М.Е. Бабичева «Индийский гость» по воле рока

В конце 1927 г. парижская газета «Последние новости» напечатала в десяти номерах (в основном, через один), с продолжением воспоминания С. Курейши о его пребывании в Соловецком лагере особого назначения. Первое и единственное до нас дошедшее произведение этого непрофессионального автора представляет определенный интерес благодаря самой ранней публикации по этой теме и, во многом, из-за специфики самого текста.

Мемуары Курейши пришли к зарубежному русскоязычному читателю раньше книг Ю. Д. Бессонова (Париж, 1928), А. Клингера (Берлин, 1928) и воспоминаний И. М. Зайцева о Соловецком лагере и для многих стали подлинным откровением. То, что реальная «внутренняя» жизнь острова-тюрьмы и еще восемнадцати (по утверждению автора) советских тюрем увидена и показана человеком принципиально иной ментальности, придает изображаемой картине в целом и особый ракурс, и, как это ни парадоксально, большую объективность. Автор явно очень старается осмыслить абсолютно чуждую ему действительность и максимально точно передать свои ощущения и умозаключения. Самой большой потерей этих лет он называет отобранные у него при обыске «заметки, которые я за все время пребывания в тюрьмах и лагере ежедневно (выделено мною. – М.Б.) делал для памяти о различных событиях лагерной и тюремной жизни». Причем это изъятие повторилось дважды: сначала при отъезде с Соловков, затем при окончательном освобождении, когда были отобраны немногие записки, сохраненные после предыдущего обыска. Поэтому публикуемый текст – это воспоминания в полном смысле слова, написанные уже исключительно по памяти, хотя и сразу же по освобождении, «по свежим следам».

Сведения об авторе этих воспоминаний немногочисленны и, главным образом, почерпнуты из его же вышеназванного сочинения. Сохранились также упоминания о нем в мемуарах некоторых известных соловецких узников: А. Клингера, Б. Л. Седерхольма, А. Д. Булыгина и самые большие по объему текста – два полных абзаца – Б. Н. Ширяева. Правда, почти во всех названных мемуарах фамилия Курейши несколько искажена: от Корейши или Набу-Корейши до Курез-Шах. Однако повторяемость биографических фактов позволяет предположить, что речь идет все же об одном и том же лице.

Сам мемуарист называет себя Саид Улам Ахмет Курейши, потомок древнего арабского рода, более семи столетий назад переселившегося в Индию. Свое происхождение он кратко и четко описывает в первой главе: родился в Бомбее в 1887 г., был младшим ребенком в большой, знатной и состоятельной мусульманской семье. Рано потерял отца, двадцатилетним юношей похоронил мать, покинул родину, обосновался в Японии, преуспел в торговых операциях (в том числе, автомобилями) на международном уровне, создал семью. По-видимому, имел ярко выраженную предпринимательскую хватку, а также хорошие способности к изучению иностранных языков. Кроме того, Курейши явно имел склонность и способности к литературному творчеству.

Конечно, с художественной точки зрения мемуары Курейши весьма далеки от совершенства: это касается и структуры текста, и собственно языка произведения. Однако следует учитывать, что эти воспоминания написаны не просто на чужом языке, но на языке, который автор освоил, в основном, непосредственно на советской каторге. По его собственному свидетельству, к моменту ареста в 1922 г. он еще плохо понимал по-русски, а вскоре после освобождения в 1926 г. смог создать на этом языке связное повествование объемом около 3 авторских листов.

В воспоминаниях Курейши встречаются полноценные художественные образы, причем как традиционно стандартные, так и, несомненно, собственно авторские. К первым относится сравнение дождя со слезами природы, оплакивающей участь одинокого арестанта, поскольку в мире людей о нем поплакать некому; сравнение здоровой «шпаны», похищающей в тюремной больнице у смертельно больного товарища последние продукты, с крысами и т.д. Самым ярким примером второго типа служит развернутая метафора, построенная на совпадении звучания слов, по иронии судьбы особенно близких индусу-соловчанину: «СЛОН» (Соловецкий лагерь особого назначения) и «слон» (животное). Лагерь, отмечает Курейши, «в противоположность другим слонам не работает для людей, а заставляет людей работать на себя, не на его спине люди ездят, а он на их шее ездит».

Текст воспоминаний «двусоставен»: создается впечатление, что его структура была изменена уже в процессе публикации в газете. Первый из опубликованных отрывков представляет собой целостный связный рассказ, занимающий более пяти машинописных страниц, не имеющий заглавия, а просто названный «Глава первая». Центральный персонаж здесь – сам автор. Помимо указанных выше биографических сведений он подробно рассказывает, как и зачем в январе 1922 г. оказался в Чите, как впервые был там арестован и что при первом своем аресте пережил и испытал.

