Об особом религиозном призвании нашего времени

(Вступление в чтения по богословию в Праге 6 (19) октября 1923 г.)¹

Может быть, не случайно мне приходится начинать курс Богословия в день памяти святого апостола Фома, который является живым символом добросовестного неверия и честного сомнения, вознагражденного верою. И я прежде вceго чувствую потребность сказать хотя несколько слов об особом религиозном призвании нашего времени, нашего народа, теперешнего поколения, вообще всех нас. С мыслью о нем у меня связываются живые воспоминания о той эпохе в развитии русской интеллигенции и русской общественности, свидетелем и непосредственным участником которой было наше поколение. С этой историей русской интеллигенции, русской общественной мысли в значительной мере связана и моя личная биография, так что, говоря об истории русской интеллигенции за истекшую четверть века, невольно приходится говорить о себе. Мне живо памятно то отходящее ныне в прошлое темное «средневековье» нашей общественности, которым была это четверть века, впрочем продолжавшаяся в этом и в предыдущую эпоху.

То было время, когда религиозная темнота и невежество глубоко укоренились в нашей интеллигенции, хотя русская душа, русская мысль, русская литература всегда питались религиозными исканиями. В это темное время говорить о Боге, о вере считалось неприличным и невежественным. Богословие существовало как казенный предмет в светской высшей школе, который робко и незаметно ютился в ряду других предметов. Ныне же я с поднятой головой, твердо и смело, начинаю свой курс богословия, не ради личного самоутверждения, а во имя великой и ответственной задачи Боговедения, призывая всех к сознанию, что Боговедение – самое первое, самое важное, самое трудное и настоятельно необходимое в нашей жизни. Так оно есть по существу, помимо всяких школьных программ. Если есть Бог, то, конечно нет задачи выше и существеннее, как познавать Его. А «есть ли Бог?» – должен спрашивать даже и неверующий Фома прежде чем правомерно ответить на это хотя бы отрицательно. В наше русское «средневековье» (я употребляю здесь это слово не в точном смысле: разумеется, подлинное средневековье в жизни европейских народов в религиозной напряженности своей было высшей религиозной эпохой сравнительно с нашей, – но в обычном употребительном у нас значении духовного помрачения и оскудения) в это «безвременье» нашей общественности вопрос о существовании Бога считался заранее решенным и, конечно в отрицательном смысле; отрицалась даже самая проблема. Но чем же держалось это спокойное и равнодушное отрицание? Прежде всего психологическим его условием была прочность всего нашего уклада, которая оказалась мнимой в эпоху революции и связанная с ней прочность нашего повседневного быта. Чувство прочности, устойчивости, неизменности быта было чрезвычайно сильно, оно проникало всю жизнь. Обыватель мнил себя гарантированным от особенных перемен, потрясений и катастроф, а если они и приключались, то это совершалось лишь в пределах личной судьбы. Эта прочность быта, которая поддерживала настроения духовного мещанства, некоторой приниженности духа, ныне разбита революцией, по видимому окончательно или во всяком случае надолго.

Эта прочность была поколеблена уже и в Западной Европе, а у нас этот быт, который мы еще недавно воображали таким незыблемым, разрушен совершенно. Почти каждый из нас пережил за это время личную катастрофу, в которой он должен был по новому почувствовать свою личную судьбу, а в ней познать и личную глубину, м во многих случаях пережить в ней встречу с Богом. Теперь мещанство быта уже не заслоняет глаз, не отягощает духа, не мешает думать о Вышнем.

Таково было отрицательное препятствие для религиозной веры, поддерживавшее нервы от благополучия и спячки. Но были и положительные препятствия, действительные или только кажущиеся. Первым из этих препятствий было так называемое «научное мировоззрение» род современного суеверия. Широко было распространено предубеждение, особенно у тех, кто сам никогда не переступал порога лаборатории науки, не переживал научного метода и научной аскезы, будто наука не совместима и должна стать на ее место.

