Вячеслав Умнягин, иерей. Побег с Соловков анархиста К.Л. Власова-Уласса

Очередное свидетельство о побеге из Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН) было обнаружено среди материалов фонда 5881 Государственного архива Российской Федерации¹²¹, который содержит коллекции отдельных документов и материалов эмигрантов и является наследником Русского заграничного исторического архива в Праге (1923–1945)¹²². Любителям соловецкой истории это собрание документов знакомо в связи с книгой «Мои воспоминания» архимандрита Феодосия (Алмазова), чья автобиографическая рукопись, опубликованная в 3-м томе настоящей книжной серии¹²³, также находится в указанном хранилище.

Мемуары Константина Власова-Уласса под общим названием «Соловецкий изолятор» представляют собой 16 страниц хорошо сохранившегося машинописного текста. Из четырех заявленных автором частей («Русское босячество (беспризорные) и проституция», «Русские тюрьмы», «Сибирь и Туркестан», «Соловки») доступны лишь общее предисловие и заключительный раздел «Побег из Соловков», которые и представлены вниманию читателей.

Значительная часть сведений об авторе рукописи почерпнута из самих мемуаров, которые, в свою очередь, не лишены погрешностей и вызывают целый ряд вопросов. На титульном листе, помимо автографа «Константин Власов-Уласс (KonstantinVlasoff-Ulass)», указан Париж, видимо, как место создания записок. Но каким образом и когда бывший соловецкий заключенный оказался в столице Франции, чем занимался там, где и при каких обстоятельствах окончил свою жизнь, на основании имеющейся информации сказать невозможно.

Характеризуя Соловки как «вековечно-исторический приют для страдальцев», рассказчик подчеркивает имеющиеся новации: монастырь становится лагерем, монахов сменяют чекисты, церковный благовест – стоны, Россию – СССР, Русь превращается в «кабак». Расширяя цепь сравнений и проецируя их на материк, он проводит связь между беломорским архипелагом и всей страной, как это делали многие до и после него.

Цель записок, по словам составителя, не клеветать на советское правительство, но подчеркнуть творимое им зло, что является отличительной чертой мемуаров довоенного периода, когда беглецы, указывая на невыносимые страдания заключенных, пытались привлечь внимание международной общественности к положению дел в местах лишения свободы в СССР.

Из воспоминаний следует, что к моменту повествования автор провел в лагере без малого год, имеет десятилетний (предельный по тем временам) срок и, судя по перечисленным выше заголовкам, достаточный опыт пребывания в неволе. Несколько раз он упоминает соловецкие отделения и командировки, где заключенные содержатся в особо суровых условиях, но не скрывает того, что сам побывал не везде, о чем-то знает понаслышке.

Происходящему вокруг дается эмоциональная и сугубо мрачная оценка – «ужас, кошмар». Смерть – ее синонимы и описания – упоминается в сравнительно небольшом по объему тексте не менее двух десятков раз. Даже Солнце – символ и источник жизни – напоминает мемуаристу о гибельности существования («кровавый диск медленно погружался в воды Белого моря», «тучи, окрашенные в кровавый цвет заходящим солнцем»).

Патологическим изменениям в лагере подвергаются не только окружающий мир, но и человеческая природа. «Здесь люди так мельчают, становятся такими ничтожными, что просто и говорить не стоит, – рассуждает автор в духе позднего В. Т. Шаламова. – Нет, здесь не люди, нет, нет. Я не могу допустить, чтобы человек так обращался с человеком».

Вывод вновь принимает обобщающий характер. Есть исключения – деревенская женщина, которая «встретила радушно», накормила замерзающих беглецов. Но и тут остается неясной истинная мотивация поступка («может быть, ей винтовка внушила принять нас так или просто из человеческих чувств, что в настоящий момент редко можно встретить»).

Из воспоминаний известно, что их создатель – «запретник», из числа тех, кому было запрещено общаться с другими заключенными. Большую часть времени он проводит в 14-й роте на территории Южного дворика («редко даже пускают в сад гулять», т.е. в центральную часть монастырского комплекса), но уже «разов пять сидел в 11-й роте отрицательного элемента», куда, согласно воспоминаниям генерала И.М. Зайцева, помещают тех, кто «по мнению соловецкой администрации, совершенно не поддаются исправительному воздействию»¹²⁴.

