О. Гольцман

Источник

Глава вторая. Война Маккавеев за освобождение до смерти Иуды

1. Антиох IV и первосвященник Язон

Антиох IV Сирийский, по прозванию Благородный (Эпифан), был сыном Антиоха III Великого. После заключения его отцом постыдного мира с римлянами в 189 г. до P. X., молодой Антиох вместе с 19 другими знатными юношами из эллинско-сириийской аристократии прибыл в качестве заложника в Рим. Он получил там воспитание, вполне соответствовавшее его высокому происхождению, и связан был дружественными отношениями с молодою знатью мощно расцветавшего мирового города. Но в 176 г. до P. X. его старший брат Селевк IV Филопатор, вступивший на престол после смерти Антиоха III (187 г. до Р.X.),вызвал его обратно в Сирию и вместо него послал в Рим своего собственного одиннадцатилетнего сына Деметрия. Антиох Эпифан находился еще на пути в Сирию, когда до него дошло извecтиe о смерти его царственного брата. Селевк IV был убит в Сирийской Антиохии. Его убийца, придворный, по имени Гелиодор, – быть может, тот самый, который тщетно пытался увезти по повелению царя храмовую сокровищницу из Иерусалима, – был низвергнут с престола Пергамским царем Эвменом и его братом Атталом, восстановившими, таким образом, права только что прибывшего Антиоха. Мы не будем слишком далеки от правды, если все эти перемены припишем сложному плану римлян. Как бы то ни было, новый царь, в противоположность своему брату, скоро выказал себя деятельным и потому не недостойным своего высокого сана. Сам он, правда, довольно часто предавался неразумным забавам; например, он велел облить кого-то в ванне необыкновенно дорогим бальзамом, в обладании которым тот завидовал ему, и сам присутствовал при этом зрелище; или же он неожиданно присоединялся к незнакомой веселой компании, чтобы, к ее величайшему изумлению, принять участие в ее пиршестве; подобные выходки следует, впрочем, приписать той легкости и игривости греческих нравов, которую вообще усвоил себе тогдашний образованный мир, и если этот самый человек, с другой стороны, требовал, чтобы его восточные подданные признавали и чтили в нем бога, то вина этого странного противоречия лежит менее в нем самом, чем в обстоятельствах, которые существовали до него. Тоже самое противоречие встречается нам почти на каждой странице и тогдашней египетской истории. Но как правитель, Антиох, за время своего пребывания в Риме, очевидно, научился многому. Мы уже видели, как он в области восточного Иордана положил конец деятельности Гиркана. Свои походы вел он искусно и победоносно, и даже в своем победном шествии он умел благоразумно подчиняться более могучей силе. Римлянин, который не мог, конечно, понимать политические планы этого Антиоха, все-таки назвал поистине царскими его подарки городам и его высокое уважение к религии.

Слабость монархии Селевкидов с самого начала состояла в отсутствии действительного единства. Антиох IV для достижения такого единства вступил на новый путь, который привел его к роковой борьбе с евреями и создал ему печальную известность в истории. Первосвященник Оний III, сын возвеличенного Иисусом Сирахом Симона, к концу своего правления сделался непопулярным, благодаря своей поездке к Селевку IV. Он предпринял эту поездку для того, чтобы оправдаться в разного рода возведенных на него обвинениях. Но он по собственному опыту узнал, как благоразумен был в свое время его дед Оний II, когда, несмотря на настояния своего племянника Иосифа, не отправился ко двору царя Птоломея. Партия, которая оклеветала Ония III перед сирийским двором, истолковала теперь его поездку в Антиохию, как измену своему народу: для того, чтобы оправдаться, Оний неизбежно должен был принести языческому царю жалобы на некоторых евреев. К тому же он, по-видимому, не совсем был угоден сирийскому двору: во время его правления не удалась попытка Гелиодора разграбить храм; он привержен был строгим требованиям Закона, а его противники были близки к греческой цивилизации. Селевкиды, как известно, всегда защищали от нападения язычников особенности еврейских обычаев. Теперь же, когда в еврействе боролись эллинско свободомыслящее и косное консервативное направления, когда, к тому же, эллинизировавшиеся евреи обещали предоставить царю священные сокровища храма, между тем как приверженцы старины ревниво оберегали эти сокровища от чужих притязаний, – именно из-за этого последнего пункта в Иерусалиме дело дошло уже до кровопролития. Теперь Оний III, не смотря на всю свою общепризнанную преданность и набожность, едва ли мог рассчитывать на большой успех при дворе.

Мы не знаем, добился ли он чего-нибудь у Селевка IV; но вскоре по воцарении Антиоха IV, брат этого Ония III явился к нему с поразительными, с точки зрения еврея даже, безбожными предложениями. Этот брат Ония III и младший сын прежнего первосвященника Симона по-еврейски назывался Иисусом; знамением времени было уже то, что с этого лица начинается ряд двухименных евреев; как эллинист, он переменил свое имя на греческое и назвал себя Язоном. Он сделал новому сирийскому царю предложение, что он к 300 талантам серебра, которые первосвященник, очевидно, со времени заключения римско-сирийского мира должен был уплачивать вместо вносившихся Птоломеям и еще при Онии II двадцати талантов, – прибавит еще 60 талантов и из другого, имеющего вновь открыться, источника обещал добавить еще 80, если только царь назначит его первосвященником на место брата его Ония. Далее, он предложил еще 150 талантов, если ему будет позволено построить на собственные средства в Иерусалиме гимназию и эфебейон (места для борьбы и состязания юношей), а жителям Иерусалима предоставлены будут права антиохийского гражданства. Неудивительно, что Антиох охотно согласился на эти предложения Язона. Нужда в деньгах достигла тогда в сирийском царстве высшей степени. К тому же своими эллинофильскими проектами Язон шел навстречу горячему стремлению всех эллинизированных царей. Зная характер Язона, можно, конечно, принять и то, что эти проекты были рассчитаны на известное ему желание самого царя. Вместе с этим нельзя, однако, забывать и того, что Язон вовсе не мог бы сделать подобных предложений, если бы он не знал, что за ним стоит большая грекофильская партия. Впрочем, то, что он хотел ввести, еще не было язычеством. В душе он мог легко убедить себя, что начинание, которое он предпринимает, патриотично. Он хотел поднять свой родной город на степень образованности, которая сделала все окружающие греческие города столь цветущими. Он хотел доставить его гражданам права граждан антиохийской столицы. Если он при этом надеялся сам достигнуть высокого и могущественного положения и, несмотря на большую плату царю, приобрести, быть может, и некоторую материальную выгоду, то это, во всяком случае, казалось ему, во-первых, заслуженной наградой за великий труд, а во-вторых, этот труд, как он думал, на другом пути не увенчался бы успехом. Безусловно отталкивающим должно было быть, конечно, в глазах каждого благочестивого еврея, низложение первосвященника, который должен был пожизненно сохранять свой сан и потому, по еврейскому закону, вовсе и не мог быть свергнут. И это преступление Язона против властвующего первосвященника было тем более тяжко, что последний был его братом и что его служебной деятельности, очевидно, нельзя было сделать никакого существенного упрека. Наконец, эта сделка между Язоном и Антиохом IV была только более резким повторением того, что неполных пятьдесят лет назад совершил при Птоломейском дворе упомянутый выше Иосиф, сын Товия. И Язон мог, разумеется, исполнить обещания, которые он дал царю, только посредством угнетения своих соплеменников; но вина его, по сравнению с виною Иосифа, была еще тяжелее, ибо он захватил высшее священническое достоинство для недостойной цели угнетения своего народа. Конечно, эта ближайшая цель его первосвященства была для него сама по себе еще не окончательной, – он, ведь, должен был выплачивать царю чрезвычайно большую сумму; но народное сознание его времени, ни в каком случае не допускало притеснения единоверцев, оскорбления священной особы первосвященника и вместе с тем Закона Бога, – и все это для сравнительно ничтожной цели, – для того, чтобы поставить Иерусалим наравне с образованными языческими городами.

Язон без затруднений добился у Антиоха IV согласия на все его предложения. То, на что ни один языческий царь не отваживался на собственный риск, сделал Антиох по внушению знатного природного еврея. Он низложил Ония III, и сам провозгласил брата его Язона первосвященником. Это было неслыханным до тех пор вмешательством в религиозные дела еврейского народа; вмешательством, на которое сирийский царь решился лишь после того, его настойчиво к тому призывали. И вот у подножия Иерусалимской твердыни была воздвигнута гимназия, и предание гласить, что священнослужители уже не находили времени совершать сообразно с Законом жертвоприношения, – до такой степени увлечены они были участием в игре метателей диска. Конечно, появление на арене обнаженных еврейских юношей, прежде всего, давало зрителям-грекам достаточный повод к насмешкам. Издревле, священный характерный признак принадлежности к еврейству публично осмеивался. И Язон нисколько не умел отвратить того, что было только простым результатом его эллинистических усилий. Были молодые иерусалимцы, которые искусственно уничтожали на своем теле знак союза с Иеговой. Конечно, вина в этом преступлении не падала прямо на Язона. Но еще более тяжелое впечатление произвел этот первосвященник тогда, когда, по случаю праздничных игр в Тире, на которых присутствовал царь, он пожелал принести через некоторых жителей Иерусалима, ставших антиохийскими гражданами, жертвенные дары финикийскому Геркулесу. Посланные с этой целью лица не посмели даже высказать намерение пославшего их. Они внесли, правда, 300 драхм серебра в виде праздничного подарка, но не для жертвы Геркулесу, а для постройки новых триер. Конечно, и в этом случае Язон не имел, собственно, намерения отрицать свое еврейство. Он хотел только быть евреем по греческому образцу, т. е. он хотел подражать приветливым нравам окружавшего его язычества, которое, наряду с собственным богопочитаниием, охотно защищало и чтило и чужих богов. Если иерусалимцы не без удовольствия видели, как Птоломей Эвергет I и Птоломей Филопатор приносили жертвы в их храме, и как позднейшие сирийские цари оплачивали издержки жертвенного служения Иерусалимского храма – что теперь, при Язоне, тоже, конечно, прекратилось, – то принесение евреями жертвы в храме Геркулеса в Тире представлялось лишь оборотной стороной того же самого воззрения. Не так, однако, думали верующие евреи. Жертвоприношения язычников в Иерусалимском храме они рассматривали, как признак величия своего Бога, но это величие Бога казалось уничтоженным там, где евреи соглашались приносить дары чужим богам. Так рассудил уже однажды пророк Илия, когда вестники царя Ахазии отправились с подарками в город филистимлян Экрон, чтобы вопросить Вельзевула. И религиозное развитие Израиля, великое движение в области пророчества и Закона, постепенно сделали эту идею отдельных личностей неотъемлемым достоянием всего еврейского народа. Теперь предстал вопрос, должно ли исчезнуть это великое историческое прошлое Израиля? На этот раз еще, таким образом, чувство религиозной чести евреев обратило попытку Язона в ничто.

Вскоре затем Язон имел случай принимать своего царственного покровителя в стенах Иерусалима. В Египте еще в 181 г. до P. X. умер зять Антиоха Великого и шурин Селевка IV и Антиоха IV, царь Птоломей Эпифан. Он оставил двух несовершеннолетних сыновей, Птоломея Филометора и Фискона. Филометор был ближайшим наследником престола. Когда он уже настолько вырос, что мог быть сажаем за стол на видном месте, было устроено большое празднество, на которое и дядя Филометора, Антиох IV Сирийский, отправил своего посла. При этом случае Антиох имел возможность убедиться в значительной отчужденности египетского двора от сирийского. Именно, обладание Килисирией, Финикией и Палестиной было, по-видимому, предметом зависти египтян к сирийцам; возможно, что и сирийская царица-мать, Клеопатра, раздувала вражду, так как она думала, что, благодаря своим брачным отношениям, имеет право на эти провинции, между тем как при египетском дворе охотнее ссылались на гораздо более древний договор между Птоломеем Лаги и Селевком Никатором, заключенный ими до их совместной борьбы с Антигоном. Антиох IV Эпифан принял все меры, чтобы защитить свою страну на случай войны с Египтом. Для этого он прибыл в важный портовый город Иоппе и оттуда в Иерусалим. Язон оказал ему самый блестящий прием. Навстречу ему двинулось из города факельное шествие; его приветствовали и провожали громкими кликами. Насколько продолжительно было его пребывание здесь, в точности неизвестно; первосвященнику, однако, немного помогла вся его угодливость. Как предательски ни поступил он по отношению к своему предшественнику и своему народу, нашелся ему, тем не менее, соперник, значительно превзошедший его в пренебрежении к интересам еврейского народа.

2. Борьба за первосвященство

Еврей из колена Вениаминова, эллинист знатного происхождения, известный под греческим именем Менелая, был послан Язоном к царю для уплаты обещанных денег и для сообщения ему положения дел. Брат этого Менелая, Симон, снискал благосклонность Селевка IV тем, что обратил внимание его на сокровищницу Иерусалимского храма, что дало тогда повод к неудачной, правда, миссии Гелиодора в Иерусалим. Впоследствии Симон был главным противником первосвященника Ония III, брата Язона. Тем самым духом, который жил в Симоне, по-видимому, был преисполнен и брат его Менелай. Когда Менелай прибыл к сирийскому двору, он сумел повести себя там так же ловко, как вели себя в свое время Иосиф, сын Товия, его сын Гиркан и незадолго до того – первосвященник Язон. Он предложил на 300 талантов серебра больше Язона и таким образом добился первосвященнического достоинства. Так нарушалось одно предписание Закона за другим. Язон впервые подкупом языческого царя достиг невозможного по Закону низложения первосвященника. Теперь же произошло то, казавшееся невероятным, обстоятельство, что человек, который сам не принадлежал к священному колену Левитов, следовательно не имел права совершать в храме даже второстепенные священнические обряды, – сразу путем подкупа достиг высшего священнического сана, доступному по Моисееву закону лишь определенным семьям из рода Ааронидов. Неудивительно, что при таковом решении царя Язон не мог более удержаться на своем посту. Обязанный первосвященническим саном насилию, он лишился теперь той самой царской милости, которая одна лишь и доставила ему знаки первосвященнического достоинства. В противоположность Онию III, очевидно без сопротивления уступившему место своему брату, Язон некоторое время боролся с вытеснившим его Менелаем, пока, наконец, не был изгнан и не бежал в страну аммонитян. Менелай стал первосвященником. Его образ действий был менее всего священническим: он свирепствовал, как кровожадный тиран. Понятно, что для большинства народа Язон был все еще симпатичнее, чем Менелай. Менелай имел верных приверженцев только в роде Товия, давно умершего отца, тогда уже тоже покойного главного мытаря Иосифа. Этому роду также, как и его собственному и как его предшественнику Язону, чужды были религиозные идеалы и рвение к Закону; все честолюбие этих людей направлено было на достижение возможно большего политического и экономического господства. В преследовании своих целей они не пренебрегали никакими средствами. Мы указали уже на то, как в силу подобных обстоятельств слились понятия мытаря и грешника в представлении еврейского простолюдина; вместе с тем нужно отметить и то, что с этого времени сблизились понятия богача и безбожника с одной стороны, и бедняка и благочестивая – с другой. Мытарями были богачи, и так как именно они собирали подати для языческих властелинов, то обыкновенно они и являлись представителями духовного влияния эллинизирования язычества на еврейскую среду, из которой они сами происходили. Их образ действий, естественно, являлся одновременно изменой и Богу, и родному народу.

Менелай, как оказалось, не мог уплатить всех обещанных денег, и сирийский начальник Иерусалимской крепости, бывший вместе с тем и главным сборщиком податей, предъявлял к нему неоднократные требования об уплате дани. Дело дошло до столкновения между ними, и оба они были вызваны к царю. Менелай оставил в Иерусалиме, в качестве своего наместника, брата своего Лизимаха. Когда он прибыл в Антиохию, царя там не было, – его отозвали волнения в Киликии. Для управления делами царства на время отсутствия царя назначен был некто Андроник. Менелай воспользовался этим положением вещей и подкупил Андроника золотыми сосудами из храма. Это, по-видимому, возбудило в еврействе большое раздражение. Вблизи Антиохии жил один муж, который зорко следил за деятельностью нового первосвященника. За Оронтом, только им отделенный от Антиохии, лежал городок Дафне; здесь было священное убежище для политических преступников. Сюда удалился и прежний первосвященник Оний III после низвержения его братом Язоном. Он узнал о подарках, поднесенных Менелаем царскому наместнику Андронику. Он проведал, далее, что Менелай, нуждаясь в деньгах, продал в Финикию другие священные сосуды Иерусалимского храма. Тогда он отважился открыто упрекнуть Менелая. Конечно, это обличение было для него самого гибельно. Менелай донес Андронику, что Оний обвиняет его в продажности, и Андроник убил Ония, выманив его из его убежища клятвенными обещаниями. Есть известие, хотя и сомнительное, что Андроник впоследствии за это убийство был низложен царем и, быть может, даже предан смертной казни.

