Книга семнадцатая

В то время как император был занят этими вещами, случилось, что латиняне Галаты начали войну против Византия, хоть и не было никакой четкой и благовидной причины, которую бы они выдвинули. Возможно, они боялись увеличения флота византийцев и, как следствие, снижения собираемых ими торговых пошлин.

Ибо они, хотя изначально им было разрешено построить на этом месте³⁰¹ лишь несколько скромных домов, с течением времени незаметно прибрели великую славу и силу. И пока императоры – так уж получилось – ссорились друг с другом из-за власти, а дела ромеев вследствие этого пришли в полное расстройство и были очень плохи, они, тайно и коварно обольщая то тех, то этих и обещая военную помощь и множество оружия и солдат на суше и море, незаметно прибрали к рукам не только достаток византийцев и почти все их доходы от морской торговли, но и те разнообразные налоговые поступления, которые приносят казне всякого рода богатство, так что им из ежегодных налогов доставалось почти двести тысяч [номизм], а византийцам – едва тридцать, и то с большим трудом. Чванясь этим и изо дня в день насмехаясь над слабостью византийцев, они понаставили двухэтажных и трехэтажных домов и, получив сверх того больше земли там, где она идет в гору, построили башни, которые были вне конкуренции по высоте, и одновременно окружили их стенами и часто расположенными один за другим широкими валами, да к тому же вырыли рвы с частоколами за ними и со всем, что затрудняет нападающим подступ.

Теперь же, когда император Кантакузин захотел восстановить флот, поскольку персидские войска совершали частые набеги, денно и нощно переправляясь из Азии во Фракию, и одновременно с этим весьма мудро снизил для всех прибывающих в гавань Византия морские [таможенные] пошлины, которые всегда были для латинян главным источником выгоды и делали их власть все больше и больше, у них развилось сильное подозрение и опасение, как бы ослабление их собственной власти и легкой прибыли, в случае если ромеи получат контроль над морем, не привело вскоре к усилению ромеев.

Но что более всего в настоящий момент и непосредственно беспокоило их, так это Хиос. Они опасались, как бы флот ромеев, напав на остров, не отнял его назад у их соотечественников, недавно хитростью завладевших им, прежде чем у них будет достаточно времени, чтобы прочнее закрепиться там. Поэтому они каждый день изобретали все новые поводы к войне, не имевшие [под собой] ничего разумного и благовидного, и совершали убийства византийцев, сначала тайно, а потом и открыто, без всякого театра и маски.

В то время как это происходило, византийцы, казалось, притворялись глухими: с одной стороны, им хотелось мира; с другой стороны, они сознавали также свою слабость во многих отношениях, развившуюся со временем от небрежности, с которой сменявшие друг друга властители издавна относились к тому, что касается политического и экономического попечения о подданных и о государственных делах. Ибо они, я не знаю почему, совершенно не хотели понимать, что желающим жить спокойно и безопасно, быть страшными для своих врагов и всегда любимыми своими друзьями, надлежит не тогда только принимать меры, когда бедствия оказываются перед глазами, а усилия уже не приносят никакой пользы, но всегда обдумывать наперед, что нужно предусмотреть, от чего беречься и кого допускать, загодя приближая к себе тех, в ком в данный момент еще нет нужды, но будет с течением времени, которое готовит людям самые различные судьбы. Они вовсе не хотели принимать в рассуждение и того, чем и насколько отличается справедливость от несправедливости при сравнении их друг с другом, или забота о денежных поступлениях и приобретении оружия – от пренебрежения этими вещами, или же хорошие гражданские законы и непоколебимые правила ведения дел в судах и синклите – от неупорядоченной и хаотичной [общественной] жизни. Это было бы подобно тому, как если бы кто захотел сопоставить и рассмотреть, чем в открытом море отличается хорошо управляемый корабль от корабля, лишенного руля и без всякой осторожности скачущего по многим и свирепым волнам. Таким людям определенно было бы гораздо лучше, сидя дома, презирать и ненавидеть как дерзновение, так и гражданскую доблесть, чем подвергать себя таким опасностям и так неразумно ставить на кон свою жизнь.

Итак, то, что подобало иметь ромеям, которые должны быть начальниками [в своем государстве], перешло к латинянам, которые завладели этим и перенесли отсюда туда благодаря своей экономической предусмотрительности и мудрым стараниям. Ибо у них все было прекрасно подготовлено: провиант, оружие, деньги и флот, который всегда имел превосходство над византийским.

