Глава шестая. Общая

Собирай по ягодке – наберешь кузовок.

Русс. послов.

В старину, когда не знали ни типографий, ни печатания книг, обыкновенно пользовались рукописями. Бывало, по большей части, кто-либо из монахов засядет на месяц, два, а иногда на целый год, пишет, пишет, пока не перепишет всей иногда очень большой книги. Не мало труда стоила такая переписка. Да и недешево ценились рукописи. Многие из них стоили больших денег, были большой редкостью и чем-то драгоценным: их мог иметь только самый богатый человек, и за то как он берег их! Бывало, сделает для книги особый ящик и в нем тщательно хранит ее, или на цепи привесит к своему столу. А сколько труда было читать такую книгу. Писцы для того, чтобы облегчить себе работу, сокращали слова так, что чтение книги делалось весьма затруднительным даже для самых ученых. Дороговизна книг навела в начале XV стол. ученых вырезать на деревянных дощечках географические карты, священные изображения и при них разные объяснения. Дощечки эти покрывались слоем жирных чернил и затем к ним прижимали пергамент или бумагу и таким образом переводили на них то, что было изображено на дереве. Мало по малу, объяснения стали увеличиваться и составляли целые книги. Наконец, таким образом напечатана была вся библия для бедных.

В таком положении было дело, когда в 1409 году, в немецком городе Майнце, родился изобретатель книгопечатания – Иван Гуттенберг. На пятнадцатом году, лишившись отца, с небольшим наследством, Гуттенберг покинул Майнц и переселился в Страсбург. Здесь в первый раз родилась у него мысль изобрести новое искусство размножения книг посредством одной формы, которая, будучи намазана чернилами, давала бы множество копий того, что на ней вырезано. Десять лет Гуттенберг работал над открытием великой тайны изобретения, называемого книгопечатанием, но средства его истощались – и он по необходимости должен был для продолжения своего великого дела, вступить в товарищество с тремя Страсбургскими гражданами. Продолжая при помощи их трудиться над своим изобретением, Гуттенберг нашел, что вырезание на деревянных досках того, что нужно напечатать, требует много времени и что на каждой доске можно печатать только ту страницу книги, которая вырезана на той доске, для других же страниц одной и той же книги и для других книг необходимо вырезать другие доски. Много нужно было времени и труда, чтобы навырезывать столько досок, сколько страниц в книге. Это навело на мысль изобретателя вместо досок приготовить подвижные буквы, которые бы подбирались по мере надобности для печатания всякой книги. Мало по малу Гуттенберг изобрел способ вырезывать отдельные буквы сначала из дерева, а потом из металла. Оставалось выбрать металл или сплав для приготовления букв. Железо оказалось слишком жестким, – оно разрывало бумагу; свинец слишком мягким, – он сжимался под прессом; дерево не прочно: буквы сделанные из него не могли долго быть в употреблении. Таким образом, Гуттенберг должен был открыть сплав, который при достаточной плотности годился бы для отливки в формах. Гуттенберг был близок к такому открытию, но многочисленные расходы, соединенные с его работами, разорили его товарищей. Для достижения славного дела, товарищи Гуттенберга не долго колебались продать свое все имущество. Ни одного слова неудовольствия никогда не слышно было от них, так были они уверены в величии своего дела и в уме человека, который им управлял.

По смерти своих товарищей, весь в долгах и не имея никаких средств, Гуттенберг не мог продолжать свои дела и, прервав свои занятия в Страсбурге, возвратился на родину, в Майнц. Здесь он вошел в новое товарищество с одним богатым ростовщиком, Фаустом, и потом с молодым и образованным человеком, Шеффером, который женился на дочери Фауста... Наконец, им удалось составить тот драгоценный сплав, с которого получаются буквы тонкие, мягкие и выдерживающие давления пресса. Сплав этот они составили из соединения свинца и сурьмы, полагая четыре части свинца и одну часть сурьмы.