По возвращении царя, Менелай продолжал действовать также, как и раньше по отношению к Андронику. Его брат Лизимах послал в Антиохию золотые сосуды из Иерусалимского храма, или же их стоимость; таким образом, нужда царя в деньгах была устранена, и его гнев за неисполнение обещаний Менелая был смягчен. Но зато теперь пробудилось всеобщее недовольство в Иерусалиме. Дело дошло до сражений на улицах, и Лизимах должен был с большим уроном отступить пред яростью народа со своими 3000 человек. После значительных потерь он был убит ими же самими разграбленного храмового казначейства. Вместе с тем управление перешло к Иерусалимскому собранию знатных (герузия), которое немедленно обратилось против Менелая. Три посла отправились в Тир, где как раз имел пребывание Антиох IV, чтобы принести жалобу на Менелая, как на грабителя храма. Весьма возможно, что Менелай и в этом случае снова прибег к испытанному им средству подношений. Впрочем, Антиох IV на этот раз, может быть, оправдал бы его и без того. Он усмотрел в жалобах на разграбление храма Менелаем только преднамеренный отказ в уплате положенной дани. Сообразно с этим он и решил дело: Менелай остался первосвященником, а трое послов герузии были казнены. И здесь, как и в рассказе о смерти Ония III, еврейское повествование имеет маловероятный и по своей тенденции весьма прозрачный финал. Жители Тира выразили, будто бы, Антиоху Эпифану свое неудовольствие по поводу его приговора тем, что почтили казненных необыкновенно блестящим погребением. Но надо полагать, что он запретил бы им это, да и едва ли бы они решились на такой смелый и рискованный шаг. Но в Иерусалиме недовольство по поводу злоупотребления первосвященническим саном возбуждено было слишком сильно, чтобы там могли успокоиться на несправедливом решении языческого царя. Оний III был убить; стало быть, его законным преемником был теперь Язон. Но он бежал в страну аммонитян и никак не мог рассчитывать на успешную борьбу с Менелаем, пока того защищал Антиох IV. Но вот в 170 г. Антиох выступил в поход против Египта с большим войском, одержал при Пелузии победу над полками своего племянника (по сестре) Птоломея Филометора и взял эту важную пограничную крепость. Вдруг в Палестине разнесся слух, что сирийский царь убит. Этого известия Язон только и ожидал. Он двинулся против Менелая, осадил и взял приступом город Иерусалим, и Менелай бежал в крепость. Но Язон, который сначала, как кажется, был принят дружелюбно и встретил большее сочувствие, скоро снова возбудил против себя неудовольствие как своею местью прежним врагам, так и открытыми нарушениями Закона. Он не достиг власти и, по-видимому, сильно опозоренный снова вернулся в страну аммонитян. Но и там не мог он долго оставаться. Менелай, по-видимому, обвинил его перед Антиохом Епифаном в возмущении, и это обвинение имело, кажется, для Язона тот результат, что и арабский повелитель Аретас, которому принадлежала страна аммонитян, из предупредительности по отношению к великому царю, основанной на страхе, – отказал ему в защите, так что Язон, лишенный приюта, должен был скитаться с места на место, пока, наконец, не нашел желанного покоя в Лакедемоне. Дело в том, что лакедемоняне во время правления Ония III, брата Язона, на основании предполагаемого ими родства своего с евреями, заключили с ними чрез торжественное посольство дружественный союз. Этим, по-видимому, и руководился Язон, когда искал у них приюта.

3. Разграбление Иерусалимского храма и религиозное преследование

Для Иерусалима борьба между Язоном и Менелаем была роковой. Антиох Эпифан мог видеть в ней только открытое возмущение. Еще в 170 г. до P. X. он поспешил из Египта в Иерусалим и обошелся с этим городом так, как будто бы он взят был неприятелем на войне; несмотря на то, что царь был впущен туда своими приверженцами без сопротивления, он, тем не менее, велел своим солдатам убивать всех, кто встретится им на пути. Гордый своей победой, он проник затем и в храм. Вместо медленного расхищения, какое практиковал Менелай, царь предпринял открытое разграбление храма. Золотой стол для курений, золотой светильник с относящимися к нему принадлежностями, стол для хлеба предложения с кубками для вина, чашами, золотыми жертвенными сосудами, даже занавес, венки и золотые украшения наружного храма – все это было разграблено. Вместе с тем были взяты, разумеется, все находившиеся в храмовой сокровищнице деньги. Местное управление, по-видимому, было преобразовано. Над Иерусалимом поставлен был фригиец, по имени Филипп, который распоряжался там еще суровее, нежели сам царь. Менелай, разумеется, остался первосвященником. Задача обоих этих лиц состояла в том, чтобы всеми мерами принудить еврейский народ к повиновению царю. Но им скоро пришлось убедиться, что полному эллинизированию этой провинции стоит на пути почти непреодолимое препятствие, в виде до сих пор гарантированной евреям всеми эллинистическими царями неприкосновенности Моисеева Закона. Этот Закон совершенно непонятным для остальных народов образом, регламентировал почти все проявления народной жизни. Еда и питье, половая жизнь, рабочие и праздничные дни, земледелие, подать священнослужителям, – все это было предусмотрено определенными священными постановлениями, нарушение которых считалось грехом. Благодаря запрещению художественного изображения человеческих существ, был, по-видимому, подавлен интерес к искусству в народе; благодаря запрещению браков с язычниками, сделалось невозможным самое могучее средство эллинизирования народа. Таким образом, вполне вероятно, что из эллинистических кругов в самом Иерусалиме вышло обращенное к царю требование уничтожить Закон евреев. Антиох Эпифан, со своей стороны, был лишь последователен в том, что, не мирясь более даже с умеренным направлением в иудаизме, решил ввести в Иерусалиме вместе с эллинистическим городским устройством также и эллинское богопочитание.

Так далеко дело зашло, правда, только спустя два года после разграбления Иерусалимского храма, т. е. в 168 г. до P. X. За это время Антиох IV предпринял еще два похода в Египет, из которых первый привел к восстановлению совместного господства обоих братьев Птоломеев – Фискона и Филометора, интересы которого и защищал Антиох. Второй поход Антиоха против обоих братьев был чрезвычайно блестящ и победоносен; сирийский царь снова стоял перед Александрией, как вдруг в лагерь Антиоха IV явилось римское посольство, во главе с его товарищем школьных лет Попилием Леной. Антиох вышел навстречу Попилию, чтобы обнять его и протянуть ему руку. Но Попилий Лена, вместо всякого ответа, протянул ему письменный декрет сената, приведший его сюда, и предложил ему прочесть и исполнить его. Декрет сената требовал немедленного прекращения войны. Пораженный такой неожиданностью, Антиох сказал, что желает обдумать это дело. В ответ на это гордый римлянин бывшим у него в руке жезлом обвел на песке круг около того места, где стоял Антиох, заявив, что не выходя из этого круга он должен решить вопрос о войне или мире и этим выяснить, желает ли он, повинуясь сенату, остаться другом римлян, – или же стать врагом их. Сирийское царство еще не оправилось от тяжелых ран, которые были ему нанесены во время войны отца Антиоха с римлянами, и как раз только что дошло до Антиоха известие об уничтожении эллинско-македонского царства в битве при Пиднe (в июне 168 г.). Некогда было долго размышлять. „Я сделаю то, что сенат считает за благо» – объявил он, и войне с обоими Птоломеями настал конец. Римляне боялись расширения сирийского царства. Их властолюбие не терпело, чтобы наряду с ними существовала на Средиземном море еще одна великая держава. Антиох же, во всяком случае, поступил благоразумно, подчинившись их могуществу. Он обнаружил большую степень самообладания тем, что прислушался к голосу рассудка при столь сурово предъявленном к нему трѳбовании.

Огорченный этой неудачей, Антиох, кажется, особенно охотно стал внимать предложениям поставленных им советников по еврейским делам. По-видимому, в Иерусалиме рады были неудаче царя-разбойника и грабителя храма и видели в ней начало Божьей кары над ним. Только этим объясняется внезапный и чрезвычайно жестокий поступок Антиоха. Он немедленно отправил в Иерусалим главного сборщика податей Аполлония с большим войском. Сначала тот вел себя совершенно миролюбиво; но когда наступила суббота, он приказал своим 22000 солдатам взяться за оружие и убивать всякого, кто попадется навстречу. Затем он ворвался в город, убивая и поджигая все на своем пути; стены домов были сравнены с землею; женщины, дети, скот были угнаны; имущество было разграблено. Город Давида был снова отстроен и обнесен большою, крепкою стеною и крепкими башнями; сюда было собрано все награбленное при разрушении Иерусалима, здесь жили язычники и их союзники; с этого укрепления (акра), они наблюдали за городом и своими поступками оскверняли святилище, – нельзя было уже беспрепятственно соблюдать субботу и торжественные праздники. Уже и теперь большая часть населения бежала из города в равнину. Все это было только началом жестокого преследования. По словам древнейшего повествования, вышел эдикт царя, по которому „все должны быть одним народом, и каждый народ должен поступиться своими особенностями». В высшей степени, вероятно, что таково было общее обоснование обнародованного специального приказа евреям, который был доставлен в Иерусалим и города Иудеи царским посольством с неким Атенеем во главе. Он предписывал совершенно новый строй жизни: запрещены были обычное жертвенное служение в Иерусалиме, празднование субботы и торжественных праздников, обрезание, занятие чтением и преподаванием Закона; приказано было ввести языческое богослужение с его многочисленными алтарями, священными рощами, изображениями богов, с его часто нечистыми для евреев жертвенными животными. И за нарушение этого царского приказа была положена смерть; особые надсмотрщики должны были следить за его точным исполнением. Венцом всего было то, что 25 кислева (декабря) 168 г. до P. X. был воздвигнут вверху, над большим жертвенным алтарем, языческий алтарь, на котором принесены были в жертву свиньи. Этим гонение достигло своей кульминационной точки.

Если мы оглянемся назад и спросим себя, каким образом евреи так скоро дошли до столь бедственного положения, – то мы, несомненно, найдем две главные причины, которые в связи с известными побочными обстоятельствами вызвали такое действие. Первой из этих основных причин была нужда в деньгах, которую испытывали сирийские цари со времени заключения римско-сирийского мира в 189 г. до P. X., и последствия которой все вообще провинции сирийского царства должны были тогда нести. Другая главная причина несчастия, постигшего в то время иудейский народ, заключалась в нравственной порче некоторой части еврейства, подпавшей под влияние эллинизма. Удивление перед философским и эстетическим образованием греков привело к пренебрежению теми элементами собственной религии, которые не были соизмеримы с иноземным философским сознанием. Далee, в больших эллинизированных царствах любостяжание находило для себя болee широкие перспективы, нежели на почве тесной еврейской родины. Еврей делался лишенным отечества сребролюбцем. Трагизм положения заключался в том, что именно благородные элементы еврейского народа впервые обречены были на страдания из-за этого отребья еврейства. То, что Антиох задумал посягнуть на еврейскую религию, – исходило не со стороны терпимого эллинства. Мы видели, как дошел Антиох до того, чтобы низложить первосвященника, а потом даже до того, чтобы назначить первосвященника не из колена Левитова; мы видели, кто впервые раскрыл пред ним сокровищницу Иерусалимского храма, кто представил ему еврейскую преданность закону, как дух возмущения; нет поэтому ничего удивительного в том, что Антиох уступил, наконец, настоянию этих влиятельных и видных евреев и по их инициативе предпринял нечто такое, что до сих пор было неслыханным в греко-римском мире, именно, – религиозное гонение. В истории же Израиля борьба и гонения за вepy не представляют ничего нового. В них проходит вся история пророков; оборотною стороною реформ Ильи, Хискии, Иошуи, и, наконец, Неемии – было не что иное, как религиозное преследование. Реформа Иошуи едва ли сопровождалась меньшими насилиями, чем предприятие сирийского царя. Разница была только та, что теперь снова грозило уничтожение всему тому, что после многовековых усилий осуществлено было движением пророков и развитием Закона.

Мероприятия Антиоха проводились со всею строгостью. Книги Закона сжигались; тот, кто их скрывал, подвергался казни. Смерть грозила также всякому, кто подвергал обрезанию мальчика, т. е. множеству матерей. Наконец, убито было большое количество людей, которые отказывались принимать в пищу нечистые яства. В особенности возбуждало ужас и отвращение евреев то, что совершалось в храме, под сводами которого происходили самые дикие оргии. Когда некоторые решились эмигрировать в окрестные эллинизированные города, где они надеялись беспрепятственно жить согласно своей религии, то, по совету некоего Птоломея, царский эдикт был распространен и на эти города, так что спасение от преследования стало уже почти невозможными. Нельзя было соблюдать ни субботы, ни обычных праздников, нельзя было даже открыто признавать себя евреем. Само собою, разумеется, что большинство было слишком слабо для того, чтобы устоять против таких гонений. Долгая привычка к греческой цивилизации, выработавшаяся в течение периода от начала господства Птоломеев до первосвященничества Язона, создала множество лиц, готовых на подобную уступку. Многие, несомненно, проклинали новые порядки и все-таки подчинялись им вследствие тяжкой необходимости. Но энергичные, твердые в вере и любившие свое отечество евреи предпочитали смерть измене своей вере и своим священным обычаям. И все глубоко скорбели, что тяжкий гнев Бога разразился над Израилем.

В это время должны были выносить страдания и самаритяне, которых считали еврейскою сектою. Они обратились, поэтому к царю с письмом, очень характерным для этого народа. Обращение гласило: „Царю Антиоху, Богу благородному от сидонян в Сихеме.» В письме самаритянское празднование субботы представлялось, как подражание еврейскому, и говорилось, что последнее введено было, как суеверное средство против частого появления моровой язвы. После того как самый щекотливый вопрос был, таким образом, счастливо решен, следовало упоминание о постройке безыменного храма на Гаризиме и о принесении обычных жертв; затем шли жалобы на неправильное применение к самаритянам законов о евреях, и спрашивалось позволение посвятить храм на Гаризиме Зевсу, и, наконец, давалось обещание, в случае успокоения страны, увеличить доходы царя. И вот в 167 г. последовал на имя наместника царский указ, который удовлетворял желанием этих живших в Сихеме сидонян. Преследование же евреев продолжалось по-прежнему.

4. Литературные произведения эпохи гонений

Настроение, царившее во время этого религиозного преследования, мы можем еще легко проследить по отдельным песням книги Псалмов. Так, одна из них начинается вопросом, за что Господь покинул Свой народ и прогневался на Свою паству; затем следует мольба к Богу – заступиться за избранную Им общину и за обитаемую Им гору Сион. Далее находим изображение несчастия: „Все уничтожает в святилище враг. Рыкали враги Твои среди собраний Твоих; ставили свои знаки, как знаки. Они подобны поднимающему секиру на сплетшиеся ветви дерева. Все резьбы в нем молотом и топорами они разбивают. Предали огню святилище Твое; до земли унизили жилище имени Твоего... Сожжены все места собраний Божиих в стране» Так как благочестивые не имеют больше в своей среде ни знамения, ни пророка, который мог бы им предсказать, сколько будет длиться несчастие, – они спрашивают об этом Господа, требуя у Него кары грешникам. „Но Господь – издревле мой Царь, творящий спасение среди земли». В высшей степени характерно, что именно в виду возникшей тирании царя, снова пробудилась идея о царской власти Бога над Своим народом; этим та мысль, что Бог – особенный страж Израиля, мысль, отсутствие которой во всей находившейся под эллинским влиянием еврейской литературы мы до сих пор должны были констатировать, – опять получила ясное и рельефное выражение. Спасительная сила этого Царя доказывается сотворением природы и управлением ею. Затем песнь оканчивается еще одною более длинною молитвою о Божьей помощи, молитвою содержащей снова напоминание о союзе между Богом и Израилем.

В другой песни, несомненно, относящейся к тому же периоду, за описанием осквернения храма язычниками и совершенной в Иерусалиме кровавой резни следует, наряду с мольбой об окончании преследования и о наказании врагов, также и мольба о прощении вины. В противоположность этому, отрывок третьей песни, также относящейся ко времени гонений гласит: „Мы не забыли Тебя и не нарушили завета Твоего; не отступило назад сердце наше, и не уклонились стопы наши от пути Твоего, когда Ты поражал нас на земле, драконов и покрыл нас смертною тенью. Нет, мы не забыли имени нашего Бога, мы не простерли рук наших к чужому Богу, – за Тебя нас умерщвляют всякий день, считают нас овцами, обреченными на заклание».

