Федор Борисович Годунов (1589–1605)

Историко-биографический очерк

Федор же вмале после отца своего царския державы насладися и тако, аки тих овен на ничтоже злобу имуще, скончася.

Из Современного Хронографа.

С началом 1589 г. наступал пятый год царствования сына и преемника Грозного, слабого Федора Ивановича, постника и молчальника на троне, монаха больше нежели царя, – и начинался пятый год царевания или полноправного распоряжения Россией шурина царского, Бориса Федоровича Годунова, о котором летописец повествует, что он «одарен был от Бога возрастом и человечеством и умом паче всех человек: образом своим и делами множество людей превзошел, и никто же бе ему от царского сигклита подобен во благолепии лица его и в рассуждении ума его, и велеречив зело, и многое дивное о себе творяше»¹. Облеченый в знатный сан конюшего, с титлом ближнего великого боярина и взанием наместника царства казанского и астраханского, шурин царский уже не боялся соперничества ни Шуйских, ни Мстиславских, ни Бельских, сосланных и частью умерших в заточении, уже не видел врагов ни в Голициных, ни в Куракиных, ни в Головиных, или удаленных из Москвы или удалившихся из России, уже свергнул с святительского престола митрополита Диониссия, которого заменил преданным себе Иовом и, пользуясь таким уважением государей иностранных, что даже сама Елизавета, гордая королева английская, писывала к нему не иначе, как «пресветлый княже, кровный приятель любезнейший»² – был в то же время счастливым супругом Марии Григорьевны Скуратовой, дочери известного главы опричников Малюты-Скуратова, и нежным отцом семилетней Ксении. Кроме Ксении, Борис, если верить Флетчеру, имел еще сына, которого потерял в 1588 г., и потерял собственно потому, что, когда заболел этот младенец, отец, не смотря на зимнюю стужу, ежедневно носил его в церковь Василия Блаженного к мощам святого и, не слушая врачей, поил там младенца холодной водой, отчего бедный малютка рапростудился, занемог еще сильнее и умер³. Однако, и тут судьба, до сих пор особенно покровительствовавшая Борису, не хотела расстраивать благополучия своего любимца, а напротив, как будто спешила прибавить к удачам правителя счастье отца, – и в начале 1589 г., т.е. в то самое время, когда, по мысли Бориса, учреждалось в России патриаршество – мера безполезная для государства, но важная для шурина царского, располагавшего, таким образом, в свою пользу все русское духовенство, – у Бориса родился второй сын, Федор. В каком именно месяце 1589 г. Случилось это радостное для Бориса событие, в точности не известно; но цареградский патриарх Иеремия, ставивший первого русского патриарха Иова и выехавший из Москвы весной 1589 г., в грамоте своей от 2-го июня 1589 г., посланной к Борису с дороги, из Смоленска, между прочим, писал: «Благодать тебе государю и мир и милость от Бога Вседержителя со всем твоим преблагословенным домом и со возлюбленными твоими чады, и им Божия благодать»⁴. Стало быть, в июне 1589 г. У Бориса было уже не одно чадо, и Федор Борисович родился ранее этого месяца.

О младенчестве сына Борисова нельзя сказать многого, хотя младенчество это, сообразно положению самого Бориса и, может быть, сокровенным планам царского шурина, по всей вероятности, имело всю обстановку быта царевичей допетровской эпохи. Однако, на основании любопытных изысканий г. Забелина, откровенно предупреждающего, что «очень трудно, почти невозможно, при совершенном недостатке сведений, составить полную картину воспитания царских детей, проследить все условия, под влиянием которых возрастал царственный ребенок»⁵, можно принять за верное, что к сыну Борисову, тотчас же по рождении его, была приставлена для досмотру мамка, обыкновенно честная женщина из старых вдов, за тем нянька и, наконец, иные прислужницы; что, по истечение года, у дитятки сняли первые волоски и сделали это восприемники, разумеется, с молитвой, в присутствии священника; что первой игрушкой Федора была деревянная потешная лошадка, на которой уже ездил он году или двух и что вообще все воспитание его до 5-ти летнего возраста было исключительно женским делом. Со всем тем, имя сына Борисова уже начало появляться в официальной переписке отца его, когда Федору было всего 3 года, что видно из письма Борисова, посланного к иерусалимскому патриарху Софронию в марте 1592 г., где, между прочим, значится: «Жена моя Марья тебе Великому господину челом бьет ширинку, сын мой Федор тебе Великому господину челом бьет кубок серебрян золочен с покрышкою и дочь моя Аксинья тебе Великому господину и государю челом бьет икону Спасов образ да ширинку»⁶. Знакомя, таким образом, иноземцев с каждым из членов семьи своей, Борис, в то же время, содержал эту семью в страхе и благочестии, свойственных тогдашней эпохе, вследствие чего и Федор Борисович несомненно более или менее испытывал на себе практическое приложение следующих истин Домостроя: «казни сына своего от юности его, и покоит тя на старость твою, и даст красоту души твоей. И не ослабляй бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здрав будет; ты бо, бия его по телу, а душу его избавляеши от смерти… казни сына своего измлада, и порадуешися о нем в мужестве: и посреди злых похвалишся, и зависть примут враги твои. Воспитай детище с прещением, и обрящеши о нем покой и благословение. Не смейся к нему, игры творя: в мале бо ся ослабиши, в велице поболиши, скорбя; и после же яко оскомины твориши души твоей. И не даждь ему власти во юности, но сокруши ему ребра, дóндеже ростет…»⁷. С другой стороны, у сына Борисова, конечно, не могло быть недостатка в забавах, свойственных ребяческому возрасту и ему, без всякого сомнения, беспрерывно покупались в московских овощном и потешном игрушечных рядах, различные потехи вроде «птичек кожаных и баранчиков деревянных, и жбанцев, и горшечков, и мечиков, и колокольчиков», или выплачивали деньги дворцовым мастерам-токарям, станечникам, живописцам – за потехи для Федора, «за немки и за коники, и за ястребцы, и за петушки, и за баранчики деревянные, и за коточки мурамленые, и за иные за всякие разные потехи», бывшие в ходу между детьми знатных людей XVI –XVII в.⁸ По наступлении 5-летнего возраста, сын Бориса, в силу существовавшего тогда обычая, перестал спать в колыбели, заменившейся с этого времени особым чуланом в родительских хоромах, и для дальнейшего бережения и учения должен был перейти с рук мамы к дядьке, в должность которого обыкновенно избирался человек тихий и разумный. Этот перелом в воспитании ребенка прежде всего на игрушках последнего, род которых, естественным образом, принимал другую форму. Так, ребята XVI –XVII в. лет пяти и даже ранее, надевали игрушечные латы и шлемы, что видно из хранящегося в московской оружейной палате маленького стального шлема царевича Ивана Ивановича, с наведенной по венцу золотой надписью: «Повелением Благоверного и Христолюбивого царя и великого князя Ивана Васильевича, всея Руссии самодержца, сделан шелом сей благородному сыну его царевичу Ивану Ивановичу в четвертое лето от рождения его, в преименитом и царствующем граде Москве, в лето 7065 (1557) июня в 8 день»⁹. Само собою разумеется, что с латами и шлемами были соеденены разные детские потехи, как то: битье в барабан, стреляние из деревянных пистолей, пушек и луков, из последних – томарами, срезнями, свистами и другого рода стрелами, иногда с орловыми белохвощатыми перьями, а позже – игра со сверстниками в ратный строй, забавы, перемежавшиеся спусканием волчков и вертушек, гонкою кубарей, игрой в мяч, в немецкие простые и молотковые карты, продававшиеся в московском овощном ряду; далее в тавлеи, бирки, саки, и другие игры, однородные с шахматами, наконец и в самые шахматы, занимавшие детей не как игра, а как игрушка, следовательно, входившие и в круг забав ребенка, сына Борисова, шахматы которого были, конечно, не простые, а из слоновой или рыбьей кости, и расстанавливались по доске, расписанной красками и украшенной золотом и серебром. Всем этим сын Бориса забавлялся под неусыпным надзором безотлучного дядьки, на руках которого, по тогдашнему порядку, хранился, в кипарисном ларце, и весь гардероб ребенка, заготовлявшийся, – конечно, по всем правилам Домостроя – матерью Федора, добродетельной Марьей Григорьевной. В состав этого гардероба, не разнившегося ни покроем, ни названием одежд от гардероба взрослых, входили: множество полотняных и тафтяных сорочек, всегда с богатым ожерельем, и таких же штаников, иногда кроеных, вместе с чулками, а для зимы подбитых мехом; куча обуви, состоявшей из чулков редко вязаных, но большей частью тафтяных, часто на меху, или сафьяных, слывших ичедыками и не надевавшихся иначе как с башмаками, тогда как при тафтяных чулках употреблялись чоботы, т.е. короткие сапоги; целая коллекция шелковых и золотых зипунов, платья, надевавшегося прямо на сорочку; огромное количество второго платья, т.е. богато вышитых золотом и серебром ферезей, становых кафтанов, кафтанцов, сарафанцов, кибеняков, кабатов и чуг, безразлично опоясывавшихся кушаками или тесьмами, и третьего или верхнего платья, к которому принадлежали: платны, опашни, однорядки, ферези ездовые, или ферези и шубы; наконец, богатый выбор головных уборов, к которым принадлежали: шапки, аракчины, тафьи и треухи.

