину еще более сильным помощником.

Примерно в это время против Византия и его пригородов разразились страшные землетрясения и морские бури, и на плоды земли, как из камнеметного орудия, с яростью посыпался град¹⁴¹ и случилось, как сказано в Писании, что солжет дело масличное и поля не сотворят пищи, смоковница не принесет плода и не будет урожая на лозе, исчезнут с пастбища овцы и не будет волов в яслях¹⁴². Начало этого трясения и смятения земли пришлось где-то на середину осени, когда Солнце только что прошло начало Скорпиона. И в первый день Бог дважды потряс землю – настолько сильно, что многие от страха не надеялись уже и выжить. Стали обрушиваться здания и большая часть стен Византия, а уж об оградах виноградников и садов нечего и говорить. Все они едва не развалились до основания, так что все улицы стали труднопроходимыми для пешеходов, будучи забросаны кучами обломков.

Одновременно с этим и морские воды хлынули далеко на материк – особенно там, где земля была ровной и плоской, – даже до десяти стадий¹⁴³. Они сорвали здесь и там несколько лодок, которые были в гаванях и в других местах на побережье, и разбили их вдалеке от моря, а также затопили многие поля с людьми, стадами и вьючными животными. А когда вода, спустя достаточное время, возвратилась в свое обычное место, можно было видеть все полным ила и мертвых рыб.

Говорят, что это колебание и землетрясение чувствовалось до самой Лисимахии и даже немного за Херсонесом, но не так же [сильно]: взяв начало от Византия как от некоей отправной точки и корня, оно по мере продвижения постепенно и понемногу ослабевало, так что следующие села и города были затронуты им гораздо меньше, пропорционально расстоянию [от эпицентра]. Это продолжалось до самого лета, день и ночь, иногда более, иногда менее заметно.

Год спустя, следующей осенью, в тот же самый день, такие же землетрясения снова начали сотрясать и колебать землю. От череды этих землетрясений [повредилась] стоявшая на прямоугольной колонне бронзовая статуя ангела, а также [другая, изображавшая] побежденных силой прежде царствовавшего Палеолога. У первой голова склонилась на одно плечо, а другая уронила к ногам модель города, которую держала в руках. На основании этого некоторые люди строили определенные гипотезы и усматривали в этом признак того, что падение царства Палеологов не за горами.

Кроме того, ослабленная прежними повреждениями восточная апсида церкви Премудрости Божией постепенно все больше разрушалась и теряла много выпадавших из нее камней и кирпичей, пока не рухнула полностью, о чем мы, дойдя до [соответствующего] места [нашего повествования] расскажем достаточно. А теперь нам нужно вернуться назад и в подробностях описать то, что случилось с византийцами в это время. _

Поскольку задуманное Апокавком против императора не пошло хорошо, но дела последнего обстояли так, что он постепенно поднялся из глубин отчаяния и вновь укрепил в себе уверенность [в успехе], еще большую прежней, а самому

Апокавку ни положение на море не подавало ободряющих надежд, ни дела на суше – благоприятного знака, он обратился к другим ухищрениям. Он решил предложением больших привилегий и источников дохода обольстить патриарха с Иоанном Гавалой¹⁴⁴, который, от природы обладая даром красноречия, слушающим его казался весьма убедительным и влиял, в числе прочих, и на членов императорского синклита и совета (καί ὅσοι τὴν βασίλειον συνεκρότουν σύγκλητον καὶ βουλήν)¹⁴⁵.

Итак, патриарха, окруженного многочисленными сыновьями, зятьями, внуками и множеством всяческой родни, [он привлек] возвышая то одного, то другого разными почестями и обеспечивая им безбедную жизнь за счет наделения их землями. Затем и для него самого он придумал некие странные дополнительные почести к [и без того] высокому патриаршему положению. Они заключались в том, чтобы ни в подписи, ни в головном уборе не следовать древним обычаям и к тому же употреблять не одинаковую [со всеми] обувь, но пурпурную¹⁴⁶; а калиптру украшать шелковыми и золотыми тканями, и запечатлевать письма и постановления знаками цвета гиацинта¹⁴⁷.

Стараясь заранее предложить разумное обоснование этого новшества, он сказал следующее:

«Давно следовало бы закрепить это право за церковью царствующего града, как превосходящего все города под солнцем своим размером и благородством своих граждан. И к тому же, когда великий император Константин оградил его стеной и перенес сюда не только столицу империи, но и достоинство Рима, то за этим, разумеется, последовали и привилегии, которые он даровал тамошней церкви¹⁴⁸, тоже перешедшие к этому городу. И если с тех пор епископы и преемники здешнего [патриаршего] престола не беспокоились об этом, то какое это имеет значение для нас сегодня? Ибо для потомков не должно быть законом то, в чем их родители по некоей случайности погрешили, но, скорее, ныне живущими должно быть исправлено упущение прежних поколений, как если бы течение жизни обратилось вспять во благо. Кроме того, желающие могут видеть, как время явным образом, можно сказать, само подтолкнуло к этому обстоятельства, почти что содействующие нам и заранее предлагающие весьма подходящее вступление к этой нашей речи.

Или пусть кто-нибудь выйдет и скажет мне, какое время видело, чтобы эти две [власти] – империя и церковь – сошлись воедино, и патриарх с императрицей, лишившейся заботящегося об общественных делах императора, прекрасно сошлись в одно жилище, и царский дворец стал домом для них обоих, так что он являет собой образ души, a она – тела; и он занимает место императора в общественных делах и место отца для ее осиротевшего ребенка, молодого императора, а она покоряется ему, как хорошему правителю, который один может сохранить государство в безопасности, подобно тому как рулевой [сохраняет от погибели] корабль, качаемый во влажных объятиях¹⁴⁹ моря.

Если же это действительно так, и в сказанном не обнаруживается никакой лжи, то что мешает символически воспользоваться инсигниями и некими знаками царского достоинства для подтверждения истинного положения вещей?»

Таким образом, обольщая патриарха этими словами – скорее лукавыми, нежели иным образом завораживающими – и теша страсть его души, Апокавк сумел убедить его отнестись благосклонно ко всему, кроме красных башмаков, которые он в настоящий момент никак не согласился надеть, считая это дерзким новшеством, но с течением времени привычка к двум [остальным] вещам обещала сделать приемлемой и [эту] третью. Ибо внезапность [перемен] не может угасить потрясение от заносчивости – скорее, она еще больше разожжет ее и возбудит сильную и невыносимую зависть. Но с течением времени потрясение этой дерзостью постепенно ослабевает и меркнет, и она мало-помалу делается привычной для глаз тех, кто сталкивается с нею, по причине постоянного сопребывания. Поэтому он покамест удовольствовался лишь двумя новшествами, а третье оставил на будущее. Это не потому, что он хотел прежде рассмотреть и узнать, что думали об этом предки, чтобы держаться в этом вопросе скромности и не передвигать пределов отцов¹⁵⁰, но потому, что, поддавшись желанию славы, наводящему сильное помрачение [ума], он стал игрушкой в руках желавших глумиться над ним, пока, наконец, само время отчетливо не подсказало ему на основании фактов, что ему полезно, и он не понял, что надо было бережно относиться ко времени и удаче, что он не может обеспечить себе даже малой безопасности среди [угрожающих ему] опасностей, но что его толкают в неведомые и многообразные пучины бедствий.

Ведь законодатели, устроившие некогда лучшие из государств, зная, что сан епископа и руководителя душ – кратко говоря, наиглавнейшей части всего, что есть в мире – это самое великое и почетное, сочли за благо, оберегая [от падения] склонное к поползновению и непрочное человеческое произволение, смиренной внешностью умерить уровень случайности, дабы ничем не сдерживаемая дерзость не опьянила кого-либо [из епископов] и не подтолкнула бы к тирании, что привело бы к великим бедам в делах государственных.

А значение царской власти в том, чтобы руководить телами и общественными делами, то есть частью меньшей, нежели та. И поэтому царям надлежит окружать себя силой оружия и криками солдат и этим возмещать недостаток того величия [что принадлежит епископам].

Ибо простые и однородные формы правления (πολιτεῖαι) легко приходят к порочности, поскольку некому прийти им на помощь; а смешанные менее подвержены опасности, потому что одно [крыло власти] укрепляет и вновь поднимает другое, когда то оступится в пропасть зла, и некие беспорядки, раздражая [правителей], расстраивают расчеты тирании. Таким образом, первое вводит распад и беспорядок и дает возможность постепенно разрушать все основы порядка, если никто не помешает; а второе имеет естественную и прирожденную благодать лучшего (τὴν χάριν τοῡ κρείττονος)¹⁵¹ и становится неким абсолютно гармоничным украшением всей жизни [общества].