Но гораздо более широкую картину духовного движения в среде верующего еврейства той эпохи дает нам замечательная книга, которая, как это в высшей степени вероятно, появилась тогда в форме отдельных отрывков, как произведение пророка Даниила, и несомненно оказала немалое влияние на позднейший ход событий. Эта книга, вошедшая в состав Библии, по своему содержанию распадается на две части. В первой из них рассказ не ведется от лица Даниила: она по форме своей представляет собой книгу о Данииле, которая сообщает, например, сколько лет он прожил. Уже здесь ясно выступает отношение данного произведения к греческому периоду. В первом рассказе повествуется о том, как Даниил в 597 г. до P. X. уведен был Новухадоносором и о воспитании его при царском дворе. Здесь, прежде всего, изменены были его имя и имена его товарищей: мы видели, как охотно эллинизированные евреи меняли свои имена на греческие. Особенно подчеркнуто в рассказе то, что Даниил и его товарищи при царском дворе не употребляли в пищу нечистых яств и, тем не менее, имели более свежий и упитанный вид, чем все другие. Отношение отдельной личности к заповедям о пище, или нарушение их – в эпоху смешения евреев с греческим миром было главнейшим мерилом верности ее Закону. Наконец, и следующая заключительная черта подходит только к греческому периоду: именно, о Данииле и его товарищах говорится: „Во всяком деле мудрого разумения, о чем ни спрашивал у них царь, он находил их в десять раз умнее всех тайноведцев и волхвов, какие были во всем царстве его». Это – тот же самый идеал еврейства, который выражен также и в письме Аристея. Но этот идеал евреи усвоили себе не в халдейском, и не в персидском царстве, а только под греческим владычеством, благодаря общению с жаждущими образования греками.

Вторая картина, которая далее выступает перед нами, представляет собою явное подражание истории Иосифа. Благодаря истолкованию сна Навуходоносора, Даниил становится наместником всей Вавилонской области, совершенно сходно с тем, как Иосиф награждается высоким саном за истолкование сновидения Фараона. Даже та черта, что предсказатели, прежде чем истолковать сон царя, должны были отгадать содержание его, заимствована из истории Иосифа. Но если то обстоятельство, что маги названы здесь халдеями, должно было бы переносить нас, по меньшей мере, из эпохи халдейского господства в эпоху персидского, то свое, во всяком случае, очень позднее происхождение рассказ обнаруживает тем, что решительно заставляет этих халдеев говорить по сирийски, да и самый сон Навуходоносора самым явным образом переносит нас в эпоху эллинизированных царств. Вот что, между прочим, говорит Даниил царю: „Тайны, о которой спрашивает царь, не могут открыть ему ни мудрецы, ни заклинатели, ни толкователи снов, ни прорицатели. Но есть на небесах Бог, открывающий тайны: Он и открыл царю Навуходоносору то, что будет в последующие дни». Последнее выражение тождественно с тем, которым начинается изображение мессианского царства мира у Исаии и Михея. Соответственно с этим царю Навуходоносору не приснились, как Фараону в истории Иосифа, тучные и тощие коровы или полные и пустые колосья, а видел он во сне грядущее развитие мировой истории вплоть до мессианского царства. Навуходоносор увидел во сне огромной величины истукана, страшного на вид; это было, по толкованию Даниила, олицетворение различных царств. Золотая голова – это халдейское царство Навуходоносора; серебряные грудь и руки – это, по замечательному историческому изложению всей книги, мидийское царство Дария; чрево и бедра из меди обозначают персидское царство Кира, железные ляшки – царство Александра Великого, ноги же, частью железные, частью глиняные – эллинистические царства. О последних вот что говорится в толковании: „То, что ты видел железо, смешанное с липкою глиною, это означает, что они попытаются соединиться между собою посредством человеческого семени, но не сольются одни с другими, как железо не смешивается с глиною». Это место можно относить либо к браку египетской Вереники с Антиохом Теосом Сирийским, либо к браку дочери Антиоха Великого Клеопатры с Птоломеем Епифаном. Во всяком случае, мы имеем здесь дело с весьма ясным указанием на события, имевшие место спустя, по крайней мере, полных три столетия после правления Навуходоносора. И вот, в эти имеющие такое значение ноги из глины и железа попадает, согласно сновидению Навуходоносора, и раздробляет их камень, оторвавшийся без содействия рук человеческих: „Тогда распались сразу железо, глина, медь, серебро и золото, и они сделались как плевелы на летнем току, ветер унес их, и следа не осталось от них; камень же, разбивший истукан, сделался великою горою и наполнил всю землю». Смысл этих слов не трудно было бы понять и без помощи Даниила, после того как дано истолкование истукана. Мировые державы рушатся в эпоху эллинизированных царств. Но кто же этот не из рук человеческих выпавший камень, который становится горою, покрывающей всю землю? Даниил поучаете нас: „В дни тех царей (которые тщетно пытаются соединиться посредством браков) Бог воздвигнет царство, которое во веки не разрушится, и власть его не перейдет к другому народу; оно сокрушит и разрушит все эти царства, а само будет стоять вечно». Уже здесь, таким образом, в книге Даниила ожидание мессианского царства, которое уничтожит все земные державы и будет существовать во веки веков, – это ожидание выступает так ясно и определенно, как ни в каком другом произведении еврейской литературы. И притом установление мессианского царства явно ожидается именно в ту эпоху, когда боролись Селевкиды и Птоломеи. Как ни высоко ценит достоинство этого дальнейшего развития мессианской идеи, во всяком случае, надо признать, что мессианское царство осуществилось не в эту эпоху и не в форме этого предсказания. Вот почему мы поступили бы не благочестиво, а неразумно, если бы мы приняли, что Навуходоносор на втором году своего правления, т. е. до того как был уведен в плен Иоаким, имел, как нам повествует сон, который, по рассказу того же самого автора, истолковал лишь вместе с Иоакимом уведенный Даниил – не находившийся, стало быть, еще в то время при вавилонском дворе. Трудно также оправдать предположение, что в образе сновидения предвозвещен был Навуходоносору в полном согласии с истиной, долгий процесс исторического развития, для того только чтобы прибавить к нему не соответствующую действительности заключительную картину. Далее, это откровение будущего Навуходоносору оказывается совершенно бесцельно. Оно не побуждает его ни к какому иному действию, кроме того, что он восхваляет Бога за дивное откровение и по-царски вознаграждает Даниила за то, что он отгадал и истолковал сон. Самое содержание откровения его нисколько не беспокоит, потому что он нигде не видит непосредственной опасности для своего царства. Но тем большее впечатление должен был производить этот сон Навуходоносора на людей той эпохи, в которую и именно для которой, вероятно, и возник повествующей об этом сне рассказ, т. е. эпохи эллинизированных царств. И с другой стороны, ясно, что для еврея было основанием мечтать об уничтожении царства Птоломеев и Селевкидов только во время религиозных преследований со стороны Антиоха Епифана. Тогда ожидали Божьего суда над царем грешником, тогда и египетское царство было разделено на части и недавно побеждено и разбито сирийским войском, тогда опять вспомнили, как мы видели из разобранного выше псалма, что Бог издревле царь Израиля. Таким образом, было только последовательно, если под непосредственным влиянием угнетенного положения ожидали ниспосланного Богом наступления вечного мирообъемлющего Божьего царства. Существовавшие уже примеры разного рода псевдонимного писательства легко могли навести на мысль приписать и это чаяние будущего какому-либо знаменитому мужу древности; также хорошо, как сочиняли тогда притчи Соломона, можно было сочинить и видения и снотолкования Даниила. Но вместе с этим представлялась необходимость ввести в рассказ также предвидение того, что по отношению к настоящему уже было совершившимся фактом, и эти уже сбывшиеся предсказания придавали большую вероятность тем, осуществление которых еще только предстояло. Литературная форма, возникшая таким образом, называется апокалиптикой. Она пользуется выработанною пророчеством идеей грядущей мессианской эпохи, подобно пророкам, для утешения в настоящем; но эта цель замаскирована тем, что мессианское предсказание влагается в уста знаменитому мужу прошлого, который доказывает свою способность предвидения этой конечной стадии мировой истории тем, что в точности предвещает современникам действительного автора тех событий, которые лежат между ним и ими.

После истории о сне Навуходоносора следует в книге Даниила рассказ о спасении трех товарищей Даниила из огненной печи. Они отказались во время торжественного освящения языческого кумира поклониться последнему. В какое именно время жил повествующий об этом автор, – это мы узнаем на названии трех музыкальных инструментов, которые упоминаются при описании языческого празднества. Ибо киорос, псантрин и сумпония так очевидно представляют собою греческие слова, обозначающие цитру, гусли и симфонию, что было бы удивительно употребление этих греческих варваризмов в еврейском языке в какую-нибудь другую эпоху, кроме эллинской. Итак, за то, что три товарища Даниила не поклонились идолу, их ввергли в раскаленную печь. Люди, которые бросили их в печь, погибли от пламени. И к своему великому изумлению Навуходоносор видит, что трое отроков, которых связанными ввергли в печь, свободно шествуют в ней, среди огня в сопровождении четвертого богоподобного существа. Он вызывает их оттуда, и все собравшиеся властители узрели „мужей сих, над телом которых огонь не имел никакой власти, так что волос на голове не опалился, одежда их не изменилась, и даже запаха гари не было на них». Это естественно, приводит к прославлению израильского Бога. Тенденция рассказа очевидна. Он показывает, что люди, верные Богу обретают спасение даже при тяжком гонении. К тому же мы имеем здесь дело с религиозным преследованием со стороны язычников. Первое религиозное гонение и единственное, во время которого могла еще быть написана книга Даниила, это гонение в эпоху Антиоха Епифана.

Затем следует послание царя Навуходоносора, в котором он возвещает всем народам своего царства проявившееся над ним чудо Божье. Согласно со своим сновидением, истолкованным ему Даниилом, „ он в течение долгого времени был отлучен от людей, ел траву, как волы, и напоялось тело его росою небесною, так что волосы у него отросли, как пух у орла, и ногти, как у птицы». Но впоследствии рассудок опять вернулся к нему, и он познал, что Всевышний властвует над людскими царствами и может предоставить их всякому кому пожелает. Таким образом, идея этого отрывка та, что Бог может унижать и снова возвышать могучих властелинов, что „царствует небо», как говорится в одном мecте, напоминающем позднейшее выражение: „царство небесное». Совершенно та же мысль лежит и в основании идущего вслед за этим рассказа о пире царя Валтасара. Для автора Валтасар – сын Навуходоносора. Он велит принести золотые и серебряные сосуды, которые его отец Навуходоносор похитил из Иерусалимского храма, и из них пил царь и его вельможи, его жены и наложницы. При этом они поют хвалебные гимны богам, сделанным из золота и серебра, из меди, железа, дерева и камня. Вдруг, в разгар пира чья-то рука пишет на стене царской залы какие-то таинственные слова. Все призванные мудрецы и халдеи не могут объяснить надписи. Тогда является царица (по-видимому, имеется в виду мать царя) и обращает внимание глубоко встревоженного царя на Даниила, который истолковал сны Навуходоносора. Даниил отстраняет предложенные ему подарки, напоминает царю о рассказанном в предыдущем отрывке унижении его отца, обвиняет, его в высокомерии, только что проявившемся в осквернении священных сосудов, и укоряете, его за то, что он поет хвалебные гимны богам из золота, серебра, меди, железа и дерева, которые не видят, не слышат и не мыслят. „А Бога, в деснице Которого и дыхание твоей жизни, и все пути твои, – Его ты не прославил. За то Им ниспослана рука и начертала эту надпись. Вот что гласит эта надпись: Сочтено, сочтено, взвешено и будет сломлено (meneh, meneh, tekêl upharsîn). И вот что означают эти слова: Сочтено, – сосчитал Господь дни твоего царствования и положил им конец. Взвешено, – взвешен ты на весах и оказался ты слишком легким. Сломлено, – сломлено будет владычество твое и будет передано мидянам и персам». После этого истолкования Даниила снова вознаграждают, так же, как в другое время и Иосифа. Но в ту же ночь Валтасар, царь халдеев, был убит.

По хронологии, исторически совершенно неверной, в книге Даниила непосредственным преемником Валтасара является мидийский царь Дарий. Он назначает Даниила заведующим царскими доходами с третьей части всех провинций государства. Наместники этих провинций питают злобу к Даниилу. Но они ни к чему не могут придраться в его деятельности. Тогда они добиваются царского приказа, в силу которого в течение тридцати дней никто в целом государстве не смел бы просить чего-либо у какого бы то ни было бога или человека, кроме как у царя. Исполнимость и потому историческая возможность подобного приказа представляется болee, чем сомнительной. Как бы то ни было, наместники достигли своей цели. Даниил, как образец верного Закону израильтянина, и после приказа продолжает по прежнему три раза в день молиться своему Богу; его уличают в этом и, несмотря на скорбь царя, который его любит, его ввергают в львиную пещеру. И тут дело кончается так же, как и с отроками в огненной печи: после бессонной ночи царь идет к пещере, которая была запечатана его собственной печатью, и находит Даниила нетронутым львами. Когда же, вслед за ним, туда были брошены его завистники, они немедленно были смяты и растерзаны львами. А царь отдает приказ по всей своей стране – трепетать и благоговеть перед Богом Даниила. „Ибо Он Бог живой и вечносущий, и царство Его несокрушимо и владычество Его бесконечно». Таким образом, и здесь изображается могущество Бога, которое спасает, преданных Ему, и притом в гонении именно за веру. Это подходит только к религиозному гонению Антиоха IV. Этим рассказом заканчивается первая часть книги Даниила.

Вторая часть содержит повествование о четырех видениях, явившихся самому Даниилу. Он выступает сам как рассказчик, и сообщает о событиях своей жизни преимущественно в первом лице. Но и здесь не может быть никаких сомнений относительно времени происхождения книги. Первое сновидение Даниила по своему содержанию совершенно родственно сну Навуходоносора, рассказанному в первой части. Четыре волшебных зверя, изображение которых напоминаете, собою описание херувимов у Иезекииля, выходят из моря. По приложенному толкованию они означают четыре царства, которые возвысятся на земле. Очевидно, это те же царства, что и в сновидении Навуходоносора. Всякое отношение к ассирийскому царству, в халдейскую эпоху уже разрушенному, и здecь, и там явно немыслимо. По особенной хронологии книги Даниила и здесь имеются в виду царства халдеев (лев с орлиными крыльями), мидян (медведь), персов (барс) и македонян (безымянное чудовище). Последний зверь имеет десять рогов, что совершенно ясно указываете на разделение македонского мирового царства. Затем вырастает у этого зверя еще один маленький рог. По толкованию, это – другой царь, после прежних десяти, который будет совершенно отличен от своих предшественников. „Он будет изрекать хулу против Всевышнего, и притеснять святых Всевышнего, и он помыслит изменить у них дни праздников и Закон, и они будут отданы в его руки». Ясно, что под этим царем подразумевается никто другой, как Антиох IV. Он отличается от своих предшественников существенно иным отношением к евреям; именно поэтому только к нему одному из всех царей эллинизированных стран подходит пророчество об определенных мероприятиях, направленных против еврейской религии. Но это преследование евреев Антиохом, насилие над святыми Всевышнего длится лишь до тех, „пока не пришел старый днями и не воздана была справедливость святым Всевышнего». Этот старый днями – вечный Бог, Который, восседает на троне, окруженный Своими судьями, творит суд по книгам Своим. Последний зверь убит, у других отнимается владычество. „И вот в облаках небесных пришел один, словно сын человеческий; ему даны были власть, слава и царство, и все народы, племена и языки служили ему; его владычество – вечное владычество, которое никогда не прекратится, и царство его никогда не будет разрушено». К этому относится краткое объяснение: „И царство, и власть, и верховенство над царствами всей поднебесной будут отданы народу святых Всевышнего, Которого царство – вечное царство, и все властители будут Ему служить и повиноваться». Как ни близко соприкасается это видение с тем, о котором мы говорили раньше, излагая сон Навуходоносора, все-таки следует отметить, что именно возникновение мессианского царства в этом сновидении Даниила освещается ярче, чем во сне Навуходоносора. Там речь шла о только о том, чтобы охарактеризовать бренность земных царств, и не было даже сказано, кому собственно, в конце концов, суждено владеть этим вечным царством Божиим. Здесь дело обстоит иначе. Святым Всевышнего, т. е. верным израильтянам, будет, в конце концов, отдано вечное царство, которому должны служить все народы. Также нельзя было выяснить там вполне точно время возникновения царства Божия. Последним упоминаемым там событием был брак одного члена династии Селевкидов с членом птоломеевской династии с целью неудавшегося, впрочем, примирения, Здесь же самым ясным образом указывается нам эпоха Антиоха Епифана. Далее, там изображалось только всесокрушающее величие мессианского царства; здесь же сначала подчеркнуто, что суд, совершающийся по мерилу высшей справедливости, никоим образом не смешивается с установлением Божьего царства; а затем более высокая ценность мессианского царства сравнительно с преходящими земными царствами, выражена в идее, которая, бесспорно, принадлежит к тем вечным идеям, какие создала религиозная история Израиля. Земным царствам присвоены символы из мира животных, вечное царство Божье имеет своим символом сына человеческого. Только в нем достигает человек подобающего ему достоинства, между тем как до этого он качественно не возвышался над степенью животного мира. Чудовища выходят из моря, а сын человеческий нисходит с неба, из жилища Бога. Относительно этого пункта спорили, означает ли здесь сын человеческий Мессию, как приносящего с Собой царство Божие, или же самое мессианское царство. Решение этого вопроса просто. Сын человеческий настолько же символическая фигура, как и четыре зверя, и представляет собою царство Божие. Но благочестивый израильтянин вместе с тем, наверное, усматривал в этом образе олицетворение грядущего носителя и властелина царства Божьего – Мессии. Выше уже было указано, как значительно было тогда проявление национального элемента еврейской религии, после того как евреи под властью Птоломеев и вследствие своеобразного развития их религиозных идей со времени известного клятвенного обещания соблюдать Закон дали именно этому национальному элементу совершенно отступить на задний план. Но в такой же степени важно и то, что это возрождение мессианской идеи не было простым возобновлением уже существовавшей прежде идеи, а что этот новый образ Мессии является отчасти результатом обогащения еврейского мира эллинскими идеями. Идея, что человек в ходе мировой истории приближается к поставленной Богом цели, эта идея, как она ясно выражена в нашем отрывке, могла выработаться только на почве эллинского мира. Ибо только для этого мира смягчились противоположности эллина и варвара, иудея и язычника и дошли до слияния в общем понятии человека. Только с тех пор явилось сознание, что для эллинов и варваров, иудеев и язычников должен существовать общий идеал человечности, какие бы разнообразные черты ему ни придавали. И книга Даниила в изложенном нами предсказании дает выражение той грандиозной мысли, что человечество в вечном царстве, которое будет основано под главенством евреев, достигнет своего высшего прочного идеала. Эта мысль тем возвышеннее, что она была высказана посреди ужаснейших бедствий жестокого гонения за веру...