Но, предоставив Марье Григорьевне и дядьке Федора попечение о гардеробе и забавах ребенка, Борис взял на себя заботу о научном образовании сына, которого любил страстно и, может быть, заблаговременно, хотя сокровенно от самих членов семьи, подготовлял к будущему, высокому жребию. Это подтверждается и догадкой Карамзина, что приглашение в Россию славного английского математика, астролога и алхимика Джона Ди, которого Елизавета назвала своим философом, и предложение этому Ди 2-х тыс. р. жалованья от царя Федора и особо 1000 р. со столом и прислугой от боярина конюшего Бориса Годунова – дело не состоявшееся за отказом самого Ди, – основывалось не на том, чтобы пользоваться советами этого англичанина для открытия засибирских земель, как думали и писали тогда чужеземцы, имело целью поручение этому Ди воспитания царского племянника, т.е. сына Борисова¹⁰. И так как «издревле российским детоводцем и учителем обычаи бе и есть, учити дети малые, в начале азбуце, потом часословцу и псалтири, таже писати, по сих же неции преподают и чтение апостола: возрастающих же препровождают ко чтению и священной библии, и бесед евангельских, и к рассуждению высокого во оных книгах лежащего разумения»¹¹ – то Борис, не могший изобрести никакого другого курса наук, но сам, человек по тому времени действительно образованный, сам любивший тогдашнюю книжность, по всей вероятности, не задумался спозаранку познакомить сына своего с азбукой, скорее рукописной, потому что неизвестно, издавались ли до XVII в. азбуки печатные. С азбуки, несомненно выученной наизусть от доски до доски, сын Бориса, по тогдашнему обыкновению, перешел к часословцу, а затем к псалтирю, чтение которого подчинялось следующему указу или правилу, часто встречающемуся в древних рукописных экземплярах псалтиря: «Зри, внимай, разумей, разсмотряй, памятуй как псалтирь говорити. Первое, что говорити; второе, всяко слово договаривати; третье, на строках ставитися; четвертое, умом разумети словеса что говорити; пятое, пословицы знати да и памятовати, как которое слово говорити: сверху слова ударити голосом, или прямо молвити, слово поставити»¹². Произойдя всю эту премудрость, или другими словами, окончив курс словесного учения, сын Бориса, никак не позже семи лет от роду, сел учиться писать, руководством к чему служили в ту пору скорописные азбуки столбцом, т.е. на свитке из нескольких склеенных листков, азбуки, состоявшие из разукрашенных вычурами прописных и строчных букв, прописей, складов, наконец, изречений и загадок, вроде следующих: «Стоит город пуст, а около его куст; идет старец, несет ставец, в ставце взварец, в зварце перец, в перце горечь, в горечи сладость, в сладости радость, в радости смерть»; «человек Божий, бойся Бога, стоит смерть у порога, труба и коса ждет смертного часа, где колико не ликовать, а по смерти гроба не миновать», «стоит древо, имеет на себе красные цветы, а под древом корыто, а на древе сидит птица и щиплет со древа красные цветы, и мечет в корыто; цветы со древа не умаляются, а корыто цветов не наполнится. Древо глаголется свет мира сего, а ветвие – родов, а цветы – человецы, а корыто – земля, а птица – смерть…»¹³. Заметим кстати, что в руках Федора Борисовича был, конечно, экземпляр такой азбуки, снабженный к тому же азбукой толковой, т.е. разными изречениями и апофегмами, которые располагались под каждой буквой по алфавиту, и были, например, таковы: под буквой О: «Отврати лице твое от жены чужия и много с нею не беседуй»; под буквой Ш: «Шатания и плясания диавольского удаляйся; плясание бо уподобися смертному убивству»; под буквой Кси: «Ксанф и филосов был, а у раба своего Есопа в посрамлении много находился», и т.д. После изучения письма, сын Бориса, как и все сверстники его из знатных, принялся за чтение апостольских деяний, потом евангелия и 8-ми лет от роду стал учиться церковному пению по октоиху или осьмогласнику. В этом возрасте Федор Борисович был уже настолько развит, что мог принять личное участие в аудиенции, данной 27 мая 1597 г. отцом его, в собственном доме своем, послу императора, Рудольфа II, бурграфу Аврааму Доне. Вот что, между прочим, свидетельствуют, акты об этой аудиенции: «А как цесарев посол с приставы вшел в сени, и середи сеней встретил посла Федор Борисович, а объявил его послу пристав Иван Нащокин, а молвил: «Великого государя, царя и великого князя Федора Ивановича всея Русии самодержца и многих государств государя и обладателя, Его Царского Величества шурина, и слуги, и конюшего, боярина, и воеводы дворового и содержателя великих государств царства Казанского и Астраханского Бориса Федоровича сын, Федор Борисович встречает тебя, Великого Государя Руделфа цесаря посла Аврама булграфа». И Федор Борисович дал послу руку и спрашивал о здоровье и шел с послом в горницу»¹⁴. Бурграф Дона, по данной ему росписи, тогда же вручил «Государя Бориса Федоровича сыну Федору Борисовичу» подарки от императора: «часы стоячие боевые, а приделан на них медведь; попугаев четыре, да две обезьяны», и представил ему собственно от себя: «саблю булатную, оковану серебром, позолочену; четыре самопала съезжих золочены, двои часы маленькие боевые воротные»¹⁵, за что, при отпуске Доны явлены ему от имени Федора Борисовича: «кречет сер, сорок соболей, сорок куниц, лисица черна, 2 соболя живых»¹⁶.

Бурграф Дона уехал из Москвы в августе 1597 г., а 7 января следующего 1598 г. не стало царя Федора. Событие такого рода, само по себе неважное, было на этот раз весьма знаменательно, потому что Федор умирал бездетным и с ним пресекался дом Рюриков, более 700 лет державствовавший в России, где, следовательно, сила династических преданий была особенно могущественна. Это ясно сознавала даже удручаемая скорбью вдова Федора, царица Ирина, не преминувшая, при погребении тела мужнина, с плачем и как бы с раскаянием восклицать к народу: «Увы мне, смиренной вдовице, без чад оставшейся! Мною бо ныне царский корень вам конец прият»¹⁷. Но для семьи Годуновых событие смерти царя Федора было знаменательнее чем для кого-нибудь, – и на 9-й день после этой смерти, когда вдова Федора, решительно отказавшись от престола, удалилась в Новодевичий монастырь и там постриглась, с именем Александры, сын Борисов услышал собственными ушами вопль народный: да здравствует отец наш, Борис Федорович! Да будет он преемником матери нашей царицы!»