Итак, подобает и патриарху придерживаться этих традиций и не расшатывать нормы, установленные в древности [не просто так, а] со смыслом. А он, послушав дурного совета, не заметил, как вместе с собой погубил и государство ромеев, в короткое время наведя на них бурю всевозможных бедствий. Хотя бы ему и хотелось быть чем-то значительным и славным для царей и начальников, но лучше бы он смотрел на Христа Спасителя и подражал Его славному бесславию, тем более что священство, как считается, носит на себе Его образ.

Ведь если даже великий Александр, который прошел почти всю Азию, благоговейно восхвалял простоту и скромность Диогена больше, чем величие и богатство собственного царства, то, конечно, цари и правители гораздо скорее бы похвалили [патриарха], если бы он всегда оставался подражателем скромной и простой жизни Того, Чей образ был поставлен носить. Но, обратившись к совершенно противоположным примерам и извратив это почтеннейшее и благороднейшее состояние независимости, он и в том, чего хотел добиться, явным образом не преуспел, и того, что имел, еще более явно лишился, сделав себя вместо отца и владыки очевидным пленником, а вместо всем видимой славы получив в удел откровенное бесславие. Таким образом, чрезмерное честолюбие всегда навлекает сильное помрачение, и надменность властью приводит к открытому безумию.

Итак, Апокавк, легко подчинив себе волю патриарха, двинул теперь на Иоанна Гавалу все свои орудия и гелеполы¹⁵² коварства. Воодушевив его обещанием дать ему в жены свою дочь, он заставил Гавалу скрепить их уговор клятвами и подтвердить свою готовность всегда следовать его планам. А планы его заключались в том, чтобы всех благородных и славных мужей, которые составляли синклит, одного за другим заключить в оковы и поместить под стражу, возводя на них разные выдуманные на ходу обвинения, наиболее правдоподобные.

После этого он сразу же поручил ему управление государственными делами, а сам, выехав из Византия с патриархом и императором [Иоанном] Палеологом, срочно направился в Перинфос¹⁵³ под предлогом выступления в поход против Кантакузина. В действительности же он хотел добиться одного из двух: либо, если получится, заперев императора [Иоанна Палеолога] в Эпиватском замке, принудить его жениться на своей дочери в обмен [на свободу]; либо, если император Кантакузин пойдет другим путем, то использовать их [Иоанна V и патриарха] для заключения с ним мира в обмен на передачу Лесбоса и Хиоса в их вечное владение.

Здравомыслящие люди, видя это, пришли в великое изумление: им казалось непостижимым, как императрица Анна, потеряв рассудок, передав руководство государства [в руки этих людей], от всего устранилась, будучи полностью ослеплена ревностью и не желая замечать ничего из происходящего, но ведя себя так, как если вся эта погибель случилась где-то за Геркулесовыми столпами¹⁵⁴. Ибо она пребывала в надежде, в которой ее укрепляла страсть ... вести с этого времени беспечальную жизнь, абсолютно свободную от любых забот¹⁵⁵. Душа, проводящая недисциплинированную (άπαιδαγώγητον) жизнь и не научившаяся не давать воли глазам, часто, сама того не осознавая, отводится в плен и бывает добычей [демонов], когда непредусмотрительно бросается безоружной в битву с покрытыми мраком помыслами и, прежде чем хорошо прочувствует всю мощь атаки противника, погибает, получив на память ожоги чарующей страсти.

Я же здесь упомяну и еще об одном событии, произошедшем в то же время, но для большей ясности требующем начать рассказ издалека. Итак, уже наступила весна¹⁵⁶, когда император, собрав свои силы, отправился в лежащие за Родопскими горами долины и расстилающиеся там широкие поля для выпаса скота. Он также предпринял попытку [осады] против местных городов и принял капитуляцию двух городов, называемых Комотини¹⁵⁷ и Гратианополь (τὴν Γρατιανοῡ)¹⁵⁸.

Тут-то и случился происшествие с Момчилом¹⁵⁹. Это был двуродный (διφυής)¹⁶⁰ человек, сын безвестных родителей, с отроческих лет проводивший с бандой сверстников разбойническую жизнь на границе между землями патрибалов (Πατριβαλῶν)¹⁶¹ и мисийцев. Устраивая засады [на дорогах], разбойники внезапно нападали на прохожих и убивали их. Достигнув тридцатилетнего возраста, он решил сменить этот зверский образ жизни на более человеческий. И вот, придя к одному из знатных ромеев, он нанялся к нему в услужение. Затем, по прошествии немногого времени, он отверг эту рабскую зависимость и вернулся к прежним разбойническим обычаям. Постепенно он собрал вокруг себя большую шайку и на деле показал решительность своего характера, то, как гром среди ясного неба, внезапно обрушиваясь на рубежи мисийцев, то незаметно нападая на войско Кантакузина, то совершая опустошительные набеги на земли византийцев.

Опасаясь, однако, как бы обиженные им, объединившись, не расправились жестоко с опасным соседом, он пришел к императору Кантакузину и предпочел заключить с ним перемирие, чтобы называться и быть его союзником и добровольным рабом [во всем], но только чтобы не идти и не следовать за ним повсюду, куда тот захочет двинуться, а пользоваться самостоятельностью и, по своему всегдашнему обычаю, тайно нападать на врагов императора, имея вместо жалования для себя и тех, кто захочет вместе с ним воевать, разбойническую добычу.

Когда же с течением времени к нему примкнули, собравшись в несколько больших и множество мелких групп, кровожадные и жестокие люди из числа неимущих трибаллов и мисийцев и другие, ведшие полуварварскую жизнь, и у него оказалось более двух тысяч отборных конников, которые все дышали воинственной отвагой и были готовы отдать за него свою жизнь, он уже стал достаточно силен, чтобы на равных противостоять любой из сторон в гражданской войне ромеев. Тогда византийцы посылают ему знаки достоинства деспота и тайно вооружают его против императора Кантакузина. И с той поры Момчил постоянно выжидал удобного момента и вынашивал в тайниках сердца планы нападения, и все его мысли крутились вокруг этого.

В самый разгар весны, когда разнотравье украшает равнины и кудрявые кроны дотоле спавших деревьев вместе с цветами притягивают к себе людские взоры, даруя душе новую радость и наслаждение, а одновременно с этим земля дает нежный зеленый природный корм для скота, императору Кантакузину вздумалось, выйдя из городка Комотини, разбить лагерь около Мосинополя¹⁶² и там уже держать совет насчет того, что надлежало делать – в том числе и как следует реагировать на новые планы и кампании Апокавка.

Случилось ему найти где-то там дерево, имевшее очень длинные ветви, которые, подобно навесу, давали земле густую тень, преграждая путь лучам солнца и ослабляя его зной. Под деревом этим бил источник, вода из которого покрывала некоторую площадь и была чрезвычайно прозрачна, и красота дерева так точно отражалась в ней, что казалось, будто из одного корня растут два дерева: одно вытягивалось вверх, к нам, a другое свисало вниз, под землю. Под этим деревом император ненадолго прилег и заснул, и ему показалось, будто он, никого не видя, слышит голос, говорящий: Встань, спящий, и воскресни из мертвых, и просветит тебя Христос¹⁶³. Он тут же проснулся, и его обуяло смятение помыслов. А был там некий слагатель песен, который усердно настраивал свою лиру и, словно побуждая всех обратить на него внимание, затянул песню. Содержание песни был таково: «Мужи, – пел он, – что так похожи на это дерево и эту тень, поскольку ныне у вас время цветения и не пришло еще безвременье [зимы], когда вы сгинете в истлении и увядании, давайте веселиться и наслаждаться молодостью, покуда смерть не надсмеялась над нею».

Момчил узнал об этой остановке [Кантакузина] от своих разведчиков, поскольку намеренно останавливался где-нибудь поблизости и лицемерно изображал дружбу. Он решил, прежде чем соберется войско, и император узнает о происшедшем, напасть на него, совершенно не подготовленного. Итак, когда они пребывали в таком положении и солнце уже перевалило за половину своего дневного пути, пришло сообщение, что Момчил на полном скаку приближается к лагерю императора, ведя за собой вооруженное до зубов войско. Это тотчас же нарушило и спутало все мысли императора и бывших с ним, поскольку они были не готовы [к сражению] и весьма малочисленны, а беда шла на них так явно и крайне ограничивала во времени, не оставляя никакой возможности избежать или уклониться. Ибо лошади их в тот момент паслись, разбросанные по лугу, а войско частью все еще беззаботно обходило рынки Комотини, покупая необходимое, а частью покинуло город, но не спешило скорей прийти к императору, ничего еще не зная о случившемся и потому выполняя свой марш спокойно и неторопливо.