Таким образом, поскольку и теперь они считали, что ничто им не препятствует господствовать на море и делать пролив Понта своим пунктом взимания десятипроцентной пошлины, то решились на открытое вероломство и пренебрежение клятвами, данными ими в давние времена императорам ромеев, и законами. Укомплектовав ночью легкую монеру вооруженными до зубов пиратами и отплыв к Иерону³⁰² и ведущему в [Черное] море проливу, они захватили одну ромейскую рыбачью лодку, где было довольно много рыбаков, ставивших сети, и большинство из них предали мечу.

А когда солнце взошло и возвестило византийцам о нечестивом преступлении той ночи, они сочли это происшествие, конечно, достойным сожаления, но отнюдь не войны и сражений. Однако, заметив, что латиняне, запершись в стенах [своей крепости] и свернув свое обычное и регулярное сообщение с Византием, на протяжении трех-четырех дней с утра до вечера тайно готовились к войне, а свою гавань перегородили триерами и большими кораблями, они также, закрыв ворота Византия, сидели настороже, вглядываясь в туманное будущее.

В совете латинян между тем возникло сомнение и раздор, поскольку обогащавшиеся преимущественно от торговли и мореходства не хотели упускать возможность покупать и продавать, пользуясь удобством мирного времени, и целиком спускать богатство [полученное от] этого столь приятного занятия в бездонную бочку³⁰³, тратя его на вооружение и битвы, от которых следовало ожидать всего противоположного вышесказанному, а именно – бедности, бесславия, опасности для жизни и, если уж совсем по правде, полной погибели их рода, поскольку Бог, вероятно, прогневался бы на них за столь очевидное вероломство и неблагодарность по отношению к их благодетелям. Поэтому спустя немного дней прибыли оттуда к императрице Ирине посланники, которые отчасти порицали себя самих, отчасти же представляли ложные и неосновательные причины, пытаясь так или иначе себя оправдать. Ибо в отсутствие императора, задержавшегося, как я уже говорил, в Дидимотихоне, забота об управлении государственными делами в Византии была поручена императрице Ирине.

Итак, когда послы пришли к ней, они бы, может, и ушли, получив прощение с восстановлением и обновлением прежних обязательств дружбы, если бы не прибавили [к своим просьбам] и требования бунтовавшей там у них толпы. Они заключались в том, чтобы византийцы прекратили снаряжать флот, и прочее в том же безумном духе. Услышав такое своими ушами, императрица Ирина приказала им подождать, пока она не сообщит императору об этом письмом и не получит от него подтверждение своим дальнейшим действиям.

Поэтому-то она и назначила на следующий день общее собрание (ἐκκλησίαν). И поскольку присутствовали все – как сенаторы, так и казавшиеся наиболее разумными представители народа византийцев, – она захотела узнать мнение каждого, чего кто хотел бы: предоставить ли решение дела битве или, отложив оружие, жить, как прежде, в мире. И не было ни одного, кто бы не выказал сильнейшего и решительного внутреннего настроя на то, чтобы сражаться. Потому что люди издавна ненавидели латинян по многим причинам и искали подходящего случая, чтобы отомстить. К тому же они считали, что легко истребят их и сотрут [в порошок], словно глиняный черепок, чтобы иметь возможность разбить звук. Поэтому все они закричали, отвергая перемирие, и произносили разные тягостные для слуха безобразные слова.

Узнав об этом, латиняне, поскольку они уже давно имели это в планах и теперь увидели, что их беззаконие уже вышло [из темноты] на свет публичности, быстро показали себя снаряженными и подготовленными к военным действиям. Они туг же показали [готовые] к битве восемь триер и множество монер, всевозможное оружие и метательные снаряды. В течение четырех дней вся их сила выдвинулась в море против византийцев, которые были еще не готовы, и подожгла все побережье, застроенное всевозможными деревянными сооружениями и зданиями, обслуживавшими нужды торговли. Они подожгли и корабли византийцев – и недавно прибывшие с товарами и еще качавшиеся [в гавани] на якоре, и вытащенные на берег, а прежде всего триеры, только что построенные по приказу императора. Ибо их тогда снаряжали, но они еще не были спущены на воду.

