Слово в день святителя Алексия, митрополита¹

В Бозе духом, телом же с нами опочивающий, Святитель Божий Алексий созвал нас на пир духовный, благословенныя чада Церкви Божией, и к наслаждению нашему представляет богатую трапезу добродетельной жизни своей. Приидите убо, о возлюбленнии, отверзем уста свои и насладимся брашна безсмертнаго! Ничто не может быть усладительнее сего пиршества для просвещенной и благочестивой души. Пусть иные думают, что будто они в чувственных увеселениях могут найти для себя удовольствие; пусть с ними превратно разсуждают те, коих безумие описывает Соломон, что «мал», де, «есть и печален живот наш, и несть» возвратившагося из того света, «яко самослучайно», де, «рождени есмы, и по сем будем», как бы никогда не были: «пепел будеть тело, и дух наш разлиется яко мягкий воздух, и имя наше забвено будет во время, и никтоже воспомянет дел наших». «Приидите убо», – говорят они же, – «и насладимся настоящих благих, вина дражайшаго и мира (благовонна) исполнимся, и да не пройдет нас цвет жития: увенчаим нас» розовыми «цветы, прежде», нежели «увянут: везде оставим знамение веселия, яко сия часть наша и жребий сей» (Прем. 2, 1–9). Пусть таковые сею превратностию своею вотще утешают себя; но нам, христианам, есть верно и всякаго приятия достойно оное слово Духа Святого: яко «в память вечную будет праведник» (Псал., 111, 6) и: «благословение Господне на главе его» (Прит. 10, 6). Все прейдет: увеселения обратятся в скуку, при изнеможении тела – вкус ослабеет, истлеет тело; а, притом, и громкия дела, хотя бы они и остались после нас, но в истлении нашем услаждать нас не могут; едина добродетель есть вечна, един плод истинной веры есть безсмертен. Их святые следы не в жизни сей токмо остаются незаглаждаемыми, но и в будущей доводят нас до источника, из коего они проистекли, и делают, что, выходя из времени в вечность, мы остаемся в неизменяемом состоянии радости душевной. Посвятим мы час сей на размышление о сей важной материи: сие есть наилучшее питание духу нашему, сия есть угоднейшая жертва и праведнику сему.

Истина, которую мы должны утвердить, откроется яснее, если ею же самою будут опровержены противныя ей мнения.

Люди пристрастны к жизни сей, и ко всем ея веселостям. Сие было бы не предосудительно, если бы они умели хранить свои пределы: ибо любить жизнь есть естественно и сходственно с Божеским уставом, и пользоваться невинными ея увеселениями есть безгрешно. Но везде надобно, чтобы предшествовало благоразумие, чтобы управляла умеренность, чтобы все оканчивалось на совершенстве душевном. Все то, что или основано на превратном мнении, или выходит из пределов, или только относится к одним чувствам, к одной наружности, есть противно благоразумию, разрушает умеренность, отводит от прямого конца. Следовательно, любить жизнь свою таким образом есть не любить себя, не любить жизнь свою, не пользоваться ея увеселениями; но из приготовленнаго Богом врачества делать для себя отраву и, думая идти по прямой дороге, самым делом заблуждать от оной.

В таком случае есть важнее всего найти и хранить различие между телом и душею, между чувствами и духом, между проходящим и непеременяемым, между временем и вечностию.

Когда искать различия между телом и душею, то найдутся одни требования тела, другия требования души. Требования тела суть: пища, питие, одежда, дом. Требования душевныя суть: просвещение, благочестие, любовь, истина, правда, кротость, воздержание. Как тело и душа суть одного состава и очень тесно связаны между собою, то и должно бы быть им во всегдашнем согласии и одно другому споспешествовать. Но страсть непрестанно силится разрушить сей святейший союз. Почему, если просвещение с благочестием сей союз так расположит, чтобы одни требования не делали подрыва другим, то чрез сие найдено будет настоящее различие между телом и душею, и соблюдено будет между ними согласие. Таковое расположение состоит в том, чтобы беречься крайностей. В пище, например, убегать роскоши, в питии – невоздержания и пьянства, в одежде – излишества, в устроении дома – пышности, в снискании имущества – безмерия, и, притом, все сие приобретать своим трудом, без лености, без всякой обиды и отягощения другому. В снискании же просвещения беречься, чтобы не вкрались в оное суетныя мудрования, в благочестие – суеверие, в любовь – ласкательство, в истину – ложная политика, в правду – строгость нечеловеколюбивая, в кротость – лицемерие. Ежели сии крайности будут удалены, то тело и душа поставлены будут в своих пределах, их будет соединять сладчайшее согласие: тело не будет препятствовать душевным действиям, но помогать, душа сохранит целость телесных сил и здравие. И в сем-то взаимном согласии тела и души состоит истинная добродетель. Но пойдем далее.

Когда искать различия между чувствами и духом, то найдутся одни требования чувств, другия требования духа. Требования чувств есть нега, всегдашнее гуляние, игры, зрелища, сладострастия, вреднейшая праздность: требования духа есть незазорность совести, внутренняя тишина и спокойствие, дельное уединение, удовольствие, раждаемое от исполнения должности своей, веселие от зрения истины, сладчайшее чувствие плодов веры, «мир и радость о Дусе Святе» (Рим. 14, 17). О, блажен, кто устроил дух свой раем сих Божественных утех! и, напротив, сколь жалостны те, которые очарованы прелестьми чувств! Что они суть? – «Суть дух ходяй и не обращаяйся» (Псал. 77, 39), то есть ветер, которым подымаемая пыль превращается на все стороны и несется неизвестно куда.