Сыну Борисову, конечно, не были тогда известны, едва ли не позже возникнувшие подозрения на отца его в убийстве погибшего в Угличе царя Дмитрия (1591), в подмене девочкой сына, родившего у царя Федора (1592), наконец, в отравлении этой самой девочки, царевны Феодосии, умершей через год, – и Федор Борисович, радуясь как ребенок кликам народным, вероятно, как ребенок же, не мог понять, почему так упорно отказывался отец его от предлагаемого ему престола? А Борис, заключившись со всей семьей в кельях Новодевичьего монастыря, подле сестры, только плакал да молился и, по-видимому, не хотел даже слышать о престоле. Тогда-то сын Борисов был очевидцем того, как патриарх Иов, со всем освященным собором, боярами, служилыми людьми и народом приходил в Новодевичий монастырь упрашивать Бориса принять державу и, между прочим, говорил ему: «Сию царскую честь на тебя возлагает Бог и на твои государевы дети, яко по свойству сродственному царского семени богоизбранный цвет»¹⁸; а вслед за тем Федор слышал в семье молву о том, как «по вся дни многажда святейши Иов патриарх наедине с государем Борисом Федоровичем особо моляше со слезами и прещаше ему государю, дабы не ослушался повеления Божия и утолил бы плач и рыдание и вопль многонародный, и восприял бы скифетродержание Российского царствия; Государь же Борис Федорович никакоже повинуяся глаголемым, но всячески зелным рыданием отрицашеся»¹⁹. Но отказ Борисов не принимался желавшими видеть бывшего правителя царем настоящим, и 17 февраля, в сороковой день по кончине Федора, состоялся земский собор в Москве, на котором положено было не хотеть на престол никого кроме Бориса, при чем впервые официально обнародовалось имя сына Борисова в следующей форме: «Кто похочет мимо Государя нашего Бориса Федоровича, и сына его Государя нашего Федора Борисовича, и тех детей, которых ему Государю впредь Бог даст, инаго Государя искати и хотети, или какое лихо кто похочет учинити и умышляти на государя Бориса Федоровича и государыню Марью Григорьевну, и на их детей на Федора Борисовича и на Ксению Борисовну…. и нам….. известити на того изменника….. и стояти на того государева изменника всею землею обще за един»²⁰. Зная или не зная о таком определении, сын Борисов видел как земский собор, сопровождаемый всенародным множеством, снова пришел в Новодевичий монастырь с прежними мольбами к Борису и снова выслушал отказ Бориса, с клятвою отрекшегося от престола и выславшего от себя искусителей.

Затем, 21 февраля к Новодевичьему монастырю в глазах сына Борисова приблизился торжественный крестный ход с пением и иконами, на встречу которому вынесли из монастыря местные образа, а за ним вышел сам Борис, пал ниц перед иконами, плакал, потом вместе со всем собором возвратился в кельи царицы-инокини, где после многих речей и слез, сдался, наконец, на убеждения Иова и был торжественно благословлен патриархом на царство. 26 февраля, новый царь, один, без семьи, прибыл в Москву и получил вторичное благословение патриарха в Успенском соборе, где, по этому случаю, петь благодарственный молебен, при чем впервые велегласно возносились молитвы «о благоверном царевиче князе Федоре Борисовиче», а потом все «от мала до велика» целовали всему поименно царскому семейству крест на том, чтобы «служити им, государям, верою и правдою, безо всякия хитрости, и в послушании быти их государских повелений во всем, и доброхотати им государем своим правдою, и голов своих за них государей не щадити с их государскимим недрузми, и мимо их государей своих иного государя не хотети и не искати, и не мыслити, ни думать ни которыми делы, ни которою хитростию»²¹. 9 марта состоялся новый земский собор, на котором утверждена присутствовавшими избирательная грамота Бориса Годунова, а 15 марта патриарх Иов отправил во все концы России окружное послание о трехдневном молебствии по случаю восшествия на престол царя Бориса Федоровича, с приложением форм эктеньи и многолетия, в которых Федор Борисович именовался то «благоверным», то «благородным» церевичем.

Сам царевич продолжал, между тем, безвыездно пребывать с матерью и сестрой у царицы тетки, в стенах Новодевичьего монастыря, куда возвратился и Борис, расположившийся провести здесь наступивший тогда великий пост. Это намерение царя было выполнено действительно и торжественный въезд в Москву совершился не ранее 30 апреля 1598 г. С зарей этого дня все население Москвы столпилось у Каменного моста, где, близ церкви Николы Зарайского, ожидал государя патриарх, окруженный крестами, иконами, хоругвями, боярским синклитом, чинами двора и приказов, служилыми людьми и тысячами граждан. Царь с царицей и детьми прибыл сюда на великолепной колеснице, сойдя с которой приложился тут ко кресту и иконам и тут же представил семью свою восхищенному народу, который кричал: «Вы наши государи, мы ваши подданные!». Девятилетний Федор, глядя на отца, принимал подносимую ему гражданами хлеб-соль, но отказывался от даров – золота, серебра, жемчуга и, подобно старшей сестре своей, старался обласкать льнувших к нему москвичей и звал всех обедать к царю. От Каменного моста Борис с семьей следовал пешком до самого Успенского собора, где в третий раз был благословлен патриархом на царство, отсюда, уже с царским крестом на груди, обходил все церкви кремлевские, после чего, при неумолкаемых кликах народа, держа за руку наследника-сына, а другой ведя царевну-дочь, вступил с царицей в палаты царские. «В сей день – говорит Карамзин – народ обедал у царя: не знали числа гостям, но все были званые, от патриарха до нищего. Москва не видала такой роскоши и в Иоанново Время»²². Так, следовательно, сбылись слова, сказанные царем Федором шурину своему, при случае переложения в новую раку мощей св. Алексия митрополита: «Осязай святыню, правитель народа христианского, управляй им и впредь с ревностью: ты достигнешь желаемого» – и, судя по этому, долженствовал сбыться самое заключение этой пророческой речи: «но все суета и миг на земле!»…²³