Самых больших построенных заново [триер] было пять: три из них, поскольку они были полностью закончены и ни в чем [из снаряжения] не испытывали недостатка, были ночью вместе с немалым числом других монер спущены на воду капитанами, подозревавшими возможность их поджога противником, и отведены в устье реки, где находится и конец пролива³⁰⁴. Там, поскольку в этом месте конец реки сталкивается с концом морского залива, встречными течениями с обеих сторон наносится много песка и ила, забивающих устье, так что едва остается узкий и труднопроходимый фарватер, который по необходимости пробивает себе стекающий [в море] поток, тогда как вся ширина [залива] с обеих сторон не только остается несудоходной для больших триер по причине мелководья, но, я считаю, представляет по большей части трудности и для прохождения судов, имеющих лишь два ряда весел и пустых. А две другие [из пяти больших триер] со старыми кораблями, подлежащими обновлению и переделке, сделались жертвой вражеского огня вместе со всем сгоревшим в тот день.

Итак, враги, не медля нисколько – поскольку они пользовались всею свободою, какой только могли пожелать, – без труда переправились и подожгли также и противоположный берег. А сильный ветер, который как раз дул с севера, быстро наполнил город византийцев сильным дымом, а сердца – еще более сильной скорбью, которая всходит из борозд стыда и ущерба. Можно было видеть, как в течение одного дня все внешнее украшение города быстро увядало и вызывало слезы в глазах благоразумных людей.

И не только это, но, подготовив заранее много частокола и разного сорта досок, латиняне теперь передвинули стены за прежние границы и захватили большой участок земли, расположенный выше [по горе]. Придав этой территории очертания треугольника, они огородили ее частыми и скрепленными между собой кольями и прибили к ним доски на манер зубцов и поднятых над землей галерей. Затем они спешно окружили всю территорию рвом, задействовав для этого большое количество мужчин и даже женщин, проводивших за этой срочной работой целые ночи без сна, так что они у них ничем не отличались от дней.

В это время ими было предпринято много нападений на городские ворота и главным образом на вышеупомянутые корабли, которые, как мы сказали, их капитаны спустили на воду и отвели в безопасное место, где установили вокруг них охрану. А поскольку византийцы храбро защищались, латиняне отовсюду были отбиты и отступили, получив много ран. Однако, господствуя на море, как они того хотели и чего давно добивались, они захватили не только все грузовые судна, пытавшиеся пройти из Геллеспонта в Византий, но также и всем тем, что доставляли зерно из Эвксинского Понта, преградили вход в гавань и разграбили их, отчего в городе возникла нехватка зерна и прочих необходимых продуктов.

Императрица же Ирина, поскольку все это случилось неожиданно для нее и подходы [к городу] были перекрыты со всех сторон, дав немного солдат своему сыну Мануилу, бывшему тогда губернатором Византия, приказала обходить город и, насколько возможно, воодушевлять народ на его защиту, а также пытаться, переправляясь [через пролив], совершать неожиданные и внезапные нападения на город противника. Делая это днем и ночью, он сжег все находившиеся у них за стенами хозяйственные постройки и склады для хранения товаров. Сама же [императрица], часто приглашая к себе самых уважаемых византийцев, словами и добрыми надеждами поднимала их настроение и укрепляла в них бодрость духа и готовность сражаться.

Уже и от императора пришли в Византий из разных мест разрозненные воины и [с ними дошли его] слова, ободряющие византийцев и внушающие не падать духом перед лицом этого неожиданно пришедшего на них бедствия, ибо не может быть, чтобы надзирающее за правосудием око [Божие] навсегда уснуло и обошло молчанием столь сильную несправедливость. Как-то так было дело, а тем временем окончилось и лето.

С началом же осени, поскольку дела латинян пошли не так, как те надеялись, они сменили направление своих мыслей на противоположное. Ибо прежде они полагали, что византийцы, оказавшись запертыми в своих стенах и отрезанными от обычного продовольственного снабжения извне, не выдержат и пятнадцати дней, но весьма скоро отчаются и первыми попросят о мире и восстановлении прежней дружбы. Теперь же, видя, что византийцы не сдаются; что императрица Ирина, в свою очередь, полностью с ними единомысленна; что она выставила гоплитов и установила на башнях оборонительные орудия; что со всем усердием она позаботилась о камнеметных машинах, мечущих на близкое и на далекое расстояние тяжелые камни, которыми противники разрушали их собственные дома, а также большие корабли, которые они выставили [в проливе] в качестве передовых укреплений, они уже стали думать, что война продлится долго. Поэтому они разослали послов с просьбой о союзничестве повсюду, откуда ожидали себе дружбы и поддержки в этом их деле.