Насколько это было широко распространено, тому свидетельствует неотразимый успех новейшей формулы философии О. Конта о трех фазисах человеческого мышления: религиозном, метафизическом и научном, сменяющих последовательно друг друга. Едва переступив порог высшей научной школы, русские люди обычно начинали верить в научность своего неверия, успокаиваемые и поддерживаемые в этом и доброй частью своих преподавателей. Я не могу здесь вдаваться в анализ науки и научного метода и остановлюсь только на одном основном недоразумении, которое связано с самим словосочетанием «научное мировоззрение». Это словосочетание? Это соединение двух понятий представляет собой некоторое внутреннее противоречие, нечто вроде «круглого квадрата». Наука есть особый способ изучения мира, логически изолирующий предметы, она всегда изучает частное, специальное притом с определенной методической установкой. Подлинный смысли характер науки заключается не в содержании научных положений, которые являются более или менее относительными, играя роль рабочих гипотез «в неуке, это прежде всего метод мысли», анализа, логической изоляции обработки предмета изучения. Теперь, после блестящих успеха наукоучения, теории знания, мы достаточно знаем логическую природу науки. Только игнорируя эту природу и метод науки, можно наивно и уж вполне ненаучно говорить о «научном мировоззрении». Мировоззрение есть постижение и осмысливание мира, как целого, как единого и связи всего сущего. Наука же не ставит и не может ставить себе проблемы мировоззрения. Мир, как целое, практически отрицается методом науки. Целое всегда уходит от нее, потому то она пользуется методом изолирующего, специального изучения. И невольной иллюзией является мысль о чисто научном построении мировоззрения, как и надежда, что науки когда либо объединят свои выводы и приведут таким образом к «научному мировоззрению», в котором, разумеется, Бога не будет (ибо, заметил еще Лаплас, в своих опытах и исследованиях он не встретил нужды в такой гипотезе). Этого не может быть, потому что наука, все далее углубляя и усложняя свои исследования, все более дифференцируется, не приближаясь к общему синтезу знаний, но скорее от него удаляясь. Конечно, данные научного исследования, входя в плоть и кровь современного человечества, налагают свою печать и на мировоззрение, но оно не повторяется никогда силами одного лишь рассудочного анализа, а дается лишь интегрирующему синтезу с участием всех сил человеческой души, всего человеческого существа в каком-то общем живом стремлении и постижении. Наука же движется к всегда удаляющемуся и нисколько не приближающемуся горизонту. И в этой неустанности ее движения сказывается известное самоотречение науки, то, что можно определить, как ее религиозный пафос служения истине. И в этом неустанном движении заключается жизненная ее мощь, красота и духовный подвиг, подвижничество науки. Подвижнический путь есть такой образ служения, творчества и труда, в котором не содержится конца пути как цели, который знает только путь и восхождение и для этого находить свое оправление в себе самом, в самых усилиях подвига. Наука и является таким подвигом и таким подвижническим служением, и в этом смысле она благочестива и религиозна по своим заданиям. Религиозна, конечно, она не по своим выводам, а по своей самоотверженности, которая познает, не мысля о последних результатах. Вот почему научный труд являлся (да и поныне является) одним из образов монашеского подвига, и возродил европейскую науку монастырь. Она религиозна по своему внутреннему пафосу, который ее осмысливает. Это выражается не в отдельных ее положениях, а в общем отношении к миру и человеку, которое может быть осмысленно только в Боге. И думается, что не случайно величайшие ученые проявляли исключительное благоговение. Единственный путь, верно приводящий науку к вере, есть метод благовения, об утрате которого у своих современников скорбел Карлейль, говоривший, что они надели очки и не хотят, кроме них, ничего не видеть. Представители русской науки, кроме величайших (и первый из них Ломоносов), к сожалению нередко бывали холодны и мертвы для веры, и во много м на них легла ответственность за духовные бедствия, ныне переживаемые. Я призываю ныне новое поколение русских ученых, которые будут вдохновляемые результатом веры в своей научной работе. В наши дни такой облик науки проясняется все больше и больше противоположность наукообразному атеизму, который разложил наше отечество. Если наука и была до сих пор препятствием к вере, то она обязана вложить персты свои, быть частной и смелой до конца в своем сомнении, чтобы не остановиться на полпути, и его преодолеть.