Следующее видение Даниила менее замечательно особенным богатством внутреннего содержания, чем своим явным отношением к главному событию, имевшему место во время гонения Антиоха. Баран, т. е. Персия, повержен козлом, т. е. македонским царством. Затем единственный большой рог козла сломился: умирает Александр Великий. Вместо сломленного вырастают четыре других рога, – эллинистические царства. Один из этих рогов в особенности разрастается и доходит даже до Святой земли. „И даже на Вождя небесного воинства восстал он и отнял у Него жертвы и презрел Его священное жилище. Воинство было погублено за ежедневные жертвы, как будто бы за прегрешения.» Здесь, таким образом, упоминается о вполне определенном мероприятии Антиоха IV. Еще Селевк IV покрывал расходы на ежедневные жертвоприношения в Иерусалиме из государственной казны. В истолковании видения Антиох Епифан характеризуется, как искусный в коварстве. Заключением на этот раз служит бодрящее указание на кратковременность притеснения.

Ученое исследование составляет главное содержание следующего видения. Ангел поучает Даниила относительно того, как следует понимать слова Иеремии о семидесятилетней продолжительности вавилонского пленения. Затруднение разрешается пояснением, что речь идет не о годах, а о семилетиях. Такой счет по семилетиям знает и Закон, который после каждых семи лет устанавливает год отдохновения. Но так как по истечении последнего семилетия еще предстоит отмена грешником-царем жертвоприношения в храме и устройство нечистых алтарей, (причем здесь, бесспорно, имеется в виду Антиох IV), то автор, очевидно, сильно ошибся в своей хронологии. Разрушение Иерусалима во время Иеремии он, вероятно, относит еще к первой половине седьмого столетия до P. X. (приблизительно к 660 г. вместо 586 г. до P. X.) Важнее, чем истолкование некоторых частностей, в этом отделе книги Даниила представляется то свидетельство, что ко времени составления этого произведения, творение пророка Иеремии уже было включено в состав книг, т. е., очевидно, в сборник произведений священной литературы, и что уже тогда размышляли о трудности толкования некоторых мест Библии. Этому соответствует то обстоятельство, что в одной молитве Даниила, вставленной в это произведение, эпоха пророков отнесена к прошлому. Другими словами, ко времени составления этой книги изучение Писания уже проложило себе дорогу.

Затем идет последнее и самое обстоятельное видение Данила. В этом последнем отрывке устранена всякая образность, говорится лишь о появлении ангела, который довольно сухо и подробно возвещает грядущие события, предварительно сообщив о своем участии в борьбе ангелов-хранителей различных народов. Время, из которого он исходит в своем рассказе, – время Кира. После правления, вслед за Киром, трех царей, некий царь с могучим войском двинется против Греции. После Кира следуют Камбиз, Псевдосмердис, Дарий и четвертым – Ксеркс. Но относительно этой эпохи автор, очевидно, не имеет ясных сведений, ибо он, как мы видели, считает Дария, как властителя мидийского царства, предшественником Кира. Таким образом, по крайней мepe, по-видимому, царствование Александра Великого он относит к эпохе, непосредственно следующей за греко-персидскими войнами пятого столетия до P. X. „И восстанет царь могущественный и будет обладать великою властью, и будет делать все по своему желанию. И почти одновременно с ним будет уничтожено его царство и разделится на четыре ветра небесных, и не достанется в удел его потомкам, и не с той властью, с какою он царил, ибо расторгнуто будет его царство и достанется другим, а не тем». В таком стиле продолжается и дальнейшее изложение, и рассказ, сначала чрезвычайно сжатый,– становится все подробнee. Из эллинистических государств и на этот раз, как и до сих пор, принимаются во внимание только царства Птоломеев и Селевкидов; притом, по воззрению автора, царство Селевкидов обязано своим основанием полководцу Птоломеев, потому что Селевк I с воинами Птоломея Лаги основал свое царство в Вавилоне, до того как он в союзе с Птоломеем уничтожил в битве при Ипсe силу Антигона. Затем упоминается о бракосочетании птоломеевской Вереники с Антиохом II и о несчастном исходе этого союза, далее – о внушенной местью войне брата Вереники („отпрыска ее корней»), Птоломея III Эвергета, с Селевком II Каллиником. Подробнee останавливается автор на Антиохе III Великом. Описывается битва при Рафии, причиною возвращения побежденного Селевкида выставляется вялость победоносного Птоломея, подчеркивается отпадение от Птоломеев многих евреев: „В те времена многие восстанут против царя юга, и дерзостные из сынов твоего народа возгордятся и погибнут». Далee следуют: покорение Палестины Антиохом III после битвы при Фанее; бракосочетание сирийской Клеопатры с Птоломеем Епифаном; несчастная война Антиоха III с Римом и его внезапная смерть. Короткое царствование Селевка IV затронуто в рассказе в немногих словах; зато, наконец, об Антиохе IV говорится с особенной обстоятельностью. Особенные обстоятельства его вступления на престол, египетские походы с их удивительным финалом, разграбление храма и религиозное гонение в Палестине – все это излагается со всею желательной ясностью. О гонении говорится следующее: „Яростью будет дышать он против священного народа Союза, и сообразно с этим будут его деяния; и снова обратит он свой слух к отступникам от священного завета. И по его повелению станет полчище и осквернит укрепленное святилище, отменит ежедневную жертву и воздвигнет нечистоту. Злодействующих против завета склонит он к отпадению коварными речами; но народ, который знает Бога, воодушевится мужеством и будет действовать, так как учители народа вразумят многих. Но долгое время будут они страдать от меча и огня, от плена и грабежа. И в то время как они будут страдать, оказана им будет помощь через посредничество немногих, и многие присоединятся к ним, но лицемерно. И из учителей некоторые падут, для того чтобы они, переплавившись в искушении, очистились до времени, когда будет конец; ибо еще будет это длиться до определенного времени».

Так заканчивается это замечательное, современное той эпохе, повествование о еврейском религиозном горе. Автор его видел еще, таким образом, начало народного восстания против Антиоха, а также и смерть отдельных вождей, но не видел он освящения храма. Свой рассказ об Антиохе Епифане он кончает тем, что характеризует неверность этого царя по отношению к его родным богам и сообщает о последнем, чрезвычайно победоносном, походе Антиоха против египтян, из которого Антиох, однако был отозван тревожными вестями с севера и востока. Тогда он, по рассказу нашего автора, расположился лагерем между Иерусалимом и берегом Средиземного моря. Об этом походе Антиоха другие источники нам решительно ничего не сообщают. Единственное лицо, которое, кроме составителя книги Даниила, дает нам, по-видимому, сведения об этом, очевидно пользовалось источником, опирающимся на эту книгу. Дата, которою он определяет этот поход, одиннадцатый год царствования Антиоха, т. е. 165 г. до P. X., очевидно, неправильна, потому что иначе новоосвящение храма, состоявшееся в декабре 166 г., должно было бы быть составителю книги Даниилу известно. Но так как книга Даниила именно в этих частях своих вполне достоверна, и так как в 166 г. до P. X. Антиох отправился на восток, куда его звали упомянутые уже тревожные известия, – то надо принять, что уже в 167 г. он имел основание раскаиваться в своем повиновении Риму и в этом году предпринял новый блестящий поход против Египта. Но в то время, как он воевал здесь, его полководцы потерпели поражения в битвах против восставших евреев. Тогда он отправился назад, на некоторое время расположился лагерем в Палестине, а затем выступил отсюда против возмутившихся, которые подняли знамя восстания на востоке его царства. В этом, именно, 167 году, таким образом, очевидно и написана книга Даниила.

Замечательны еще чаяния будущего, выраженные в конце этого последнего обширного предсказания. Ангел-хранитель Израиля, Михаил, восстанет; из под тяжкого гнета будет спасен народ. И затем здесь выступает до тех пор чуждое еврейской мысли ожидание: „Многие из тех, что спят в прахе земли, пробудятся: одни – для вечной жизни, другие – на вечное поругание и посрамление. И учители будут сиять, как свет небесный, и те, которые вели народ к правде, (будут сиять) как звезды во веки веков». Таким образом, мы видим здесь вполне определенное учение о воскресении мертвых. Пред нами такое же знаменательное соединение эллинских и еврейских идей, как и прежнее изображение Божьего царства в образе спускающегося с неба человеческого сына. Специфически греческую (платоновскую) идею бессмертия души мы видели уже у Фокилида. Здесь же все, что было ценно в этой идее, наоборот, опирается на еврейское ожидание Божьего царства, имеющегося осуществиться на земле. При взаимодействии обеих этих идей в течение продолжительного периода, греческое воззрение должно было подвергнуться такому видоизменению. Но вместе с этим оно выступило из круга метафизической спекуляции, и должно было быть охвачено всей теплотою еврейской религиозности. Благочестивые не должны лишиться Божьего царства вследствие своей смерти, – такова была мысль, из которой эта новая еврейская вера в воскресение черпала свою силу. Книга Даниила заканчивается предсказанием, данным еще раз в форме видения (значительно, впрочем, уступающего в смысле образности прежним видениям), предсказанием, что гнету наступит скоро конец. Даниил получает внушение запечатать свою книгу и спокойно удалиться: книгу прочитают многие, и умножится познание!

5. Религиозная война до отступления Вакхида

Последний отдел книги Даниила выходит уже за рамки того исторического движения, которое мы изложили. Мы видим из нее, что во время религиозного преследования Антиоха учители Закона в особенности энергично влияли на народ, указывали ему на позор, в котором он находился, и воодушевляли его к мужественным и решительным действиям. Мы узнаем также, что их влияние имело успех, что Бог через посредство сперва незначительной горсти людей скоро оказал столь могучую помощь, что к делу примкнули даже такие лица, которые в глубине души были мало преданы ему. Гонение вследствие этого, конечно, не прекращается; оно продолжается, и даже некоторые из этих прославляемых учителей попадают в руки врагов. Нам предстоит теперь подробнее познакомиться с этими фактами, вскользь упомянутыми в книге Даниила. Эпоха, которая наступила теперь для еврейского народа, несомненно, самая трогательная во всей истории еврейского государства со времени вавилонского пленения. Особенно отрадным в ней является пробуждение мощного народного самосознания на почве древней религиозности с националистическою окраскою. Благодаря гонению Антиоха IV, еврейство преодолело опасность, от которой оно почти изнемогло бы во время долгого периода мира в царствование Птоломеев, именно ту опасность, что оно потеряло уверенность считать себя в особенном смысле народом Божьим. Даже книга Даниила скорее намекает на эту основную идею израильской религии, нежели открыто высказывает ее. Ибо по этой книге Израиль имеет своего ангела-хранителя Михаила, как персидское и греческое царства имеют своих ангелов-хранителей. То, что Михаил считается в особенности могущественным, что народу святых Всевышнего в конце передано будет царство Божье, – это черты, которые соответствуют национальной окраске древнееврейского верования. Но самое представление о Боге отодвинуто этим посредствующим ангелом-хранителем Михаилом вдаль, и там, где Он, как в видении человеческого сына, вступает в более близкое отношение к людям, там это отношение, очевидно, более основано на правоверности отдельных благочестивых личностей, чем на первоначальном избрании Израиля Богом. Израиль в борьбе за унаследованную религию, во всяком случае, больше чем прежде, старался сознавать себя народом, по преимуществу излюбленным и благословенным Богом.

Священнослужитель Маттафия, сын Иоанна и внук Симеона5, из жреческого сословия Иоарива, (следовательно, из высшей священнической аристократии) со своими пятью сыновьями во время религиозного преследования Антиоха IV отправился в Модиин, ныне Эль-медио, на северо-востоке от Лидды. Свое происхождение он вел от мужа по имени Хашмонай (Асамонай), отчего его семья кратко именуется Асмонеями. Его пятерых сыновей звали: Иоанн, прозванный Гаддис, Симон, по прозванию Фасси, Иуда, прозванный Маккавеем, Элеазар, – Ауараном,и Ионаѳан, прозванный Апфосом. Происхождение и значение этих прозвищ не могут быть восстановлены в точности; единственное из них, имеющее историческое значение, по своему происхождению совершенно ясно вопреки колебанию некоторых ученых. „Маккавей» значит то же, что германское „Мартелл», молот, т. е. боевая секира; это прозвище характеризует героя. Прежнее мнение, будто это имя представляет собою сокращение фразы, по-видимому, характеризующей движение Маккавеев: mі khamokha belohim Jahve? (Кто подобен Тебе среди богов, Иегова), – это мнение неправильно уже потому одному, что оно основывается не на прежнем правописании Makkabaios, а на позднейшем Makhabi. Маттафия и его сыновья, по-видимому, испытали на себе всю тяжесть бедственного положения своего народа, вызванного осквернением и разграблением дома Божьего. Нет ничего невероятного в рассказе о том, что эти израильтяне в знак скорби о великом страдании своего народа облеклись в траурные одежды; впрочем, быть может, рассказ этот представляет собою только литературную прикрасу. Как бы то ни было, настал момент, когда из этой тихой скорби они были призваны к бесстрашным подвигам. И в Модиин прибыли послы царя; во главе их был некий Апеллес. Их миссия заключалась в том, чтобы заставить каждого гражданина в отдельности открыто присоединиться к эллинской вере. При этом поступали таким образом, что сначала склоняли к языческим жертвоприношениям людей известных, пример которых мог иметь некоторое влияние на массу, а потом действовали аргументом: если тот мог это сделать, то можешь, конечно, и ты. Неудачным образом эллинская партия в Модиине вздумала воспользоваться и Маттафием, как таким соблазняющим примером. Но тот имел в виду иным путем сделаться для своего народа образцом, достойным подражания. Он заявил громогласно, что если даже все народы царства, повинуясь приказу царя, отступать от своих обычаев, он, его сыновья и его братья никогда не откажутся от богопочитания и от союза их отцов с Богом. И когда после этой речи приблизился к языческому алтарю еврейский муж и по повелению царя захотел принести жертву, то Маттафия, увидев это, воспылал гневом, ринулся на отступника и убил его подле алтаря. Вслед затем был убит и Апеллес со своими помощниками, a языческий алтарь был повержен. Сигнал к всеобщему восстанию был подан.