Окружность Византия и протяженность его стен очень велики и требуют большого гарнизона, а соответствующего войска не было. Однако у всех было очень большое усердие, и поэтому все сносили на рыночную площадь все имевшееся у них оружие и приводили лошадей. Плотники и сапожники, железных дел мастера и кузнецы – все взялись за оружие.

Я не говорю уже о гончарах и земледельцах, которые, едва начав служить наемниками, уже брались за весло и пробовали себя в море. Но также и рабы были вооружаемы своими господами и тренировали руку обращаться с луком и стрелами. Ибо неожиданная опасность объединяла [души] всех в едином порыве.

Латиняне же вызвали с Хиоса одну триеру и немалое число гоплитов. А также к ним пришли их огромные гражданские суда, отсутствовавшие по торговым делам. И было у них много хорошо вооруженного народа и провианта в избытке, и город их казался, как говорится, блестящей мастерской войны³⁰⁵. Поэтому они, осмелев, уже не только сверху легко отбивались от пытавшихся извне стрелять в них с более высокой позиции, но и на море. Выбрав два больших грузовых судна, они также поставили на них камнеметные машины, при помощи которых бомбардировали наши камнеметные машины. А на третьем, еще большем, они от середины палубы до форштевня установили большие брусья и балки – частью вертикальные, частью косые и горизонтальные, – простиравшиеся постепенно все выше и уходившие так далеко в небо, что они возвышались даже над стенами Византия. Связав их толстыми досками и обнеся [получившийся помост] по кругу крепкой оградой из больших щитов, они поставили там многих из своих самых отборных гоплитов и подвели этот корабль вместе с девятью прикрывающими его триерами к [городской] стене, неся с собой огонь, мечи и всякого рода оружие, предназначенное как для ближнего, так и для удаленного боя, и, так сказать, все орудия смерти.

И хотя натиск был очень силен и казался неодолимым, византийцы защищались смело, сражаясь со внутренних стен и из наиболее высоких домов, и, попросту говоря, изнутри и снаружи, а также с зубцов, за которые зацеплялись мачты и лестницы латинян, так что это была героическая борьба – врукопашную и лицом к лицу, – где никто не щадил своей жизни. Можно было видеть, как масса камней и стрел опускалась плотно, подобно снежной вьюге зимой³⁰⁶, на фалангу латинян; как многие падали одни на других; как снова и снова, сменяя друг друга, солдаты шли [в бой] и выносились [с поля сражения] – мертвецы вместо живых, а живые вместо мертвецов; как упомянутые щиты и защитные панели часто разбивались византийцами и сокрушались как сосуды горшечника³⁰⁷. Тот из латинян, кто еще стоял [на ногах], выхватывая откуда-нибудь упавшего и оттаскивая немного [в сторону], тут же и сам, падая, нуждался в том, кто бы его оттащил; а кто уже хотел было тащить [другого] на палубу, падал, сраженный, лицом вниз на того, кого думал тащить. А кто и выстаивал в течение некоторого краткого времени, тот все равно ничто не достигал из того, к чему стремился и о чем так старался, однако не испытывал недостатка ни в чем из того, что легко приводит в Аид. Борьба принимала много видов и форм, и много с обеих сторон было [примеров] честолюбия и отваги. [Важно было] не кто спасется, а кто погибнет за доброе дело, положив больше всего врагов.

Когда день уже склонялся [к закату] и враги отчаялись, потому что потеряли почти всех тех отборных солдат с их мечами и щитами и всем, что служило им как защита и прикрытием, и боялись, как бы византийцы не вскочили на их корабль и не захватили бы его со всей командой, поранив большинство людей на триерах, они подняли якоря и со слезами на глазах отступили, но не тут же взяли курс на собственную гавань, а до захода солнца оставались на море, обряжая своих мертвецов и подбирая на борт раненых и заботясь о них. А вечером, когда людям в крепости было уже не так легко сразу заметить потери, прийти от этого в беспокойство и своим безумным криком смутить оставшихся в крепости мужчин и поселить страх в их душах, они высадились на сушу вне своих пределов и там погребли мертвецов, а затем уже неторопливо вошли в свою гавань. Отныне души их были скованы сильным страхом, и они больше всего желали и чаяли прекращения борьбы.

Когда же они, наконец, поняли, что обманулись в своих ожиданиях, то послали к императору делегацию, чтобы вести переговоры о мире, но в то же время собрали союзническое войско из собственных людей, а также находившихся повсюду друзей и родственников. He преуспев в достижении мира, они стали готовиться к более длинной войне, подсчитывая и снося в одно место свои богатства. Однако они не думали отказываться и от привычных надменных речей.

