Е.А. Певак. Идеалисты в стране Советов

Очерк Николая Антоновича Журавлева «Живут три друга» появился в сборнике, составителем которого и соавтором трех участников – Н. Журавлева, В. Назарова («Необычные воспитанники») и И. Петрова («Мой корнет-а- пистон в Болшеве») – был Виктор Федорович Авдеев¹³⁷. В 1931 г. сам Авдеев, в недалеком прошлом беспризорник, затем автор нескольких произведений, лауреат Сталинской премии, опубликовал свой материал в книге «Вчера и сегодня. Альманах бывших правонарушителей и беспризорных». Предисловие к первому (и единственному выпуску) альманаха написал М. Горький, и он же помог бывшим беспризорным найти свое место в жизни.

В эти годы в России вышел ряд книг, посвященных судьбам беспризорников (в их числе «репрессированные» «Болшевцы: Очерки по истории Болшевской имени Г.Г. Ягода трудкоммуны НКВД», изданные в 1936 г. под редакцией М. Горького, К. Горбунова, М. Аузгина); по книге Матвея Погребинского «Фабрика людей» (1929) снят фильм «Путевка в жизнь», получивший Гран-при на I Международном кинофестивале в Венеции (1932). Широко известны книги А. С. Макаренко, прежде всего «Педагогическая поэма» (работа над ней велась в 1925–1935 гг.); «Республика ШКИД» (1927) Григория Белых и Алексея Пантелеева. В 1948 г. тема беспризорников появляется в трилогии Анатолия Рыбакова – уже в жанре традиционных повестей: «Кортик», «Бронзовая птица» и «Выстрел». И это далеко не все, что публиковалось в России, из посвященного проблемам перевоспитания юных преступников, имеющих такой богатый жизненный опыт, какого часто не было у тех, кто организовывал колонии.

Что объединяет эти книги? Прежде всего общая идеология, ярче выраженная в произведениях, написанных в конце 1920-х – в 1930-е гг., когда в целом завершилась фаза военного противостояния с внешним и внутренним врагом и особое значение приобрела идеологическая борьба нового государства, цель которой – доказать превосходство идей, декларируемых Советами, над системой ценностей старого мира. Цели и задачи этой «информационной войны» были определены М. Горьким и реализовывались, в частности, в основанном им журнале «Наши достижения».

Адресатом и журнала, и книг, в которых в первую очередь речь шла об успехах новой власти, была западная аудитория, основным источником информации для которой стали эмигрантские издания, где акцент делался на негативе и где можно было прочитать о том, что «достижения» сопровождались жестокой расправой с не принимающими новой идеологии гражданами страны. В наши дни появилась наконец возможность взглянуть на события почти уже столетней давности с двух точек зрения, чтобы, не обвиняя сходу ни тех, кто сотрудничал с новой властью, ни тех, кто ей противодействовал – на идеологическом фронте или с оружием в руках, постараться понять, почему оказались по разные стороны баррикад люди, которые смысл своей жизни видели в спасении Отечества.

Свое объяснение этому трагическому парадоксу дал Н.А. Бердяев, поделившись в автобиографическом «Самопознании» наблюдениями над обществом и результатами изучения исторических книг: «Периодически являются люди, которые с большим подъемом поют: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан умирающих за великое дело любви». И уходят, несут страшные жертвы, отдают свою жизнь. Но вот они побеждают и торжествуют. И тогда они очень быстро превращаются в «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови». И тогда появляются новые люди, которые хотят уйти в «стан умирающих». И так без конца совершается трагикомедия истории»¹³⁸.

Фанатизм как следствие несвободы мысли, добровольное подчинение идеологическим догмам, с одной стороны, сознательное или ненамеренное игнорирование всеобщей истории человечества и желание вне этого общего контекста построить свой «рай» на земле, с другой, – приводят к войне идеалов, дискредитирующей в конечном итоге и сами эти идеалы: в пылу борьбы сражающиеся напрочь забывают о том, ради кого ввязались в бой. Но алогизм происходящего становится очевиден лишь тогда, когда обилие жертв уже нельзя оправдать никакой высокой идеей.