Второе препятствие к религиозной вере, которое существовало для более утонченных умов, шло не со стороны науки, а философии, и не позитивной философии Конта, а немецкого критического идеализма Канта и всей критической школы. Философия Канта принадлежит к числу самых могущественных, но и мертвящих построений, о которых когда либо доходил человеческий ум и трудолюбие. Словно огромная гора завалила реку, так кантовский критицизм тяжелой глыбой пал на духовном пути европейского человечества в конце XVIII века. Необходимо было посчитаться с критицизмом, пережить его и преодолеть, и этим занята была философская мысль 19-го и начала 20-го века. До наших дней в России в известных университетских кругах считались последним словом философской мысли новейшие немецкие переработки философии Канта, различные ее истолкования, которые давались фрейбургской, марбургской, берлинской и гейдельбергской школами. При всех различиях в этих оттенках критицизма, в них проявляется одна и та же черта, общий духовный тон – запрет на религиозное мировоззрение, превышающее по своему содержанию тощий морализм и формализм, запрет на догматическую веру и на религиозно-метафизическую мысль. Все эти системы говорят «нет!» положительному религиозному исканию; причем говорят это в логически весьма внушительной и утонченной форме. Чтобы справится с критицизмом, пережить его и, переработав, преодолеть, требовалась человеческая умственная энергия, тем более, что у него, подобно гидре, появлялись все новые и новые головы. Успехи критицизма соответствовали и общему подъему Германии, который наблюдался перед войной. Это была типично германская философия, которая становилась и русской. Здесь также, кроме преодоления, нужно было духовное освобождение и сдвиг, новый жизненный опыт. И мне давно уже, задолго до войны, казалось, что только мировые потрясения могут оздоровить Германию и Россию от духовного плена критицизма, от этой бесплодной и безжизненной схоластики: они, те « грядущие гунны», что тучей нависли над миром, они разобьют и эти бетонные твердыни. После мировых потрясений сама Германия, по видимому начинает освобождаться от критицизма, который перестает быть духовным выражением эпохи и народа, хотя и остается в университетах как школа, а в отдельных умах – как философия. И не будет преувеличением сказать, что внутренне критицизм изживает себя, открывая дорогу религиозному мировоззрению. Кант сказал «нельзя!» религиозному мировоззрению, которое сам он свел к морали, а современная религиозно-философская мысль все увереннее говорит «Можно!». Заслуживает упоминания, что существует русское направление религиозно-философской мысли, которое издавна вело борьбу с Кантом, утверждая это «можно» и «должно». И эту традицию нужно продолжать и углублять.

Но если критицизм был доступен только избранным, то его роль для широких масс интеллигенции заменял социализм. В духовном плену у социализма находились все последние поколения может быть еще находится и теперешнее. Но тут, в этой области, произошли наибольшие потрясения. Социализм страшен тем, что он популярен до вульгарности, и тем, что вся его мудрость вмещалась иногда в небольшую брошюру. он силен своеобразным религиозным пафосом человекобожия, своей верой в осуществимость и скорое пришествие «царствия Божия» на землю, в утопию «земного рая». Пока социализм рисовался в туманной дымке будущего, он был неотразим. И единственное средство освободиться от него, как от веры и мировоззрения, заключалось в том, чтобы пережить его до конца. На наших глазах произведен роковой опыт переживания социализма, страшный для России и для мира. Мы долго платили, платим и будем еще платить за этот опыт и хотя по тому одному мы должны честно, до конца изжить то, чему учит этот опыт социализма, чтобы, наконец, освободиться от этого миража. ( Я здесь говорю, конечно, о социализме не как о системе экономических идей или социальной политики, но как о религии). Чтобы облечить всю ложь социализма, достаточно, чтобы он стал действительностью и тем раскрыл свою духовную природу. Многие и до сих пор еще думают, что русский большевизм не есть поверочный эксперимент для социализма; они судят так, что большевики – де сделали плохо, а вот меньшевики или еще какая-либо социалистическая партия могли бы прекрасно осуществить настоящий социализм. Такие рассуждения возможны в пределах партийных расхождений и группировок, но по своей духовной сущности, большевизм есть последнее слово социализма, его – в известном смысле – правда и обличение. В нем ярко выразились обе существенные и характерные черты социализма: 1) стремление устроить жизни без Бога и 2) организация жизни не изнутри, а извне, не на основе внутреннего перерождения души, а на основе внешнего переустройства общественных форм: жизни и насильственного принуждения. Оба этих основных мотива социализма нашли полное осуществление и воплощение в русском атеистическом большевизме. Если мы встречаем людей, остающихся верными перед лицом всего происходящего идеям социализма, то приходится сказать, что мы имеем дело с людьми, которые не внемлют гласу истории и недоступны ее воздействию. Однако, многие, кто раньше был ослеплен социалистическим миражем, сейчас духовно освободились от социализма; это облака больше не застилает им зрения. Но вместе с тем в их душе образовалась зловещая пустота. Однако, человеческая душа не терпит пустоты, она томится и страдает от нее. И это томление и страдание знаменуют собой предрассветный час в русской душе, это есть самое дорогое и творческое, самое важное и ответственное, что мы имеем теперь. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся! Только бы появился этот духовный глад у блудного сына!