В самой середине осени прибыл в Византий император, приведя с собой сухопутную армию и одновременно приказав привезти дерево для судостроения, которое было уже частично заготовлено в горах, а частично еще заготавливалось. И все множество корабелов и плотников собралось на верфи близ константинопольского ипподрома. Ибо византийцы наконец-то поняли, что было опрометчиво строить корабли вне стен города. Угроза [повторения] предыдущего несчастья сделала их в дальнейшем разумнее в отношении того, что касается исправления содеянного.

На следующий день император, созвав народное собрание византийцев, напомнил им следующее:

«В настоящих ваших бедствиях виноваты, несомненно, вы сами и никто другой. Вспомните, как все вы, собравшись здесь в прошлом году, обещали приносить из дому деньги и оружие, поскольку императорской казны не хватало для строительства и снаряжения военного флота, чтобы нам быть желанными для наших друзей и страшными для врагов. Затем вы все пошли домой, и никто не заботился ни о чем из того, что вы обещали делать для вашего же собственного блага, но словно какой-то ветерок внезапно развеял ваши слова по темным воздушным недрам. Так вот теперь, имея перед глазами то, к чему привела нас тогдашняя беззаботность, подумайте, что должно делать сейчас, когда беды стоят на волосок от нас и неотвратимо и мучительно нависают над нашими головами.

Вы ведь видите, что в приморских городах, и особенно в этой царице всех городов, дела обстоят таким образом, что, если кто-либо из врагов лишает нас господства на море, то это угрожает и самому выживанию, если кто, конечно, не захочет променять свободную жизнь на злополучную и лишиться денег и домов, и даже жен и детей. Ибо последует одно из двух: придется лишиться либо головы, либо – оставшись в живых – тех вещей, и самому себе день и ночь смешивать чашу разнообразной горечи. Так что давайте, не стесняйтесь разъяснить мне ваше отношение, чтобы и я знал, осознали ли вы вашу прежнюю беззаботность. Приведу вам аналогию: как всякому пастуху не неизвестно, что если овцы не желают следовать за ним, а оказывают сопротивление и хотят идти в противоположную сторону, то они скоро погибнут, натолкнувшись на крутые утесы, ущелья и волков; так и цари и вожди мужей [знают, что] если граждане не единодушны с ними, но настроены противоположно и на противодействие, то они будут, пожалуй, недалеко от погибели и крайних бедствий».

Услышав это своими ушами, византийцы уже не дали императору говорить дальше, но все встали и единогласно отклонили мир с латинянами, а себя осудили за прежнюю беспечность и дали обещания добровольно вносить излишки в качестве вклада в общее дело, а если понадобится, то и самих детей своих обменивать на деньги ради пользы обществу. И после этого все разошлись по домам. Отныне все выказывали большую щедрость в том, что касалось сбора средств на вооружение, и горячий энтузиазм в деле сооружения судов и камнеметных машин, больших и малых, и наемного войска, достаточного для формирования как морских сил, так и пеших фаланг. И поскольку не было достаточно денег на расходы, то [недостающее] взималось с византийцев: кое-что – от людей, плативших добровольно, а бо́льшая часть – с тех, кто этого сильно не желал. Были также отправлены люди, чтобы собирать деньги с фракийских городов и деревень на эти общие и неотложные нужды.

Латиняне, видя, что некоторые из грузовых судов, стоявших в их гавани в качестве передового укрепления, были разбиты византийскими камнеметными машинами и потонули, спешно увели их все оттуда насколько возможно дальше, так что стены в гавани остались полностью лишены защиты и прикрытия. Поэтому они отправили послов в Геную и на Родос, чтобы те привели оттуда либо [военную] помощь, либо посредников для мирных переговоров.

Генуя, озабоченная внутренними беспорядками и борьбой со своими соседями, отказалась посылать помощь. А родосцы сразу же послали одну триеру с посланниками, которые должны были вести переговоры о мире. Когда же те прибыли, то много говорили и много слышали, но не достигли ничего из того, о чем старались, поскольку [латиняне] не хотели обещать ни возврата занятой в ходе войны территории, лежащей вне их прежних границ, ни возмещения прочих причиненных ими убытков. Поэтому они и уехали назад на Родос, ничего не добившись, кроме того, что латиняне Галаты погрузили на борт родосской триеры много драгоценных предметов и денег и отправили с ними на Родос из страха перед будущим. Были и такие, кто отослал женщин и детей из-за неясного будущего.