Возвышение на степень царевича не изменило, в сущности, ни одной из сторон прежнего быта сына Борисова. Возрастая среди царской роскоши дома родительского и почти в глазах царя Федора, женатого на сестре Борисовой, Федор Борисович уже давно привык к блестящей обстановке и раболепному почтению окружающих, и новым в настоящем положении нового русского царевича оказывалось только то, что отныне имя его ставилось рядом именем царя во всех указах и грамотах, заголовок которых начал прописываться так: «Божиею милостию, мы Великий государь царь и великий князь Борис Федорович, всея Русии самодержец, и сын наш царевич князь Федор Борисович всея Русии». Самый распорядок домашней жизни сына Борисова, с переселением в царский дворец, отстоявший на несколько саженей от прежнего дома Годуновых, остался тот же, и только дядька 9-тилетнего Федора, Ив.Ив. Чемоданов, став, благодаря должности своей, человеком важным, почти государственным, разом вознесся на неожиданную для него высоту. С этим то дядькою и несколькими старыми боярами оставался царевич при матери в Москве, все то время, пока отец его, еще в кельях Новодевичьего монастыря предуведомленный о готовящемся нашествии крымцев, вздев на себя бранный доспех и золотой шелом, и окруженный подвластными ему царевичами: киргизским, сибирским, шемаханским, хивинским и астраханским, лично водил полмиллиона конницы и пехоты на встречу крымцев к Серпухову, и там, по новым вестям о приближении не войска, а послов крымского хана, целые шесть недель ежедневно угощал на серебре по 10 тыс. воинов, а в Петров день задал на берегах Оки пир пятистам тысячам народа всякого звания. После торжественной встречи, сделанной Москвой Борису, по возвращении его из блистательного серпуховского похода, царь и царевич 1-го августа скрепили, собственноручными подписями, избирательную грамоту 9-марта, тут же, по приговору избирателей положенную «в хранила царские к докончанным и утвержденным грамотам»; а 1-го сентября, сын Борисов, присутствуя при царском венчании отца своего, был очевидцем случая, о котором знаменитый Авраамий Палицын повествует так: «Венчаему же Борису рукою святейшего патриарха Иова, во время святыя литоргии стоя под того рукою, не вемы, что ради, испусти сицев глас зело высок» се, отче великий патриарх Иов, Бог свидетель сему никтоже убо будет в моем царствии нищ или беден; и треся верх срачицы и сию последнюю, рече, разделю со всеми»²⁴. Наконец, 15 сентября, когда уже вся Россия была приведена к присяге на верность новоизбранному царю и его семейству, состоялась так называемая подкрестная запись, гласившая, между прочим, следующее: «Также мне…. над государем своим царем…. и над царицею…. и над их детьми…. в естве и в питье, ни в платья ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити и зелья лихого и коренья не давати, и не велети мне никому зелья лихого и коренья давати…. Да людей своих с ведовством да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати и ведунов и ведуней не добывати на государское царя и великаго князя Бориса Федоровича всеа Руси, и на царицино, и на царевичего, и на царевнино, на всякое лихо. Также государя своего, царя и великаго князя Бориса Федоровича всеа Руси и его царицу, и их детей, на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати и следу не выимати ни которыми делы, ни которою хитростью…»²⁵.

Так началось государствование Борисово, полагаемое в русской истории началом 15-тилетнего периода смутного времени.

Что касается семейства царского, оно, как мы сказали, перешло из годуновского дома во дворец, где Борис, не пожелав, из уважения к памяти покойного предшественника своего занять тотчас же жилые покои царя Федора, устроился со всей семьей в так называемой Постельной избе или Княгининой половине, находившейся на месте нынешнего Теремного дворца. Тут же, следовательно, поместили и отрока царевича с Чемодановым, вероятно, в особых покоях, понятие о хоромном наряде или внутреннем убранстве которых, можно довольно верно составить себе по тем данным, какие добыты трудами добросовестного изследователя русской старины, г. Забелина. На основании этих данных, хоромный наряд царских покоев XVI–XVII в., необходимо долженствовали составлять: потолки и стены, украшенные все разноцветными в шахмат суконными обоями или бытейским письмом, т.е. изображением в лицах (приточне) некоторых церковных догматов; пол, по тогдашнему мост, или косящатый, т.е. настланный досками в косяк, или мощеный расписным дубовым кирпичем, т.е. дубовыми брусками; двери, обитые червчатым сукно, с лужеными английским оловом жиковинами, т.е. петлями, ухватными скобами, закладными и отпорными крючками, кольцами с защелтками и проч.; прибором окна слюдяные или стекольные с обитыми сукном вставнями, вроде рам, и железными в сетку, образчатыми или репейчатыми оконницами; наконец, печи ценинные или муравленные, т.е. из белых или зеленых узорчатых изразцов, круглые или четырехугольные, но непременно на ножках, с колонками, карнизами и городками по верху. К отделу тогдашней мебели, несомненно в покоях царевича находившейся, принадлежали: сплошные, постенные деревянные лавки на стамиках, т.е. на столбиках, или на рундуках, т.е. небольших шкафчиках с затворками, обитые разноцветными суконными полавочниками; передвижные скамьи с переметом, т.е. спинкой; стольцы, т.е. табуреты с квадратным седалищем; дубовые или липовые, крашение столы на точеных ногах, покрытые обыкновенно червчатым или зеленым сукном, а в праздничные дни золотными и аксамитными коврами или бархатными и алтабасными подскатертниками; поставцы для платья, посуды и книг резные липовые; книгохранительницы, иногда раскрашенные зеленым аспидом, т.е. мрамор; такие же шкафы или скрыни с выдвижными ящиками для разных туалетных принадлежностей, напр. зеркал, еще непомещаемых тогда на стенах, а хранимых вместе с гребешками в особых футлярах. В опочивальне, всегда общавшейся чрез сенцы с мыленкой и щеголявшей развешенными по стенам парсунами, т.е. портретами и фряжскими листами, т.е. эстампами религиозного содержания, обыкновенно без рам и стекол, приготовлялась кровать царевичу, которой, по тогдашнему обычаю, служила одна из постенных лавок с приставленной к ней скамьей и положенной на них постелью, состоявшей из бархатного или кармазинного лебяжьего пуховичка, шелковой простыни, двух изголовий с несколькими подушками, те и другие в атласных, окаймленных жемчугом наволоках, и лисьего одеяла, крытого золотной материей с серебряными гривами, т.е. каймами²⁶.