Не нужно закрывать глаза на то, что есть роковое несоответствие и трудность в убогости нашего в убогости нашего внешнего положения и грандиозности стоящих перед нами задач. Кроме общей бедственности положения русского народа на родине и рассеянии, имеет значение и то, что революция сама по себе всегда приносит одичание, умственное оскуднение, понижение культурного и духовного типа. Приходится также считаться с внешним обнищанием, с трудностью ли невозможностью достать нужные деньги, организовать преподавание. Бог ведает судьбы наши, и история не взыщет с нас свыше вил наших. Перед нами неотразимо стоят ответственные задачи, и первая из них заключается в развитии религиозной мысли, углублении религиозного сознания и опыта. Между тем в то время как наша молодежь теперь не имеет много из того, что мог иметь средний студент во времена моей молодости, ей вверены к исполнению великие духовные подвиги, ей даго повернуть русскую душу новым путем, всю русскую жизнь поставить на новые рельсы. Вы должны вернуться на родину новыми людьми, людьми мысли, сознания, науки, веры. Вы не должны отказаться ни от чего ценного в прошлом, вы не имеете право отказаться от высших культурных запросов, чтобы не понизить своего духовного типа, и вместе с тем вы должны его творческо-религиозно преобразить. Ни я, ни вы не имеем ни сил, ни данных разрешить эту задачу, но мы имеем силы и данные сознать ее и ею восхитить. Я знаю, что не все и теперь этого хотят, я слышу внутренне тех, которые остаются на том берегу, духовно не пережив революции, ее не преодолев. Они встретят речи о необходимости религиозного возрождения холодно и недоверчиво, быть может, насмешливо, но это и меня оставляет холодным. Ля меня незыблемо, что в интеллигенции наслаждается уже дух обновления, возрождение началось, и это есть вопрос только времени, когда убедятся в этом и недоверчивые и холодные. А пока будем вместе искать путей, не только изучением, но и делом жизни, подъемом, углублением и прояснением религиозного сознания, и эта духовная работа пусть будет центральною частью нашего труда. И это да восполнит роковую недостаточность нашего изучения. Ведь и прежде изучать богословие – это означало отдавать этому предмету целую жизнь. И это было не только в Западной Европе, где получили такое развитие католическое и протестантское богословие (да так и теперь остается), но и в России, где Духовная Академия, при всех признанных недостатках своих, стояла на такой высоте, о которой у нас мало знали, и уже во всяком случае уровень ее был выше университетов. Теперь же мы для религиозного просвещения имеем столь немногое, но зато Бог дал нам умягчающий душу опыт страдания, потрясений, гибели, и в сердцах наших слышатся зовы и откровения истории. Посему, вверим себя Всемогущему и будем делать, что можем.