Катакомбные богослужения в Соловецком концлагере
В 1929 г. на о. Соловки, в страшном Соловецком Концлагере, с приближением Пасхи, началось усиление репрессий за религиозные убеждения и антирелигиозная пропаганда. В Антирелигиозный музей, помещавшийся в бывшем игуменском флигеле, ежедневно стали устраиваться «экскурсии». Заключенных приводили ворганизованном порядке, группами, в этот «музей» и показывали им «вскрытые» мощи преп. Зосимы и Савватия. Под стеклом лежали честные останки святых, их нетленные кости, а на специальных огромных плакатах было написано, что при «вскрытии мощей» были обнаружены труха и чурбаны дров. Чекисты, давали «объяснения», в шапках, с цигарками во рту, всячески подчеркивали свое богохульство…
А по ночам, в великой тишине и тайне, рискуя быть пойманными и запытанными до смерти, пробирались в этот «музей» заключенные священники, монахи и верующие миряне, и обливая кровавыми слезами оклеветанные раки преподобных, благоговейно катакомбно молились и за себя и за всю Россию. И дивно помогали молящимся св. Соловецкие угодники, сораспятые с народом русским своими растерзанными безмолвными мощами.
На страстной неделе, вечером в понедельник было объявлено по всем ротам, что молитвенные собрания категорически запрещаются; всякий, кто будет замечен в «религиозной пропаганде» (т.е. молитве) – подлежит суровому наказанию. Также запрещалось печение всяких куличей и вообще какое-нибудь особенное приготовление пищи в наступающие праздничные дни. День светлого Христова Воскресения был объявлен обыкновенным рабочим днем.
Настроение у большинства заключенных было подавленное.
Врачи, имеющие право давать освобождения от работ, были поставлены в очень тяжелые условия. С одной стороны – усилились жестокие требования со стороны начальства, а с другой – увеличилось количество просьб об освобождении от работ со стороны заключенных. Категорически запрещалось превышать нормы освобождения в амбулаториях (не выше 10% всех обращающихся за помощью).
Врачей было очень мало и на амбулаторных пунктах работали обычно фельдшера. Они были чрезвычайно жестоки и никогда не превышали норм освобождения. Но начальство лагеря часто находило необходимым проверять работу фельдшерских пунктов с целью снижения и без того низких цифр освобожденных. Для этого посылались врачи с требованием снизить % освобождения.
В великую среду я, как врач, был назначен на такую «проверку» фельдшерского амбулаторного пункта.
Придя за полчаса до начала приема, я имел возможность познакомиться и побеседовать с контролируемым мною фельдшером. Это оказался старший ротный фельдшер с Полтавщины. Огромные седые усы его меня сразу поразили и покорили. Добрые глаза, пристально и грустно на меня смотревшие из-под нависших седых бровей – дополнили впечатление: я проникся к нему доверием. «Такой не выдаст» – мелькнула у меня мысль, «с ним можно рискнуть договориться». Оглядывая его крошечную комнатушку (он жил при амбулатории) я заметил на стене висящую старую бандуру, на задней стороне которой было выжжено изображение Архистратига Михаила и слова: «Умрем за родную Украину». Все сомнения мои исчезли и я прямо приступил к делу.
«Мы оба – православные» – сказал я ему. – «Я прислан «снизить» количество освобождаемых Вами от работ, но мы оба хорошо понимаем, что наш христианский, нравственный и врачебный долг – дать как можно больше освобождения по болезни, чтобы православные люди смогли отметить светлый праздник и помолиться. Прием ведет Вы, освобождайте от работ всех, кого только сможете. В сомнительных случаях обращайтесь ко мне. Я буду не снижать, а повышать количество освобожденных«…
– «Да… я понимаю» – задумчиво ответил фельдшер, «но, ведь, если мы и вдвое увеличим полагающийся % освобождения, то и тогда всех православных не удовлетворить… Вы простите, но я хочу предложить Вам кое-что… на основании своего семилетнего концлагерного опыта (мой срок 10 лет и я отсидел уже 7).
– «Что же Вы хотите предложить?» – спросил я.
– «Вот что… Для того, чтобы освобождать побольше православных, надо быть более жестоким и, если хотите, более жестоким к тем, кто забыл Бога и богохульствует… я имею в виду «урок» (т.е. уголовных преступников), которые «кроют в Бога – мат» (т.е. кощунственно цинично ругаются) и для которых никаких церковных праздников не существует!»…
Я молча и грустно посмотрел на фельдшера.
«Я понимаю…» – несколько смутился он, «может быть это будет не по христиански?... Но… поверьте мне.. я очень много мучился этим вопросом.. другого выхода нет!... Ведь если Вы слишком много освободите, то нашу комиссию просто аннулируют и всех освобожденных «дрыном» (т.е. палкой) погонят на работу… А за судьбу хулиганов – богохульников Вы не беспокойтесь! Они не мытьем так катаньем добьются освобожденья или устроят крупный скандал, будут жаловаться и кричать, что мы с Вами слишком жестоко смотрели.. Их жалобы помогут нам!» – многозначительно закончил Фельдшер, «нас трудно будет уличить в излишней мягкости… Хотя число освобождены будет гораздовыше нормы, но воплей о нашей жестокости будет еще больше и начальство будет довольно нашей работой"…
Я согласился, хотя в глубине души было смутно и горько.