Тем не менее, воздев руки к Богу, император и окружавшие его вооружились, как могли, и сражались, сидя каждый на первой попавшейся лошади, без труб и боевого порядка, видя смерть стоящей прямо перед глазами. Можно было видеть внезапные и необдуманные маневры и нападения, и как одни с другими сталкивались вперемешку. Поэтому [наши], весьма немногочисленные, окруженные с разных сторон очень многочисленными [врагами], падали, поражаемые копьями [противника].

А император, когда его конь упал от полученных ран, стоя на земле, как мог, сражался с нападающими, пока один из его охранников, подъехав, не спешился и не отдал императору свою лошадь, чтобы он мог спастись бегством, а сам, получив много ран во многих местах, опустился на землю, дыша очень редко и слабо, так что был оставлен врагами без внимания, [а потом] как бы снова ожил. Слух [о битве] быстро распространился по всей округе и заставил рассеянных и не построенных в боевом порядке [воинов] одних за другими бегом и с криками устремиться на помощь армии императора, а противника – убраться назад. После того как император сверх всякого чаяния спасся от такой опасности и беды, он вскоре снялся оттуда и уехал в Дидимотихон. Так это было и таким образом весной подошло к концу. Такой вот оборот получили события, а между тем кончилась и весна.

С началом лета Апокавк затеял большую и серьезную подготовку, намереваясь с большой силой выступить на Дидимотихон. Поскольку Кантакузин с войском только дошел до Дидимотихона и у него не было надежды на поддержку откуда-либо – ибо вождь мисийцев Александр давно уже стал

союзником византийцев, а сатрапа Умура отвлекало нападение латинского флота на Смирну и к тому же трибаллы жаждали его крови, – то Апокавк, зная обо всем этом, выступил со всеми византийскими и фракийскими силами из Перинфа и расположился лагерем под Дидимотихоном.

Сначала он попытался хитростью взять крепость, называемую Пифион¹⁶⁴, построенную на высоком берегу реки Гебр¹⁶⁵ примерно в восьмидесяти стадиях от Дидимотихона. Еще давно император Кантакузин восстановил ее, обратившуюся [к тому времени] в развалины, и ценой больших расходов укрепил, возведя [ее стены и башни] высоко в небо, и с тех пор использовал в качестве казнохранилища, обеспечив ее безопасность отборным гарнизоном. Ее-то Апокавк и осадил, расположив вокруг все свое войско.

Большая часть находившегося в Дидимотихоне войска, видя мощное наступление врага и одновременно считая разразившийся в городе голод еще худшим врагом, а к тому же услышав, что их коноводы со всеми лошадьми поголовно перешли к Апокавку, и сама обратилась в бегство и влилась в лагерь врага. Это произошло уже в самый разгар жатвы пшеницы. Положение императора стало почти невыносимым и, рассуждая по-человечески, не давало никакой надежды на спасение.

К этим несчастьям императора прибавился еще и заговор его солдат, военачальников и родственников. Приходя к нему поодиночке, все они в связи с обстоятельствами времени и нависающей опасностью требовали себе кто Лесбос, кто Лемнос, кто Хиос, а иные другие области и источники дохода. В настоящее время они требовали соответствующих документов, чтобы потом, когда в один прекрасный день он завладеет всей империей, он исполнил бы свое обещание и привел в действие запечатленное на бумаге. Они не думали, что, рискуя так своей жизнью ради неясных надежд, в то время как опасности стоят уже перед глазами, выстроят прочное основание лучшей доли, но [полагали] что это будет неким надежным залогом, заплатив за который смертью, они, возможно, получат от оставшихся в живых приговор без порицания.

Но император отнюдь не поддался на эти их требования и сказал, что ни сейчас не может обещать чужого [имущества], ни после того как получит самодержавную власть – если такое случится – предоставить его тем, кто этого добивается, не имея на то разумного основания. Ведь на данный момент все вообще целиком чужое, поскольку сами они находятся в осаде, и даже жизнь их не гарантирована, а тогда это опять же будет чужим, хоть и по-другому, ибо в империи все принадлежит всем подданным империи, а не императорам. «Тех же, кто захочет вместе с нами переносить настоящие опасности, – сказал он, – мы не забудем, если нам доведется остаться в живых, отблагодарить приличествующим образом, насколько это в нашей власти; а тех, кто не захочет, мы никогда не потревожим, что бы они ни предпочли делать: перебежать ли к врагам, купившись на их обещания, или сидеть у себя дома и держаться подальше от стрел». Такие дела.

Осада длилась долго, и поскольку молодым людям в стане врага хотелось какой-то передышки, то Андроник Палеолог, зять Апокавка, решил – ради прохлаждения, а заодно и из юношеского честолюбия, – раздевшись, переплыть по всей ширине вышеупомянутую реку [Гебр]. Но прежде, чем он пересек середину потока, его сковало, по-видимому, от холода, какое-то оцепенение, и он, словно бездушный груз, замертво погрузился в толщу вод. Это стало для Апокавка первым ударом по его репутации и одновременно прологом перемен к худшему и [окончательной] катастрофы.

А вторая беда, приключившаяся с Апокавком, была такая. Иоанн Гавала, который уже давно по многим признакам замечал, что Апокавк ведет себя нечестно и своим обманом доказывает, что на самом деле нисколько не желает его помолвки [со своей дочерью], тайно посетив императрицу Анну, предупредил ее, сказав: «Апокавк, похоже, намеревается, переправив императора, твоего сына, в свой замок, женить его при участии патриарха на собственной дочери. Так что тебе необходимо срочно вызвать его из Перинфа, прежде чем добыча окажется в сети».

Когда это было тут же сделано, Апокавк, почувствовав, что его замысел раскрыт, решил упредить нависшую над ним опасность и, немедленно сняв осаду, поспешил вернуться в Византий. По возвращении он решил, прежде чем посмотреть на императрицу потупленными от стыда глазами, большим количеством денег подкупить [окружавших ее] женщин, которые в то время обладали величайшей силой, а также всю свиту, заполнявшую императорское жилище. Срочно осуществив это, и через них обещав императрице, что преподнесет ей прекраснейшие и драгоценнейшие сокровища, он снова обрел прежнее благоволение. Он спешно снова укрепил и восстановил остававшиеся разрушенными со времени землетрясения части как главной городской стены, так и двух внешних передовых валов, один из которых был построен давным-давно основателем города вместе с главной стеной, а другой – недавно им самим, из страха перед Кантакузином и возможной осадой с его стороны. Он вынес его еще дальше наружу и возвел высотой в рост человека по краю огромных и удивительных рвов, начав от ворот перед дворцом и доведя по восточной материковой части [города] почти до Золотых ворот.

В то время случались постоянные и сильные выпадения града, что тоже было знаком гнева Божьего, усилившегося против государства ромеев и как бы прилагающего огонь к огню. От этого произошел большой вред для колосьев [пшеницы] и других плодов [земли]. А больше всего пострадали [виноградные] лозы – так, что не смогли восстановиться и в последующие годы.

Я думаю, все знают, что град повреждает и заставляет вянуть не только в то время, когда выпадает, и не только те плоды, на которые обрушивается, но вместе с тем и все вокруг, и что увядание в течение длительного времени затрагивает все, словно растения руководствуются неким чувством и всякий раз ужасаются от гнева общего [для всех] Владыки и сжимаются от страха, и лишаются самой своей животворящей души. Когда груша, яблоко, виноград или что-то еще от человеческих рук получает удар камнем, то побитое [растение] бывает травмировано, но отнюдь не умирает, а соседние даже не чувствуют удара и не испытывают никакого вреда – и это при том, что поразивший камень был твердым и имевшим, возможно, много различных заострений, чего никак не скажешь о граде. Ибо град образуется тогда, когда у поднимающегося снизу в более высокие слои дымного испарения отделяется от недостатка тепла его парообразное излияние. Когда же последнее уносится еще выше по причине своей легкости, первое из-за своей тяжести остается в средних слоях, где недра воздуха сохраняют больше холода. Ибо из двух лежащих с обеих сторон областей, верхняя, вращаясь сама вместе с круговым движением и вращением небесного тела, отнюдь не может образовывать облака; и расположенная ближе к Земле, рассеиваясь из-за интенсивности солнечных отражений, тоже никак не может образовывать облака. Таким образом, когда битва с обеих сторон заканчивается без результата, получается, что холод здесь [в средних слоях] приобретает большую силу и образует уже облака в соответствии с количеством влаги. А когда облака преобразовываются, то сперва образуется дождь, как если бы воздух сжимался и не мог больше носить бремя влаги. Но когда влага из облаков таким образом освободится [превратившись] в дождь, при том что окружающая среда, располагая уже большей теплотой, оказывает на нее давление со всех сторон и силой сгоняет в центр, образуется град, который природа творит из парящих высоко в воздухе и невозделанных источников и струй (έξ άγεωργήτων καί μετεώρων πηγῶν καί ῥευμάτων), подражая, так сказать, формовке кирпича. Впрочем, такие вещи редко случаются летом, поскольку в воздухе тогда мало влаги, но чаще весной и осенью, ведь они занимают место примерно посередине между летом и зимой, и поэтому имеют достаточно тепла и влаги, которые, как мы сказали, могут производить град.