С изобретением такого сплава, великое дело изобретения книгопечатания было кончено. Изобретатель сделался ненужным для хитрого и корыстолюбивого Фауста. Он выгнал Гуттенберга из его же мастерской и соединился с зятем своим, Шеффером, чтобы воспользоваться всеми выгодами изобретения. Он быстро печатал книги и бессовестно продавал их по тем же ценам, как стоили рукописи. Не доверяя рабочим, он запирал их в мастерских, устроенных в темных подвалах, брал с них клятвы на Евангелии, что они никому не откроют изобретения и налагал штраф за нескромность мастеровых. Так он успел приготовить и продать много книг и нажить большие деньги. Среди этих успехов, Фауст погиб от чумы. Тогда зять его продолжал пользоваться изобретением. Но в это время Майнц был взят неприятелем и разграблен. Шеффер был убит. Тогда только рабочие освободились из заключения.

Гуттенберг только двумя годами пережил Фауста. – Оставив Майнц, он скитался почти нищим и не имел куска хлеба. Только в конце своей жизни, он был принят ко двору Майнцского Епископа и получил от него пенсию. Благодаря этому покровительству, Гуттенберг опять мог посвятить себя усовершенствованию способов книгопечатания. Он умер в 1468 году.

По смерти изобретателя книгопечатания, дети Гуттенберга (как называли первых типографщиков), рассеялись по всем частям Европы. Типографии открылись и в Германии, и в Англии, и Франции и в Швейцарии.

В России книгопечатание введено было в 1563 году. Первая типография была заведена в Москве; в ней начали заниматься книгопечатанием два мастера: диакон Иван Федоров и Петр Тимофеев Мстиславец. Они напечатали книгу Деяний Апостольских и Часовник, но вслед за тем, по обвинению в ереси, должны были бежать из Москвы. Не смотря на это, книгопечатание и без них продолжалось в Московском Государстве. В Киеве, в Киево-Печерской лавре, учреждена типография архимандритом Елисеем Плетенецким в 1616 году.

Первоначально печатали ручными станками, но такое печатание происходило весьма медленно, так что один станок не мог напечатать в день более 500 листов. Для ускорения печатания, Англичанин Никольсон изобрел машину скоропечатную (1790), с усовершенствованием которой в настоящее время печатание производится с неимоверной быстротой. Обыкновенно, паровые скоропечатные машины могут печатать в день не менее 50000 листов; но есть и такие, которые в час отпечатают 25000 листов.

Сила пара людям известна давно. Но люди почему-то долго не обращали на это внимания. Англичанин Джемс Уатт первый применил его к делу: он заставил пар работать вместо рук человеческих. Теперь тысячи фабрик и тысячи заводов пользуются силой пара. Но более всего пар принес пользу человечеству в виде железных дорог. Этим обязано человечество уже другому англичанину, Георгу Стефенсону. Благодаря ему, мы теперь переносимся с места на место шутя, не говоря уже о десятках тысяч пудов всякого рода товара, который быстро перевозится из города в город, из страны в страну. Пар работает в особого рода машине, которая называется паровозом, а паровоз катится по железным рельсам, наложенным на шпалы, т. е. на крепкие деревянные толстые брусья. Брусья в свою очередь лежат на насыпи. Железная дорога требует много хлопот и внимательности, но за то приносит и пользы много. Теперь в России считается более чем 23 тысячи версты железных дорог.

Дорога, дороженька торная!

Ни почем тебе реки глубокие,

Ни почем тебе холмы горы

Овраги, трясины широкие!

Ты все перешла, перерезала,

На пути ты все горы раздвинула,

Овраги, трясины засыпала,

Через реки мосты перекинула.

Протянулась ты ровная, длинная,

То горами, то борами сдавлена,

Песком, чугуном вся украшена,

По бокам вся столбами уставлена.

Мчится, мчится железный конек!

По железу железо гремит,

Пар клубится, несется дымок;

Мчится, мчится железный конек.

Подхватил, посадил, да и мчит.