В Модиине Маттафии нельзя уже было безопасно оставаться. Тогда он кликнул клич правоверным. „Кто предан Закону и верно хранит завет, пусть удалится вместе со мною!». И многие собрались в равнине вокруг Маттафии; с женами, детьми и скотом покидали они местности, где они должны были бы приносить языческие жертвы. Эта история невольно напоминает пребывание Давида в пещере Адуллама, а по некоторым своим чертам – также рассказ о. восстании Гедеона против мидианитян. Но слуги царя имели сначала простое средство, для того чтобы одолеть этих мятежников. Они подстерегли их в субботний день. „Еще есть время, говорили они, выходите из ваших засад и исполните повеление царя, и вы останетесь живы!» Тогда евреи в своем бедственном положении поняли ту опасность, которой они себя подвергали, благодаря точному соблюдению Закона. Это было, прежде всего, примером могучей силы характера, когда около тысячи человек мужчин и женщин, не бросив ни одного камня во врагов и не охраняя своих убежищ против их нападений, дали убить себя, только для того, чтобы путем нарушения субботы не стать самим нарушителями Закона. Но таким образом правоверные израильтяне беспомощно погибли бы в течение нескольких недель. И поэтому, с другой стороны, было делом здравого смысла то, что эти верные Закону израильтяне, именно с той целью, чтобы сохранить для этого Закона общину, решили и в субботние дни бороться с нападающими врагами. Это основоположение с тех пор получило всеобщую силу. Мы имеем здесь ясный пример возникновения одного из тех освященных привычкой обычаев, которые впоследствии были объединены под понятием Галахи, что на современный язык мы перевели бы словом „практика». К восставшим скоро примкнула школа асидеев, т. е. людей благочестивых, добровольно посвятивших себя Закону. Мы, в данном случае, впервые имеем дело с особенно преданной Закону школой среди евреев. Эта школа не начала борьбы; при решении важного вопроса о битве в субботу она еще не перешла на сторону парии, стоявшей за битву; она, очевидно, далеко не играла руководящей роли. Кроме нее, к Маттафии присоединились вообще все, которые были недовольны сирийским деспотическим владычеством. Воодушевление способствовало их победе. Куда они ни проникали, они уничтожали языческие алтари и подвергали обрезанию еще необрезанных младенцев. Но скоро этих верных Закону евреев постиг тяжкий удар: первый вождь восстания, Маттафия, умер, и, по-видимому, не в сражении, а от болезни, уже в 167 г. до P. X. Для дальнейшего хода борьбы имело чрезвычайно большое значение то, что предводительство было передано не члену какой-нибудь другой семьи, а непосредственно самому мужественному из сыновей почившего – Иуде, прозванному Маккавеем. Это был не самый старший, a третий сын Маттафии, и он, действительно, выказал себя достойным вождем движения. Благодаря чисто-семитическому обыкновению – сохранять достоинство, воздававшееся человеку за его заслуги, также и за его потомством, – для евреев из семьи героев незаметно вырастала новая царская династия. Этому благоприятствовало и то, что братья Иуды, по-видимому, примкнули к нему без зависти. Его войско насчитывало, по одному, правда, не вполне достоверному известию, около 6000 человек. Дело Маттафии нашло себе в них верных продолжателей. Неожиданно появлялся Иуда перед городами и деревнями и подвергал их пламени; где было удобно, – он нападал на врагов и многих из них обращал в бегство; подобно Гедеону, он для таких предприятий в особенности охотно пользовался ночным временем. Само собою, разумеется, что сирийцы не оставались безучастными зрителями его образа действий. Сирийский полководец Аполлоний, который в 168 г. прибыл в Иерусалим с миссией привести в исполнение царский эдикт относительно религии, еще находился со своим войском в этом городе. На него первого пала задача подавить восстание. Он повел против евреев язычников и самаритян. Иуда выступил ему навстречу; Аполлоний и много воинов его были убиты, остальные обратились в бегство. Когда было получено известие об этом поражении, выступил Серон, главный начальник над войсками Антиоха IV, расположенными в Сирии. С огромным отрядом он пришел к Бэтхорону, местности, лежащей на расстоянии пяти часов от Иерусалима, в направлении к северо-западу. Часть этой местности расположена на возвышенности, ведущей к Иерусалиму, другая часть – внизу, на невысоких холмах. Иуда со своими расположился наверху; при виде того, как внизу надвигались против них военные колонны Серона, даже самыми отважными овладела нерешительность. Ко всему тому воины Иуды еще ничего не ели в течение целого дня, – либо потому что было как раз пост, либо же (что вероятнее) по недостатку съестных припасов. Но Иуда воодушевлял их:„Бог может спасти и с немногими!» На Серона было произведено нападение, и он был разбит со всем своим войском. 800 врагов лежали убитыми на поле брани; остальные бежали в страну филистимлян, преследуемые вплоть до равнины воинами Иуды. Битва при Бетхроне упрочила славу Иуды. Ответом на его речь перед битвой служат, по-видимому, слова в книге Даниила: „Им будет оказана помощь посредством немногих».

Здесь мы, как уже указали выше, при разборе книги Даниила, должны содержащимся в этой книге рассказом пополнить пробел, который другие наши источники оставляют открытым. Ко времени сражения Иуды с Сероном Антиох Эпифан, по-видимому, снова отправился в Египет; известие о поражении Серона призвало его обратно в Палестину, где он расположился лагерем между Иерусалимом и Средиземным морем в то самое время, когда появились последние отделы книги Даниила. В этот момент евреи ожидали чудесного установления Божьего царства в их стране чрез всемогущее вмешательство Бога. Они имели тогда основание вспоминать об эпохе Исайи и о вторжении ассирийского царя Санхериба. Но тут наступило событие, которое, правда, не противоречило предсказанию пророка, но все-таки не соответствовало крайне напряженным упованиям: Антиох, не предприняв никаких особенных мер против Иуды и Иерусалима, двинулся дальше. Можно было, пожалуй, и здесь вспомнить о чудесном отступлении Санхериба от стен Иерусалима и в повторении этой милости Божьей видеть, по крайней мере, предварительное исполнение пророчества Даниила. Но с отступлением Антиоха, ни храм не был очищен от языческого служения, ни даже не было ускорено прекращение войны. Ибо все еще было достаточно сил, направленных против партии Иуды, хотя Антиох лично и не вступал с нею больше в борьбу. Царь совершенно явно перенес свое внимание от Палестины на свои провинции, лежавшие к востоку от Евфрата. По большей части эти провинции давно уже принадлежали сирийскому царству только по имени. Продолжительное отсутствие царя из этих областей привело, в конце концов, к их самостоятельности. По-видимому, и уплата дани производилась ими крайне неправильно. Тогда Антиох IV назначил знатное лицо, из числа своих родственников, Лизия, наместником к западу от Евфрата лежащих провинций и вместе тем опекуном своего сына Антиоха V, а сам переправился через Евфрат. Это произошло весною 166 г. до P. X.

Лизий отправил тогда в Палестину прекрасно-организованное войско, которое, как передают, состояло из 40000 пеших и 7000 всадников. Три полководца, Птоломей, сын Доримена, Никанор и Горгий, вели это войско; им предписывалось усмирение мятежников и заселение страны чужеземными колонистами. Когда войско расположилось лагерем вблизи Эммауса, в равнине приблизительно в пяти часах расстояния к западу от Иерусалима, в лагере появились уже торговцы с нужными деньгами и цепями, для покупки и уведения будущих еврейских пленников. Тогда преданные Закону израильтяне собрались в издревле священной Мицпe, местности прославленной Самуилом, в двух часах к северо-западу от Иерусалима; оттуда открывался вид на священный город. С редкой торжественностью готовились здесь к священной битве. Постились, облеклись в траур, разорвали верхние одежды, посыпали пеплом головы. Вместе с тем было торжественно объявлено перед Богом все осквернение веры, совершенное язычниками. Был развернут свиток Закона, расписанный языческими изображениями и знаками. Были разложены священные одеяния, первые плоды и десятины; было указано на назареев, которые по Закону окончили срок своего обета и все-таки не могли теперь быть освобождены от него в храме. Затем вознесена была общая молитва об избавлении. Голосам молящихся вторили трубные звуки. Мы едва ли ошибемся, если скажем, что эту торжественность Иуда более терпел, чем желал ее. Для него важно было привлечь на свою сторону как можно больше преданных Закону евреев, а элемент книжников, пользовавшийся в массе большим авторитетом, мог быть удержан только решительным признанием того, что победа может быть одержана не собственными силами, а исключительно помощью Бога. И это было им, действительно, в достаточной мере, подчеркнуто. Вместе с тем, однако, у Иуды не было недостатка в энергии и проницательности. Ему предстояло еще трудное дело. Его воины представляли собою недисциплинированную, сбродную толпу; теперь он преобразовал ее в регулярное войско. Над каждой тысячей, над каждой сотней, даже над каждой полусотней и десятком людей он ставил начальника. Но и здесь он должен был делать книжникам удивительные уступки, которые едва ли соответствовали его желаниям. Дело в том, что Закон решительно освобождает от военной службы целую массу людей по своеобразным основаниям. Кто выстроил дом и еще не освятил его, кто посадил виноградник и еще не воспользовался им, кто обручился с женою и не взял ее, наконец, всякий даже, кто боязлив и малодушен, – тот освобождается от участия в походе. Конечно, эти постановления, бесспорно гуманные, легко могли парализовать всякое военное предприятие, требующее участия всего народа. Тем не менее, Иуда соблюдал их, чтобы не впасть в противоречие с Законом. Затем он ушел из-под Мицпы и расположился лагерем к югу от Эммауса. Тогда Горгий с 5000 пеших воинов и 1000 отборных всадников ночью выступил из сирийского лагеря, чтобы сделать нападение на лагерь евреев. Люди из Иерусалимской крепости показывали ему дорогу. Иуда знал об этом замысле и выступил со своими воинами, для того чтобы сломить войско царя, пока еще военные силы последнего были разобщены. Когда Горгий прибыли в еврейский лагерь, он никого там не нашел и устремился в горы в погоню за своими врагами. Иуда же на заре появился в равнине с 3000 плохо вооруженных человек. Враги, напротив, были хорошо вооружены и окружены опытной в военном деле конницей. Однако, несмотря на это, победа Иуды была полная. Вражеское войско бежало, и Иуда со своими воинами преследовал его вплоть до Гезера, Асдода и Ябны и до области Эдома. Когда преследование кончилось, необходимо было еще прогнать войско Горгия. Это, конечно, удалось без труда. Когда Горгий захотел возвратиться в общий лагерь, его воины увидели с вершины горы пламя и дым, подымавшееся над лагерем, и войско евреев в боевом порядке. Иуда запретил своим воинам всякий грабеж, пока они не покончат с Горгием. Вид горящего лагеря и победоносных врагов возбудил среди сирийцев такую панику, что они обратились в стремительное бегство, ища спасения на нееврейской территории. Так это могучее войско было рассеяно ничтожным на вид и плохо вооруженным, но воодушевленным верою отрядом.

Легко представить себе гнев Лизия. В 165 г. до P. X. он сам выступил в поход против Иуды с 60000 пеших и 5000 всадников. Он расположился лагерем на Бет-Цуре по дороге, ведущей из Иерусалима в Хеврон. Здесь разбил его Иуда с 10000 человек, причем пало около 5000 сирийцев. Если, как гласит предание, Лизий вследствие этой потери вернулся назад, для того чтобы в Антиохии завербовать новых наемников, то здесь с очевидной ясностью выступает неточность в числовых данных, какую мы находим и в наших лучших источниках. Если бы Лизий после потери этих 5000 тысяч имел в Палестине в своем распоряжении еще 60000 человек, то он, конечно, из-за этого сравнительно небольшого урона не решился бы на отступление. После отступления Лизия, дело Иуды подвинулось настолько вперед, что он мог уже думать об освящении храма. Он двинулся со всем своим войском к храмовой горе. Там они увидали святыню покинутой, жертвенные алтари оскверненными, ворота сожженными, дворы поросшими бурьяном, своды разрушенными. Некогда было предаваться скорби, и Иуда назначил отряд воинов, который во время торжественного освящения храма должен был обратиться против сирийского гарнизона крепости. Затем Иуда приказал известному числу беспорочных и ревностных священнослужителей очистить святыню и убрать все оскверненные камни. Сомнение возникло лишь относительно оскверненного жертвенного алтаря. Наконец, было постановлено совершенно снести его, но сохранить его камни в определенном месте до тех пор, пока будущий пророк не выскажет по поводу них окончательного решения, и воздвигнуть новый чистый алтарь. Точно также заменили украденные и разграбленные священные сосуды новыми; преддверие храма было опять по-прежнему украшено светильниками, кадильным алтарем, столом для хлеба предложения и занавесами перед дверьми. Наконец, 25 декабря (кислев), в тот самый день, в который три года тому назад по приказанию Антиоха в первый раз была принесена пред этим храмом жертва Зевсу, – теперь на новом алтаре, впервые, было опять совершено жертвоприношение в точном соответствии с еврейским ритуалом. Восемь дней праздновали это великое торжество, и было решено возвести его в постоянный, ежегодно повторяющийся праздник. Затем принялись за постройку вокруг храмовой горы высоких стен и крепких башен, был здесь поставлен гарнизон и равным образом был укреплен Бет-Цур, как оплот против Идумеи.

На первых порах после описанных событий сирийское правительство нисколько не противодействовало Иуде. Он укрепил свое положение тем, что вместе со своим братом Ионафаном пришел за Иордан на помощь евреям в Галааде, поддерживать же своих единоверцев в Галилее предоставил своему брату Симону. В обеих областях евреи были жестоко теснимы своими языческими соседями. Несомненно, это было следствием восстания в Иудее: со стороны сирийского правительства евреи не пользовались больше покровительством; наоборот, скорее думали, что вне Иудеи легче, чем внутри страны, привести в исполнение замысел царя – уничтожить еврейскую религию. Иуда же не мог рассчитывать на то, чтобы уже теперь поддерживать свое влияние в этих отдаленных областях даже в свое отсутствие. Вот почему он и решил переселить в Иудею из Галилеи и лежащего по левую сторону Иордана Гилеада тех, верных Закону евреев, для которых это переселение было бы желательно. С тех пор как единство жертвенного служения в Иерусалиме было установлено, со стороны всякого еврея было, конечно, естественным желанием жить вблизи священной горы; кроме того, благодаря переселению галилеян и галаадитян в Иерусалим и его окрестности, не только эти переселенцы защищены были от своих прежних врагов, но и восстановлена была естественная связь между Иудеей и обеими провинциями Палестины, в которых число еврейского населения было весьма значительно: новые переселенцы поддерживали свои отношения к своей прежней родине. Иуда вел эту войну со всею жестокостью религиозного фанатизма. Насчитывают целый ряд городов, в которых он велел избить все мужское население, самые же города – предать огню.

Саму Иудею приходилось тоже защищать от окрестных жителей. Он покорил идумеев (эдомитян) в ярах на юге Палестины. Так, он отнял у них, древний Хеврон и сжег окружавшие его башни. В другой раз он двинулся против разбойнической шайки, именно сыновей Байана, которые из своих укреплений, находившихся у проезжих дорог, нападали на путников. Иуда сжег укрепления вместе с их жителями. В стране аммонитян он взял моавитский город Иезер и этим наказал главу аммонитян, некоего Тимофея. Наконец, ему предстояла работа и в Самарии, и в стране филистимлян. Здесь он пришел в Асдод, где разрушил языческие алтари и сжег изображения богов. За это время дело не обошлось без всяких столкновений с сирийцами. Горгий, известный нам полководец царского наместника Лизия, остался в Ямнии (Ябна). И вот, в то время как Симон находился в Галилее, a Иуда в Галааде, – оба оставленные Иудой в Иерусалиме вождя, Иосиф бен-Захария и Азария, не захотели пребывать в бездействии и двинулись войной против Горгия в Ябне. Они были разбиты на голову и, оттесненные до границ Иудеи, потеряли 2000 человек. Но тем ярче засияла слава сыновей Маттафии. Форма, в которой выразилось утешение по поводу этого поражения, достойна внимания: они не принадлежали к роду людей, которыми спасен был Израиль. В 164 г. до P. X. умер Антиох Епифан после четырнадцатилетнего правления. Когда известие о его смерти пришло из Вавилона, где он умер, в Антиохию, наместник Лизий не замедлил провозгласить царем младшего сына почившего, Антиоха V Евпатора. Но это послужило еще новым поводом к разным смутам в Сирийском царстве, которые сослужили службу не только римлянам, но и евреям. После смерти Антиоха Епифана Иуда решил прогнать сирийский гарнизон из Иерусалимской крепости. Только после того как это было бы сделано, богослужение в храме могло бы быть, восстановлено и совершаемо с требуемою правильностью. Но новый царь своевременно получил известие об осаде крепости Иудой и нисколько не был намерен без сопротивления отдать этот выдающийся пункт. С численно подавляющим войском (еврейские сообщения говорят о 10000 пеших и 20000 конных воинов) и 52 слонами он вместе с Лизием, как главным военачальником, окольным путем, через Идумею, с юга прибыл к недавно укрепленному евреями Бет-Цуру. Он надеялся, благодаря своим осадным машинам, взять город; но граждане делали вылазки и сожгли опасные орудия. Между тем Иуда узнал о тягостном положении осажденных в Бет-Цуре и решил, что на нем лежит болee важная обязанность, чем самому осаждать Иерусалимскую крепость. Он двинулся со своим войском и пришел к Бет-Захарии, местности между Бет-Цуром и Иерусалимом, в горах. Очевидно, он думал воспользоваться этой местностью точно также, как воспользовался скатом при Бет-Хороне в битве против Серона. И действительно он отвлек царя от Бет-Цура в эту совершенно неудобную для большого войска местность. Но при восходе солнца горы засияли от блеска неприятельского оружия, и правильное движение сирийских солдат, несмотря на столь неудобные условия местности, возбудило у малоопытных еврейских воинов изумление и страх. Главным образом, сильную панику наводили разъяренные особыми раздражающими средствами слоны со своими башнями и седоками без правивших ими индусов. О победе воинов Иуды нельзя было и думать. Тогда Элеазар, по прозванию Ауаран, брат Иуды Маккавея, решился на геройский подвиг, еще долго потом возбуждавший изумление. Один из слонов имел в особенности величественный вид; говорили, что на нем был царь. Тогда Элеазар со страшным напряжением пробился между рядами воинов к этому слону и снизу заколол его, так что тот рухнул наземь мертвым. Под тяжестью его падения погиб сам Элеазар. Но Антиох V Евпатор этим маневром не был убит, и в виду огромного численного превосходства врагов Иуда должен был отступить к укрепленной храмовой горе. Сирийское войско последовало за ним и заперло священное место. Бет-Цуру же была предоставлена почетная капитуляция, потому что голод принудил жителей, все еще осажденных частью сирийцев, к переговорам о мире. В этом случае вновь обнаружилась неприменимость предписаний закона во время войны. Дело в том, что съестные припасы истощились особенно скоро потому, что тогда как раз был седьмой год, в который запрещено было возделывать землю. Как сообщает повествование, царь оставил в Бет-Цуре сирийский гарнизон. По-видимому, и в Иерусалиме он имел такой же успех. Правда, евреи боролись отчаянно и противопоставили его военным машинам свои собственные. Но, во-первых, город был переполнен, благодаря иммиграции иноземных евреев из Галаада и Галилеи, которых впервые поселили здесь Иуда Маккавей и его брат Симон; во-вторых, и здесь, благодаря субботнему году, было мало наличных припасов; наконец, – и то было самое худшее – неслыханная санкция со стороны Закона трусости и уклонения от войны, о котором мы говорили уже выше по поводу собрания в Мицпе перед битвою с полководцами Лизия, в момент осады святыни языческим войском привела к постыдному всеобщему бегству. И таким образом, сирийцы, несомненно, одержали бы верх над восставшим народом, если бы они сами спокойно пользовались своею властью. Но в лагере перед Иерусалимом прежний наместник царя и нынешний первый министр Антиоха Евпатора узнал, что некто Филипп, стоявший в Вавилоне у смертного одра Антиоха IV, идет на Антиохию, под предлогом, что ему предоставлены были умирающим царем забота об Антиохe Евпаторе и верховное управление всем царством. По получении этого известия сейчас же начаты были осажденными евреями переговоры о мире. На этот раз Лизий, действительно, уничтожил зло в корне. Евреям опять была предоставлена свобода религии и нравов; ненавистный народу, незаконный первосвященник Менелай был сейчас же взят в Сирию и там казнен, а первосвященником был назначен, правда, преданный сирийцам, но Ааронид, по-еврейски называвшийся Яким, по-гречески Алкимом. Антиох Евпатор зашел сам в святилище и, увидев там укрепления вокруг стен, велел их снести. Хотя за этот последний поступок его упрекнули в нарушении клятвы, но, в общем, этот мир имел для сирийцев очень благоприятные последствия. Дарование свободы соблюдения Закона привлекло на их сторону религиозных людей в Палестине, которые стремились не столько к государственной свободе и могуществу Израиля, сколько к правильности его богослужения и тщательному исполнению отдельных заповедей Бога, как к единственному истинному благу народа.