Таким образом, если град, имея происхождение от воды – вещества рыхлого и текучего, – наносит затем ущерб несравненно больший, чем бывает от любого камня, дерева или огня, то как же эти случаи не будут проявлениями очевидного гнева Божьего?

Но те знамения обращенного на нас праведного и человеколюбивого гнева Божьего, которые мы, собрав из многих [примеров], вплели в настоящую историю и вплетем [в дальнейшем], если нам позволено будет [еще] пожить, могут показаться великими тем, кто сейчас видит их все сразу, и тем, кто будет читать это позже, а не заранее. Однако все это было бы еще терпимо, если не для всех, то хотя бы для тех, кто умудрен опытом и кого благочестие их души научило, следуя Писанию, считать эти вещи наказанием Господним¹⁶⁶ и неким врачеванием врожденных и застарелых болезней, если бы к этому не прибавлялось крушение церкви и язвы давно утихших соблазнов не разрослись бы вновь, принося великий вред душам и легко погружая их в бездны погибели.

Но кое о чем из этого и мы здесь вкратце скажем. Ибо обстоятельно изложить все вместе, когда мы сейчас заняты другой темой, было бы нелегко, потому что это огромный труд, требующий большого исследования. Прежде всего следует здесь поместить рассказ о пойманных в то время на горе Афон мессалианах¹⁶⁷ и богомилах¹⁶⁸.

Во всех прочих отношениях гора Афон мне кажется достойной восхищения, поскольку она от природы наделена прекрасным воздухом, украшена пышной и разнообразной растительностью и без труда, так сказать, весьма щедро одаривает чувства посещающих ее, тотчас предлагает им обильные наслаждения и изливает отовсюду, словно из сокровищницы, благоуханный аромат и благоцветие цветов; она чаще всего пребывает в ярком свете солнца, покрыта рощами разнообразных деревьев, изобилует пышными лугами – делом рук человеческих – и оглашается пением многих видов птиц; и рои пчел облетают там цветы, наполняя воздух тихим жужжанием. И это замечательное, смешанное [из разных элементов], покрывало наслаждения ткется там не только весной, но и во всякую пору и время, потому что круг четырех времен года всегда сопряжен [воедино] для равного счастья и наслаждения [всех пяти] органов чувств человека; а особенно [приятно], когда звучащая из глубины рощи и этих [прекрасных] растений утренняя музыка соловья совоспевает, так сказать, и сопрославляет Господа вместе с тамошними монахами. Ведь и [соловей] имеет в груди и некую боговдохновенную цитру, от природы встроенную псалтырь и гармоничную музыку, экспромтом [изливающуюся и] наполняющую уши слушателей весьма мелодичным звуком.

Вместе с тем, это место орошается и переполняется многими источниками самородных вод. Потоки, извергающиеся здесь и там, рождаются, точно дети бесчисленных источников, и тихо и незаметно, как бы крадя друг у друга быстроту движения, соединяют свое течение, словно и они нарочно упражняются в молчании и, подобно наделенным чувством [существам], соревнуются в некоей благовоспитанности, давая монахам широкие возможности вести безмятежную жизнь и спокойно воздевать крылья молитвы к Богу, поскольку [эта гора] доставляет значительные удобства для безмолвия желающих [еще] на земле взыскать небесного жительства. А кроме того, она во всякое время щедро подает им разнообразную пищу, в изобилии снабжая их домашними продуктами. А еще она увенчана великим морем, которое со всех сторон придает ей большую прелесть, но не позволяет ей быть целиком островом, так что она без труда извлекает пользу из некоего перешейка и лежащего вне ее материка, распространяющегося в длину и ширину.

Короче говоря, все там прекрасно, как в отношении природы, так и в отношении подвижнической жизни насельников. Там нет абсолютно никакого сообщения с женщинами, ни разнузданных взглядов, ни кичения нарядами, ни всего того, что возобновляет оную древнюю беседу со змеем¹⁶⁹ и наполняет жизнь смятением и бурями. Там нет ни публичной торговли, ни рынков и рыночных смотрителей, ни судебных трибуналов, ни выказывания красноречия, ни спеси, воссевшей на курульное кресло и устанавливающей законы по своему произволу. He господство и рабство определяет там жизнь, но всеобщее равноправие и скромность умонастроения, степенность нрава и благородная справедливость выступает на сцену и правит бал в этом месте, и все то, что создает на земле божественный образ жизни и вырабатывает в душе истинную философию.

Ни богатство, ни трата денег, ни вялая изнеженность не имеет там права гражданства, но присутствует всяческий поистине почтенный и достойный свободного человека нрав, усердно стремящийся во дворец добродетели и воистину усвоивший себе дорический обычай по отношению к прекрасному.

Ибо само это место, так сказать, сдерживает и отгоняет всякое зло, а всяческую добродетель вводит к себе и поселяет, ибо оно настолько же любит добро, насколько ненавидит порок. И это оно издавна провозгласило и предвозвестило – не устами или какими-то речевыми органами, но самыми делами, как бы одушевленными и способными нести проповедь добра, распространяя ее по всей земле и морю.

Ибо, когда неукротимая варварская гордыня того самого древнего Ксеркса, бесчинствуя и бунтуя против природы всех вещей, превознеслась настолько, что он захотел изменить все стихии и, перекопав перешеек этой горы, переделал ее в остров и, переправляя сухопутные [силы] по влажной пучине моря, сделал свое сухопутное войско морским, тогда [эта гора] на виду у всей вселенной явно изобличила его, сбила с него чрезмерную спесь, чтобы он вел себя более подобающим человеку образом, и через него научила всех царей, военачальников и сатрапов, отбросив неуместное высокомерие, думать о себе скромнее.

Таким образом, природа изначально устроила ее мастерской (έργαστήριον) добродетели, и она издавна привлекает всех, вызывая любовь к себе, – не только тех, кому позволено вкушать мед оной добродетели и безмолвия, но и тех, кому по слуху случилось узнать о тамошних благах. Тех из своих обитателей, постоянно живших на ней от века и до наших дней, кто до самого конца сохранил поле добродетели чистым и неповрежденным, свободным от всех плевел¹⁷⁰, она делает знаменитыми, а лицемерных и нечестивых изгоняет оттуда, изо всех сил отбрасывая и отталкивая от себя сожительство с ними.

О прежних временах [Афона] можно вдоволь наслушаться других рассказчиков. Я же хочу рассказать о последних событиях, то есть о том, что касается Иосифа Критянина, Георгия из Лариссы и тех, кто участвовал в вакханалиях за их грязным столом, когда они, как ученики, были посвящены своими учителями в их гнусные догматы; а также о событиях, связанных с Моисеем Художником, Исааком, Давидом, Иовом и всеми теми, кто, имея язык, ум и руки целиком оскверненными, именами лучших и знаменитых своей добродетелью мужей мошеннически прикрывал таящееся в глубине души безумие и нечестие, подобно гробницам, которые внутри исполнены тяжкого зловония, а снаружи украшены побелкой и золотом¹⁷¹. Ибо и они облекаются образом и именем лучших и замечательных своей добродетелью мужей – таких как [воспеваемые] в драмах Оресты, Пилады, Тесеи и Пелопы, – чтобы, изрыгая яд своего нечестия на простодушных, остаться незамеченными.