Вон на встречу несется лесок,

Через балки грохочут мосты,

И цепляется пар за кусты;

Мчится, мчится железный конек,

И назад улетают шесты...

Человек видит глазами, слышит ушами, нюхает носом, отведывает языком и щупает пальцами. У одного человека лучше видят глаза, у другого хуже. Один слышит издали, а другой глух. У одного чутье сильнее и он слышит, чем пахнет издалека, а другой и нюхает гнилое яйцо, а не чует. Один ощупью узнает всякую вещь, а другой ничего на ощупь не узнает, не разберет дерева от бумаги. Один чуть возьмет в рот, слышит, что сладко; а другой проглотит и не разберет, горько или сладко.

Так и у зверей разных разные чувства сильнее. Но у всех зверей чутье сильнее, чем у человека.

Человек когда захочет узнать вещь – посмотрит ее, послушает, как она шумит, иногда понюхает и отведает; но человеку для того, чтобы узнать вещь, нужнее всего ее пощупать.

А для зверей почти для всех нужнее всего понюхать вещь. Лошадь, волк, собака, корова, медведь до тех пор не знают вещи, пока ее не понюхают.

Когда лошадь чего-нибудь боится, она фыркает – прочищает себе нос, чтобы лучше чуять, и до тех пор не перестанет бояться, пока не обнюхает.

Собака часто бежит за хозяином по следу, а увидит хозяина – испугается, не узнает и начнет лаять, до тех пор, пока не обнюхает его и не узнает, что то, что ей на глаз страшно, есть самый ее хозяин.

Быки видят, как бьют быков, слышат, как ревут быки на бойне, и все не понимают что такое делается. Но стоит корове или быку найти то место, где бычачья кровь, да понюхать, и он поймет, начнет реветь, бить ногами, и его не отгонишь от того места.

У одного старика заболела жена; он пошел сам доить корову. Корова фыркнула, узнала, что не хозяйка, и не давала молока. Хозяйка велела мужу надеть свою шубейку и платок на голову, – корова дала молоко; но старик распахнулся, корова понюхала и опять остановила молоко.

Гончие собаки, когда гоняют зверя по следу, то никогда не бегут по своему следу, а стороной, шагов на 20. Когда незнающий охотник хочет навести собаку на след зверя и ткнет собаку носом в самый след, то собака всегда отскочит в сторону. Для нее след так сильно пахнет, что она ничего не разберет на самом следе и не знает, вперед или назад побежал зверь. Она отбежит в сторону и тогда только чует, в какую сторону сильнее пахнет и бежит за зверем. Она делает тоже, что мы делаем, если нам говорить громко над самым ухом: мы отойдем, и тогда издали только разберем, что говорят. Или, когда слишком близко от нас то, что мы рассматриваем, – мы отстранимся и тогда рассмотрим.

Собаки узнают друг друга и дают друг другу знаки по запаху.

Еще тоньше чутье у насекомых. Пчела прямо летит на тот цветок, какой ей нужен. Червяк ползет к своему листу; клоп, блоха, комар чуют человека на сотни тысяч клопиных шагов.

Если малы частицы те, которые отделяются от вещества и попадают в наш нос, то как же малы должны быть частицы те, которые попадают в чутье насекомых!

Деревья в морозы трещат от того, что в деревьях есть сырость, и сырость эта замерзает, как вода. Когда вода замерзнет, она раздается, а когда ей нет места раздаться – она разрывает деревья.

Если налить воды в бутылку и поставить на мороз, вода замерзнет и разорвет бутылку.

Когда из воды делается лед, то во льду этом такая сила, что, если наполнить чугунную пушку водой и заморозить, то льдом разорвет ее.

От чего вода не сжимается, как железо, от холода, – а раздается когда замерзнет?

От того, что когда вода замерзнет, ее частицы связываются между собой по-другому, и промеж них больше пустых мест.

Для чего вода не сжимается, кода замерзнет?

Для того, чтобы в реках и озерах не замерзла до дна.

