Поучение воспитанникам семинарии при начале учебного года. (25 августа 1882 г.)

Выступая с обычным словом приветствия и поучения пред началом учебного года, ничего более лучшего и более нового не могу предложить вам в сравнении с прежними моими поучениями, как повторить пред вами два мои основные и всегдашние, и притом самые горячие и искренние желания, – именно: чтобы вы старались быть развитыми в умственно-образовательном отношении и благородно-добрыми по сердцу и душе, как велит нам святая религия наша. Уверен, что эти желания мои всегда совпадают с вашими собственными ибо кто же из вас не хотел бы быть ни умным, ни добрым человеком? и какой бы смысл остался для вас в школе, если бы вы стекались в нее ни затем, ни за другим, – ни за умственным образованием, ни за облагорожением своего сердца и души? В этом случае лучше сидеть бы вам всем дома, – в темной, но простодушной и недорогой сельской глуши, как это водилось когда-то в старину у людей духовного сословия. А между тем чувствуется нужда, не только в начале учебных годов, но и в непрерывном продолжении их, настойчиво и с многократными повторениями разъяснять вам, как важно и необходимо ревновать вам о развитии своего ума и облагорожении сердца, убеждать и усовещивать и почти умаливать и упрашивать, чтобы вы непременно это делали. Как будто бы все это для вас было непонятно и не ясно, как будто бы цель своего пребывания и ученья в школе вам желалось поставить где-то в стороне и вдали от этой школы и, если б то было возможно, даже в секретном от нас месте. Что за странность такая?

Половина этого странного обстоятельства, впрочем, представляется мне совсем простою. Что ученье вещь хорошая и достолюбезная, и развитие умственное – дело в высшей степени важное и полезное для каждого человека, – в этом бесспорно всякий из вас убежден. Но ученье в то же время вещь очень трудная, и умственное развитие бывает всегда плодом предварительных усиленных и продолжительных напряжений головы, и чем оно шире и зрелее, тем этих напряжений требуется от человека больше. А все трудное, как известно, имеет некоторую отталкивательную силу, хотя бы и было в то же время привлекательно. В молодых летах, когда чувство долга только еще образуется, и человеческая воля еще страдает мягкостию незрелости и отсутствием твердо-упорных и так сказать железистых начал, – все трудное кажется особенно трудным и неудобным, и эта отталкивательная сила в трудовых напряжениях особенно бывает чувствительна для молодых людей, инстинктивно влекущихся к развлечениям и разным веселостям. От того, как мне кажется, происходит это обычное явление, что в то время, как мы внушаем вам: учитесь, учитесь, как можно больше и усерднее учитесь, – многие из вас отвечают, или думают про себя: «хорошо! но нельзя ли полегче, как можно полегче – как было в старину и прежде нас». Что в старину было легче и почему-то лучше, – это представляется делом решенным. – Или в то время, как мы не отстаем от вас с своими внушениями и требованиями учиться, многие из вас лицемерно и иногда с очень искусными ухищрениями и увертками делают вид исправных и трудящихся, и прячась один за другого в товарищеской массе, желают заявить нам: «да посмотрите, ведь мы учимся, очень усердно учимся и много трудимся». А в случае явных и документальных улик в лености и в разных ухищрениях праздности, возникает не мало препирательств и неосновательных оправданий со стороны этих пойманных лицемеров – тружеников, раздаются даже жалобы, слышатся незаконные просьбы и иногда очень униженные умаливанья, и вообще бывает много разных неприятностей и огорчений как для вас, так разумеется и для нас; ибо вы, судя по обстоятельствам, и похвала, но и скорбь наша.

Точно то же самое можно предположить и в объяснение того, от чего все наши горячие внушения и убеждения о важности для вас христианского самовоспитания и о несвойственности для духовных воспитанников каких-нибудь порочных навыков, неблагопристойных слов и деяний и проч..., от чего, говорю, все наши увещания и наставления в этом роде имеют не вполне желанные плоды. Разумеется, все вы единодушно согласны, что хорошо бы быть непоколебимо добродетельными и никогда не хромать в нравственном отношении. Но это не легко, – а потому и не удается многим из вас. Что может быть достолюбезнее в духовном воспитаннике, как например правдивость, скромность, благоговейное настроение духа, чистота помыслов, целомудренность слова, трезвость, послушание и проч. Но сильны и живучи в человеке позывы к противоположным делам, – и вот эти дела увлекают людей в нежеланную сторону а желать, чтобы вы были лучше прочих людей конечно можно и естественно с нашей стороны, но можно и не удивляться, если этого не случается на самом деле с вами, и если вы оказываетесь не лучше других людей.