О том, что их учения скверны и нечисты, говорит доставленный на священный собор в Византии богоносными мужами с [Афонской] горы Томос, где записано их нечестие (ἔγγραφος τῆς αὐτῶν άσεβείας τόμος)¹⁷². Среди прочего, что даже неудобно предлагать слуху людей разумных, [там говорится] что они тайно разбивают и жгут святые иконы; и что, почитая мочу своего учителя, кропят ею еду; и что не признают божественное во плоти домостроительство [Христово]; и многое другое, о чем лучше даже не говорить. Ибо зачем перечислять еще больше и осквернять уши благочестивых, когда желающие могут достовернее узнать обо всем этом из Томоса, который, выставляя их злодеяния на публичное обозрение, рассказывает обо всем по порядку и в недвусмысленных выражениях, для чего он и был вписан в патриаршие кодексы.

Они не смогли до конца укрыться от чистых и безошибочных глаз тамошних боголюбивых мужей, живущих единым Богом, подобно тому, как мед, смешанный с полынью не может укрыться от людей с чистым вкусом, или примешавшееся к аромату розы некое зловоние – от чистого обоняния. Поэтому, воспламенив свою душу божественным рвением, словно сильным огнем, [те богоносные мужи] обратились к самому тщательному изучению этого зла, медленно и постепенно, подобно охотнику, выслеживая их, чтобы по побегам зла выйти на самый его корень, а найдя – одних предали приличествующим наказаниям, а других изо всех сил старались отвести как можно дальше от нечестия.

Но некоторые [еретики] тайно бежали оттуда, пока зло еще не было полностью распознано, и перетекли в города – в Фессалонику, Веррию, а также тот, что имеет всю власть над всеми [прочими, то есть в Константинополь]. Оказавшись там, они, как я думаю, посчитали, что это город, будучи общим домом людей со всего мира, где преобладает наибольшее разнообразие и смешение языков и мнений, лучше, чем какой-либо другой, скроет их злобу. Они подражали птицам-дятлам, которые летают вокруг деревьев и обстукивают клювами всю кору, чтобы, пройдя мимо всего здорового, сидеть только на гнилых и разлагающихся частях, которые они глубоко выдалбливают, добывая себе пропитание.

А поскольку после смерти императора [Андроника III] в ромейском государстве случилась гражданская война и все было покрыто мраком, словно в бурную ночь, когда, как говорится, даже по звездам не определить, куда тебя несет, все переворачивается вверх-вниз и опасность для каждого столь же близка и ожидаема, сколь далека и безнадежна безопасность – «ибо во время распри, говорят, самый худший злодей бывает в чести»¹⁷³, а у того, кто сколько-нибудь получше, судьба плачевна и обстоятельства трагичны, – то и я счел за лучшее избрать спокойную жизнь, оставив придворное поприще. Ибо я подумал, что в отсутствие раздражающего и могущего быть противником в битве, зло перестало бы распространяться. Поскольку, убеждая других людей, я вряд ли мог бы иметь успех, то я занимался своими собственными делами. Ибо превратить мир в смятение легко и самым ничтожным людям, ведущим низкую жизнь; а вот из смятения сделать мир – это даже и весьма разумным не так-то просто. Первое случается, когда природа [человека] оказывается предоставлена сама себе – потому что природа, по общему согласию, является беспорядочной и непостоянной, – а второе достигается сознательной дисциплиной, благоразумностью и здравым рассуждением. Так что первое изобретает и не существующие поводы, давая пищу баталиям; а второе пытается устранить даже и существующие, подобно врачу, который прежде, чем болезнь даст ростки, придумывает, как излечить ее в корне.

Итак, по этой причине я счел за лучшее избрать тихую жизнь, а также потому, что напоминал себе знаменитый случай с мудрым Зеноном, как он один молчал на великом пиру, где остальные философы вели разговор с посланцами из Вавилона, стараясь блеснуть [своим ораторским искусством], а когда посланники спросили его о причине его молчания, чтобы им было что рассказать о нем своему царю, ответил: «Придя к нему, расскажите, что видели в Афинах человека, способного молчать на пиру»¹⁷⁴.

Избрав такой образ действий, я словно с возвышенного места глядел на вскипавшие с обеих сторон волны противоборства в делах государственных и церковных – какая возьмет верх, или словно на два тяжелых грузовых судна, беспорядочно и кое-как ведомых посреди [моря] и совершавших неуправляемое, бессмысленное и неравномерное движение, зависящее от случайности, так что они не могли и не хотели помочь друг другу в опасности, но оба равно готовили – и вполне добровольно – себе самим и друг другу окончательное падение. Таким образом, можно было видеть точное подобие бурных волн, со всех сторон вздымающихся на высоту Олимпа и Кавказа или других каких заоблачных гор и достигающих почти до неба.

Ведь и древним афинским мудрецам не в иное какое время случалось восставать друг против друга и разворачивать словесные баталии, досаждая своим языком слуху прохожих, как только тогда, когда они были полностью избавлены от внешних возмущений и ведущихся за рубежом войн. Тогда было время эллинским учениям раскалываться на [противоборствующие] лагеря различных сект. To это были эпикурейцы, то пифагорейцы, то прочие, оставившие по себе долгую память тем, что подавали поводы к раздору. А здесь, при том, что [на нас] изнутри и извне обрушились бесчисленные народные смятения и трагические события, я видел, как разгорелась более чем когда-либо догматическая полемика и святыня богословия была валяема в уличной грязи и терпела досаждения от фаланги душегубов (τῶν παλαμναίων)¹⁷⁵ и фарисеев. Если даже и были некие противостоящие им маккавеи¹⁷⁶ и те, кто в связи с обстоятельствами времени стоял на позиции эфектиков¹⁷⁷, то все равно тогда было самое благоприятное время для слухов и молвы, для всяких чревовещателей, вакханок и одержимых Аполлоном [прорицателей] (Φοιβόληπτος), чтобы им бесстыдно пустословить, что то де и то наступит, то и то случится.

Воодушевленный всем этим, пришел [в Константинополь] из кельтских и галатийских гиблых мест и некий человек, галат, мудрый и не мудрый, утверждавший, что провидит по небесным явлениям многое из того, что еще не случилось, и все, что, согласно эллинам, ткет нить судьбы (πεπρωμένης μίτος), в том числе и то, что касается ромейского государства: к чему оно придет, и как завтра умрет Кантакузин, и что не пройдет и одного года, как исчезнет весь вражеский и неприятельский род. Императрица, увидев и выслушав этого человека, которого его соплеменники, латиняне, привели к ней словно [явившегося] с небес, захотела исследовать причины сказанного им и послала за мной, хоть я совсем этого и не хотел, чтобы и я услышал сказанное и был бы тому беспристрастным судьей. Подробно рассказывать обо всем, о чем он распространялся, выдавая это за определенную звездами данность, я считаю неуместным. Приведу лишь кое-что из того, что я сам ответил ему в целях опровержения.

«Прежде всего, – говорит славный Птолемей, – «не следует думать, будто все с людьми случается по некоей свыше [определенной] необходимости (ύπό τινος ἄνωθεν ἀνάγκης) и что события с неизбежностью осуществляются в соответствии с неким предначертанием (καθ’ είμαρμένην τινἀ); но [надо думать] что само движение небесных тел от века совершается в соответствии с божественным творением и порядком, а [изменение] земных вещей регулируется природой, всегда обладающей присущей ей переменчивостью и текучестью, хотя иногда случается, что оно следует и за высшей причиной (τὴν ἄνωθεν αἰτίαν)», не вполне понятной для людей¹⁷⁸. Ведь все причастные разуму согласятся, что солнце и луна в некотором общем смысле оказывают через воздух разнообразное влияние на то, что на земле. А составление гороскопов и те сентенции, что произносятся некоторыми насчет индивидуального темперамента каждого [человека], не только знаменитым Птолемеем, но и великим в богословии Василием признаётся за нечто совершенно бесполезное, сопряженное с напрасным трудом и в конечном счете непонятное¹⁷⁹. В унисон с ними звучат и стихи халдеев:

He бери в голову огромные размеры Земли,

ибо цветок правды не растет в почве.

И Солнца не измеряй размеры, собрав

измерительные приборы:

не ради тебя оно движется вечною волей Отца.

Брось ты стремительный бег Луны: вечно кружится она

силою рока.

Парад звезд не из-за тебя установлен.

Крылья птиц в небе раскинуты широко, но без правды,

и внутренности жертв не волнуют меня:

все это лишь трюки, средства коммерческого обмана.

Беги от них, если хочешь в священный попасть

благочестия рай,

где сходятся вместе добродетель, мудрость

и справедливость¹⁸⁰.

При желании, можно и иначе легко опровергнуть существование судьбы. Ведь если в силу роковой необходимости грабители грабят, а законодатель, в свою очередь, в силу роковой необходимости наказывает грабителя, то, следовательно, судьба с судьбой борется и необходимость с необходимостью. А плод борьбы – разрушение и распад. Значит, разрушена непреложность судьбы и все управляется божественным провидением, насколько это возможно для каждого».