Обставленный, таким образом, сын Борисов мог, конечно, утопать в роскоши, потому что богатства тогдашнего московского двора были неисчислимы и изумляли всех без исключения иноземцев-современников. «Я видел в казне – пишет один из них, – с полдюжины серебряных бочек, слитых, по приказанию Иоанна Васильевича, из серебряной посуды, взятой им в покоренной Ливонии; одна из сих бочек величиной почти с полмю (около 8 ведер), и другие менее; множество серебряных тазов, весьма огромных, с ручкой на каждой стороне; наполнив медом, их приносят обыкновенно четыре человека и ставят на каждый обеденный стол по 3 или 4; при каждом находятся большие серебряные ковши для черпания напитка: иначе было бы недостаточно 200 или 300 служителей для угощения пирующих за царскими столами. Вся эта посуда русской работы. Кроме того, есть множество серебряной утвари немецкой, английской, польской, поднесенной царю иноземными послами, или купленной за редкость изделия. Казна изобилует всякими шелковыми материями, золотою и серебряною парчею, персидскою, турецкою, всякого рода бархатом, атласом, камкою , тафтою и другими шелковыми тканями»²⁷. Однако, среди всего этого, сын Борисов, любимый отцом, как известно, до слабости, не только не прерывал учебных занятий своих, памятником которых осталась карта России, собственноручно счерченная им, вероятно с карты времен Грозного²⁸, но с самого начала царствования Борисова постоянно присутствовал при всех торжественных случаях дворского обихода, даже получал на свое имя грамоты от иностранных владетельных лиц. Так, в 1599 г., в день приемной аудиенции шведскому принцу Густаву, приглашенному в Россию для брака с царевной Ксенией, который не состоялся, 10-летний царевич, блиставший пышной одеждой, сидел в грановитой палате на троне подле царя и, так же как царь, дал целовать руку свою Густаву; а в самом начале 1600 г., царевич получил грамоту от эрцгерцога австрийского Максимилиана, который, отвечая на извещение о воцарении Борисовом, заключал послание свое к царевичу так: «И желаем Вашей любви, также и Вашей любви государю отцу к такой великой от Бога данной власти и к величеству счастье, Божию благодать и счастливое пребывание Вашей Любви отцу и вам навеки и наследником вашим и землям и к разширению царств ваших и ко всей хрестьянской прибыли. Да бьем челом Вашей любви на вашем навещанье и ласке и жалованье, на поминках; а мы против того Вашей любви всею любовью, по своей мочи, учну воздавати, и на то б Ваша любовь к нам однолично надеялись. И приказуемся вам в верной неподвижимой любви в веки»²⁹. Этот же Максимилиан, по донесению ездившего послом к императору Рудольфу II думного дьяка Власьева, на церемониально обеде «Государя царевича, князя Федора Борисовича всеа Русии пил чашу и подавал сидя (тогда как Борисову стоя), а говорил: «дай Господи, здоров был и счастен Царевич, князь Федор Борисович на многие лета, а с нами б был в ссылке и любви»³⁰. Впрочем, участие царевича в делах не ограничивалось одним безмолвным и заочным значением, потому что Борис, желая привязать к сыну сердца, нередко ждал слова его для оказания милости, и в 1600 г., по предстательству царевича, даже заключил перемирие с Литвой на 20 лет, чего никак не достигал путем переговоров посол короля Сигизмунда, Лев Сапега. В благодарность за такую услугу, царевичу были представлены членами посольства Сигизмундова, от каждого особо, дары; а именно: От канцлера великого княжества Литовского, Льва Ивановича Сапеги: золотой корабль (кораблик), украшенный жемчугом и драгоценными камнями; два серебряные позолоченные кубка; прекрасно откормленный жеребец каштановатый; От варшавского каштеляна Станислава Варшицкого: большой серебряный кубок с позолоченной крышкой, и в нем 500 червонцев; перламутровый кубок, осыпанный брилиантами; гнедая италианская лошадь – Дзянет; сивая лошадь турецкая, с длинною гривою, с бархатным, красного цвета седлом, оправленным в серебро; стремена серебряные позолоченныя; узда серебряная позолоченная, и такая же при ней цепь или повод. От секретаря посольства Ильи Пельгржимовскаго – серебряный позолоченный кувшин с такою же умывальницею; турецкая лошадь, сивая волошская в яблоках. От оршанскаго земскаго судьи Андрея Воропая: турецкая белоногая лысая лошадь. От витебскаго воеводы Ивана Николаевича Сапеги: белый кубок, оправленный в серебро с позолотою; серебряный кубок в виде купидона или белого человека с крыльями и луком; два ручные пистолета; сабля с серебряною рукояткою, украшенною жемчугом и разными дорогими камнями. От старосты усвятскаго князя Ярослава Друцкаго-Соколинского – турецкий каштановый жеребец. От Николая Францкевича: кубок и два серебряные, позолоченные бокала, один больший, другой меньший; турецкий гнедой жеребец. От Петра Дунина: сивая цекельская лошадь; сабля в серебряной оправе. От Ивана Боруцкаго: один кубок в виде кисти виноградной; другой – на подобие яблока. От Ивана Пасека: вороной белогородский жеребец с гусарским седлом, на нем узоры серебряные, и у седла – меч с серебряным ефесом³¹.

До сих пор, т.е. до 1601 г., царствование Бориса и занятия сына его текли мирно, не смущаясь ничем особенно неприятным, если не считать таким разлада между царем и женихом Ксении, принцем Густавом, который, не согласившись принять православия, тем самым разстроил свою свадьбу. Но 1601 г., начавшийся опалою друга Борисова и свойственника жены его, Бельского, а потом ссылкой всех без исключения Романовых с их разнофамильными родичами, ознаменовался страшным бедствием – голодом, постигнувшим, осенью, всю Россию. И в то самое время, когда английская королева Елизавета письменно изъявляла царю сожаление, что родственница ея, графиня Дерби, не годится, по несходству лет, в невесты царевичу (ей было 18 л., а царевичу 13) и старалась заверить Бориса, что «с радостью отдала бы за Борисова сына не только родственницу, но и собственную дочь, если бы имела ее»³² – в Москве, где пребывал царевич, уже находили «людей, которые, валяясь на улицах, летом щипали траву, подобно скотам, а зимою ели сено»³³ уже видели бедную, истомленную голодом женщину, которая, проходя по улице, схватила зубами собственное дитя, бывшее у нее на руках, оторвала из рученьки два куска, села на дороге и начала жрать их»³⁴. Сцены такого рода не ограничивались одной Москвой: «Везде, говорит Бер, отцы и матери душили, резали и варили своих детей; дети своих родителей, хозяева гостей; мясо человеческое, мелко изрубленное, продавалось на рынках за говяжье, в пирогах; путешественники страшились останавливаться в гостинницах»³⁵. Напрасно повелевал Борис «делать каменное дело многое, чтобы людям питатися, и сделаше каменныя палаты большия на взрубе, где были царя Иоанна хоромы»³⁶: бедствие, ни сколько не ослабевая, усилилось в 1602 г. мором, который в одной Москве похитил до 127 тыс. жертв. В числе последних был и брат датского короля Христиана IV, герцог Иоанн, второй жених царевны Ксении, история пребывания которого в России заключалась в следующем. 28 Сень. 1602 г., герцог Иоанн, вызванный к московскому двору самим Борисом, был впервые принят на торжественной аудиенции в грановитой палате, где царь и царевич ласково встретили гостя, обняли его, сели с ним рядом и долго беседовали, а за пышным обедом сняли с себя и подарили ему алмазные цепи свои, словом, сразу дали понять окружающим, что видят в герцоге будущего семьянина. Чрез несколько дней, царь и семейство его, оставив герцога в Москве, отправились торжественным поездом на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, при чем висячая, вроде немецких, карета царевича, обитая бархатом, запряженная в шесть лошадей и окруженная всадниками, следовала перед каретой государевой пустая, а сам царевич ехал на коне, которого вели под уздцы знатные чиновники. 16 октября, на возвратном пути из монастыря, царская семья неожиданно узнала о болезни герцога; 19 окт. посетил больного царевич, 27 – царь, а к вечеру 28 окт. жених Ксении уже не существовал, – в чем иные, тогда же, если не позже, стали бездоказательно обвинять самого Бориса, который, будто бы «нача мыслити, что по смерти моей не посадят сына моего на царство, начать королевича не любити, и не пущать дочери своей, и повелел Семену Годунову, как бы над ним промыслити»³⁷.

Как бы то ни было, смерть герцога, успевшего в короткое время до того привязать к себе русских, что они «любяху его зельно всею землею», поразила тяжким ударом всю царскую семью и была едва ли не первым горем, которое истинно и сознательно довелось испытывать 14-летнему царевичу. В самом деле, не относясь посредственно ни к бедствию голода, томившего тогда Россию, не разумея и мрачных подозрений, уже тревоживших душу царя, царевич знал до сих пор одни радости, не имел и теперь никакой причины особенно сокрушаться разбоями Хлопки, неистовствовавшего в окрестностях самой Москвы, наконец вовсе ничего не ведал о монахе-бродяге, который прошел уже за польский рубеж, оставив приютившему его на ночлег архимандриту спасского новгородсеверского монастыря записку такого содержания: «Я царевич Димитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего»³⁸.