Так не оставить ли мне всякие поучения и заботы, успокоившись на мысли, что сила вещей сильнее всякого слова, что в такой большой массе воспитанников, как у нас в семинарии, всегда и неизбежно будет много хромающих и неустойчивых как в научном, так и в дисциплинарно-нравственном отношении, что не мало конечно у нас есть благонадежной посредственности, но есть и прекрасные и примерные во всех отношениях юноши, – а всех поднять до этой высоты никому и никогда не удастся, – и следовательно пусть дела идут, как направляют их обстоятельства и переживаемый нашими заведениями дух времени?! Признаюсь вам, что это соображение, кроме простоты и видимой натуральности своей, могло бы иметь в частности для меня не мало особенной соблазнительности и искусительной силы; ибо каждый новый год в моей начальнической службе прибавляет мне, да вероятно и будет прибавлять, все новые и новые горькие опыты, что там по-видимому особенно чувствительно для меня и напрягается в вашей среде всяческое зло, с которым по совести я должен бороться, где я хочу его усмотреть и вырвать, или по крайней мере ослабить. Об этом я имел бы право, и даже некоторую нужду, сказать перед вами кое-что и с большею откровенностию и доказательностию, если бы не было опасности и на вашу общую корпоративную честь навлечь пред посторонними судьями некоторые излишние и может быть незаслуженные вами тени, да и мне самому подвергнуться упрекам в самовосхвалении. Скажу только, что много-ли мало-ли должна продолжиться моя служба среди вас, а не позволит мне ни долг, ни совесть отворачиваться равнодушно и беспечно от бываемых у вас зол, чтобы только не видеть их и не беспокоить себя ими. На том основании, что неизбежно быть некоторым из вас празднолюбивым и неряшливым в нравственном отношении воспитанникам, могу ли я равнодушно смотреть на них, когда их вижу и когда мне об них заявляют? Могу ли я не желать, чтобы таких лиц было в вашей среде как можно меньше? Не должен ли я приложить все свое старание и испытать все меры, чтобы этого достигнуть? Должен ли я позабыть, что из ленивых и рассеянных, если оградить их от дурных влияний, могут выходить впоследствии очень трудолюбивые и прилежные ученики, а из шаловливых и неустроенных в нравственном отношении образоваться личности с очень серьезными и благородными характерами? Кого же я должен выбрать из таких лиц для педагогических опытов исправления и вразумления, и кого обречь на жертву их собственным дурным инстинктам, как необходимых отребиев и выкидышей, бываемых во всякой учебной корпорации? Итак, чтобы там ни было, как бы ни отнеслись вы к моему слову назидания и вразумления, а я всех вас приглашаю начать новый учебный год свободными и усиленными трудами научного самообразования и самовоспитания в духе христианского благочестия. Трудны оба эти дела, но тем настойчивее прошу потрудиться; ибо настоит в них неотложная надобность, – как вы сами это очень хорошо понимаете без всяких разъяснений и доказательств. Я, кажется, безошибочно выразил в этом уверенность, а потому и воздерживаюсь вам доказывать то, что, по моему убеждению, не требует для вас доказательств и разъяснений. Просто прошу вас: будьте прилежны к наукам и радейте о своей нравственности. Начните этим свой учебный год, и тем же его кончите; иначе не будет никакого разумного и серьезного смысла в вашем пребывании в стенах учебного заведения.