Итак, Антиох V и Лизий поспешно возвратились в Антиохию. Там они застали Филиппа уже владеющим столицей, но взяли ее приступом. Филипп попался им в руки и был убит. Тогда, в 162 г. до P. X., вернулся из Рима, не добившись разрешения римского сената, Деметрий, сын Селевка IV, некогда прибывший в Рим в качестве заложника вместо Антиоха Епифана, и чрезвычайно скоро овладел сирийским престолом. Антиох V Евпатор и Лизий были казнены. К этому царю Деметрию I, который впоследствии получил прозвище Сотер, вскоре после его восшествия на престол, прибыл новый еврейский первосвященник Алким вместе со многими эллинизированными евреями для того, чтобы принести жалобу на Иуду Маккавея и его братьев. Очевидно, семья Маттафии не хотела довольствоваться достигнутым половинным ycпeхом; она домогалась самостоятельности и политической свободы евреев. Деметрий I счел нужным послать в Палестину своего полководца Вакхида с войском для наказания Иуды и демонстративно утвердить Алкима в первосвященническим сане. Роковым здесь было то обстоятельство, что книжники и в особенности школа асидеев, та ревниво оберегавшая Закон корпорация, которая сейчас же после того как вспыхнуло возмущение, примкнула к Маттафии, – не хотела видеть необходимости дальнейшей борьбы. Они доверчиво стали на сторону этого потомка Аарона. Но завладев властью, Алким велел в один день убить из их среды шестьдесят человек. Равным образом Вакхид расположился лагерем вблизи Иерусалима и велел схватить множество перебежавших к нему евреев, а также и других евреев, убить и бросить их в большой колодезь. После этих подвигов он вернулся домой; но Алким оставил при себе сирийский отряд, с помощью которого он старался удержать свое первосвященство. Иуда же прошел через всю Иудею и принудил всех перебежчиков снова перейти на его сторону. И силы его так быстро возросли, что Алким принужден был решиться на возвращение в Антиохию.

6. Евреи в Египте в эпоху Маккавеев. Литература романов

Между тем еврейство в Египте вполне оставалось в своих прежних отношениях к эллинизму. Птоломеи никогда не останавливались на мысли искоренить еврейскую религию запретами и гонениями. Сын первосвященника Ония III, носивший то же имя, бежал к Птоломею Филометору вероятно уже тогда, когда Менелай добился первосвященнического достоинства. На эту личность обратились взоры жившего вне Палестины еврейства, когда Иерусалимский храм попал в руки язычников и был ими осквернен. Ссылались на замечательное пророчество Исайи, в котором грядущее обращение египтян в еврейство выражено в такой форме, что в самом Египте должен быть воздвигнут для Иеговы алтарь из ценного камня. Это казалось позднейшей, привыкшей к единству храмового богослужения эпохе, указанием на то, что после осквернения Иерусалимского храма должен быть построен храм в Египте. Само собой разумеется, что Птоломей Филометор не мог ничего против этого иметь, и вот на расстоянии 180 стадий от Мемфиса был построен храм по образцу Иерусалимского. Местом для него послужил город Леонтополис в округе Гелиополиса, где уже раньше находилось святилище, которое было посвящено одному египетскому божеству, так называемой дикой Бубастидe, а теперь находилось в запустении и упадке. Впоследствии при ближайшем сравнении с Иерусалимским храмом (разумеется, совершенно перестроенным) нашли несколько отличий, из которых еще особенно ясно можно было видеть всю греховность предприятия Ония. Так, передают, что храм в Леонтополисe имел вид башни вышиною в 60 локтей, сделанной из крепких камней. Вместо священного канделябра горела только медная, но вызолоченная лампа, висевшая на золотой цепи. Наконец, вся священная площадь была окружена кирпичной стеной. Только врата были из натурального камня. Этот храм в Леонтополисe вмecтe со своим священническим персоналом и своим жертвенным служением продолжал существовать, пока существовало еврейское государство. Но свое значение он, несомненно, потерял сейчас же после своего возникновения. Лишь только в Палестине возобновлено было древнее, жертвенное служение, этот храм вмecтe со своим единственно законным священством лишился своей популярности. Место, которое Господь избрал себе для жилища, было конечно только в храме на Сионе. Но навеянному эллинизмом равнодушию к избранности Израиля вполне соответствует то обстоятельство, что этот храм в Леонтополисe не только был построен и освящен, но и в течение столетий официально функционировал наряду с Иерусалимским, и противоречие с ясными указаниями Закона относительно единого мѣстопребывания Бога на земле не внушало особенно тревожного чувства. Позднейшие книжники вырабатывали даже особые тезисы по поводу того, в каком случае принесение жертвы или освобождение от назорейского обета должно иметь место в храме Ония. Конечно, здecь проявляется сильное пренебрежение к этому храму сравнительно с Иерусалимским; но самая постановка вопроса достаточно показывает, как высоко умели ценить александрийские и иные египетские евреи возможность иметь вблизи себя настоящий дом Божий. Это конечно не мешало им выказывать обязательные для каждого израильтянина знаки благоговения перед издревле священным храмом в граде Давидовом: туда отправлялись, на поклонение, туда выплачивали храмовую подать. И несомненно, что явное противоречие между запрещением Закона и этим двойным жертвенным служением в Иерусалиме и Леонтополисe было бы ясно сознано, если бы египетское еврейство глубоко не восприняло тогда своеобразного воззрения платоновской философии. По этому воззрению существуют различные степени реальности, так что каждая высшая степень действительности вызывает ряд менee действительных отражений своей сущности. Так и храм в Иерусалиме имел, нисколько не уничтожающее его единства, отражение своей сущности в Леонтополисe. Только Иерусалимский храм был в полном смысле слова действительно сущим, а храм в Леонтополисe был только подобием и чувственным образом Иерусалимского. Что именно при Птоломее Филометоре могли выработаться подобные системы идей, ясно видно из того, что при нем писал древнейший еврейский философ, от произведений которого до нас дошли еще некоторые отрывки.

Аристобул, бывший по не подлежащему уже проверке свидетельству позднейших писателей, учеником аристотелевской школы, перипатетиком, написал для царя Филометора обнимающее несколько книг произведение под заглавием „Объяснение Моисеева Писания». В этом произведении он пространно показывает, что под словами Бога во время акта творения следует понимать только всемогущее действие силы Бога. В этом значит, ветхозаветное повествование согласуется с воззрениями греческих философов и поэтическими рассказами Орфея и Арата. Говоря об установлении дня отдыха, Аристобул также приводит свидетельство поэтов седой старины: Гомера, Гезиода и Лина, конечно, в подложных цитатах. В другой раз, говоря о времени празднования Пасхи, он показывает, как глубоко евреи (конечно, уже в эпоху Моисея) были посвящены в тайны астрономии. Сводя все это вмecтe, Аристобул желает доказать, что вся мудрость греков почерпнута из произведений Моисея и пророков. Предполагаемому указанию на недавнее происхождение перевода 70 толковников он решительно противопоставляет то, что существовали уже болee ранние переводы еврейских книг на греческий язык. Этим опровергалось возражение, будто эти книги были совсем и недоступны греческим мыслителям. Но во всяком случае в этом еврейском народе жило, вероятно, необыкновенно сильное чувство собственного достоинства, если в эпоху глубочайшего политического унижения человек из его среды мог отважится на то, чтобы перед одним из высших тогда представителей гордого своим образованием эллинства, выставить всю греческую образованность и мудрость, как похищенные из сокровищниц Иудаизма! О специфических чертах философии Аристобула мы из дошедших до нас отрывков узнаем лишь немногое; ясно только то, что он мыслил божество вне всякой аналогии с мировой жизнью. Если то, что Бог, согласно рассказу о сотворении мира, говорит, есть только образ, то и библейские выражения, по которым Господь простирает руку или шествует по земле, следует тоже понимать символически. Надмировой Бог действует в мире. Но стремясь таким образом находить болee высокий смысл библейского слова, наряду с которым буквальный смысл имеет только второстепенное значение, Аристобул создает странное искусство аллегорического изложения Священного Писания, искусство, которое впоследствии нисколько не помогало иудейско-александрийской школе в выработке оригинальной философии. Еще и другая сторона позднейшей еврейской философии, именно игра числами, ясно выступает уже у Аристобула. Его поэтому относили к Пифагорейцам. Но вероятнее предположить причину сходства с пифагорейцами в знакомстве Аристобула со священной системой чисел вавилонян, которые были учителями Пифагора. Ибо у Аристобула подобная игра числами выступает, как раз при упоминании о семидневной неделе, а счет по неделям имеет древневавилонское происхождение, и, как еврей, Аристобул очень легко мог иметь живые сношения с Вавилоном, где жило почти такое же большое количество евреев, как и в Египте.

Литературным видом, процветавшим в Эллинском мире, была повecть; она получила право гражданства и в коренном, и в эллинизированном еврействе. Именно три рассказа особенно прославились: рассказ о набожной моавитянкe Руфи, бабке царя Давида, прозелитке Иерусалима; затем суровый рассказ об убиении ассирийского полководца еврейской вдовой Юдифью и, наконец, идиллическая история обоих Товиев. Только философской глубиной сюжета отличается от этих рассказов большой философский роман Иов. Руфь и Иов не показывают точных следов времени своего происхождения. Зато тем вepнee Юдифь и Товий могут быть отнесены приблизительно к эпохе Маккавеев. По действующему во всей истории и еврейской литературы принципу, что однородные произведения относятся к одной и той же литературной эпохе, можно заранee принять, что и Руфь и Иов, как и Юдифь и Товий возникли в эпоху эллинизма. Исследование этих повестей только подтверждает эту гипотезу. Рассмотрим внимательнее эти четыре рассказа.

В высшей степени проста история Руфи. В эпоху судей Элимелех со своей женой Ноеминь и двумя холостыми сыновьями переселились в неурожайный год из Вифлеема в страну моавитян. Здecь оба сына женились на моавитянках, а отец и оба сына умерли. – Между тем Ноеминь узнает, что дороговизна в Иуде пришла к концу и решает вернутся туда. Обе ее невестки Арпа и Руфь сопровождают ее; но она требует, чтоб они возвратились домой и вышли замуж в стране моавитян: а она не может надеяться получить когда-нибудь от них наследника, потому что она сама бездетна и стара, и не имеет сына, благодаря которому обе молодые вдовы могли бы сделаться матерями. Арпа, действительно, возвращается назад, но Руфь говорит, что она не хочет вернуться: „твой народ – мой народ и твой Бог – мой Бог». Во время жатвы ячменя обе они приходят в Вифлеем, и Руфь занимается тем, что на сжатых полях собирает оставшиеся колосья. При этом особенно дружелюбным к ней выказывает себя человек из рода ее свекра. Он это делает в виде признательности за ее услугу Ноемини: „Бог да воздаст тебе за твой поступок», говорит он, „и твоя награда должна быть полной у Господа, Бога Израиля, к Которому ты пришла, чтобы ты имела убежище под его крылами″. От этого человека Руфь получает брачное предложение столько же наивным, сколько и отчасти отталкивающим для нашего чувства способом. Именно, как будущий наследник поля Ноемини, он должен принять на себя заботу и о потомстве Элимелеха; но на это Вооз соглашается только под тем условием, если другой по степени родства собственно ближе стоящий наследник не пожелает вступить в брак с Руфью. Вооз вступает поэтому, прежде всего, в переговоры с этим законнейшим наследником. У городских ворот обсуждается это дело. Наследник хотел бы обладать, конечно, имуществом, но не желает Руфи в жены. Поэтому в присутствии старейшин города он снимает с себя башмак и этим отрекается от наследства. Вооз перенимает его, женится на Руфи и она через него делается прабабкой царя.

В этом рассказе хотели открыть следы глубокой древности. Думали, например, что в нем находится еще древне-израильское представление о связи Иеговы с его страной; это заключали из слов, сказанных Руфью при ее решении отправиться с Ноеминью в Иудею, именно что Бог Ноемини – и ее Бог. Но в этом следует видеть только то, что Руфь представлена прозелиткой, как это выражено по крайней мepe в одном месте произведения вполне ясно: „Бог Израиля, к Которому ты пришла, дабы иметь убежище под Его крылами». Этим упраздняется и другое возражение, которое могло бы быть выставлено против позднего происхождения этого рассказа. Брак сыновей Элимелеха с двумя моавитянками теряет тот отталкивающий характер, который он должен был иметь для еврея после эпохи Ноемини, раз этим моавитянкам приписывается переход в еврейство. С другой стороны, нетрудно доказать сравнительно позднее возникновение этой книги. Bo-первых вся история Руфи основывается на изложенной в Законе хозяйственной мудрости, требующей, чтобы родовое имущество сохранялось, в семье посредством брака с братом покойного мужа, брака, который для обеих еврейско-моавитских вдов, Арпы и Руфи и был невозможен постольку, поскольку они не имели шуринов, но который до известной степени возмещен был браком Руфи с близким родственником Воозом; во-вторых, прозелитизм Руфи, отступление на задний план всех политических отношений и детальное изображение домашней и общественной жизни отдельных частных лиц, – все это ясные, признаки поздней, во всяком случае, падающей на время после Эздры, эпохи. Разумеется, точной даты здecь установить нельзя.