Оплакав потерю милого герцога, царевич по-прежнему принялся за науку или, вернее, книжность, которой любил преимущественно посвящать свободное время свое и, как ребенок, скоро забыл недавнее горе. Забвение это последовало, может быть, еще скорее, если в руки царевича попала тогда каким-нибудь случаем «Книга, глаголемая Космография, сложена от древних философов и переведена с римского языка на славянский» – книга как раз в ту пору явившаяся на Руси в рукописи и предлагавшая любознательному читателю ряд таких, напр., сведений: «О острове Вритансоком: островы Вританские ныне же нарицается королевство англинское и шкоцкое, вера ж в них была прежде благочестивая и крещены от царя Константина, нынеж в них ересь лютерская и евангелицкая, войны ж у тех королевств ни с кем не бывает, потому что они одни на островах жительсвуют, и в долготу земля их толико пятьсот верст. Градыж каменные имеют, и села многолюдные и много в них людей купеческих, а воинских мало, человецыж в них мудры и смышлены и к лечбам доктороваты; изобильнож овощем и вином, и скотом, и рыбою, а лежит же в сей части Европии; о островах восточных. Первый остров Макарицкий близ блаженнаго рая, потому же его близ глаголют, яко оттуду залетают райския птицы, гамаун и финикс и благоухание износят чудное, Овосточном же острове где живут василиски. Вторый остров под востоком же солнца; на нем же живут василиски; власы и лице имеют девиче и по пояс яко человеки, а от пупа хобот змиев, крылатые»³⁹ и т.д. в том же роде. Но читал или не читал царевич космографию, мысль о будущей судьбе его не покидала царя – и политические сношения Бориса с Елизаветой прямо касались тогда приискания царевичу невесты в Англии. Елизавета уже сообщила Борису, что имеет в виду знатную англичанку, прелестную девочку лет 11, и вызывалась немедленно прислать в Москву портрет ее, вместе с портретами других лондонских аристократок – красавиц, а Борис уже выведывал, кто такая эта девочка и родня ли она королеве, причем хитро давал заметить, что многие великие государи ищут родственного союза с Россией. Но дело по сватовству царевича не состоялось за смертью Елизаветы (апр. 1603), а вскоре после того царевич испытал вторую, сознательно горестную для него потерю.; осенью 1603 г. умерла в Москве сестра Бориса и вдова царя Федора, царица-инокиня Александра.

Надев по этому случаю смирное платье, т.е. траур⁴⁰, царевич, почти в то же время, понял из молвы окружающих, что какой-то монах-бродяга выдает себя Польше за царевича Дмитрия. Первоначально, такая молва не обратила на себя особенного внимания царевича, потому что в отзывах отца о том же предмете царевич находил одно пренебрежение к затеям монаха-бродяги и, конечно, не мог знать, что Борис, тая действительную опасность единственно от семьи своей, сам, по прочтении некоторых писем, перехваченных в январе 1604 г., «ужасен бысть». Однако, когда в том же январе 1604 г., внучатый брат царя, окольничий Ст. Ст. Годунов был на дороге к Астрахани ограблен шайкой казаков, поднятых с Дона призывной грамотой бродяги-монаха, а вслед за тем воеводы украинных городов донесли Борису о появлении в их кругах возмутительных грамот того же бродяги – настоящее положение дела объяснилось царевичу очевиднее. Впрочем, царь не терял еще надежды на присяжную верность подданных и, отправляя, в мае 1604 г., ближнего дворянина Татищева в Грузию, для утверждения этой страны в русском подданстве, возложил, между прочим, на Татищева смотрины дочери владетеля карталинского Юрия, княжны Елены, предназначаемой Борисом в невесты сыну, который, зная о таком поручении Татищеву, конечно, еще более удостоверялся в несокрушимом могуществе отца.

Между тем монах-бродяга, признанный за царевича Дмитрия и польским королем Сигизмундом, и папой Климентом VIII, уже сговорил за себя дочь сендомирского воеводы Марину Мнишек, которой, в мае 1604 г., записал Новгород и Псков, а отцу ее, в июне, Смоленск, и сбирая около себя всякий сброд, намеревался вторгнуться в русские пределы. Хуже всего было то, что главное зерно этого сброда составляли казаки, явившиеся с атаманами своими Корелой и Нежакожем к Самозванцу в Краков, о чем летописец повествует так: «И уведаша про нево (Самозванца) такиеж воры собаки донския козаки, и послаша к нему з Дону атамана Корелу, с ним же послаша к нему козаков и дары многия, и биша ему челом, чтобы он не замешкал, шол в московское государство, а оне ему все ради; теже окоянные поляки и досталь видяше от Московскаго государства приезд, и ему наипача начаше помогати. Тем же козаком от царя Бориса было гонение велие, не пущал их ни на который город, куда они не придут, их везде имаше и по темницам сажаху, а они же поидоша к нему иное и неволею, не имеюще себе пристанища нигде»⁴¹. Известясь об этом, Борис велел Салтыкову и Шереметеву идти с войсками к г. Ливнам, а для увещания козаков послал на Дон думного дворянина Хрущова, который, будучи схвачен казаками и в оковах представлен Самозванцу, пал к ногам последнего и со слезами воскликнул: «Вижу Иоанна в лице твоем: я твой слуга навеки!»⁴². от Хрущова тут же были отобраны показания о положении дел в Москве и, между прочим, «о сыне Борисовом спрашивал царевич (Самозванец), хочет ли Борис его наследником учинить?» Отвечал (Хрущов): «еще не объявил, однакож знать, что намерен, понеже ко всем важным делам его употребляет, при себе всегда содержит и так людей к нему привлекает, что о чем кто сына его просит, без затруднения получает»⁴³. Допрос Хрущову производился во второй половине августа, а 16 октября Самозванец, с 1500 казаков и шляхты, ступил на русскую землю, 18-го принял хлеб-соль от жителей м. Моравска; 26-го кн. Андр. Татев без боя отворил Самозванцу ворота Чернигова; 18-го ноября кн. Вас. Рубец-Мосальский предал ему крепкий Путивль, где связал товарища своего Салтыкова, и вскоре Самозванец властвовал уже до самого Ельца, получив отпор только в Новгородсеверске, где доблестно противостали ему кн. Никита Трубецкой и Петр Басманов.

Такой неслыханный успех человека, слывшего не более как беглым дьяконом Григорием Отрепьевым, конечно доказывал несомненно, что сам по себе человек этот действовать не мог, – и Борис «сказав князьям и Боярам в глаза, что это было их дело (в чем и не ошибся), что они изменами и крамолами стараются свергнуть его с престола», издал от имени своего и царевича указ, которым Самозванец предавался церковной анафеме в следующих выражениях: «сей злохищный львичище сольсти короля Лятскаго и Литовскаго… хотя похитити царство московское и православное христианское. Веру истребити, а ввести проклятую папежскую, его же повелехом всюду в церквах святых и по торжищам клясти⁴⁴.

Все это, однако, до того сокрушительно подействовало на царя, что его тогда же ударил паралич, вследствие которого Борис стал припадать на одну ногу и, терзаемый душевными страданиями, исхудал, пожелтел, словом быстро состарился, едва сохранив остатки прежней красоты. Видя подобную перемену в отце своем, 16-летний Федор Борисович, как сын – и сын нежный – конечно, не мог оставаться к ней равнодушным, и не мог, как царевич, не смущаться постоянным возрастанием сил, а с ним и удач Самозванца, донесения о которых получались одно за другим. Так царевич сведал вместе со всей Москвой, что 21 дек. 1604 г. 42-ти тысячный сброд Самозванца поразил под Новгородсеверским 50-титысячное царское войско, у которого, по выражению очевидца «как будто не было рук для сечи»⁴⁵; потом узнал, что к Самозванцу прибыло 12-тыс. донских казаков, с которыми он засел в Севске; потом прискакал в Москву чашник Шеин, с радостным для царя известием, что в новом бою у Добрыничей, 21 янв. 1605 г., Самозванец разбит и убит; затем известие это сменилось другим, что Самозванец, бежавший с Добрынического поля битвы, жив, здоров и находится в Путивле; наконец, с театра войны не стало получаться никаких донесений, кроме одного и того же, что царские воеводы обступили всеми силами г. Кромы, где заперся атаман Корела всего с 600 донцев, и стоят тут неподвижно, «занимаясь – добавляет очевидец – делами достойными одного смеха»⁴⁶.