Если хотите, есть одно наилучшее средство, могущее облегчить для вас эти оба наиважнейшие дела, составляющие всю цель вашего пребывания в школе, т. е. доброе обучение и воспитание. И средство это не столько в наших, сколько в ваших руках. Если бы из этой простой и бесспорной истины, что ученье свет, а не ученье тьма – образовался среди вас некий взаимно-поощряющий корпоративный дух с свободным и живым убеждением, что по нынешнему времени без серьезного и основательного ученья обойтись никак невозможно для достижения чего-нибудь серьезного в жизни, если бы вы создали благородный и строгий товарищеский суд для карания всего непотребного, бесчестного и позорного, заносимого в вашу среду дурными личностями из вашего же ученического общества; то здесь нашлось бы такое сильное и верное средство к поднятию уровня вашего образования и вашей нравственной репутации, с которым не могло бы сравниться никакое другое. Как бы ни был рассеян, ленив и даже слабосилен иной товарищ ваш, но если бы он почувствовал себя в среде трудящихся, если бы увидел, что около него товарищи ученье ставят серьезною, задачею своей жизни и на его же глазах пожинают благие плоды добросовестного отношения к науке, – то незаметно переменил бы свой беспечный взгляд на свое пребывание в школе, исподволь принялся бы за книгу и попробовал бы непременно сделать то, что ему дозволяют его собственные силы. А в области нравственно-религиозных деяний товарищеский суд и пример, по-моему, мог бы быть еще могущественнее и сильнее. Разве решится какой-нибудь самонадеянный краснобай из вас или самомнительный незрелый философ повторить вслух своих товарищей какую-нибудь выхваченную из книги фразу, оскорбительную для веры, а тем более дозволить какую-нибудь противорелигиозную выходку, если подобные фразы будут клеймиться по заслугам на вашем товарищеском суде заносчивым мальчишеством и глупостию, а выходки будут называться неблаговоспитанною дерзостию? Разве привыкший к гнилым словам не стал бы бороться с этой площадною привычкою своею, если бы знал, что каждое гнилое слово отзывается нестерпимым зловонием в среде лучших его товарищей? Разве не заплатить долга, присвоить чужую вещь, напиться пьяным, очернить и оклеветать ближнего и устроить ему неприятность, особенно тайную и злостно-хитрую, сказать грубость и неучтивость, дозволить неповиновение, а тем более решиться на дерзость пред наставником или начальником и прочие подобного рода подвиги, – разве они могут быть мыслимы там, где учиняющие их герои рискуют прежде всего быть осужденными по всей строгости на своем домашнем и товарищеском суде, – где общая честь заведения ревниво блюдется каждым его членом? Где все низкое, порочное, нечестное и неблаговоспитанное зовется своим именем и изгоняется вон, если не думает смириться и измениться на лучшее?! Но конечно и наоборот, никакие внешние и начальнические наши меры, – будь они самые благожелательные, настойчивые, искусные и бдительные, – не истребят у вас ни учебного, ни нравственного зла, если вы сами на него будете смотреть сквозь пальцы, если каждому из вас будет только самому до себя, если безнаказанно и даже с некоторым товарищеским поощрением будет зреть и спеть на ваших глазах все то дурное, что с полным успехом вы могли бы прежде всего остановить, ослабить и даже истребить своею дружескою и товарищескою рукою. На этом основании я обращаюсь с своим словом убеждения преимущественно к тем из вас, которые имеют большую или меньшую авторитетность в среде своих товарищей и могут служить для них достоподражаемыми образцами трудолюбия и доброй нравственности. На вас, наши лучшие и избранные воспитанники, лежит эта священная и нравственная обязанность создать строгий и крепкий суд товарищеский, которого боялись бы невежественные и попорченные личности из вашей братии больше, чем наших начальнических кар и взысканий. Вы должны взять на себя охрану чести и доброго имени своего родного заведения, и восстановить эту честь и это доброе имя до той высоты, которая подобает современным, преобразованным и облагороженным духовным школам. Пора бы исчезнуть и пропасть без следа всему тому неприглядному и нежеланному, что, к сожалению, имеет у вас до сих пор некоторую традиционную живучесть, как бы унаследованную от грубоватой старины известного несимпатичного типа. Очень многое по-видимому сделал для улучшения и возвышения наших школ новый семинарский устав, делаем по возможности и мы – его блюстители но если мало будете озабочены делом своего облагорожения и здравого научного образования вы сами; то все будет оставаться по прежнему. Все те же будут слышаться неблагоприятные отзывы в обществе насчет недостаточности и поверхностности знаний у духовных воспитанников и указания на их слабые бытовые и нравственные стороны, которыми попрекали их в старину. Горько и неприятно было бы сознаться, что к этим попрекам и отзывам дают повод сами духовные воспитанники.