Не к тому сие говорится, чтобы заслуживали осуждение чувств временныя непорочныя увеселения. Мы не безплотны, и естественно есть свойство чувств, чтобы, видев одно пред другим лучшее, тем услаждаться, однако человека надобно понимать, яко человека, а не яко животное безсловесное. Так как же с человечеством мы можем согласить сии непрестанныя развлечения мыслей, сии деннонощныя гуляния, сии изнеженные и испорченные нравы, сии безчестныя игры, сии сладострастныя зрелища, сие усильное искание поводов ко греху, сию праздность, развратнейшую матерь всех пороков? как можем мы разсуждать о таковых людях? – разве, что они только суть плоть, духом неоживленная, или неощущающая в себе духа. Но как же еще сии самые поступки согласить с святейшим именем христианства? Божественная вера, сия утешительница сердец наших, может ли на таковых не издать строжайшаго определения, что они обходят источник воды живой и думают жажду свою утолить из блатных ямин, не имущих воды? Какое должно быть ослепление ума, дабы то, что производит всегда печальныя следствия, что порабощает и приводит в тление самое оное тело, готорому они стараются столько угодить, – дабы сию, говорю, суету предпочитать святейшим упражнениям добродетели и веры? Таковые люди, скажу с Апостолом Иудою, «суть облацы безводни, от ветр преносими, древеса» осенния, «безплодна, дважды умерша, искоренена, волны свирепыя моря, воспеняюще своя стыдения, звезды» блудящия, «им же мрак тмы во веки блюдется». Таковый путь есть путь заблуждения. А истинная дородетель есть, когда мы хотя и служим чувствам по требованию естества, но так, что чрез оное не смущаем спокойствие духа, а еще и утверждаем оное. Из следующаго то же самое откроется еще яснее.

Когда искать различия между преходящим и пребывающим, между временем и вечностью, то найдутся совсем особливыя свойства того и другаго. Сия есть примета добродетели и порока достоверная, что порок приносит услаждение, но преходящее, в горесть обращающееся, и потому обманчивое; а следствия добродетели суть сладчайшия и неизменяемыя, с жизнию сею но оканчивающияся. Кто, например, когда сожалел о том, что пред Богом с благоговением предстоял, что должность свою свято проходил, что время на полезнейшия дела употребил, что многих несчастливых благодеяниями своими одолжил, что детей в благонравии воспитал и к честным должностям их пристроил? И, напротив, сколько печали и терзания за собою влечет время, истраченное в праздности, – имение, роскошию расточенное, – телесныя и душевныя силы, в слабость приведенныя! Да хотя бы уже совесть и была столь усыплена, чтобы не безпокоилась тратою всего сего, но обыковенныя следствия страстей человеческих – болезни, но страх смерти неотменно заставят таковых узнать, каковы суть плоды порока. Впрочем, не довольно того, что удовольствие добродетели не перестает здесь: оно не перестает никогда. Мы не так живем, чтобы с жизнию сею кончилось бытие наше. Таковое мнение было бы и для добродетельнаго страшно, и для порочнаго вредно: ибо добродетельный наичувствительнейше увеселяет себя тем, что плод святости его безсмертен, и никогда оным наслаждаться не перестанет; а порочный должен впасть во всякое своевольство, когда бы не думал никогда никому дать отчета в делах совести своей: следовательно, сие причинило бы ему несчастие не в будущей токмо жизни, но и в жизни сей.

Из всего нами сказаннаго, благочестивые слушатели, мы могли приметить, что истинная добродетель состоит в том, чтобы, узнав различие между телом и душею, между чувствами и духом, между временем и вечностию, – уметь соблюсти требования и свойства их в тех пределах, какие предписывает благоразумие и Божеский закон.

Кто столько будет Богом благословен, что все сие совершенно сохранит, тот приобрел истинную славу. Истинную славу, говорю, не ту, то есть, которая состоит в знаменитости рода, в пышности многих титл, в блистании одежд, колесниц, домов, в ласкательных почестях от других, в величавом мнении или о самом себе, или других о себе; но в незазорной совести, в спокойствии духа, в приятнейшем чувствии плодов веры, в сладчайшей надежде соединения с Богом, Источником всех благ. Сия слава есть истинная: ибо она – постоянная, непеременяемая, вечная.

Сим добродетельным путем шествовал празднуемый нами Святитель Божий. Радуется он ныне на небеси, но он спокоен был и на земли. Два упражнения занимали всего его – земныя и небесныя: служил он отечеству своему ревностно, служил Богу духом благоговения. Церковь Христову пользовал и словом и житием, но в то же время располагал сердце свое в храм Духу Святому. Когда преставлялся от земли, исполнилась земля плачем, небо – радостию; а и то и другое есть доказательство, что он был любим и небесными и земными. Вот – истинная слава, никакими веками неистребляемая! и она тем желательнее, что не токмо память своего рачителя всегда в почтении соблюдает, но и он сам чувствует то, и плодами ея наслаждается. Что бо, например, Александру, прозванному великим, пользы, что слава его на земле гремит, но он сам того не чувствует нимало? Тогда есть истинная слава, и тогда она вожделенна, когда я и себе уповаю пребывать вечно, и ею вечно же наслаждаться.

Да будет сие превосходное учение запечатлено в душах наших! Оно нам свойственно, ибо естественно человеку желать себе блаженства. Не можем мы извиниться или неудобностию, или невероятностию. Се, святейший пример предлежит пред очами. Се, нетленное тело праведника, дражайший ковчег его добродетели, уверяет нас, что не богатство, не почести, не увеселения, а едина добродетель доставляет нам память безсмертную и славу истинную.

Ты же, Святителю Божий, предстоя престолу Владычню, простри о нас праведныя руце свои, и молитвами своими споспеши, да подвиг жизни нашея проходим благодушно и благопоспешно. Аминь.