К эпохе после Эздры относится и книга Иова. И здecь индивидуум, как таковой, является объектом деятельности Бога. Только в этом смысле и можно понимать всю проблему книги. Иов, по-видимому, представлен вовсе не израильтянином, хотя его родина, страна Уц, и не может быть твердо установлена. На Эдом, как на мecтo действия этой истории, указывает, нам не только то обстоятельство, что Уц в генеалогии книги Бытия представлен сыном Сеира и отцом Хоритов и что в жалобных песнях, страна Уц названа именем Эдома, а в книге Иеремии Уц выступает как часть эдомитской страны, на это указываете, и то, что Иов считается и в числе сыновей востока, что несомненно должно отличать его от израильтян, – а его друг Элифас происходит из знаменитого эдомитского города Феман. Несмотря на это, без дальнейших пояснений, в книге предполагается, что эти идумеи чтут израильского Иегову. И положение вещей в ней такое: через сатану Иегова подвергает преданность Иова самым тяжким испытаниям; Он отнимает, у него достояние, детей, здоровье. Но Иов переносит вce эти удары, не изменяя Богу, и за это Бог в конце награждаете его самым щедрым образом. Но самый важный пункт содержания состоит в оригинальном изображении настроения Иова в его несчастии. Для того чтобы изобразить как Иов воспринимал свое несчастье, писатель избрал форму диалога между Иовом и его друзьями.– Прежде всего, нам сообщается о трех друзьях, которые приходят к одержимому проказой Иову, подвергающемуся глумлению даже со стороны его жены. Семь дней и семь ночей сидят они молча вокруг него; затем Иов начинает свои жалобы. Он желал бы никогда не родиться или, по крайней мере, сейчас же опять умереть; он спрашивает: зачем Господь дает страдающим свет жизни. На это отвечает Элифас из рода Фемана, что Иов в виду своей беспорочной жизни не должен терять упования и надежды; конечно, ни один человек не безгрешен, и поэтому всех поражает несчастье, но только глупцы из-за этого гибнут, падая духом; „я бы обратился к Богу и Господу доверил бы свое горе. Ибо спасение всегда в Его власти, и благо человеку, которого карает Бог». Но на эту речь утешения Иов отвечает только неудержимой жалобой: он хочет умереть; друзья должны быть снисходительны к его страданию; их слова неприменимы к его положению; он спрашивает Бога: „зачем избрал Ты меня своею мишенью? почему ты не прощаешь мои грехи?» В более короткой речи объясняет, тогда второй друг, Вилдад из Шуаха: Бог не нарушает, справедливости, и несчастье – кара за грех; но Бог не отвергает, благочестивого, и Иову тоже вернет, он счастье. Теперь Иов признает, что перед Богом никто не прав, но при ничтожестве человека перед величием и всемогуществом Бога это подстерегание человеческих прегрешений кажется ему несправедливым. Тогда возражает, ему третий друг, Зофар из Наамы, что всеведение Бога распространяется на все вещи, и в этом нельзя Ему препятствовать; однако если обратиться к Богу с молитвой, Он выказывает большую снисходительность к вине, и если перестать грешить, Он прощает, и возвращает, надежду на будущее. Но Иов признает, конечно, высшую мудрость и все-таки вопрошает Бога: „сдунутый ветром лист, желаешь Ты устрашить, иссохший стебель желаешь Ты еще преследовать, обрекая меня на такие горести и заставляя меня искупать грехи моей юности!″ В этих словах, надо заметить, очень резко дает себя чувствовать отсутствие веры в воскресение. Далее Элифас доказывает,, что слова Иова обнаруживают его вину: „зачем помрачаются твои очи, что ты на Бога обращаешь свой гнев и изрекаешь хулу из уст своих?» Далее следует предостережение, что хулители Бога гибнут. Тем не менее, Иов видит в этих речах своих друзей только глумление над его горем и клянется, что на небесах есть свидетель его невинности; он страстно желает смерти, ибо на земле ищет покоя. Вилдад полагает, что как бы не объяснять страдания Иова, несомненно то, что грешника постигает кара. Но Иов говорит, что если даже можно его укорять в грехах, то ведь Бог ниспослал ему страдания; зачем же вы меня преследуете так, как Бог? И могучую надежду питает, он на грядущее искупление, и надеется и при своей истерзанной коже, и при живом еще теле видеть Бога (т. е. Божью помощь); жестоко делать ему упреки в несчастье. Это не мешает другу Иова Зофару изобразить печальную гибель грешника и так закончить: „небо разоблачает его вину и земля возмущается против него. Испариться должно достояние его дома и собранное им – в день отмщения. Такова участь грешника, на которую обрекает, его Бог, и таково наследие, завещанное ему от Бога». Это дает повод Иову доказать возможность его невинности тем, что счастье бывает часто уделом именно злых людей. Но Элифас объясняет, ему, что Бог ведь не имеет выгоды от того, что человек праведен; поэтому он еще раз настаивает, чтобы Иов сознался в своей вине, которую знает Всеведущий; Бог дает тогда Свое благословение смирившемуся и выслушает его мольбу. Но Иову хотелось бы скорее всего самому доказать перед Богом свою невинность, и он опять спрашивает, почему Господь допускает, чтобы злые были так счастливы на земле. На это отвечает, Вилдад указанием на совершенство Бога и греховность человека, на то, следовательно, что никто не может роптать на свое страдание. После этих троекратных ответов друзей Иова на речи Иова, последний сам произносит заключительное слово, распадающееся на три части, из которых первая излагает непостижимое величие Бога, вторая изображает кары грешника и указывает на страх Божий, как на путь к мудрости, а в третьей Иов снова оглядывается на всю свою прежнюю жизнь, не чувствуя при этом никакой вины за собою. Затем, очевидно, по первоначальному плану книги следовало решение, которое сообщил Иову сам Бог. На красоте и гармонии, царящих в сотворенном мире, показывает Он ему Свое величие и ничтожество человека. Уже давно признали в этих изображениях одно из самых могучих проявлений еврейской духовной жизни. Книга кончается тем, что Иов признал свое ничтожество перед Богом и, выдержав испытание, был одарен Богом за свое потерянное счастье с избытком.

Как ни глубокомысленна эта поэма, все-таки нельзя утверждать, что возбужденные в ней вопросы получили удовлетворительное решение. Главный вопрос, несомненно, по большей части ставится совершенно неправильно Дело не в том, чтобы объяснить страдание невинного, Иов сам признает, что, строго говоря, вовсе нет невинных; самый важный вопрос в том, как тяжкое страдание человека при сравнительно малой вине примиряется не только со справедливостью, но и с достоинством Бога. Может ли великий Бог находить удовлетворение в страдании человека, когда это страдание превосходит степень вины? Единственный ответ, который дает на это книга есть фаталистическое указание на величие Бога и более совершенное понимание. Но такое указание влечет за собою не примирение с мировым ходом вещей, а самое большое – только покорность ему, и если в заключении величие Бога проводится перед глазами Иова в ярких, сияющих роскошными красками образах для того, чтобы заставить его умолкнуть, то это живо напоминает тот головокружительный чад, в который иногда звуками труб и боем барабанов приводят солдат во время их смертоносного шествия на поле битвы. Неудовлетворительность этого решения уже рано была понята. Книга Иов была принята в Священный Канон только со значительною вставкою. После заключительного слова Иова находится в ней длинная речь младшего друга Иова, по имени Элиху, который не назван ни в начале, ни в конце; эта речь начинается большими притязаниями на более высокое понимание, в действительности же она не дает ни одной новой мысли и только с особенной резкостью опять подтверждает, что Бог, посылая людям страдания, не оказывает им этим несправедливости; менее всего имеет кто-либо право из своих, по-видимому, невинных страданий выводить заключение, что благочестие вообще не находит себе оценки.

Вопрос о справедливости Бога со своею жгучестью впервые поставлен у Иеремии, Иезекииля и второго Исайи. Но там трактуется, главным образом, о вполне определенном положении в данный исторический момент, когда отдельные личности в израильском народе должны были отчасти невинно искупать вину всего народа или же, когда сравнительно невинное позднейшее поколение было наказано за вину своих отцов. Во всяком случае, все, что там высказано, обусловливается верою в особенное отношение Бога к Израилю. А в книге Иова об этом больше и речи нет. Бог и человек противопоставлены друг другу. Праведный человек, по принципу, всеобщность, которого заранее предполагается, имеет известное право на милость Бога; но во всем остальном Бог и человек являются только как противоположности, человек – как часть творения, Бог как всемогущий творец. Это основной тезис для всей постановки вопроса не подлежит никакому сомнению, что это мировоззрение вообще могло выработаться только со времени Эздры, и то, что стерты национальные краски, благодаря чему эдомитяне выступают образцами благочестия и мудрости, – подходит только к эллинистической, и именно птоломеевской эпохе, к которой лучше всего подходят и изображения крокодила и гиппопотама. К той же эпохе относит нас вообще попытка наглядно представить величие Бога на его творениях, так как сходные места в книге Сираха и в притчах Соломона несомненно происходят из этой эпохи. Также и разговоры на небе, и резко очерченный образ Сатаны лучше всего подходят к поздневрейскому времени, которое создало так называемую апокалиптику, хотя и можно признать, что уже предсказание Мехди бен-Иеила перед сражением Ахава с сирийцами представляет сходные черты; наконец, в этом произведении мы имеем дело с религиозно-философским творением, а насколько мы знаем, евреи не чувствовали решительно никакой склонности к философии, пока не пришли в соприкосновение с эллинским миром. Наконец, мы еще раз подчеркиваем что форма, лежащая в основании книги Иова, есть форма эллинского романа, характерная для господствовавшего тогда по существу индивидуалистического направления. Рассматриваемая с такой точки зрения, книга Иова является для западной литературы глубокомысленнейшим памятником той эпохи. Но и характеризующая ее диалогическая форма тоже выступает при этом в новом свeтe. Мы, несомненно, имеем здесь дело с еврейским подражанием философскому диалогу у Платона. Надо только вспомнить, как Платон размышлял о причинах человеческого страдания, и как и перед его глазами стояли величие и красота мира.

К эпохе Маккавеев относятся, несомненно, два рассказа Юдифь и Товий, о которых мы должны еще упомянуть. Книга Юдифь во многих отношениях соприкасается с книгою Даниила; прежде всего в том, что она нам тоже повествует о царе Навуходоносоре, а затем в том, что она имеет об этом царе только очень неясное представление. По книге Юдифи Навуходоносор царь не в Вавилоне, а в Ниневии; его народ не халдеи, a ассирияне. Этот замечательный властелин одержал только одну победу над мидийским царем Арфаксадом и объявляет большому числу народностей свое повеление присоединить свои отряды к его войскам. Ему отказывают и отсылают послов ни с чем. Тогда Навуходоносор посылает своего военачальника Олоферна наказать непокорные западные народы. Олоферн является с несметным войском, разрушает города, грабит имущество, уничтожает поля и сады, сжигает жатву. Напрасно у него просят мира; он уничтожает все храмы, ибо царь Навуходоносор приказал истребить всех местных богов для того, чтобы все народы служили и поклонялись лишь ему, Навуходоносору, как богу. Олоферн уже расположился лагерем в Изреельской долине между Габой (на Кармелe) и Скифополисом (в Иорданской долине). Жители Иудеи пришли в ужас, потому что – это опять-таки, подходит к хронологии этой книги – они только что вернулись из плена и незадолго перед этим вновь освятили оскверненный алтарь, храм и сосуды. Здecь живая современная действительность, очевидно, замаскирована изображением давно прошедших и давно забытых событий. Царь, который себя самого хочет видеть боготворимым так же верно Антиох IV, как освещение алтаря, храма и сосудов относятся к событиям 165 г. до Р. X. но тогда нужно признать в Олоферне сирийского наместника Лизия. Далее рассказывается, как первосвященник Иоаким и еврейский совет старейшин приказали занять горные проходы, через которые враги могли проникнуть из Изреельской равнины в Иудею. Когда Олоферн видит, что горы повсюду заняты, он осведомляется об этом непокорном народе. Тогда властитель аммонитян Ахиор повествует о дивном прошлом израильтян со времени ухода Авраама из Халдеи, и высказывает о них в виде господствующего в их истории закона следующее: „пока они не грешили перед своим Богом, с ними было счастье, ибо с ними такой Бог, который ненавидит неправду; когда же они уклонялись от того пути, который он им назначил, они сильно избивались во многих войнах. Поэтому Ахиор советует исследовать, можно ли именно теперь встретить у израильтян неповиновение Закону, и если – да, то Олоферн покорит их; если же – нет, то лучше ему не вступать с ними в войну. Разумеется, ни Олоферн, ни кто-либо другой в лагере недовольны этим советом Ахиора. Олоферн велит даже связать Ахиора и отправить к израильтянам, причем угрожает лишить его жизни, когда он победит израильтян. Так является Ахиор в Бетилую, еврейскую крепость, к которой ближе всего находился ассирийский лагерь. Как выданный ассирийцами, он встречает у израильтян дружеский прием и сообщает, им о военных планах Олоферна. Но на следующий день Олоферн с 10000 пеших и 12000 конных воинов выступает против Бетилуи и в виду того, что горная местность препятствовала ему сделать скорый приступ, решает, отрезать крепости снабжение водой, никого не выпускать из нее и голодом принудить осажденных сдаться. Население требует, уже от начальника Озия, чтобы он сдал крепость, потому что оно не может уже больше выносить мучения, и он выпрашивает у них только еще пять дней сроку, в течение которых решено ожидать помощи от Бога. Тогда выступает Юдифь, женщина древнего рода, вдова – ее муж три года назад умер от солнечного удара во время жатвы пшеницы, – прекрасная, богатая и благочестивая. Она укоряет, начальника за то, что он обещал в такой короткий срок сдать город, и со своей стороны берется совершить такой подвиг, который будут прославлять грядущие поколения. С этой целью она желает ночью со служанкой выйти из города. Она исполняет это, облекшись в красивый наряд, и начальники ассирийских передовых отрядов, пораженные ее красотою, пропускают ее в лагерь, вплоть до шатра Олоферна, так как она обещает, указать им безопасную от врагов горную дорогу. Она велит Олоферну спокойно ждать, пока израильтяне согрешат перед своим Богом употреблением в пищу нечистых животных; ибо Ахиор был прав, утверждая, что Олоферн может победить израильтян только тогда, когда они согрешат. Юдифь сама желает сопровождать Олоферна в Иерусалим. Затем рассказывается, как Юдифь в неприятельском лагере не притрагивается к нечистым яствам и каждую ночь произносит свои молитвы и совершает очистительное омовение. Но на четвертый день Олоферн требует, чтобы Юдифь присутствовала на пиру, на котором будут только его ближайшие наперстники. В прекрасном наряде участвует она в пиршестве, но и теперь она употребляет только те яства, которые приготовляет ее еврейская служанка. Наконец, после обильных возлияний – Олоферн никогда в своей жизни не пил столько, сколько в этот раз – удаляются все сотрапезники; в шатре остаются только Олоферн, в опьянении возлежавший на своем ложе ,Юдифь, ее служанка и евнух Багоас, в качестве телохранителя Олоферна. Тогда Юдифь приказывает служанке и Багоасу выйти и снаружи охранять вход: она по своему обыкновению хочет совершить молитву. Но теперь, оставшись одна, она призывает помощь Бога и двумя мощными ударами отсекает Олоферну голову его собственным мечом. Затем она берет голову, прячет ее у себя в одежде, там, где она всегда держала свою пищу, и по своему обыкновению выходит со своей служанкой за лагерь, будто бы для молитвы. На самом же деле она сбегает с горы в Бетилую; ее узнают и отворяют ей ворота, и она показывает своему ликующему народу голову его врага. Аммонитянин Ахиор торжественно переходит в еврейство, лишь только он узнал об этом чуде Бога. На рассвете израильтяне вывешивают голову Олоферна на выступе стены Бетилуи и затем делают нападение на ассириян. Только теперь в ассирийском лагере узнали о том, что совершила Юдифь; само собою, разумеется, ассирияне совершенно разбиты, их лагерь опустошен, первосвященник и совет старейшин официально чевствуют Юдифь, которая поет победный гимн, как некогда Мириам и Дебора и, наконец, в Иерусалиме празднуется большое победное торжество. Юдифь достигает глубокой старости, еще при жизни своей разделяет свое имущество между законными наследниками, и после ее смерти мир остается ненарушенным в течение долгого времени. Едва ли мы были бы правы, если бы захотели видеть в этой истории определенное напоминание, относящееся к восстанию Маккавеев. Мы, несомненно, имеем здесь дело просто с патриотическим рассказом, на отдельные части которого повлияло современное автору положение вещей. Следы этого влияния мы находим в религиозном эдикте Навуходоносора и в упоминании о новоосвящение храма, что никак не может относиться к новой постройке по возвращении из изгнания. Эпоха составления книги не может возбуждать сомнений в виду встречающихся в ней исторических ошибок. Также и пристрастие к длинным родословным, подчеркивание заповедей о пище и обязанностей молитвы и, наконец, постa, решительно указывают и на позднееврейское возникновение книги. Так, о Юдифи рассказывается, что она как вдова всегда постилась, кроме кануна субботних дней и суббот, перед новолуниями и в новолуния, также в праздничные и радостные дни Израиля. Таким образом, книга Юдифи представляет собою ценный вклад в культурную историю эпохи Маккавеев. Главными характерными признаками израильского идеала в этом периоде еврейской истории, являются, очевидно, строгое соблюдение закона наряду с теплым, самоотверженным патриотизмом, который, правда, по отношению к врагу отечества не отступает ни перед какими средствами. Надо еще обратить особенное внимание на то, что героиней этого рассказа является женщина, и хотя, конечно, слова, которые произносят ассирияне при виде Юдифи;„ кто будет презирать народ, имеющий таких женщин?″ – относятся к внешней красоте Юдифи, но по смыслу всего рассказа могут быть поняты в более глубоком значении. Положение женщины должно было быть высоким там, где прославляются такие подвиги с ее стороны.