Начался прием.
Фельдшер, по-видимому. Оказался прав… Два совершенно различных психологических типа людей перед нами. Тихие, смиренные, больше священники и монахи, пожилые и старые люди, степенные крестьяне и интеллигенты, с медными и серебряными крестиками на шее, – ничего не просили и освобождения не ждали. Громкие, шумные, крикливые, дерзкие и грубые уголовники (конечно не все, ибо и среди уголовных были верующие) – требовали освобождения и цинично бранились. Брань их непередаваема! Матерщина соединенная с циничнейшими и кощунственнейшими эпитетами по отношению к именам Спасителя и Богоматери – был невыносимы! Шутки и оскорбления «попов» и издевательства над религиозными чувствами верующих превосходили всякую границу: они плевали на нательные крестики, срывали их с шеи соседей, с хохотом топтали их ногами.
Угрозы и наказания не помогали.
Мольбы и уговоры вызывали смех.
С ужасом и негодованием я смотрел на этих людей и не видел в них искры Божией.
Да, по-видимому, фельдшер был прав.
Я не чувствовал угрызений совести, когда был слишком жестоким и посылал легко больных на работы.
Придя в свою камеру, я поделился своими чувствами и переживаниями с товарищами – врачами.
Они ничего мне не сказали.
Поздно ночью я исповедовался у о. Николая П., замечательного священника – исповедника, бывшего духовником всех верующих врачей.
Отец Николай сказал мне, что я поступил неправильно. Надо было помолясь, чтобыГосподь покрыл, освобождать всех без исключения больных, несмотря на то, богохульник он или праведник, а кроме того, освобождать и всех православных, внутренно молясь, чтобы Господь помог почувствовать таковых по их взглядам…
Совесть моя сказала мне, что о. Николай был прав!
Наступил Великий Четверток. Вечером, часов в 8, нашу камеру врачей где, кроме меня, находились: епископ Максим (профессор доктор медицины Жижиленко), и врачи К. и П. – пришли, якобы по делу о дезинфекции, епископ Виктор (викарий Вятский) и о. Николай П.
Шепотом, катакомбно, отслужили церковную службу с чтением 12 евангелий…
В пятницу утром был прочитан по ротам приказ: В течение 3-х дней выход из рот после 8 час. вечера разрешался только в исключительных случаях по особым письменным пропускам коменданта лагеря.
В 7 час. вечера, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-часового рабочего дня, – к нам пришел о. Николай П. и сообщил следующее: «плащаница, в ладонь величиной, написана заключенным художником Р. Богослужение – чин погребения – состоится и начнется через час».
– «Где?!» – нетерпеливо спросили мы.
– «В большом ящике (около 4 сажен длиной), для сушки рыбы; этот ящик находился в лесу, в пол-километра от роты №… Условный стук: 3 и 2 раза. Приходить лучше по одному».
Через полчаса Владыка максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному «адресу». Дважды у нас патрули спросили пропуска. Мы, врачи, их имели.
Вот и лес. Без окон. Дверь едва заметна. Сумерки.
Стучим 3 и 2 раза. Входим. Внутренность ящика – превратилась в церковь. На полу, на стенах – еловые ветви. Теплятся свечи. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Человек 10 молящихся. Среди них Владыка Виктор (Вятский), Владыка Илларион (Смоленский) и Владыка Нектарий (Трезвинский), о. Николай П., о. Митрофан И., профессор А.А.М. (известный русский философ), два студента, два незнакомых монаха… Позднее пришло еще человек 5.Началось Богослужение. Шепотом. Казалось, что тем у нас не было. Были только одни души. Ничто не развлекало и не мешало сосредоточенности молитвы…
Я не помню – как мы шли «домой», т.е. в свою роту санитарной части. Господь покрыл!...
Светлая Христова Заутреня была назначена в нашей камере.
В 11 час. вечера в субботу был обход лагеря комендантом со свитой. Зашли и к нам, в камеру врачей. Камера была убрана. На столе – чистая белая скатерть…
– «Что, ужинать собираетесь?» – доброжелательно спросил комендант.
– «Да!» – отвечали мы.
-«Ну, до свиданья!»… Ушли…
А через полчаса, под разными предлогами, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался придти. Собрались человек 15.
Заутреня и обедня – пролетели быстро и необычайно духовно-радостно.
Сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, «вино» (жидкие дрожжи, с клюквенным экстрактом, сахаром и содой).
Около 3 час. разошлись.
А около 4 часов утра – внезапный новый, второй обход коменданта. Вошли к нам в камеру.
Мы, врачи, сидели на своих койках, не раздеваясь и тихо беседовали.
«Что, врачи, не спите?... спросил комендант и тотчас добавил: «Ночь-то какая!... и спать не хочется!».. И ушел.
Господь покрыл!..
Мы, врачи, сидели на своих койках, не раздеваясь благодарными слезами, обнимая друг друга:
«Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!»
Нежил соловецкий пасхальный рассвет – превращал монастырь – концлагерь в невидимый град Китеж и напоял наши свободные души тихой нездешней радостью!...