Лед раздается от мороза, оттого делается легче воды и плавает на воде, и только снизу подмерзает и делается толще и толще, но никогда не замерзает до дна. А если бы вода сжималась от мороза, как сжимается железо, то верхняя вода замерзла бы на реке и потонула бы, потому что лед был бы тяжелее воды. Потом опять бы замерзала верхняя вода и тонула бы – итак замерзли бы озера и реки от дна и до верху.

1. От чего паук иногда делает частую паутину и сидит в самой середине гнезда, а иногда выходит из гнезда и выводит новую паутину?

Паук делает паутину по погоде, какая есть и какая будет. Глядя на паутину, можно узнать, какая будет погода; если паук сидит забившись в середине паутины и не выходит – это к дождю. Если он выходит из гнезда и делает новые паутины, – то это к погоде.

Как может паук знать вперед, какая будет погода?

Чувства у паука так тонки, что когда в воздухе начнет только собираться сырость, и мы этой сырости не слышим, и для нас погода еще ясная – для паука уже идет дождь.

Точно так же, как и человек раздетый сейчас почувствует сырость, а одетый не заметит ее, так и для паука идет дождь, когда для нас он только собирается.

2. От чего зимой двери разбухают и не затворяются, а летом ссыхаются и притворяются?

От того, что осенью и зимой дерево насытится водой, как губка, и его разопрет, а летом вода выйдет паром и оно съежится.

От чего слабое дерево, – осина, больше разбухает, а дуб меньше?

От того, что в крепком дереве, – дубе, пустого места меньше и воде некуда набраться, а в слабом дереве, – осине, пустого места больше и воде есть куда набраться. В гнилом дереве еще больше пустого места и от того гнилое дерево больше всего разбухает и больше садится.

Колоды для пчел делают из самого слабого и гнилого дерева: самые лучшие улья бывают из гнилой лозины. Отчего это? Оттого, что через гнилую колоду проходит воздух, и для пчел в такой колоде воздух легче.

От чего доски коробятся? Оттого, что неровно сохнут. Если приставить сырую доску одной стороной к печке, вода выйдет и дерево сожмется с этой стороны и потянет за собой другую сторону; а сырой стороне сжаться нельзя, потому что в ней вода, – и вся доска погнется.

Для того, чтобы не коробились полы, их режут из сухих досок на куски, и куски эти вываривают в кипятке. Когда из них вода вся выкипит, их клеят, и они уже не коробятся. Такие полы называются паркетом.

Отчего подушки под телеги вырезают и ступицы под колеса точат не из дуба, а из березы? Подушки и ступицы нужны крепкие, а дуб не дороже березы. Оттого, что дуб колется вдоль, а береза не расколется, а вся измочалится.

Оттого, что дуб, хоть и плотнее связан, чем береза, да связан так, что расходится вдоль, а береза не расходится.

Отчего колеса и полозья гнут из дуба и вяза, а не гнут из березы и липы?

Оттого, что дуб и вяз, когда их распарят в бане, гнутся и не ломаются, а береза и липа на все стороны мочалятся.

Все оттого, что частицы дерева в дубе и березе иначе связаны.

В старину, таких, как теперь, больших и красивых городов на Руси не бывало.

Прежде люди жили отдельно в плохих избах, по берегам рек, озер, в лесах, или небольшими деревнями. Некоторые из деревень устраивались на очень удобных местах, например, при широких реках, удобных для плавания и богатых рыбой, или на плодородных землях и проч. Такие деревни скоро увеличивались, и поселенцы их делались зажиточными.

Чем богаче было поселение, тем чаще нападали на него враги; даже близкие соседи приходили целыми толпами, грабили имущество, уводили скот. Поэтому, для защиты от неприятеля жители богатых деревень устраивали вокруг своих поселений ограды или крепости.

Ограды эти делались из бревен или из камней. В некоторых местах крепости делали ворота, а кругом нее рыли глубокие канавы или рвы. Землю же, вырытую изо рва, клали в виде насыпи около ограды. Такая насыпь называлась валом.