Как ни было худо такое положение дел, но, в отношении к царю и семье его, оно ухудшилось еще более несвоевременной выходкой самого Бориса, который, негодуя на воевод, – конечно, справедливо – за упуск разбитого под Добрыничами Самозванца, послал всему войску гневное слово; вследствие чего «в рати, говорит летописец, стало мнение и ужасть от царя Бориса, с тоеж поры многия начаша думати, как бы царя Бориса избыти, а тому окоянному служити Гришке». Став, таким образом во враждебные отношения с двумя необходимейшими ему сословиями, царь уже не успел поправить дела. 13 Апр. 1605 г., за обедом в золотой палате, где угощались тогда датские послы, приехавшие договариваться о браке царевны Ксении с одним из шлезвигских принцев, царь Борис вдруг почувствовал себя дурно, и лег на лавку, обливаясь кровью, хлынувшей у него под носом, ртом и ушами. Призванные на помощь царские врачи – венгерец Ритленгер, любчане Васмер и Шредер, пруссак Фидлер, – оказались безсильными унять необъяснимое для них кровеизлияние своего пациента, и в недоумении стояли над царем, который, слабея с каждой минутой, велел призвать к себе жену, дочь, духовника, архиереев. Золотая палата, за полчаса до того служившая храминой пира, превратилась в обитель плача, с которым семейство, приближенные и духовенство окружали царя, лежавшего почти замертво. Однако Борис не терял еще памяти, но, чувствуя, что все для него кончено, поспешил благословить на царство сына своего царевича Федора, простился с женой и дочерью, потребовал себе пострижения, принял с именем Боголепа, и через два часа по окончании пира, скончался в той же золотой палате.

Следовательно, бывший царевич становился отныне и самодержцем «всеа Руссии», хотя, в сущности, титул этот был в настоящем случае не совсем точен, потому что значительная часть тогдашней «всеа Руссии», признавая Самозванца царевичем Дмитрием, т.е. сыном и наследником царя Грозного, понимала сына Борисова не иначе как сыном престолохищника, подлежащим непременному низложению, даже смерти. Но сам Федор Борисович справедливо разумел достоинство царское принадлежавшим ему по праву, видел в престоле, преемственно переходившем к нему от отца, прямое, законное наследие свое, и потому, садясь на этот престол, требовал себе присяги от всех без исключения подданных Бориса, даже писал к воеводам отдаленных городов: «а того бесте берегли накрепко, чтоб у нас всякие люди нам крест целовали, а не был бы ни один человек, которой бы нам креста не целовал»⁴⁷. В самой Москве, бывшей свидетельницей торжественного погребения тела Борисова в Архангельском соборе, присяга преемнику Борисову совершилась без особых затруднений, но с некоторыми прибавлениями к обычной форме этого акта. Так, присяга всем поименно членам семьи царской, исчисление которых начиналось с царицы Марьи Григорьевны, не имевшей, однако, никакой государственной опеки над царем-сыном, москвичи должны были клятвенно обещать «Семиона Бекбулатова и иного никого на Московское государство не хотети, и с ним не знаться и не дружиться, и не ссылаться грамотками и словом к нему ни на какое лихо не приказывати и к вору, который называется Князем Дмитрием Углецким не приставати….. и того вора на Московском государстве видеть не хотети», и проч.⁴⁸ Стало быть, новое правительство открыто боялось не только Самозванца, грозившегося быть в Москве «как на дереве станет лист разметываться»⁴⁹, но даже титулярного царя казанского Симеона Бекбулатовича, старого слепца, мирно проживавшего в Твери. Кроме того, не доверяя главным вождям сил, безплодно облегавших Кромы, новое правительство поспешило отозвать в Москву кн. Мстиславского и двух князей Шуйских, будто бы необходимых для присутствия в царской думе, а предводительствовать войсками отправило ничтожного кн. Катырева-Ростовского и доблестного Басманова, которому условия местничества не позволяли быть старшим военачальником. Отпуская новых воевод и с ними новгородского митрополита Исидора, назначенного для приведения к присяге войска, Федор вручил им грамоты, в которых обещались воинам безпримерные награды после сорочин Борисовых, а герою Новгородсеверска сказал, в присутствии матери своей: «служи нам, как ты служил отцу моему!». Тогда же был отправлен нарочный гонец за кн. Бельским, сосланным при Борисе.

Так начал правление свое 16-тилетний Федор, о котором современные хронографы свидетельствуют, что он «аще бо и юн сый летными числы, но смыслом и разумом многих превзыде сединами совершенных; бе бо зело изучен премудрости и всякаго филосовскаго естественнословия, и о благочестии присно упражняшеся; злобы ж и мерзости и всякаго нечестия отнюдь ненавистен бысть; телесною же добротою возраста и зрака благолепною красотою аки крин в тернии паче всех блисташеся»⁵⁰. К этим достоинствам Федор присоединял достаточные сведения в строе и распорядке дел государственных, с детства не чуждых сыну Борисову, и, при других обстоятельствах, был бы, конечно, царем не дюжинным, т.е., выражаясь словами хронографов: «аще бы не тартарный мраз цвет благородия его раздробил, то мнел бы убо того плоду чудесну в добре всячественном»⁵¹. Не предвидя однако всей близости этого «тартарного мраза», царь-юноша, полный упования на доблесть Басманова, ждал вестей о конечном сокрушении Самозванца и в таком ожидании проводил дни сообразно царскому быту того времени, т.е.: вставал часа в 4 утра; убирался постельничим и стряпчими; умывшись, выходил в крестовую палату, где, по осенении крестом от духовника, присутствовал при совершении последним утренней молитвы, окроплялся святой водой и слушал производимое крестовым дьяком чтение духовного поучения из какого-нибудь «Златоструя» или «Измарагда»; отсюда шел в переднюю или столовую царицыну палату, здороваться с матерью, к которой предварительно посылал ближнего человека спросить «о здоровье»; потом, вместе с царицей, выходил в одну из дворцовых церквей к заутрени, по окончании которой принимал в своей передней палате поклон до земли от съезжавшихся к этому часу бояр и с ними шествовал к обедни в свою верховую, сенную церковь; после чего, с некоторыми из ближайших людей слушал в так называемой комнате доклады о разных делах, представляемые начальниками приказов; в полдень, отпустив бояр, снова ударявших челом в землю, шел, чаще один, к столовому кушанью, т.е. к обеду; потом ложился отдыхать и спал до вечерни, у которой присутствовал окруженный снова съезжавшимися боярами; за тем, все время до вечернего кушанья, или ужина, проводил с матерью, сестрой и самыми близкими людьми, большей частью родичами Годуновых.

Но число съезжавшихся во дворец бояр уменьшалось с каждым днем, потому что с каждым днем возрастали успехи Самозванца, которому спешили один за другим передаваться бояре, и скоро душа несчастного царя-юноши отравилась новым горем: кн. Катырев и Телятевский, нежданно явившиеся из-под Кром в Москву, принесли с собой весть, что царские воеводы кн. Вас. и Ив. Голицыны, Мих. Салтыков и сам Басманов, признав Самозванца истинным царевичем Дмитрием, передались и присягнули ему 7-го мая со всем войском. Вслед за таким страшным для Годуновых известием, Москва видимо начала доставлять переметчиков более и более сановитых, а царский двор видимо стал час от часу пустеть – и царь не мог не увидеть себя в положении почти крайнем. Впрочем, Федор, как некогда Борис, питал еще надежду поправиться и, вместо того, чтобы терять голову, продолжал распоряжаться по-царски, т.е. приказывал хватать ночью, допрашивать, если нужно с пыткой, и под стражей представлять в Москву лица, обвиненные в чтении и распространении грамоты Самозванца, что видно, например, из отписки угличского воеводы «о черном попе Онтоне», отправленной в Москву 25 мая⁵². Одновременно, может быть, с этой отпиской, получилось царем и донесение думного дворянина Татищева о смотринах княжны карталинской Елены, избранной Борисом в невесты сыну: «Елену – доносил Татищев – видел я в шатре у царицы: она сидела между матерью и бабкою на золотом ковре и жемчужном изголовье, в бархатной одежде с кружевами, в шапке, украшенной каменьями драгоценными. Отец велел ей встать, снять с себя верхнюю одежду и шапку; вымерил ея рост деревцом и подал мне сию мерку, чтобы сличить с данною от государя. Елена прелестна, но не чрезвычайно: бела и еще несколько белится; глаза у нее черные, нос небольшой, волосы крашеные; станом пряма, но слишком тонка от молодости. Ибо ей только 10 лет и в лице не довольно полна. Старший брат Елены гораздо благовиднее»⁵³. Но Федору было тогда не до Елены, потому что Самозванец, оставив 19-го мая Путивль, прошел уже Орел и, следуя отсюда за войском, отправленным с кн. Вас. Голициным к Москве, безпрепятственно вступил в Тулу, где встретил, его как царя, рязанский архиепископ Игнатий, к епархии которого принадлежала тогда Тула. В то же время безпрестанно являлись в Москву гонцы с грамотами от Лжедмитрия, которых хватали и замучивали до смерти⁵⁴. Что нисколько не помогало делу царя Федора.