Не знаю, на сколько верны доходящие до меня из вашей же среды слухи; но они так приятны для меня и так близко относятся к предмету моего настоящего слова, что я нахожу уместным, и особенно при начале учебного года благовременным – поделиться ими со всеми вами. Будто бы у наших владимирских воспитанников, подразумевается в лучших и передовых представителях нашей местной учащейся молодежи, зародилось довольно ясное и живое, отчасти подневольным и горьким опытом и как своими, так и чужими товарищескими наблюдениями выработанное сознание, что трудностям и разным стесненностям, которые приходится переживать теперь духовным школам и их воспитанникам, надо противопоставить усиленный умственный труд, и не полагаясь на авось и ни на какие посторонние и случайные пособия в будущем, и не отклоняясь ни к каким посторонним целям, – завоевать себе предварительно и сидя в школе более или менее прочные права для устройства своей будущей судьбы и для расчищения дороги на предстоящем жизненном поприще. Если это так, если эти соображения начинают у вас приобретать характер некоторой общинности; то я мог бы поздравить вас с нарождающимися у вас признаками зрелости и серьезности взгляда на свое школьное положение и на задачу своей ученической жизни. Пусть это зарождающееся направление нельзя назвать идеальным, ищущим науки для науки и для бескорыстного самообразования; но право, я готов бы примириться с этим вашим практицизмом, за который большею частию укоряют людей, опасаясь и подозревая, что он нарождает несимпатичных эгоистов. Но ваш практицизм имеет, однако же весьма мудрую подкладку, и он, несомненно, спас бы вас от многих и многих горьких случайностей и зловредных влияний, от которых погибло и гибнет в современном обществе такое множество даровитых и способнейших юношей. Так что я мог бы только пожелать, чтобы этот умный и дельный практицизм как можно пошире распространялся бы в вашем юношеском обществе, и как можно побольше имел бы среди вас своих представителей.

Здесь дошла мне очередь сказать несколько слов о тех из ваших товарищей, которые страдают по-видимому обратным настроением, и, не чувствуя призвания к духовной науке, ни склонности к духовной службе, не могут определить теперь ясно своей задачи, никак не разберутся среди тех затруднений, в которых они оказываются при современном положении наших духовных средних школ и их отношении к параллельным средним же, а равно и высшим светским школам, и потому впадают в уныние, поддаются вялости и учебной апатии, и почти бросают заниматься делом, и разумеется влекутся ко всякому безделью. Выше я сказал, что обыкновенная и всегдашняя причина ученической малоуспешности и нравственной шаткости, действующая в большинстве питомцев – не наших только, но и всяких других школ, скрывается в трудности самого ученья и нелегкой приобретаемости крепких нравственных правил и навыков. Учиться дело прекрасное, – это все школьники скажут; но и дело трудное, а потому многие из них не учатся, или плохо учатся. Похвально и желательно всем благоповедение; но баловство легче и приятнее, а потому им и увлекаются многие. Но нынче, как оказывается, появились у многих духовных воспитанников особенные и так сказать специальные причины их учебного охлаждения и всяческой шаткости. Мне самому доводилось лично от некоторых из вашей среды слышать откровенные признания и заявления, что так как-де призвания к духовному служению они в себе не чувствуют, а знаний из общеобразовательного курса с практическою пользою приложить почти некуда; то дело валится-де из рук само собою. Что мне сказать таким разочарованным юношам в утешение и поощрение? Многого и притом существенно-утешительного сказать, разумеется, не могу. Не от меня, вообще не от начальников со властию подобною моей, зависит их положение, а следовательно, и изменение этого положения. С своей стороны, я готов даже признать известную долю резонности в скорбных заявлениях тех воспитанников, в которых действительно есть природное так сказать нерасположение к духовному званию, а следовательно и к подготовительным для этого звания специальным учебным предметам и наукам. И, разумеется, не стану я повторять им неискренних фраз: «нет, несмотря ни на что, готовьтесь к духовному званию, и учитесь для этой именно цели»! Но я в праве поставить вопрос: да полно у многих ли из вас действительно можно и должно допустить решительную и серьезную антипатию к духовному званию? У многих не навеяна ли она откуда-нибудь со стороны, и не сложилась ли под влиянием каких-нибудь случайных и чисто внешних причин? Не объясняется ли она даже просто временным перевесом в юношеской кипучей природе низших инстинктивных влечений над высшими и идеальными? Да вообще не рано ли юноше, обучающемуся в средней школе, с философскою решительностию заявлять, что в нем сложилось и определилось такое-то и такое-то направление? И не теряла-ли церковь и духовная наука многих способнейших и полезнейших своих деятелей в недавнем прошлом, когда юным семинарским философам предоставлена была полная льгота и воля уходить вдаль от своих родных школ и искать иногда воображаемых только великих благ и прав на гражданском поприще. Таким образом, если из общей массы духовных воспитанников исключить тех, которые по тем или иным соображениям и побуждениям просто только напускают на себя нерасположенность к духовному образованию; то останется может быть очень небольшая горсть таких, которых не жаль будет, даже при их даровитости, отпустить в страну далече. Последними словами я, однако же отнюдь не хочу сказать, что смотрю на них как на каких-нибудь блудных сынов; ибо и их жаль и не приходится терять, да и спасение, разумеется, не в стенах только духовной школы. Моя мысль та, что среди духовных воспитанников действительно могут быть некоторые призванные к деятельности гражданской и науке светской, для которых следовательно выход из духовной школы мог бы быть весьма естественен, и с нашей стороны даже желателен.