Эти и подобные этим слова, сказанные нами, заградили уста галата, и он молча покинул собрание. «Но это пришлось не no нраву Агамемнону, сыну Атрея»¹⁸¹. Потому что, искры, словно no стеблю, пробежали¹⁸² по душе императрицы, и она «затаила злобу, доколе ее не исполнит»¹⁸³ в подходящее для этого время, хотя пока она и хранила молчание, выказывая, ради присутствующих, приятное выражение лица¹⁸⁴. Ибо человек этот был ей соотечественником, говорил на одном с ней языке, и сказанное им было ей весьма по душе и доставляло большое удовольствие, так что ей меньше всего хотелось слушать возражения против этого. Но так уж получилось, и это был первый случай, когда я прервал свое упорное молчание, и он заронил семена гнева на меня в борозды сердца императрицы (μήνιδος έγκατορύξασα σπέρματα ταις τής καρδίας αύλαξι τής βασιλίδος)¹⁸⁵. Α ο втором и последнем я упомяну в подходящем месте, после того как расскажу о произшедшем в промежутке.

Здесь же, думаю, сказано уже достаточно, и вот почему: во-первых, потому что сейчас повествование увлекает меня к более важным предметам, рассказ о которых, собственно, и был с самого начала его главной целью; и, во-вторых, поскольку многие, в меру своих сил, много говорили и спорили по этому вопросу, то я не думаю, что он еще и от нас требует пространных речей. Но, будучи прибавлены [к сказанному другими] в качестве дополнения и некоего критического суждения, наши слова, даже если покажутся [чересчур] краткими, смогут помочь выявить истину. Так что вернемся к нашей теме.

Итак, когда Апокавку угрожала опасность быть низведенным Гавалой в пучину несчастий, он все же выплыл (ἀνένηξε)¹⁸⁶, вернул себе прежнюю репутацию, как уже было сказано, и употребил все средства, чтобы теперь отомстить ему, пока тот, испугавшись, как бы самому не подвергнуться еще большим бедствиям, не обратился, ища убежища, в Великую церковь Божьей Премудрости. Там, по прошествии времени, слыша в свой адрес много разных угроз и снова испугавшись, как бы его внезапно не вытащили оттуда и не бросили в мрачный тартар тюрьмы, и не пришлось бы ему самому испить ту чашу, которую он приготовил для многих других, он вынужденно принял монашеский образ. Ибо он сам еще давно первым нарушил неприкосновенность этого убежища, издревле гарантировавшего безопасность спасающимся бегством, с согласия и самого восседавшего тогда на патриаршем троне. Таким образом, они и сами стали жертвами крайнего бесчестия злополучных превратностей, как об этом будет сказано ниже. Ибо кто так явно пренебрегает божественным, тех в конце справедливо постигают подобные наказания, так что это служит житейским уроком, который может действенно сдерживать жестокость судьбы.

Между тем наступила весна, и сатрап Умур, переправившись с большим азиатским войском через Геллеспонт, явился в Дидимотихон и затем оттуда вместе с императором дошел до Византия, чтобы посмотреть город, а если понадобится, то и атаковать. Придя на место, он осматривал и разглядывал город с приличного расстояния, то стоя на месте, то обходя вокруг, и был весьма поражен его размерами, высотой и красотой его стен, а также удивительным устройством окружавших его рвов, удивлялся расположению и конструкции передовых укреплений и тому, что на зубцах стены не было, как он привык видеть в больших и многолюдных городах, множества воинов, но, за исключением немногих людей, стена, кажется, была лишена всякого военного снаряжения и войска. Ибо Апокавк, больше опасавшийся восстания народных масс внутри города, чем нападения врагов снаружи, не позволял всем кому угодно подниматься на стену, а только тем гоплитам и всадникам, которым он доверял больше всего. Одних из них он поставил внутри неусыпно стеречь городские ворота, a другим приказал ночь напролет обходить стены и весь город изнутри.

He прошло и четырех дней, как император, снявшись с места, отбыл вместе с Умуром, чтобы сразиться с Момчилом, который постепенно забрал большую силу и постоянно прибирал к рукам ромейские города и села. Между тем весна подошла к концу. Когда ромейская и персидская армия вместе перешли Родопские горы, Момчил был занят подготовкой к войне. До тех пор он имел под своей властью города Ксанфи и Перифорион, а также городки и села по обе стороны от них и между ними и конное войско в четыре с лишним тысячи человек.

Была уже середина лета и в полях созрел хлеб, когда император, взяв все вооруженные силы, встал лагерем возле Перифориона и привел войска в боевой порядок. Но уже и Момчил, сделав Перифорион своей укрепленной базой, выступал в поход с большой и хорошо вооруженной армией и еще большей, надмевавшей его, дерзостью. Ибо он не был способен помыслить о себе ничего скромного или низкого, но, еще прежде чем сошелся с противником, думал, будто победа уже у него в руках. Таким образом, источая великую дерзость, он бросился в гущу врагов.

Император построил ромейские войска перед вражеским фронтом и ждал атаки Момчила. Персидские же силы, весьма многочисленные, он расположил точно по кругу, чтобы Момчил, оказавшись в нем со всей своей армией, был пойман словно в ловушку или сеть. Когда же к звукам труб и барабанов примешались и обычные для варварских нравов персов воинственные крики, великий шум заполнил собой все то место и своей неожиданностью поверг Момчила в крайний ужас, еще прежде чем войска сошлись в бою, и сломил его весьма горделивый и надменный дух.

Оставляя в стороне промежуточные обстоятельства и резкие повороты в течении битвы, скажу лишь, что основная часть персидской армии немедленно спешилась и, стоя вокруг [врагов], принялась обстреливать их из луков. А они метались в середине, словно какие-то дикие кабаны¹⁸⁷, но не могли прорвать строй персов и убежать, потому что их сразу же стала теснить императорская конница, то нападая с фронта, то с тыла поражая копьями. А поскольку персы вскоре умертвили всех лошадей Момчила, поразив их бесчисленными стрелами, то теперь только пехота воевала против пехоты и схватка стала рукопашной. Короче говоря, никто из войска Момчила не остался с оружием и не бежал незаметно, но и сам Момчил пал жертвой меча, и вся его армия, за исключением немногих захваченных живыми.

Прошло четыре дня, и Апокавк в Византии был заколот узниками в восточной части старого дворца, когда солнце уже перевалило за полдень, и в немного мгновений этот знаменитый муж сошел в глубины мрака и забвения, и не помогла ему ни одна из тех великих крепостей, из-за которых он вошел в большие расходы и о которых заботился больше всего в жизни. А как это случилось, я дальше расскажу подробнее.

Когда Апокавк вверг себя в суматоху великих дел и государственной администрации, и нажил себе много [врагов], которые завидовали его высокому положению или, потерпев от него какое-либо зло, искали удобного времени для мести, он день и ночь был исполнен страха, так что всегда держал вокруг себя многочисленный конвой всадников и гоплитов, когда ходил по улицам и площадям города, и дом его находился под защитой значительных сил [безопасности], когда ему нужно было оставаться дома. Он и издавна питал в сердце мысли об узурпации, и еще больше теперь, когда всех превосходящих его знатностью рода и славой держал в тюрьме и не было никого, кто бы мог посмотреть ему в глаза, но все боялись его, как некогда сиракузцы – Дионисия, тирана Сицилии¹⁸⁸.

Поэтому, выбрав одну из укрепленных внутренних башен старого дворца, он решил привести ее в порядок, сильно увеличить в высоту и устроить в ней много клетушек, каждая из которых в длину и в ширину должна была иметь никак не больше оргии¹⁸⁹; а окружная галерея должна была проходить не внутри зубцов, а снаружи. [Это делалось] для того, чтобы, собрав вместе и заключив внутри [башни] всех, кого он заковал в узы и кого еще только планировал заковать в будущем, не оставить им ни одной открытой двери, посредством которой можно было бы входить и выходить, но, заложив все их камнями и строительным раствором, содержать узников словно погребенными заживо.

Когда же это странное сооружение было готово и через три дня все узники должны были быть заключены в нем, словно в замке забвения или некоей братской могиле, они пришли в явное отчаяние относительно настоящей жизни и общего для всех людей солнца и решили, не щадя себя, попытать счастья в крайне рискованном предприятии и, прежде чем их бросят живыми в приготовленную могилу, сделать одно из двух: либо убить тирана мечом и добыть себе самим свободную жизнь, либо, приняв подобающую мужчинам смерть, раз и навсегда освободиться от долгих мучений. Этот план был сообщен четырем благороднейшим мужам, а дальше его решили не распространять, чтобы он не стал известен и не был бы раскрыт. Ибо очевидность надежд сулила им несомненную гарантию, что, едва они примутся за дело, как все пленники – даже и без предварительной подготовки – разом придут им на помощь в общей борьбе за свободу.