Как только начиналась война, жители селения и его окрестностей запирались в крепости и отбивались от неприятеля, которому уже трудно было попасть внутрь ограды. Селения, обнесенные оградой, и стали называться городами. Остатки таких оград и валов в некоторых местах сохраняются еще и до сих пор.

Предлинной хворостиной

Мужик Гусей гнал в город продавать –

И, правду истину сказать,

Не очень вежливо честил свой гурт гусиный:

На барыши спешил к базарному он дню

(А где до прибыли коснется,

Не только там гусям, и людям достается).

Я мужика и не виню;

Но гуси иначе об этом толковали,

И, встретяся с прохожим на пути,

Вот как на мужика пеняли:

– «Где можно нас, Гусей, несчастнее найти?

Мужик так нами помыкает,

И нас как будто бы простых Гусей гоняет!

А этого не смыслит неуч сей,

Что он обязан нам почтеньем;

Что мы свой знатный род ведем от тех Гусей,

Которым некогда был должен Рим спасеньем;

Там даже праздники им в честь учреждены!»

– «А вы хотите быть за что отличны?»

Спросил прохожий их. – «Да наши предки...» «Знаю,

И все читал, но ведать я желаю,

Вы сколько пользы принесли?»

– «Да наши предки Рим спасли!»

– «Все так, да вы что сделали такое?»

– Мы Ничего! Так что ж и доброго в вас есть?

Оставьте предков вы в покое:

Им поделом была и честь;

А вы, друзья, лишь годны на жаркое».

Баснь эту можно бы и боле пояснить –

Да чтоб Гусей не раздразнить.

Жили по разным деревням два брата: один богатый, другой – бедный. Вот у богатого настал праздник; бедный и пошел к нему в гости; пришел и говорит: – Братец! у тебя сегодня праздник; хоть бы ты меня бражкой угостил. – Бражкой! говорит: вот в кадке – пей, сколько хочешь, а в кадке то была вода; бедный брат то и напился воды. Пошел он назад домой, да и поет песни, и слышит – с ним кто-то поет; он и спрашивает: – Кто же это поет? – Да я, говорит. – Да ты кто? – Я, говорит, Нужда. – А ты куда идешь? – Я, говорит, с тобой. – Как со мной? – Да я все с тобой хожу. – Да я, говорит бедный, домой пришедши, буду умирать. – Ну и я с тобой.

Пришедши домой, он стал делать гроб: сделал гроб и говорит: – Нужда, а Нужда, полезай в гроб. – Потом он ее спрашивает: Нужда, а Нужда, влезла что ль? – Да я уж туто. – И он понес ее на кладбище, закопал ее и стал с той поры богатеть. Богатый брат узнал об этом и позавидовал ему. – Что, говорит, такое? Отчего это он разбогател? – Вот и приходит к нему и говорит: – Отчего это ты, брат, разбогател? – Помнишь, говорит, я был у тебя на празднике, ты меня водой-то угостил, я воды-то напился, – напился и охмелел с той воды, пошел домой, стал песни петь, слышу – со мной кто-то поет – подпевает. Вот я и спросил: Кто это со мной поет? Кто-то отвечает: – Я. – Да ты кто? – Я – Нужда.

Тут богатый и спрашивает его: – Да куда ж ты ее дел? – Я посадил ее в гроб и закопал. Богатого-то зависть и взяла, и пошел он на кладбище, откопал нужду, да и говорит: – Нужда, а Нужда, ты тут? – Ту-у-то, чуть, жи-и-ва! – пропищала она. Вот он и говорит: – Пойдем к брату: он теперь разбогател. Она говорит ему: – Н-е-ет, я лучше с тобой пойду, а то он меня совсем заморозит. И ушла с ним, с богатым то. Богатый и обеднял. А этот, который закопал Нужду, по милости Божьей, хорошо живет и теперь.