Когда же триеры, строившиеся императором в Византии и в других местах были закончены – девять больших триер и еще больше диер и монер, – то и многие из византийских богачей из честолюбия расщедрились на это дело и за свой счет соорудили военные ладьи и челны и вооружили их. Были также вызваны и находившиеся в других подвластных городах [корабли]. Некоторые из них, улучив благоприятный момент ночью прибыли в гавань Византия, с трудом проскользнув мимо латинских триер, которые, постоянно патрулируя и наблюдая издали гавань, препятствовали входу в нее кораблей. В эту зимнюю пору они оставались ночевать под открытым небом, потому что командиры триер заставляли моряков ужинать, завтракать и спать на борту. В результате получилось, что хотя византийцы и были осаждены с моря латинянами, но и латиняне, в свою очередь, были осаждены с суши ромеями, и одна сторона оказалась блокирована другой, и наоборот.

В самом начале весны³⁰⁸, когда дикие ветры прекратили свои зимние завывания, на море распространилось великое спокойствие, а у византийцев все работы на суше и море были завершены и ни в чем из потребного для борьбы не было недостатка, триеры с обеих сторон стали готовиться к выходу. Я имею в виду – с верфей внутри Византия и с той вышеупомянутой якорной стоянки, где в самом начале войны навархи были вынуждены экспромтом искать прибежища, то есть при устье реки, где кончается вершина морского рога. Итак, корабли из Византия вышли около наступления сумерек и нуждались в некотором времени для маленького упражнения, чтобы сперва посоревноваться друг с другом и приобрести опыт гребли. Ибо не все [члены их команд] были знакомы с морем и веслами, но большинство из них пахло как лесорубы и пахари. А другие, пройдя немного вперед – не в боевом строю и порядке, a no большей части беспорядочно, – переставали грести или гребли неравномерно, так что отклонялись от прямого курса.

А когда наступила ночь и корабли уже стояли на якоре у берега напротив восточной стены Византия, на них случился в результате дующих с суши ветров переполох, и они на короткое время пришли в полное замешательство. А около второй стражи ночи к ним со всей поспешностью пришла посланная недавно на разведку быстроходная триера, принесшая известие, что огромный латинский корабль на всех парусах идет от Геллеспонта. Тогда навархи при помощи горна подали ободряющий сигнал морякам и морским пехотинцам, чтобы одни взялись за весла, а другие – за оружие. Спешно отплыв, они быстро окружили корабль и приказали убрать паруса. Латиняне сперва не послушались и начали было сражаться. Но когда стрелы полетели в них во множестве со всех сторон, и гоплиты, вскочив на борт, стали убивать их, они поневоле сдались и, подняв руки, молили о пощаде. Но мольбы им нисколько не помогли, ибо некие моряки с триеры уже подожгли корабль и сожгли всех бывших в нем, и огонь полыхал над морем до поздней ночи.

В то время как они были заняты этим, латиняне совещались между собой, будучи охвачены бурей помыслов и видя крайнюю опасность, стоящую у них прямо перед глазами. И хотя все, за исключением наварха, судили, что будет безопаснее, оставив море, охранять крепость, потому что по причине малолюдства они не могли распыляться на две битвы, сухопутную и морскую – ведь тогда они скорее потерпят поражение в обеих, чем выиграют хотя бы одну, – он один с твердой и мужественной решимостью противостал общему мнению. Он сказал, что рассмотрел и подметил совершенную неопытность ромейского флота, действовавшего вчера отнюдь не по правилам стратегии, а поэтому не чужд добрых надежд. Так что надлежит, – говорил он, – большую часть или лучше все их силы бросить на море, и направить туда если не все, то, по крайней мере, основные усилия.

Поэтому, укомплектовав девять больших триер и много монер отборными морскими пехотинцами, поставив над ними лучших триерархов и немного выдвинувшись из гавани, он построил их в боевом порядке и стал ожидать подхода византийцев, задумав сделать одно из двух: либо, если увидит, что они наступают по всем правилами стратегии, дать задний ход и, спрыгнув с кораблей, укрыться в находящейся поблизости крепости; либо, если это будет не так, сойтись с врагами в бою.