Начиная со следующего номера повествование дробится на маленькие эпизоды объемом в основном от половины до целой машинописной страницы, реже встречаются отрывки буквально из нескольких предложений или же, наоборот, слегка за рамки страницы выходящие. Таких главок в тексте более шестидесяти: от шести до тринадцати публиковалось в каждом очередном номере газеты, начиная со второй публикации. В основном это описание конкретных единичных событий, запомнившихся автору, или, наоборот, явлений, в принципе характерных, с точки зрения Курейши, для советского ГУЛАГа. Каждая главка имеет четко сформулированное название из одного или нескольких слов, отражающее самую суть затрагиваемого вопроса. Часто это указание на место действия (В поезде, В Петрограде, В больнице им. д-ра Гааза), иногда имя человека, о котором рассказывается (Галина Степанова, Баден-Хан, Встреча с А. П. Перхуровым). В случаях, когда речь идет о специфических явлениях общественного устройства и порождаемых ими реалиях лагерной жизни, заголовок в целом или его часть заключается в кавычки («Сорокадевятники», Казнь осужденных по делу «лицеистов»).

«Закавыченные» термины и их более или менее подробное объяснение, вообще, одна из характерных черт мемуаров Курейши, с которой органически сочетается избыточное употребление словосочетания «так называемый». Основной массив объясняемых слов непосредственно связан с реалиями тюремного и лагерного быта («собачник» – камера, куда сажали всех без разбора: мужчин, женщин и детей, здоровых и больных и, конечно, в огромном большинстве ни в чем не повинных; «предварилка» – тюрьма предварительного заключения; тюремная больницу, так называемый «околодок» и др.)· Внимание мемуариста-иностранца привлекают и слова, для россиян того времени вполне обычные, причем как связанные с репрессиями («черный ворон», «тройка»), так и собственно «бытовые», характеризующие повседневную жизнь страны (маленькая железная печурка – «буржуйка»). Всего в тексте прокомментировано более трех десятков слов и обозначаемых ими явлений.

Со второй части повествования история авторских тюремно-лагерных мытарств, оставаясь основой сюжета, перестает быть главным аспектом содержания произведения: личность повествователя все больше отходит на второй план. Если тюремная эпопея узника прочерчена довольно четко (главным образом, в плане его физических передвижений), с указанием множества конкретных бытовых деталей, то пребывание Курейши непосредственно на Соловецких островах представлено несколько расплывчато. На первый план выходит жизнь самого лагеря: его устройство, история, бытовой уклад и, конечно же, люди, множество самых разнообразных характеров и судеб.

Мемуары Курейши вообще очень плотно «населены» действующими лицами, это конкретные, реальные люди, с которыми автор так или иначе общался в период своих тюремно-лагерных мытарств. B ряде случаев рассказывается об индивидуальной судьбе, характерной, впрочем, для своего времени. Иногда же показаны социальные типы и, соответственно, отдельные их представители.

Естественно, что Курейши особенно интересуется судьбой заключенных-иностранцев и имеет возможность (хотя бы вследствие знания языков, а также ввиду их встречного к нему интереса) общаться с ними. Уже в одной из своих первых тюрем он отмечает: «Иностранцев сидело в Бутырках немало, и были среди них люди еще более несчастные, чем я». Мемуарист рассказывает о бывшем мексиканском дипломате, японских журналистах и бизнесмене, «простом» афганце. Как и он сам, все они обвинялись в шпионаже, хотя либо вообще не знали русского языка, либо знали его очень плохо. Курейши искренне сочувствовал этим людям, по мере сил им помогал.

За время тюремных мытарств у Курейши появилось много хороших знакомых и даже близких друзей среди русских людей, как заключенных, так и тех, кто оставался на свободе. Соответственно, именно в эти годы у него сложилось доброе и уважительное отношение к русскому народу. Посвящая отдельные главы «прекрасной женщине» Галине Максимовне Степановой, архиепископу Илариону (Троицкому) и др., автор отдает им дань памяти, увековечивает их имена. Пишет он и о своих тюремщиках, называет их поименно, откровенно рассказывает об антигуманных способах ведения допросов, о жестокости, корыстолюбии, беспринципности и моральной нечистоплотности палачей. Однако им уделяется значительно меньше внимания, в общей картине место их – на периферии. Эти персонажи для автора не Личности (с большой буквы, каковыми он видит друзей-арестантов, например), а реалии пенитенциарной системы СССР 1920-х гг., составная ее часть. Факт существования таких людей (как и самой системы) не только не ухудшает мнения Курейши о русском народе в целом, но скорее наоборот, заставляет ценить его моральные качества еще выше. Мемуарист отмечает повсеместно встречаемую им готовность обычных россиян помочь любому попавшему в беду, в том числе – иностранцу. И это в условиях, когда помощь означает не только поделиться последним, но и риск самим подвергнуться репрессиям.

В отличие от большинства мемуаристов СЛОНа Курейши проявляет большое сочувствие к заключенным-уголовникам. Оценивая ситуацию непредвзято, он избегает отрицательного отношения к этой части арестантов, столь характерного для авторов из числа русских интеллигентов. Курейши объективно отмечает и неразвитость, и жестокость этих людей, которым свойственно, в частности, беспричинно издеваться над вновь прибывшими в камеру. И все же видит в них, в первую очередь, страдальцев, находящихся зачастую в еще худшем положении, чем «политические».