У Апокавка было в обычае часто задерживаться там, и особенно теперь, когда он поторапливал строителей с работой. Когда настал последний день, в который проект должен был подойти к осуществлению, он после сна и еды пришел, чтобы посмотреть на последние строительные работы в этой необычной тюрьме и окончательное завершение всего дела. В тот день – это было одиннадцатое июня – он был напуган какими-то дикими видениями, которыми потусторонние силы (τό δαιμόνιον) часто любят предупреждать в таких случаях, но не позаботился о том, что давало ему надежду на спасение, а счел лучшим для своего спасения и выбрал как раз то, что открывало кратчайший путь нависшим над ним опасностям. Вот, что это было: оставив снаружи при воротах того дворца всех своих копьеносцев и телохранителей, он лишь с одним из них вошел внутрь этого произведения [строительного] искусства. Он полагал, что таким образом не потерпит вреда от людей ни внутри, ни снаружи – например, от иностранцев или простолюдинов, замысливших что-либо против него, – поскольку те его телохранители были лучшей защитой для ворот. Так [Бог], уловляющий мудрых в коварстве их¹⁹⁰, опрокинул его замысел, чтобы он сам на себя навлек опасность скорее, чем кто-либо другой.

Итак, когда он вошел и начал говорить со строителями о том, что надлежало сделать, Рауль¹⁹¹ первым схватил попавшуюся под руку дубину – ибо у узников там не имелось ни одного меча – и, придя от страха и отчаяния в состояние маниакального исступления, устремился на него с такими словами: «Доколе светильник "солнца, дарующий жизнь»¹⁹² всему земному, будет терпеть, видя твою жестокость? Как долго еще божественные громы и молнии на небе будут бездействовать, откладывая твое наказание? Но теперь для тебя, преступник, [настало] время одного из двух: либо в один день со мной ты сойдешь сегодня в Аид, либо ты умрешь, а я, если Богу будет угодно, свободными глазами посмотрю на белый свет!»

Так он сказал и вместе с этим мощной рукой опустил дубину, нанеся ему сильный удар по голове. Удар, правда, тогда не оказался для него смертельным, но с него слетела калиптра, и он, оставшись с обнаженной головой, закричал, зовя людей, которые спасли бы его из этой внезапной и неожиданной ситуации. Но [рядом] не было вообще никого, кроме одного [воина], который, сразу же схватившись с Раулем, обменивался с ним ударами. Оба дрались изо всех сил, пытаясь каждый первым убить противника, но ни один не мог подвернуть другого опасности. Тем временем некто другой из рода Палеологов внезапно подскочил к Апокавку, говоря и делая приблизительно то же, что и предыдущий, а вместе с ним другой и затем еще один. И таким образом, говоря короче, лишенный какой-либо помощи, насильственно испустил дух тот, кто всю жизнь тратил все деньги на то, чтобы не подвергнуться насильственной смерти.

Он не заметил, по-видимому, как отклонил божественный промысл и поставил обеспечение [безбедного] прохождения настоящей жизни в зависимость от человеческих соображений и усилий. И поэтому, оговаривая и заключая в темницу других и лишая их жизни, он строил крепость собственной безопасности на прогнивших основаниях, действуя подобно тому, как если бы, похищая у соседа искры молнии, никак до него не долетающие, он своими руками на глазах у всех поджигал собственный дом. Поэтому и конец его был утешением для тех, кто по бедности не имел лекарства, которым можно было бы воспользоваться против равно обрушивающихся на них обстоятельств времени и несчастий, и для тех, чьим желанием было увидеть возмездие за его злые деяния, пока они сами не предались отчаянию, терпя нечто противозаконное. Одновременно эта смерть была уроком, служащим к вразумлению самых дерзких и тех, кто без всякого страха решается на то, на что никто не может решаться. Такие дела.

Прежде чем событие стало известно бывшим снаружи, пленники, числом не меньше двухсот, разорвали все оковы и ошейники с цепями и со всей радостью прибежали посмотреть на труп. Один из них, отделив плотницким топором – мечей у них вовсе не было – голову от остального тела, водрузил на зубцах [башни], чтобы произошедшее стало явно также и всему народу снаружи, который уже рекой стекался к стенам, и чтобы приходившиеся ему родственниками или членами его группировки не трудились попусту, поскольку всякая надежда на то, что он еще мог быть жив, полностью угасла, – а те, кто наоборот, ненавидел его, укрепившись духом, смело пришли бы снаружи на помощь находящимся внутри и вместе с ними боролись бы за общую свободу. Затем, разделившись на группы и отряды, они поделили между собой охрану ворот и стены.

Однако, существовало одно огромное препятствие к тому, чтобы это чудесное избавление сохраняло для них свою спасительную силу: это был недостаток в жизненно необходимом и отсутствие оружия и метательных снарядов для защиты. Ибо, не подготовившись заранее, они теперь ниоткуда не могли легко доставать необходимое – слишком уж неожиданными обстоятельствами было вызвано их деяние. Однако, когда наступила ночь и все они находились в величайшем смятении и буре помыслов, где-то около полуночи прибыла триера из Галаты и подвезла им к береговой стене хлеб, вино и что позволила приобрести из съестного краткость [отведенного на закупки] времени, а кроме того – обещания и любезные слова касательно любой из обеих их перспектив: либо им, если они захотят там остаться, на следующий день подвезут оружие и боеприпасы; либо, если они от страха захотят уйти оттуда, их примут охотно в галатской крепости и предоставят им там всяческую безопасность. Сказав это, галатийцы отправились восвояси, оставив у сидевших внутри стен благие надежды, которые привели, однако, не к благому концу. Ибо императрица Анна – происшедшее не укрылось от нее, – послав [корабли] преградила доступ и воспрепятствовала подъезду латинских сил, планировавших прибыть тайком на следующий день.

Это привело запертых в стенах людей в отчаяние. Ибо у них не было никакого оборонительного оружия, ни щита, ни лука, ни стрелы, которыми бы они могли защищаться. Кроме того, давно пришедшие в состояние запущенности стены во многих местах обходной галереи и зубцов имели трещины. Так что всю ту ночь они в смутных надеждах провели внутри стен, охраняя ворота и обходя стены. Но на рассвете они увидели, что масса сброда и простонародья собралась на соседний ипподром, чтобы просто поглазеть, но ни в коем случае не сражаться вместе с ними, как они надеялись, – а они-то думали, что раз Апокавк был ненавистен почти всем жителям Византия, то все, избавившись от тирана, которого они так боялись, сразу же придут и устроят бунт против начальников и царей. Итак, когда они увидели теперь нечто совсем другое и что дела пошли не так, как они думали, они повели переговоры о примирении с пришедшими к ним снаружи от императрицы Анны. И, пожалуй, у них бы что-нибудь получилось, если бы этому не помешала зависть демона. Но во времена божественного гнева должно было, как кажется, не остаться ни одного беззакония, на которое люди не решились бы. Это случилось следующим образом.

Жена Апокавка, получив разрешение императрицы Анны, призвала к себе всех газмулов¹⁹³ и щедрой раздачей денег убедила их в тот же самый день оставить все триеры, взяв с них все оружие и стрелы, окружить ту дворцовую тюрьму и держать осаду до тех пор, пока, ворвавшись внутрь, не убьют всех боеспособных мужчин: одних – как убийц, других – как сочувствующих убийцам и делящих с ними кров. Вооружив руки грубых и неразумных мужей для таких убийств щедрыми денежными подарками, как мы уже сказали, она к тому же, не скупясь, подала им много чаш вина, чтобы, напившись, они потеряли рассудок и как неистовые вышли бы на человекоубийственную резню.

Когда дело приняло такой оборот, а солнце в своем движении прошло уже зенит, эти люди, ринувшись, окружили весь замок. Они были снаряжены щитами и оружием и имели с собой всяческие дальнобойные метательные снаряды, а также [осадные] орудия, которыми взламывают ворота, сотрясают стены и вырывают камни из фундамента. Одни из них во множестве метали снаружи снаряды, которые подобно густому облаку обрушились на находившихся внутри и сразу прогнали их от зубцов, поскольку они не имели никакого оружия и защиты или чего бы то ни было, чем отражают наступающего врага; другие, таща стенобитные орудия, приблизились снаружи к стенам, во многих местах пробили их и сорвали с петель ворота. Таким образом, в самое короткое время со многих сторон [башни] открылись многочисленные доступы, и все враги хлынули вовнутрь.