Когда же с наступлением дня с моря подул несущий с собой туман ветер и отнял у византийцев их мужество, наварх латинян исполнился еще большей уверенности. Однако тут подошли пешие фаланги ромеев со многими двереобразными щитами и всевозможным хворостом, который дает обильную пищу огню. Показался также и флот, огибающий уже северную оконечность Византия, где построены две башни из красиво подогнанных тесаных белых камней и стоит храм мученика Димитрия. Однако обход вокруг мыса показался им трудным, потому что на море там всегда бывает качка и как бы лабиринт [течений], похожий на тот, о котором говорится в песнях эллинов про Сциллу и Харибду, которые, по их словам, находятся между итальянским Регием и сицилийской Мессиной. Самой же большой их ошибкой тогда было то, что в трюмах их кораблей не было достаточно песка, который всегда обеспечивает устойчивость ходящим по морю судам и является лучшим фундаментом плавания.

Триерархам надо было поставить корабли в один фронт, развернув их носом в сторону вражеских кораблей, чтобы те с одного лишь первого взгляда уже пришли в ужас, но им не хватило соответствующих знаний, так что [их триеры] показывались постепенно, огибая мыс одна за одной. Первым показался флагманский корабль, шедший неспешно и вынужденный плыть очень близко к берегу, за ним по пятам шел второй и так далее. Все они держались близко друг ко другу, нос к корме, образуя как бы некую вытянутую в длину цепь, и так поочередно шли один за другим, пока не приплыли к берегу, лежащему прямо напротив крепости латинян, и стали на расстоянии менее полуплетра³⁰⁹ от берега. Если бы, оказавшись там, они встали носом к латинянам и ждали бы часа атаки, все бы, я думаю, было в порядке. Или, еще лучше, если бы они не прекратили плыть вдоль берега, но так бы и шли до самого конца пролива, где, как мы уже говорили, стояли другие [триеры], и оттуда уже вернулись бы вместе с другими и выстроились бы против врага. И так тоже, я думаю, было бы хорошо. Теперь же, однако, бес внушил им другую мысль вместе со страхом, и удача внезапно перешла на другую сторону и переменила результат хвастовства и угроз на полностью противоположный.

Им надлежало бороться, согласно их обещаниям, героически, а они оробели и, хотя никто еще не предпринимал ничего против них, меч не был обнажен и стрела издалека не летела в них, все побежали: по двое и по трое они внезапно стали прыгать с палуб в море без всякого порядка. Одни, умевшие плавать, скидывали доспехи и таким образом с трудом достигали берега, а большинство потонуло под тяжестью доспехов. И можно было видеть жалкое зрелище, как эти страшные и гордые гоплиты трепыхались на глубине подобно рыбам и ракам и, крепко цепляясь друг за друга, не могли выплыть, но были назначены судьбой на следующий день дать пир рыбам, предложив им себя в качестве угощения. Так беззаконное поведение делает смелых трусами и восстание против Бога сводит героический образ мыслей к несчастной шутке.

Поскольку прежде битвы эти люди, день и ночь всегда воюя своим наглым языком против вдов и сирот Византия, совершали преступления худшие, чем любые враги, и под предлогом [заготовки] досок и пакли для кораблей разрушали целые дома и расхищали целые состояния, израсходовав на это весь запас своей воинственной доблести, то теперь они, сами того не заметив, разом похоронили в волнах и глубинах моря благородные надежды и променяли сухопутную жизнь на влажную и подводную. Имея отягченные нечистой совестью мысли и вспоминая, должно быть, мольбы и жалобные слезы тех сирот, они, словно пьяные, плохо владели руками при обращении с оружием и шатались на ногах при ходьбе. К тому же они пали духом, а их надежды на лучшее были разбиты, ведь они поняли, что от их тогдашних дел не было никакой пользы и что не стоит возлагать надежды на оружие, если нет праведности и искреннего благочестия. Только праведными деяниями надежно укрепляется сила души, в них одних обретает она непоколебимую отвагу в трудных обстоятельствах. И если такая несправедливость, совершаемая по отношению к чужим, порицается общим Владыкой, Богом, то тем более – когда несправедливости подвергаются соплеменники.

Видя издалека это странное зрелище, латинский адмирал сперва было засомневался и подумал, что это какая-то уловка и спектакль, но потом ясно понял, что это было знамением гнева Божия. И тогда он, приказав команде флагманского корабля грести потихоньку, поплыл вперед, велев остальным триерам следовать за ним. Когда же, подойдя к ромейским триерам, он нашел их абсолютно пустыми, то взял их все на буксир и спокойно вернулся в гавань латинян, таща их за собой, за исключением диер, монер и маленьких лодок, которые благодаря их большому числу избежали захвата и находились уже за пределами опасности.