Жил-был бедный мужик; детей у него много, а хлеба мало; как быть, чем кормиться: воровать? да воровать-то он боялся. Вот он запряг лошадь, забрал ребят и поехал по миру. Едет он путем-дорогой и видит: – лежит в грязи старичок безногий и просит: – Возьми меня, мужичок, с собой! – Куда я тебя возьму – у меня шестеро ребят, а лошадь плохая! – A безногий снова просит: Возьми меня! – Взял мужик убогого на повозку и везет. – Едут они и говорит ему убогий: – Бросим жребий – кому из нас быть большим братом. – Бросили, и досталось быть большим убогому. – Приехали они в деревню, убогий и говорит: Иди, просись ночевать в эту избу. – Просится мужик ночевать, вышла баба и говорит: У нас негде и самим тесно!.. A убогий стоит на своем – непременно просись! Пошел мужик опять просить: пустили, въехал во двор, переносил детей в избу и убогого перенес. – Клади детей под лавку, говорит баба, а безногого посади на полати. – Сидят они в избе и спрашивает убогий хозяйку: – Где твой муж? – На разбой уехал и двух сыновей взял. – Вот приезжает домой хозяин; впустил двенадцать возов во двор: все серебром насыпаны. Вошел в избу, увидал нищих и закричал: – Что ты за людей напустила? – Это нищие, ночевать выпросились. – Нужно было! и на улице ночевали бы. Сел разбойник с хозяйкой и сыновьями ужинать, а нищих не зовут. Убогий вынул половину просвирки, сам поел, мужику дал и ребятам его дал; все досыта наелись. – Увидал это разбойник и удивился. – Поужинали и легли; ночью убогий и говорит: Ну, выноси детей и меня да и поедем. Вышли они на двор, а уж все двенадцать лошадей в упряжи стоят. – Сели нищие на свои повозки и поехали, и двенадцать лошадей с возами следом за ними пошли. Ехали они, ехали, вот убогий и говорит: Сходи в ту избу, где ночевали: возьми на полатях я рукавицы забыл. Пришел мужик, а избы уж как не бывало, только одни рукавицы на печном столбе уцелели. Принес он рукавицы убогому и говорит, что избы и следа не осталось: одни рукавицы на печном столбе уцелели. – Это Господь за разбой наказал! Возьми себе двенадцать возов со всем, что есть на них, сказал убогий, и пропал из глаз».

Вернулся мужик домой и стал жить в довольстве.

Кто бы нам сказал про старое,

Про бывалое сказал:

Как в селе, во Корочаеве,

Илья Муромец живал.

Илья Муромец, Иванович,

Сиднем тридцать лет сидел;

Тридцать лет с тремя годочками

С печи, сидючи, глядел.

Как в село то, Корочаево,

Из неведомой дали,

Нища братия – три путничка.

Три поломничка – пришли.

«Ты вставай, Илья Иванович,

Ты с печи своей вставай;

Ты вставай, да поскореича

Ты испить нам подавай».

– Ой, вы, путнички, поломнички!

Встать бы встал я, кабы мог,

Да лежу я, нища братия,

И без рук-то и без ног. –

«Полно нас, Илья, обманывать,

Полно, лежучи то, врать!

Ну, вставай!» И, словно встрепанный,

Стал Иванович вставать.

Вышел в сенцы он тесовые,

Почесал возле бедра, –

И принес той нищей братии

Чашу в полтора ведра.

Подносил он чашу братии.

Нища братия не пьет,

А сама подносит Муромцу,

И такую речь ведет:

«Много ль чуешь в себе силушки

Ты скажи-ка нам, Илья?»

– Кабы столб стоял до небушка,

Повернул бы его я! –

«Ого го! дивилась братия,

Диво – столб до небеси!

Ну ко, нам, Илья Иванович,

Нову чашу поднеси!»

Подносил он чашу братии,

Нища братия не пьет,

А сама подносит Муромцу.

Чашу Муромец берет.

Чашу он берет не малую.

– Выпить штука не мудра!