Из текста воспоминаний Курейши однозначно следует, что на Соловках он находился в относительно привилегированном положении и имел некоторые средства. В то же время сам мемуарист утверждает, что заработать в лагере было практически невозможно и что посылки (и денежные переводы) от родственников (которых он, естественно, получать не мог) являлись для арестантов единственным подспорьем. Вообще, нигде в мемуарах Курейши не упоминается о его работе на Соловках, тем более о хотя бы недолгом участии в так называемых «общих работах» (тяжелый физический труд, главным образом, на лесоповале). По-видимому, справедливо свидетельство Б. Н. Ширяева о том, что Курейши, до ареста являвшийся сотрудником большой индийской торговой фирмы, «получал от нее крупные суммы в иностранной валюте. На руки ему этих денег не давали, но он мог закупать на них что ему угодно и сколько ему угодно в закрытом кооперативе НКВД. Это богатство давало ему не только освобождение от работ, но даже отдельную теплую и светлую келью»⁸². С несколько меньшей долей вероятности, но все же можно предположить, что к Курейши относятся и воспоминания А. Клингера об индусе Курез-Шахе, который «желая хоть немного облегчить свое положение, записался в существующий на Соловках “марксистский кружок” (при “культпросвете”) и слушает коммунистические лекции, ничего в них не понимая»⁸³. Замечание того же Клингера, что Курез-Шах «ни слова не говорит по-русски», в данном случае может быть некоторым художественным преувеличением с целью сделать более выразительными свои мемуары. Возможно же – это хитрый ход самого Курейши, притвориться непонимающим русский язык в различных целях неоднократно, что нашло отражение уже в его собственных воспоминаниях. Что до посещения «марксистского кружка», для индуса, интересующегося новым для него миром и не имеющего предубеждений, характерных для многих россиян, такое времяпровождение, весьма поощряемое начальством и даже приносящее определенные «бонусы» было бы вполне объяснимым. Тем более, что оно давало еще и дополнительную языковую тренировку.

Курейши – один из немногих мемуаристов СЛОНа не только официально освобожденных по окончании «срока», но и легально после этого покинувших СССР. Соответственно, в его воспоминаниях содержатся редкие свидетельства об этом заключительном этапе лагерной эпопеи. Злым гротеском выглядит путешествие относительно богатого, хотя и не вполне еще свободного иностранца под конвоем через всю страну (из Кеми через Петроград в Москву). Во время этого вояжа Курейши, по существовавшим в тот период законам, должен был своих конвоиров кормить, что он и делал, приглашая их в вагон-ресторан. Конвоиры, находящиеся на содержании у своего арестанта, не могли, естественно, препятствовать его стремлению к благам цивилизации: посетить парикмахерскую, выпить в буфете хорошего кофе и т.д.

В повествовании Курейши неоднократно подчеркивается его приверженность восточной философии, в частности, некоторая склонность к фатализму. Он воспринимает все с ним произошедшее как заведомую предопределенность. То и дело в тексте повторяется слово «Кисмет (судьба)». По-видимому, автор искренне верит в предначертанность своего пути, в своем вынужденном пребывании на Соловках находит конкретный высокий смысл.

По мнению Курейши, ему свыше предназначено не только узнать, но до самой глубины прочувствовать происходящее в советском ГУЛАГе, именно для того, чтобы адекватно донести эту информацию до всего цивилизованного мира. В этом смысле очень важный факт – сам автор не из России, и именно это дает ему право утверждать, что проблема выходит за рамки (границы) одной страны, не является внутренним делом одного государства, а должна решаться сообща, в международном масштабе. Свои воспоминания Курейши завершает страстным развернутым обращением ко всем женщинам мира, призывая их повлиять на мужчин и через них на ситуацию в целом.

Текст публикуется в соответствии с современными правилами орфографии. Авторские знаки препинания, по возможности, сохранены (за исключением тех случаев, когда их употребление противоречит ныне действующим правилам, является грамматической ошибкой). Цифровое обозначение числительных, свойственное автору, по большей части заменено словесным. Цифры в тексте оставлены только для обозначения года и порядкового номера подразделения (отделения, роты и т.д.) в Соловецких лагерях. Порядок оформления прямой речи приведен к единообразию: текст дается в виде диалога, когда реплик несколько, и в кавычках, если реплика всего одна или две, но в сопровождении развернутой косвенной речи. В случаях, когда публикация в очередном номере газеты начинается не с начала новой главки, предшествующие ей строки, резюмирующие предыдущее повествование и предваряющие новое, выделены курсивом.

Оригинал текста находится в Отделе литературы Русского зарубежья РГБ.

Благодарю за большую помощь при подготовке текста зам. зав. отдела E. В. Короткову.