После того как эти корабли постигла такая участь, показались подплывающие другие триеры – которые, как мы уже говорили, давно стояли в устье реки, – три самых больших и множество меньших. Когда они были на полпути и увидели лишенные команд корабли своих соотечественников, ведомые на буксире противником, то они стали на месте, будто скованные каким-то оцепенением и были уже не в состоянии идти ни вперед, ни назад, пока с ними не случилось то же несчастье, что и с другими. Можно было видеть, как вся команда, триерархи и матросы, бросилась головой вперед в море, как и те, первые, прежде даже, чем увидела обнаженные мечи или услышала угрожающий боевой клич.

Эта ужасная трусость передалась равным образом и тем, кто стоял на берегу и на башнях. Все было заполнено толпами разного народа, не только внутри и вне городских ворот, но и на стенах была масса людей, не поддающаяся никакому подсчету. Но среди них не было ни одного трубача, никакого барабана и вообще ничего, что обычно возбуждает на войне смелую решимость. Глубокое забвение всего, что бывает полезно в таких обстоятельствах – я уж не знаю, почему и как, – разнеслось и распространилось в душах ромеев. Все они разве что дышали, а в остальном казались прямо-таки мертвыми. Они бросились бежать во внутренние части города, толкаясь, падая и растаптывая друг друга, притом что и сами враги остановились и смотрели напряженно, будучи сильно поражены невероятным действом, тогда как им следовало бы прыгать от радости по случаю такой великой удачи. Некоторые из них даже сочувствовали несчастным, призывали остановиться и кричали им, чтобы они пожалели себя [и побереглись бы] от этого дьявольского несчастья и не предавали бы сами себя понапрасну смерти, когда никто за ними не гонится. Столь непревзойденным было это несчастное происшествие, что никакие схожие примеры из прежних времен не могли легко сравниться с ним.

Однако и посланные осадить крепость латинян с вершины горы византийские воины вместе с вызванными на помощь фракийцами и персами числом не менее трех тысяч человек, видя издали, что приключилось с флотом, подверглись тому же несчастью и, побросав свои большие щиты, оружие и боевые машины, бежали врассыпную и беспорядочно, хотя никто не рычал на них враждебно и дико, и не прежде остановились, чем, поспешно перейдя через реку, вздохнули уже немного более свободно.

Причины этой кары Божией одни полагают в одном, другие – в другом. Я же, оставив другим перечислить их, обращу свое слово к другим предметам, прибавив лишь, что, возможно, если бы латиняне оказались тогда смелее и, вдохновившись этой великой паче чаяния удачей, стали бы преследовать бегущих и бесславно топчущих друг друга византийцев до самых ворот, то, скорее всего, там погибло бы множество самого разного народу. Но Господь сдержал Свой гнев и немедленно вразумил их думать о себе скромно и несчастье других не считать за свою удачу, потому как сами они ничего не привнесли в эту неожиданную победу – ни каких-либо военных действий, ни хитроумных уловок, – но [все сделал] Бог, являющий человеческие усилия бессмысленной игрой и гордость тех, кто не стесняется думать о себе великое, очевидным посмешищем. Поэтому-то они и направили немедленно посольство к императору, прося прежнего мира, хотя и не на прежних условиях.

Но не прошло еще полных четырех дней, как в галатскую крепость прибыла из Генуи быстроходная триера с посланниками, которые должны были охотно исполнить все, чего хотели византийцы. А именно – отменить перенос латинянами своих границ, в результате которого они завладели территорией ромеев, целиком возместить нанесенный византийцам убыток и сверх того выплатить более ста тысяч [номизм], чтобы достигнуть прежнего мира, а затем дать страшные клятвы, что никогда больше не позволят таких восстаний, но, держа в памяти случившееся с ними вопреки всем ожиданиям, будут впредь скромнее. Когда же они прибыли и узнали об этой великой и совершенно неожиданной удаче своих соплеменников, то оказались [как бы в ловушке] между двумя [сторонами] и были вынуждены заключить позорный мир, подобный тому, который в древности, как мы слышали, пелопоннесцы при Анталкиде³¹⁰ заключили с персами из страха перед флотом афинян, явно доминировавших в то время на море.

Когда дела приняли такой оборот, император счел, что не следует, пасуя перед превратностями судьбы, позволять отчаянию править своими мыслями и властвовать над разумом, потому что положение стало крайне проблематичным. Ибо флот, который поглотил почти все деньги, попал в руки врагам, и надежда на ежегодные доходы пресеклась, если и не совсем, то, по крайней мере, в значительной своей части.