Выпивал тут Илья Муромец

Чашу в полтора ведра.

«Много ль чуешь в себе силушки,

Ты скажи-ка нам, Илья?»

– Чую, чую, нища братия,

Половину силы я. –

«Ну, коль чуешь столько силушки –

Сила та тебе к добру.

Проводи теперь, Иванович,

Нас ты в полюшко, к бугру».

«Что к бугру-то, что к высокому,

Что к раскатистой горе».

И прилег, спьяна, Иванович

Отдохнуть на том бугре.

И двенадцать ден без просыпу

Спал Ильюша крепким сном.

И с тех пор он стал могучим

На Руси богатырем.

Один царь шел по улице, нищий подошел к нему стал просить милостыню.

Царь не дал ничего. Нищий сказал: «Царь, ты, видно, забыл, что Бог всем один Отец; мы все братья и нам всем делиться надо». Тогда царь остановился и сказал: «Ты правду говоришь, мы братья и нам делиться надо», и дал нищему золотую деньгу. Нищий взял золотую деньгу и сказал: «Ты мало дал; разве так делятся с братьями? Надо делить поровну. У тебя миллион денег, а ты мне дал одну». Тогда царь сказал: «То правда, что у меня миллион, а я тебе дал одну; но у меня и братьев столько же, сколько денег».

Умирает мужик и говорит сыну: «Ты, сын, живи так, чтобы ты никому не кланялся, а тебе бы все кланялись, и калачи бы ел с медом!» Вот умер отец, живет сын год, прожил сто рублей, никому не кланялся и все ел калачи с медом. Живет другой, прожил другую сотню; живет третий, прожил третью сотню. И думает: «Что же это, сотни у меня не прибавляются и никто мне не кланяется?» Вот приходит он к дяде и рассказывает. Дядя и сказал ему: «Эх, ты! выезжай-ка ты раньше всех на пашню, никому и не будешь кланяться, а тебе все будут кланяться; а приезжай домой-то поздно, тебе калач то будет казаться с медом!»

Шел бурлак на родину, да дорогой-то и исхарчил заработанные деньги. Забрел в деревушку, пристал у знакомого мужика и выпросил у него взаймы десяток вареных яиц. Яйца съел за ужином, а поутру ушел в дорогу. Прошло немного времени, а бурлак долга своего не платит. Вот мужик написал на него челобитную и подал в управу, а в той челобитной было сказано: «Занял у меня бурлак десяток вареных яиц и доселева не отдает, отчего причинил мне великие убытки. Из тех яиц вывелись бы у меня цыплята; те цыплята выросли бы большими курами, а каждая курица снесла бы мне, по малости, сто яиц; из тех яиц вывелись бы новые цыплята». И насчитал на бурлака большую кучу денег.

Бурлак с горя завернул в кабак; на ту пору сидел в кабаке приказный крючок, узнал про его дело и вызвался помочь ему за полштофа водки. Бурлак выставил полштофа, и они его распили вместе.

Старшина послал звать ответчика на суд. Бурлак и говорит: – Я де за себя нанял приказного – он будет на суде ответ держать.

Старшина ждал-ждал, насилу дождался того приказного и закричал на него: – Что ж ты так долго на суд не являлся? – Горох варил, – отвечал крючок; – хочу в огороде садить, да стручьями торговать. – Старшина засмеялся: – Экой дурак! разве можно, чтобы вареный горох уродился? – A разве можно, чтобы из вареных яиц цыплята выводились?

Тут вся управа в одно слово отказала мужику в его челобитье.

Волк видит – коза пасется на каменной горе, и нельзя ему к ней подобраться; он ей и говорит: «Пошла бы ты вниз: тут и место поровнее и трава тебе для корма много слаще».

А коза говорит: «Не затем ты, волк, меня вниз зовешь: ты не об моем, а о своем корме хлопочешь».