Единственным средством к существованию (без этого «пришлось бы погибнуть») являются 10 рублей, поступающие ежемесячно от Политического Красного Креста (на них можно купить «хлеба и сахару... да и на мыло остается»).

Все это наводит на мысль о том, что мемуарист – «политик», т. е. представитель одного из проигравших революционных движений, и позволяет идентифицировать его как Константина Лаврентьевича Власова, о котором есть краткие упоминания в «Материалах к биографическому словарю социалистов и анархистов, НИПЦ «Мемориал» (Москва)», «Книге памяти Псковской области» и документах фонда «Помполит. Екатерина Павловна Пешкова» за 1925–1926 гг.

Объединяя разрозненные факты, можно предположить, что автор воспоминаний – анархист, рабочий, родился в 1904 г. в белорусской деревне в той части Российской империи, которая впоследствии вошла в состав Латвийской республики. Был арестован 23 января 1925 г. и приговорен Особым совещанием при ОГПУ 26 июня 1925 г. по ст. 66 УК РСФСР (шпионаж в пользу иностранных держав при отсутствии контрреволюционных или корыстных целей и неосведомленности о возможных последствиях таковой деятельности) к трем годам ссылки в Нарымский край¹²⁵.

Проживая в д. Чигара Парабельского района, расположенного на севере современной Томской области, в октябре 1925 г. ссыльный обратился с письмом в Политический Красный Крест. «Не имея никаких средств к существованию и какой-либо помощи со стороны, я не в состоянии приобрести, ввиду наступающей зимы, теплой одежды и обуви, а посему попрошу не отказать в выдаче полушубка и валяной обуви»¹²⁶.

Помощь была оказана, о чем свидетельствуют резолюция на письме («послано 10 рублей») и ответная открытка от 5 января 1926 г. «Благодарю за оказанную вами мне помощь К. Л. Власов. Деньги ваши получил, подтверждаю ваш Власов»¹²⁷.

Остается только догадываться, что произошло дальше, когда и по какой причине он был доставлен на Соловки, судя по всему, в промежутке между последними месяцами 1926 и 1929 гг. В пользу такой датировки говорит встречающееся в тексте имя заместителя начальника I отделения УСЛОН Петра М. Головкина, который занял свою должность в декабре 1926-го¹²⁸, а покинул ее не позднее лета 1930 г., о чем свидетельствуют воспоминания Н. И. Киселева-Громова¹²⁹ и Д.С. Лихачева¹³⁰.

К мысли о побеге подтолкнула встреча с соузником по харьковской тюрьме Евгением Жалмировским¹³¹, который вместе с двумя товарищами отбывал наказание в 14 километрах к северо-западу от монастыря, в штрафной командировке Белужье, где до революции велся звероловный промысел, а в лагерный период – добыча плавника и водорослей.

Их бегство, основной причиной которого стала безысходность положения («все пропадать, давай попытаем счастья, авось и наша кобыла вывезет»), нельзя идентифицировать ни с одним документально подтвержденным событием. Если источник сообщает правду, то это пока единственный из известных нам случаев удачного побега с Большого Соловецкого острова за все время существования лагеря. Достоверность сведений, приведенных рассказчиком, трудно подтвердить или опровергнуть. Не секрет, что за границей перебежчиков принимали с подозрением, считая невозможным бегство из СССР без негласной санкции властей. И действительно, переход советской границы «сущее чудо, невероятный жест, ниспосланный благосклонной судьбой всего лишь нескольким счастливчикам из десятков тысяч простых смертных»¹³². Осознавали это и наши беглецы («ну и везет нам»).

Похитив карбас, они прошли под парусом несколько десятков миль штормовым морем. Один из участников побега погиб неподалеку от материка в перестрелке с преследовавшими их чекистами, остальные смогли высадиться на карельский берег и добраться до железной дороги, по которой уже 7 декабря в товарном вагоне прибыли в Лодейное Поле.

Заканчивается повествование упоминанием Званки. Скорее всего, имеется в виду рабочий поселок, который в 1933 г. был переименован в Волховстрой, а в 1940 г. стал городом Волхов. Но не исключено, что речь идет о селе в Псковской области или притоке р. Лжа, берущей начало в Латвии и образующей на одном из участков границу с Россией, которую в том или ином месте пересек как минимум один из участников побега («до границы я добрался благополучно»).