Вторая половина 1920-х гг. в России – время, когда простоту физических расправ с инакомыслящими большевикам пришлось заменить террором идеологическим: слишком велик и опасен был резонанс расстрельных дел. На смену отвергнутому гуманизму прежних эпох приходит гуманизм пролетарский, идеологом которого становится М. Горький. Ему удается собрать вокруг себя тех, кто, как и он, нацелен на то, чтобы созидать, а не разрушать, переубеждать, а не уничтожать идейных противников. И как в 1918 г. он делал все, что было в его силах, чтобы спасти хотя бы часть технической и гуманитарной интеллигенции не только от расстрелов, но и от голодной смерти, так в 1920-е он включается в спасение тех, от кого буквально зависело будущее страны: детей, подростков, оказавшихся на улице или в воровских притонах.

Проблема их реабилитации тесно смыкалась с другой, идеологически не менее важной для Советов, – доказать, что нормальные условия быта, существование в коллективе, перед которым поставлена цель самостоятельно создать эти условия, приведут к нравственному выздоровлению тех, кого прежний режим превращал в преступников. Рассматривая капиталистический мир как источник нравственных уродств, выливающихся в разные формы преступлений – от воровства до убийства, идеологи нового строя основой своей теории о переделке («перековке») человека сделали тезис построения в России кардинально нового порядка, при котором невозможна будет эксплуатация человека человеком и все богатства будут принадлежать народу, а воровать у самих себя – нелогично, бессмысленно. Критически осмыслив прежний опыт работы с малолетними правонарушителями, руководители и организаторы колоний нового типа особо подчеркивали роль коллектива в процессе перевоспитания.

Идея «коллективного» исцеления от пороков была близка Горькому. Об опасности анархически-индивидуалистической идеологии, разрушающей человека и лишающей его цели в жизни, он писал неоднократно. Замыкаясь в границах своего «я», человек перестает осознавать масштаб задач, стоящих перед человечеством, он сосредотачивается на решении проблем, не связанных с большой Историей. Для Горького в этом главная опасность, так как цель человеческого существования в его представлении – преобразование мира в самом широком смысле слова, не просто социальное переустройство или изменение политического формата – это привнесение разумного, созидательного начала в хаос жизни, рациональное воздействие и на природный мир. Для реализации грандиозных целей была разработана методика превращения существа примитивного в сознательного борца с современной буржуазией – «преступником, который не может быть перевоспитан и должен быть уничтожен» (М. Горький; из предисловия к очеркам «Болшевцы»).

Можно критиковать теоретические постулаты, ставшие основой масштабного эксперимента, однако, читая воспоминания бывших колонистов, не признать действенность выбранного способа «перековки» невозможно. Наверное, многое из того, что осталось «за кадром» и не упомянуто в очерках авторами, скорректировало бы наше представление о происходящем в колониях и заставило бы с большей долей скепсиса отнестись к рассказанным ими историям. Если определять жанр материалов, представленных в сборниках, состоящих из очерков «бывших людей», логично назвать все написанное ими пропагандой. А собственно, могло ли быть иначе в ситуации жесткого идеологического противостояния?

И в то же время есть в этих текстах кое-что другое, то, чем отличались многие проекты, инициированные М. Горьким в 1910–1920-е гг. Для характеристики этого «другого» больше всего подойдет, пожалуй, слово романтизм, – но не тот, «унылый», развенчанный Пушкиным, а романтизм деятельный, активный, который сам Горький увидел у Лермонтова.