Наконец, 1 июня прибыли в примосковское Красное село клевреты Самозванца Наум Плещеев и Гавр. Пушкин, с грамотой на имя кн. Мстиславского и двух Шуйских, в которой Самозванец, напоминая москвичам присягу, данную ими царю Грозному, повествовал о чудесном спасении своем от убийц в Угличе; описывал черными красками деяния «изменника своего» Бориса Годунова; говорил о настоящем правительстве: «а изменники наши: Марья, Борисова жена, Годунова да сын ея Федор, о нашей земле не жалеют, да и жалети было им нечего, потому что чужим владели, и отчину нашу Сиверскую землю и иные многие городы и уезды разорили и православных христиан не в вине побили; только мы, христианский государь, в вину вам боярам нашим и служилым людем не ставим, для того, что есте учинили неведомостию и бояся от изменников наших смертныя казни»⁵⁵; затем, слегка упрекал москвичей в неторопливости их перейти на его сторону и, в заключение, обещал всем разные льготы, с таким однако предупреждением: «А не добьете челом нашему царскому величеству и милости просити не пошлете, и вы то можете разсудити, что вам в том дати ответ в день праведнаго суда Божия, иже воздаст комуждо по делом его и от Божия праведного гнева и от нашия царския руки нигде незбыти»⁵⁶. Выслушав это, красносельцы до того взволновались, что тотчас же бросились в город и заставили стрельцов, высланных против них правительством, возвратиться с дороги, прибежали к Лобному месту, и тут всенародно стали читать грамоту самозванцеву, чем привлекли на свою сторону почти всю московскую чернь, которая, в свою очередь, «возшуме аки лютая буря». Патриарх Иов, уведомленный о всем происходившем и не решаясь лично выдти на площадь со слезами умолял бояр образумить мятущихся и бояре, повинуясь патриарху, действительно явились на Лобное место, но ничего не моги сделать. И так как Кремлевские ворота, на беду, не были заперты, то толпы простонародья с воплями кинулись в Кремль, и, опрокинув царскую стражу, вломились во дворец, где, по словам хронографа, «предобраго царя Федора Борисовича, аки не возрастшаго и присно цветущаго финика немилосердыма руками от престола царскаго отторгнуша. Мати же его терзаше власы главы своея и умильно народу моляшеся о сыну своем, дабы пощадили, не предали смерти»⁵⁷. Федор на этот раз остался жив: его с матерью, и сестрой вывели из дворца в старый дом Борисов, к которому приставили стражу⁵⁸, между тем, как домы бояр Годуновых, Сабуровых, Вельяминовых и других родичей царских были разграблены и сломаны, а хозяева их брошены в тюрьмы.

Получив донесение Плещеева и Пушкина о событиях в Москве, Самозванец немедленно отправил сюда из Тулы боярина кн. Вас. Голицына, кн. Вас. Рубца-Мосальского и дьяка Богд. Сутупова, которым, по свидетельству летописца, «велел цареву Борисову жену и сына ея убить», а 3-го июня поехали из Москвы в Тулу многие вельможи, чиновники, граждане – все с повинной к Самозванцу. Что касается исполнителей воли Самозванца, они, по прибытии своем в Москву, начали с угодника Годуновых, патриарха Иова: вытащенный, среди священнодействия, из Успенского собора, патриарх, в одежде простого инока, был посажен на телегу и прямо с места отправлен в Старицу, для тесного заключения в одном из тамошних монастырей. Затем повезли в дальние низовые и сибирские города родичей царских: Годуновых, Вельяминовых, Сабуровых и, наконец, дошла очередь до собственной семьи Бориса, юный представитель которой, уже пленник счастливого Самозванца, должен был заплатить жизнью за несколько дней пользования достоинством царским. 10 июня 1605 г., Голицын и Мосальский, сопровождаемые чиновниками Молчановым и Шерефединовым с тремя стрельцами, отправились в дом Борисов, нашли царственных узников грустно сидящими друг подле друга и тотчас же развели их по разным покоям. С царицей Марией Григорьевной злодеи покончили скоро, удушив ее в несколько мгновений; «царевича ж – свидетельствует летописец, – многие часы давиша, яко ж не по младости в те поры дал ему Бог мужество: те ж злодеи ужасошася, яко един с четырьмя боряшеся; един же от них взять его за тайные уды и раздави»⁵⁹. Впрочем, этот отвратительно ужасный род смерти Федора был, может, облегчен несколько, потому что существует еще одно известие, будто «царь Федор нача убийц со слезами молити, чтобы скорою смертию живот его прекратили… един же от убийц взем древо велие и удари Федора по раменам»⁶⁰. Во всяком случае, несчастный Федор умер смертью мученика, и на теле его, выставленном для позора вместе с телом царицы, проживавший тогда в Москве иноземец Петрей явственно видел следы задушения. В то же время из Архангельского собора вытащили нарочно пробитым в стене отверстием гроб Борисов и, несколько дней спустя, все три гроба были зарыты, без всяких почестей, на погосте бедного Варсонофьевского монастыря в Москве, служившего тогда убогим домом, т.е. местом погребения безродных, убогих странников⁶¹.

Так погиб жертвой смуты государственной Федор Борисович Годунов – личность ни в чем не повинная и, по всей вероятности, хорошая, особенно если справедливо следующее изображение этой личности, сделанное одним из современников сына Борисова: «Федор отроча зело чудно, благолепием цветущи, яко цвет дивной на селе от Бога преукрашен, и яко крин в поле цветущ; очи имея велики черны, лице же ему бело, млечною белостию блистаяся; возрастом средний, телом изобилен; научен же бе от отца своего книжному почитанию; во ответех дивен и сладкоречив вельми; пустошное же и гнилое слово никогда из уст его исхождаше; о Вере и о поучении книжном со усердием прилежаше»⁶². Уже в царствование Шуйского, гробы Бориса, жены его и сына были с честью перенесены в Троице-Сергиеву Лавру, где преданы земле в присутствии несчастной царевны Ксении, для того только пережившей отца, мать и брата, чтобы, послужить грубому сладострастию Самозванца, зачахнуть в невольном иночестве.

Там, в Троицкой Лавре, у юго-западного угла Успенского собора, есть низменная, под железной кровелькой, каменная палатка, к которой ежегодно, 1-го мая, по звуку колокола, пожертвованного царем Борисом, сходится лаврская братия петь соборную панихиду. Эта низменная палатка – место вечного покоя всех четырех членов царственной семьи Годуновых, немые могилы которых самым безмолвием своим как будто выговаривают посетителю слова, сказанные некогда царем Федором Борису Годунову: «ты достигнешь желаемого, – но все суета и миг на земле!».

М.Д. Хмыров