Этим последним вот что сказал бы я, пока они находятся у нас в духовной школе. Небрежно относиться к духовным наукам и слабеть в занятиях этими науками у них все-таки нет никаких основательных и оправдательных резонов. Духовного звания они, конечно, могут не избирать; но духовная наука существует не для духовного только звания. Она имеет свой собственный и независимый интерес, весьма высокий и дорогой для всех вообще мыслящих людей, неравнодушно относящихся к верховным вопросам о человеческом духе и к нравственно религиозным его задачам. Года два лишних заняться этими науками – разве это такая потеря для воспитанника, не назначающего себя к духовному званию, что стоит об ней горько плакаться? Разве богословские знания, приобретенные за эти два года, потеряют для него свою цену в последующей жизни, столь обильной всякого рода антихристианскими и материальными веяниями, располагающими к узким научным и односторонним житейским взглядам на жизнь и на вещи? Может быть тот прибавочный, представляющийся излишним, запас знаний, который приобретается в двух последних семинарских классах, останется потом единственным запасом драгоценных во всяком случае сведений по христианскому вероучению, которым придется пробавляться во всю последующую жизнь? а этим пренебрегать не следует. Наконец, если все-таки жаль потерять время, насильственно задерживаясь в нежеланных классах и отдаляясь от задуманной цели собственно светского образования, то что надобно, однако же делать пребывая в семинарии, чтобы ускорить себе выход из нее и обеспечить удачный переход в светскую школу? Очевидно, что как можно усерднее заниматься предметами общеобразовательного курса, даже гораздо усерднее, чем как можно было это прежде. Неудачные, или не совсем удачные попытки некоторых наших, далеко не слабых и не дурных воспитанников, путем средней светской школы достигнуть прав на доступ к высшему образованию в светских же учебных заведениях, зависели, как оказывается, от их слабоватых знаний по тем общеобразовательным предметам, которые преподаются и у нас, но которыми они, очевидно, занимались слабовато, надеясь может быть на разные благоприятные случайности на экзамене или же прямо рассчитывая на снисходительность экзаменаторов, к которой может быть они приучили себя здесь у нас в семинарии. И по долгу и по бескорыстному сочувствию к этим молодым людям из вашей среды, жаждущим светского образования, советую им, отброся всякие обманчивые надежды и неверные расчеты подобного рода, серьезно приняться за учебное дело, чтобы пополнить те пробелы в общеобразовательных предметах, которые сами они чувствуют и сознают в себе. И я уверен, что многие и очень многие из наших учеников, если бы со всем усердием занимались предметами семинарской учебной программы от первого до четвертого класса то легко и с честию бы получали установленные аттестаты зрелости, отворяющие двери к высшему светскому образованию.

Кончаю свое поучение тем же, чем начал. Учиться надо, друзья мои, всем вам без исключения как можно усерднее, и какие бы вы ни назначали себе цели в будущем, – ревновать нужно вам больше всего и прежде всего о развитии в себе общечеловеческих благородных свойств души и сердца. Господь да поможет вам в этом! Аминь.