Тогда можно было видеть этих несчастных, безжалостно убиваемых и из вчерашних оков, посылаемых в Аид, и других мужей – дышащих убийством¹⁹⁴ и с великой и неистовой жестокостью и варварской дерзостью употреблявших мечи для разнообразной и изощренной резни. Эти горемычные, лишенные щитов и оружия и не имевшие никакой возможности избежать угрожающей опасности, частью уже были перебиты, а частью предались бегству, по двое, по трое и группами пробираясь междостениями в примыкающий [ко дворцу] монастырь Новой [церкви]¹⁹⁵. Там они распределили между собой святые иконы вместо всякой другой священной защиты. А некоторые брали в руки находящиеся на святом престоле священные сосуды таинства [евхаристии], думая, что тем самым усовестят оных бесстыдных и неистовых грабителей; другие обнимали божественную трапезу и столбик под ней¹⁹⁶; иные добровольно полностью обнажались и бросали одежду под ноги, думая наготой смягчить убийственный нрав тех [варваров и расположить их] к состраданию – когда бы они, быть может, устыдились перед наготой общей природы, – и вместе с тем не желая оставлять ни малейшего основания для подозрения, будто они спрятали на себе царские червонцы или имеют что-либо, что стоило бы грабить. Ибо непредвиденные ситуации – мастера порождать разные спонтанные идеи насчет того, как избежать опасности, и отовсюду подступающая неизбежность делается для человека естественным учителем, когда внезапно [представшая перед глазами] смерть заставляет его отчаяться в своей жизни.

Но ничто не могло смягчать безжалостную и зверскую ярость тех человекоубийц: ни слезы жертв, ни их жалкое поведение, ни даже то святое место, куда несчастные прибегли ради своего спасения. Но подобно жертвенным животным на алтаре они все были тогда совершенно бесцеремонно преданы закланию, и потоки их крови окрасили священный пол [церкви]. Святые иконы и утварь, и все наличные сосуды божественного тайнодействия были с радостью и без страха [Божия] побросаны [на землю] и разграблены, а одежду убитых, насквозь пропитанную кровью, эти дерзкие и бесстыдные [убийцы] взяли и возложили на святой престол.

Как бы я мог без слез рассказывать о том, что достойно великого плача и слез – обо всем том, что по-варварски радостно произвело тогда в божественном храме эту достойную всякого сожаления трагедию? Если бы я мог, окунув перо в слезы вместо чернил, яснее написать и рассказать о несчастьях того дня – как все это происходило, – то, полагаю, вскоре заплакали бы горючими слезами все, кто от природы наделен состраданием и [добрым] сердцем. Но так уж это вышло.

Остальная масса – весь тот сброд, что стекся подобно реке – без страха грабила и разворовывала кельи тамошних монахов. Даже двери они повыламывали вместе с косяками и поделили между собой, чтобы отнести в публичные дома в качестве платы за разврат. А те бесстыжие и дышащие убийством мужи, отрубив у некоторых убитых головы и руки, ходили, показывая их и скверну своей злобы, к изумлению и ужасу видевших это, и наполняя все улицы человеческой кровью и плотью.

И хотя содеянное было достойным стенаний и слез и чудовищным зрелищем для этой Царицы городов, однако никто не решался плакать или рыдать о виденном или о тех мертвецах: ни один из друзей, ни один из родственников и ни один из просто соболезновавших сердцем. Ибо соглядатаи ходили рядом, хватали [плакавших] и одетых в [траурные] одежды и избивали их как заговорщиков и противников императрицы Анны, поскольку все содеянное представляло для нее некую радость, несказанное удовольствие и наслаждение, бывшее ей весьма по душе. Поэтому сильный страх сдерживал тех, кто, приходясь убитым родственниками и друзьями, хотел похоронить их согласно человеческим и приличествующим природе законам, и они изо всех сил держались от них подальше, чтобы не случилось так, что, не преуспев в своем намерении, они и сами подвергнутся подобным же бедствиям. Ибо таково, как говорили, было повеление императрицы.

Вместе с этим она приказала, чтобы оставленных без погребения бросать в море на корм птицам и рыбам. Но это не было исполнено, поскольку кое-кто довел до ее сведения народный вопль и происходящее отсюда поношение, а также растущее небезопасное возмущение. Поэтому и некие боголюбцы, отбросив всякий страх, подобрали по одному их тела из монастыря и похоронили. А что происходило сверх этого, о том можно услышать подробнее от других рассказчиков.

Первый сын Апокавка от прежней супруги был в то время наместником Фессалоники. Когда он услышал об убийстве отца, то немедленно решил, что теперь стоит перенести свои симпатии на Кантакузина и что претворение этой идеи в дело пойдет ему на пользу. Поэтому он искал способ, как передать Фессалонику в руки Кантакузина. Итак, привлекши на свою сторону всю знать Фессалоники, он, в подражание афинянину Писистрату¹⁹⁷, занял фессалоникийский акрополь, чтобы, совершая оттуда как из опорного пункта и головы свои набеги, легко овладеть и всем телом города. Но из этой идеи ничего не получилось. Трагическая судьба его отца – скорее, чем его собственная – явно препятствовала его настоящим удачам. Поэтому, когда спустя два дня было всенародно объявлено [о захвате им власти], все рекой хлынули на акрополь и не прежде ушли оттуда, как осадив акрополь и, по закону войны, захватив всех находившихся внутри. Апокавкова сына и его товарищей предали мечу, а несчастные их головы безжалостно носили по всем площадям города на устрашение всем замышляющим что-либо подобное.

Но мы едва не упустили кое-что другое, а именно – касающееся Иоанна Ватаца, который тоже был незнатного рода и разбогател на откупе налогов, быстро переходя с одной [ступени] на другую и все время меняя худшее на лучшее. А недавно, приобретя за большие деньги пост губернатора Фессалоники, он был послан туда императрицей Анной. По прошествии не очень многого времени, прежде чем ему удалось туго набить мошну (τὴν κερδαίνουσαν πήραν)¹⁹⁸, как он того хотел, его оттуда выкинули, поскольку Апокавк послал ему преемником своего сына, о котором мы чуть выше рассказали, как народный порыв сделал его жертвой меча.

Итак, этот Ватац, полагая дело для себя позором и исполнившись [по сему случаю] печали, перешел к Кантакузину. Имея опорным пунктом фракийский замок Теристасис¹⁹⁹, он совершал оттуда частые вылазки и был весьма страшен, неся явную погибель тем, против кого он выступал и на кого ополчался, поскольку имел большое войско из Азии, которое в ответ на его просьбу прислал ему из Трои сатрап Сулейман²⁰⁰, недавно ставший ему зятем по дочери.

Пока Апокавк был жив, Ватац пылал [гневом] и доставлял много скорбей византийцам, относясь к Апокавку враждебно из-за его сына и лишения губернаторства. Когда же Апокавк покинул мир живых, пав жертвой меча, и византийцам понадобился горячий человек с деятельным складом ума, то Ватацу часто стали приходить письма от императрицы Анны с обещаниями великих даров и почестей, если он захочет прийти [к ней] и стать наследником замыслов и направления [Апокавка], а также [его] козней [против] Кантакузина. Это приободрило его дух, и он переменил решение. Обстоятельства сложились иначе, подобно костям [на игральном столе], и вот он уже посылает к персам за дополнительным войском и, делая частые набеги, разоряет и жжет города и села, перешедшие к Кантакузину, и легко склоняет держать сторону византийцев тех, кто хотел избежать нависшей угрозы.

Ho и он не получил никакой пользы от этих усилий. Ибо Кантакузин, услышав об отступничестве Ватаца и перемене его позиции, как можно скорее послал в крепости всевозможный провиант для людей и скота и при этом сказал, что [Ватац] получит отмщение за свои клятвопреступления от Бога, Которым он ложно поклялся. И с тех пор Ватац, идя с персидским войском, встречал на своем пути деревни без жителей и поля без скота, и потому предводительствуемые им персы страдали от голода. Видя это вопреки всем обещаниям и твердым надеждам, варвары разгневались и решили, убив Ватаца, как можно скорее перейти на сторону Кантакузина. А решив это, они тут же и осуществили задуманное. Таким образом, стечение обстоятельств для Кантакузина вместо ужасного и тяжелого оказалось самым что ни на есть благоприятным, и столь многие враги были повержены без труда и, так сказать, сами собой.