Завелось в одном доме много мышей. Кот забрался в этот дом и стал ловить мышей. Увидали мыши, что дело плохо, и говорят: «Давайте, мыши, не будем больше сходить с потолка, а сюда к нам коту не добраться!» Как перестали мыши сходить вниз, кот и задумал как бы их перехитрить. Уцепился он одной лапкой за потолок, свесился и притворился мертвым. Одна мышь взглянула на него, да и говорит: «Нет, брат! хошь мешком сделайся, и то не подойду».

Собака заснула за двором. Голодный волк набежал и хотел съесть ее. Собака и говорит: «Волк! подожди меня есть, – теперь я костлява, худа. А вот дай срок, хозяева будут свадьбу играть; тогда мне еды будет в волю, я разжирею, – лучше тогда меня съесть». Волк поверил и ушел. Вот приходит он в другой раз и видит – собака лежит на крыше. Волк и говорит: «Что ж – была свадьба?» А собака говорит: «Вот что, волк: коли в другой раз застанешь меня сонную перед двором, не дожидайся больше свадьбы».

1. Ругала мать мальчишку, чтоб не ходил на реку купаться:

– Ну, пострел, смотри, коли утонешь, и домой не ходи.

2. Поехал мужик на заработки, а жена пошла провожать его. Прошла с версту, и заплакала.

– Не плачь, жена, я скоро приеду.

– Да разве я о том плачу? У меня ноги озябли.

3. Позвал мужик соседа обедать, поставить на стол щи с говядиной. Сосед зацепил себе всю говядину, да и говорит:

– Ну, брат, что зацепил, то и Бог дал.

А хозяин похлебал, похлебал пустых щей, да и ухватил соседа за волосы, и давай таскать.

– Ну, брат, говорит, что зацепил, то и Бог дал.

4. Промеж рабочих людей затесался как-то цыган.

Сели завтракать. Подали блинов. Один работник и спрашивает:

– Кому это блины?

– Мне, сказал цыган.

Подали миску вареников.

– А вареники кому?

– Мне, повторил цыган.

Кончили завтракать.

– Ну, теперь кому молотить идти?

– Молотить не мне, отвечал цыган: я и так на себя два дела принял, так уж третье для меня не нужно.

Грамота – искра Божия.

Ученье – свет, неученье – тьма.

Кто грамоте горазд, тому не пропасть.

Век живи, век учись.

Корень учения горек, да плоды его сладки.

За ученого двух неученых дают.

Не на пользу читать, коль вершки только хватать.

Доброе начало полдела откачало.

Береженого и Бог бережет.

Без Бога ни до порога.

В гости ходят по зову, к обедне по звону.

Повинную голову и меч не сечет.

Что город, то норов, что деревня, то обычай.

Ищи добра и на стороне, а дом люби по старине.

Едешь на день, а бери хлеба на неделю.

Куплей до продажей торг стоит.

Не разгрызя ореха, не съешь и ядра.

Малое дело лучше большого безделья.

1. Без языка, а сказывается?

2. Что на воде лежит да не тонет?

3. Что без начала и конца?

4. Что растет вверх комлем?

5. Отчего гусь плавает?

6. В потемках родится, с огнем умирает?

7. Стоит Трошка на одной ножке, его ищут, а он нишнет?

8. Рассыпался горох по сту дорог, никто его не собирает: ни царь, ни царица, ни красная девица?

9. Что возле земли стоит?

10. Дал мужик три рубля купить три коровы: по чем каждая корова пришла?

11. Весной веселит, летом холодит, осенью питает, зимой согревает?

12. Ходит без ног, держит без рук: кто идет всяк за ворот берет?

13. Чего к избе не приставишь?

14. По какой дороге полгода ходят, а полгода ездят?

Разгадки. 1. Боль. – 2. Тень. – 3. Кольцо. – 4. Ледяная сосулька. – 5. От берега. – 6. Воск. – 7. Гриб. – 8. Звезды. – 9. Иже. – 10. По дороге. – 11. Дерево. – 12. Дверь. – 13. Дорогу. – 14. По реке.