Сходную, но более мирную картину нравов, чем в книге Юдифи дает книга Товит. И она представляет собою рассказ из ассирийской эпохи, и автор ее, по крайней мере, постольку знал историю лучше автора книги Юдифи, что он нигде не делает грубых хронологических ошибок. Но при этом надо иметь в виду и то, что он рисует не политические, а только семейные картины, конечно вставленные в историческую рамку. И с Руфью едва ли можно в этом отношении сравнивать книгу Товит так, как благодаря своему родству с Давидом, Руфь получает немаловажное историческое значение.

Содержание книги Товит следующее. В начале Товит, генеалогия которого обстоятельно сообщается в введении, рассказывает, что посланный в царствование Энемассара, т. е. Салманассора из Фисба в Галилею, он никогда не покидал пути истины. В своей юности он один только часто уходил из племени Нафтала в Иерусалим, для того чтобы совершать жертвенное служение, между тем как все другие служили Ваалу. При этом он добросовестно отдавал, согласно Закону, троякую десятину из своего достояния. Жену его звали Анной, сына Товием. В Ниневии он воздерживался от всякой нечистой пищи и поэтому изведал милость Бога, сделавшись банкиром Энемассара. Дело шло хорошо, и скоро он отложил у Габаэля в Рагесе, мидийском городе, двенадцать талантов серебра. По отношению к своим соплеменникам он выказывает себя очень сострадательным; делит свой хлеб с голодными, свои одежды с нагими и погребает мертвецов евреев, которых в Ниневии бросали за городскую стену. Когда Санхериб разбитый вернулся из Иудеи, он убил множество евреев, и Товит тайно их погребал. Санхериб узнает об этом, Товит должен бежать; у него остаются только жена и ребенок,– его достояние отымается у него. Но вскоре затем Санхериба убивают, и царем делается Асархадон. При нем племянник Товита Ахиахар достигает высшего сана, и Товит тоже получает право вернуться в Ниневию. Но здесь ожидает его новое несчастье. В праздник Пятидесятницы после восхода солнца он похоронил одного задушенного еврея и ночью спал на городской стене, потому что он осквернился прикосновением к мертвому. Тогда в открытые глаза попало ему выделение воробья, и он ослеп. И вот Анна дошла до такого положения, что должна была сама зарабатывать себе хлеб; при этом она однажды в виде подарка получила козла. Товит считает козла украденным, жена оправдывается и насмехается при этом над его бесплодным благочестием, которое приносит ему только несчастье; он же ищет теперь смерти и молится о ней. Это место, несомненно, составлено по образцу сходных мест в Иове. Но, вполне одновременно с Товитом, молится Господу и Сара, дочь Рагуэля, в отдаленной от Ниневии Экбатане, в Мидии. Она страдает от насмешек своих служанок, потому что ее отдавали замуж семи мужчинам, но злой дух Асмодей убил всех семерых в брачную ночь. Тогда с небес ниспосылается Рафаил, для того чтобы исцелить Товита от слепоты и на будущее время обессилить Асмодея. Но Товиту приходит в голову послать своего сына Товия за оставленными у Габаэля в Рагесе деньгами. Перед отъездом сына Товит дает ему ряд педантических наставлений, которые живо напоминают литературу изречений, в особенности Сирахова сына. После смерти своих родителей Товий должен позаботиться об их почетном погребении, он должен всегда иметь перед глазами повеление Бога; должен охотно выказывать сострадание, должен избегать всякого блуда и взять себе жену из своего рода, как этого требует еврейский обычай (ср. с книгой Руфи); он должен вообще любить своих родичей; он не должен удерживать работнику его платы, не должен делать никому того, что ненавистно ему самому не должен пить вина до опьянения, должен искать советов разумных людей, постоянно должен благодарить Бога. С наставительной речью Товита отпускают, после того как ему дают некоторые указания а относительно денег, которые он должен получить и после того как он обещает следовать повелениям отца. В лице некоего Азарии, которого, однако, не кто иной, как ангел Рафаил, находится попутчик, который знает дорогу в Рагес и знает там Габаэля. Собака отрока также сопровождает его. Анна же плачет, разлучаясь со своим сыном. Вскоре оба приходят к Тигру; здесь Товий поймал рыбу, сердце, печень и желчь которой он, по совету Рафаила прячет, а все остальное они съедают. Сердце и печень объясняет Рафаил Товию, помогают против злых духов; желчь же исцеляет слепые глаза. Вблизи от Экбатаны небесный спутник уговаривает своего юного друга зайти вместе с ним к Рагуэлю, который находится в родстве с Товием, и дочь которого Сару Товий по праву родства должен взять в жены. При этом снова принимаются в соображение те же предписания Закона, что и при браке Вооза с Руфью. Однако в виду козней злого Асмодея Товий испытывает по поводу этого брака величайшие колебания. Но ангел напоминает ему о чудодейственной силе сердца и печени пойманной рыбы; их должен он сжечь в брачном покое, и тогда Асмодей не сумеет ему сделать. И вот они приходят к Рагуэлю, и все идет по их желанию. Сару ее отец отдает Товию, заключается брачный договор, устраивается свадебный пир. Асмодей от запаха рыбьего сердца и рыбьей печени бежит до самой внутренней части Египта, и там его связывает ангел. Рагуэл уже предусмотрительно заказал гроб для Товия, чтобы тайно похоронить его, на случай если бы Асмодей и его убил. Но Товий жив, и свадьба празднуется в течение четырнадцати дней. Родители молодой уже теперь отдают половину своего достояния юной чете, другую половину она получит после их смерти. Но для того, чтобы из-за свадебных торжеств не терялось время, ангел Рафаил сам устраивает счастливому жениху его торговое дело у Габаэля в Рагесе. Затем наступает возвращение домой. Перед Ниневией Товий и Рафаил перегоняют Сару, мать Товия. Анна, уже издали видит приход своего сына, после сердечных приветствий Товий мажет глаза своего отца желчью рыбы, и Товит прозревает. Он принимает свою невестку, и в Ниневии также в течение семи дней еще празднуется свадьба. Теперь Товий и его отец Товит хотят вознаградить верного спутника; тогда Рафаил в несколько пространной и не всегда идущей к делу речи открывает, кто он. Затем Товит, подобно Юдифи в конце книги, названной ее именем, сочиняет хвалебную песнь, которая оканчивается изображением нового Иерусалима. Наконец, рассказывается еще о смерти Товита. Он достигаѳтъ 158-летнего возраста и перед смертью еще предсказывает гибель Ниневии. Умирает и Анна. Похоронив с должными почестями родителей, Товий отправляется в Экбатану, где ему скоро приходится отдать тот же последний долг любви и родителям своей жены. Сам он умирает 127 лет от роду в Экбатане. Там он узнал еще от халдеев о падении Ниневии.

Значение этого рассказа заключается для нас в том, что он представляет собою живой памятник того направления в еврействе, которое его создало. Внешнее проявление религиозности той эпохи выступает очень сильно. Дела милосердия, воздержание от нечистых яств, вообще добросовестное исполнение заповедей чистоты, точней ее следование Закону в брачном вопросе, устроение всей жизни путем молитв и благочестивых изречений – всюду выступают на первый план. Но наряду с этим рассказ основывается на очень резко выраженной вере в духовное; об этом свидетельствуют имена Рафаила и Асмодея. Ив других отношениях проявляется очень наивное суеверие: чудотворная рыба, которой, по-видимому, сам Рафаил пользуется при своем целебном искусстве. Наконец для этого еврейства характерна его любовь к счастливой земной жизни и к тому, что теснейшим образом связано с этим – к богатству. Вот почему герои этой истории достигают такой старости; вот почему милость Бога к Товиту проявляется в том, что он получает при царе Эменассоре хороший пост; вот почему собственно целью поездки Товия служит денежное дело; вот почему это дело может устроить Товию даже один из семи архангелов, нисколько не вредя этим своему достоинству; вот почему с особенным вниманием говорится о приданом Сары и о наследстве Товия после смерти родителей его жены. Но религиозная серьезность, строгая честность и совестливость, и теплое семейное чувство отличают это произведение даже в этой непривлекательной оболочке, служат еще еврейству к чести.

По складу идей и настроению ближайшим образом подходит к книге Иова и отличается от нее только меньшим совершенством формы, так называемый Экклезиаст. В этом философско-дидактическом произведении царь Соломон как бы подводит итоги своей жизни. И заключение, которое является у него в конце счета, чрезвычайно печально: все остается или возвращается обратно, только человек погибает; нет ничего нового под солнцем; даже стремление к мудрости безрассудно, ибо „кто собирает знания, собирает горе». Чувственные наслаждения в конце становятся противны; великие дела подвергаются забвению; то, что приобретено разумно, надо оставлять в наследие глупцам. Единственное счастье, – это радоваться и наслаждаться жизнью. Человек умирает как животное: „кто знает, подымается ли душа человека ввысь, а душа животных не спускается вглубь земли?» В виду того, что горестно жить под солнцем, было бы лучше не родиться. Но лучше в жизни иметь покой, чем бесполезно трудиться, и лучше искать общения с другими, чем быть одиноким. И разум больше помогает, чем богатство. Настойчиво рекомендуются религиозные обязанности: посещение дома Божьего, исполнение обетов. Напротив, от корыстолюбия и скупости автор предостерегает: „как из лона матери вышел человек, так нагим уйдет он обратно и ничего не унесет с собою за работу рук своих». Весьма замечательным образом проводится в этой по-еврейски написанной книге греческая мораль „золотой середины»: „не будь слишком справедлив и не будь только слишком разумен; зачем ты хочешь погубить себя. Не будь слишком дурным и не будь глупцом: зачем ты хочешь безвременно умереть?» Очень полезно предостережение не принимать близко к сердцу всякое слово. Везде замечается та опытность, которой обязана своим происхождением книга Иова: „я видел, как грешникам воздавали погребение, и они находили покой; но вдали от святыни погибали и предавались забвению в городе те, которые жили праведно; и это тоже суета. Несмотря на это, поэт не ищет смерти: „у всех живых все-таки есть еще надежда; да, живой пес лучше мертвого льва! « Сходные же принципы, как и в своей речи о религиозных обязанностях, автор высказывает, говоря об отношениях к повелителям. Из предосторожности надо точно исполнять все их повеления. Очень красив заключительный призыв наслаждаться юностью, основанный на аллегорическом указании на страдания старости.

Вся книга, таким образом, в существенных пунктах напоминает собою книгу Иова, с которой она сходится по всему своему тону, многим отдельным вопросам и общему мировоззрению. И здесь мы совершенно ясно имеем дело с философией: „я обращаю свое сердце к тому, чтобы исследовать, чтобы познать мудростью все, что происходит под небом». В другом месте он говорит, что хотел бы видеть,„что было бы хорошо совершать людям в течение всей короткой жизни». Если интерес к этим вопросам достаточно ясно указывает на воздействие греческих влияний, то оно еще яснее замечается из того, что человек, и притом, в общем, без особенного отношения к Богу, служит центром его мировоззрения. Проповедуемая в этой книге мораль является почти совершенно противоположной обычному израильскому жизнепониманию; не святость Бога заранее предопределяет все этические предписания, а критерием является только вопрос о возможно большем благосостоянии человека. Даже несколько раз возвращающиеся указания на суд Божий, кажется, имеют здесь место только для того, чтобы и по отношению к этому факту действовать с возможно большей осторожностью. Всякое чисто этическое стремление к совершенству чуждо этой книге. Несмотря на это, она, как и книга Иова, с точки зрения религиозной истории имеет в высшей степени важное значение. Страдание, которое проходит через оба произведения, есть необходимый продукт своеобразного развития еврейского мировоззрения той эпохи. Со времени Эзры индивидуум со своими поступками был противопоставлен Богу; влияние эллинизма окончательно сделало человечество, как носителем религиозных обязанностей, так и восприемником откровения; отношение между Богом и Израилем было забыто. Вполне естественно, что индивидуум в таком случае хотел, прежде всего, устроить себе удобное существование, но считал повеление Бога правильно понятым только тогда, когда он видел его полезность для благосостояния отдельной личности. Но при отсутствии ясной надежды на воскресение и при своеобразии предлежащего еврейского Закона подобное стремление могло вести только к отчаянию, как оно еще несколько прикрыто в книге Иова, явно выступает наружу у Экклезиаста.

7. Победа над Никанором и смерть Иуды

В Палестине после отступления Вакхида первосвященник Алким не мог устоять против возраставшей силы Иуды и бежал к царю Деметрию I. Деметрий еще раз был побужден к тому, чтобы послать полководца. Никанор, быть может, тот самый, который уже сражался с евреями при Эммаусе вместе с Горгием и Птоломеем, вместе с Деметрием тайком ушел из Рима, когда тот в 162 г. до Р. X. против воли сената удалился в Сирию и завладел там короной. Этот Никанор отправился в Иерусалим сначала с небольшим количеством людей и с мирными уверениями на устах. Ему позволено было вступить в личные переговоры с Иудой, но во время этих переговоров Иуда заметил коварство и успел счастливо удалиться к своим. Разумеется, после этого уже не могло быть речи о мире. При Кефаразаламе, местности, которую нельзя определить точно, дело дошло до сражения, об исходе которого источники дают колеблющиеся показания. Во всяком случае, после этой битвы Никанор мог войти в святилище; священнослужители показали ему, что за сирийского царя приносятся жертвы; но он ответил им насмешками и поклялся сжечь храм, если ему не будут выданы Иуда и его войско. Затем он покинул Иерусалим и расположился лагерем при Бетхороне, где когда-то был разбит Серон. Здесь к войску Никанора присоединились новые сирийские отряды. 13-го адара; дело дошло битвы. Так как за лагерь Иуды была принята местность Адаза и оттуда потом началось преследование, то Никанор, по-видимому, сделал нападение. Но сам он пал, а войско его бежало. В течение целого дня воины Иуды преследовали бежавших. Население из разных местностей Иудеи принимало участие в сражении, и сирийцы были совершенно разбиты. Голова и рука Никанора были отрезаны от туловища и воткнуты на дороге у Иерусалима, а 13-е адара, день праздника Пурима, по христианскому календарю около конца февраля или начала марта, еще долгое время праздновался, как день Никанора. И для такого праздника было действительно, большое основание. Этой победой Иуда, несомненно, отвратил от еврейства тяжелую опасность. Он привлек на свою сторону весь народ, как целое; ибо со времени мира Лизия при Антиохе V в еврейском народе вместе с религиозной свободой возникло движение, противодействовавшее патриотическим планам Иуды. Ревностные к Закону асидеи, которые присоединились еще к Маттафии, уже после первых успехов были вполне удовлетворены, как только была получена возможность исполнять Закон; конечно, предательское, разбойничье появление Вакхида снова чрезвычайно глубоко поразило их, и насмешки Никанора над храмом и священнослужителями должно было их привести на сторону Иуды; но победа над Никанором опять сделала Иуду героем дня, и он воспользовался этой победой до конца. Тогда не было недостатка в деятельных людях, которые указывали ему на прямой путь, каким он должен следовать, чтобы его народ на долгое время освобожден был от сирийского гнета. Внимание Иуды обратили на могучие победы Римлян, он давно уже слышал о поражении великого Антиоха; он знал также о позорном отступлении Антиоха IV из Египта вследствие посольства Попилия Лены; и вот он задумал посредством заключения союза с этим мощным народом на будущее время держать сирийцев вдали от Израиля. К царю Димитрию I римляне не были расположены уже за его самовольный отъезд из Рима. Таким образом, в Рим отправились два еврейских посла: Эвполем, сын Иоанна, и Язон, сын Элеазара. Был действительно заключен договор, текст которого можно было впоследствии читать в Капитолии на медных таблицах. Но этот договор не получил должного применения. Только самосознание евреев могло быть поднято тем, что римляне заключили с ними оборонительный и наступательный союз, как со свободным народом. Но действительной помощи римляне им не оказывали. Около конца марта 161 г. новое войско сирийцев расположилось перед Иерусалимом с Вакхидом во главе. И первосвященник Алким был в этом войске. Но Иуда, по-видимому, отвлек врагов от Иерусалима. В местности, которой мы теперь не можем уже определить, между Береаном и Элазой, произошла битва. Перед численным превосходством врагов Иуда не мог удержать на месте свое незначительное войско; большое число евреев бежало еще до битвы. Тщетно друзья Иуды отговаривали его от сражения; в нем жило рыцарское понятие чести, какое едва ли мог создать Моисеев Закон. Сражение длилось от утра до вечера. Иуда узнал, что сила врагов сосредоточена на их правом крыле. С самыми отважными из своих воинов ринулся он туда, разбил там врагов и прогнал их до гор Асдода. Так, по крайней мере, гласит предание. Но на Иуду и бывших с ним воинов бросились тогда солдаты левого вражеского крыла; еще раз возгорелась горячая битва, с обеих сторон были убитые и раненные. Так пал Иуда, а воины его бежали.

* * *

5

Быть может, здесь происходит смешение с Хашманом или Хашмонаем, который сейчас будет упомянут.


Источник: Падение Иудейского государства : (Пер. с нем.) / Оскар Гольцман. - Москва : типо-лит. Рус. т-ва печ. и изд. дела, 1899. - VI, 3-368 с.; 25.

Комментарии для сайта Cackle