Истории воспитанников колоний писатель воспринимал как подтверждение собственной правоты: только волевое усилие способно изменить жизнь. Личный жизненный опыт, понимание того, что соблазны – как «экономические», так и «идеологические» – крайне опасны и в одиночку противостоять им сложно, скорее, невозможно для тех, кто не был от природы наделен сильной личной волей, позволяющей преодолевать препятствия на пути к поставленной цели, помогли Горькому высоко оценить достижения колонистов и организаторов этого движения. Давняя идея писателя о формировании некой коллективной воли, не подчиняющей личность, а включающей ее в сферу своего влияния и дающей равные со всеми права, – можно сказать, реализовывалась при его непосредственном участии. И при всех материалистических обоснованиях применяемой методики, опирающейся на экономическую теорию Маркса и его последователей, идеалистическая составляющая предпринятого страной Советов эксперимента тоже очевидна. Не раз и не два в очерках колонистов речь заходит о вере, или доверии, на чем, собственно, и построена была «колониальная» жизнь. Вера в собственные силы, презрительное отношение к потребительской психологии, умение и готовность увидеть в человеке не животное, а существо разумное и – духовное, то есть способное преодолеть зависимость от примитивных потребностей, пусть пока и на уровне элементарном: не пить, не курить, отказаться от наркотиков... Как сложно решить хотя бы эту проблему «первого уровня», хорошо известно тем, кто сегодня пытается спасать оступившуюся молодежь.

Понятно, что перевоспитывать недавних преступников, уповая только лишь на пробуждение в их душах светлого начала, было бы и наивно, и недальновидно, потому и были задействованы механизмы материального порядка: вместо тюрьмы и лагеря – пусть и весьма относительная, но воля; кредит от новой власти – не только доверия (доверие тоже давали «в кредит»), а вполне материальный – одеть, обуть, накормить, предоставить жилье, – который затем возвращался государству; возможность трудиться и справедливое вознаграждение за труд; возможность получить образование; в конце концов, возможность погасить судимость. Все это, разумеется, срабатывало, становясь важным стимулом порвать с прежней «сладкой» воровской жизнью. Но полагаться исключительно на материальную заинтересованность воспитанников организаторы колоний не планировали: при первом приближении, когда ставилась цель вырвать человека из привычного кругооборота жизни («воля – тюрьма», а в конечном итоге – вполне вероятные «три золотника свинца»), это помогало, но постепенно шкала ценностей усложнялась, прирастая нематериальными категориями. Из разряда таких «категорий» – свобода принимать решения и готовность нести свою долю ответственности за это; понимание того, что смысл существования человека в созидательной деятельности, направленной на построение справедливого мира, где у каждого есть шанс «выправить» свою судьбу.

Сложно сказать, что заставило советскую власть прекратить этот эксперимент, явно успешный, и разрушить «фасад НКВД». Можно предположить, что те формы существования, которые сложились в колониях, прежде всего в Болшевской, оказались чересчур «образцово-показательными» и не вписывались уже в ту идеологическую парадигму, которая в это время существовала в стране.

Глядя из дня сегодняшнего на то, что происходило в первые десятилетия существования советской России, не всегда понимаешь, какие баталии шли между идеологами новой власти, к тому же большая часть сведений об этой борьбе в прямом смысле слова вычеркнута из нашей истории. Вероятно, пришло время «вернуть» забытые факты и судить не историю Отечества и не конкретные ее периоды, а исторических деятелей, причем не только «по словам», но и по делам их. В этом случае проще будет понять, почему к энкавэдешнику Матвею Погребинскому, самого себя поставив под смертельный удар, отправился воспитанник колонии, бывший «медвежатник» Алексей Погодин – отдать последний долг своему наставнику, который, не дожидаясь расправы, свел счеты с жизнью. Не доказательство ли это успешности эксперимента «Фабрики людей»?

Видимо, успех этот оказался неожиданным для главных инициаторов эксперимента. Развязанная правительством в 1937 г. после снятия и ареста Г. Г. Ягоды, чье имя носила колония, война с «колонистами» обнаружила гротескную сущность созданного в России государственного механизма: катастрофические расхождения декларируемых идеалов и практики. В партийных документах их еще можно было «примирить», но в реальной жизни это противоестественное соединение оборачивалось трагедиями для тех, кто, научившись жить и мыслить свободно, уже не мог существовать в пределах пролетарского гуманизма.