При реке Ховаре (Речь на акте в 10-летие Парижского Богословского института)²⁴⁸

Начну с личных воспоминаний. После занятия Крыма большевиками в 1920 году я не присоединился к общей эвакуации и остался в родной земле. Передо мной прошли ужасы красного террора, страшный голод и первая волна гонения на Церковь – в связи с изъятием церковных ценностей и начавшимся живоцерковством. В 1922 году я жил на приходе в Ялте, в совершенном богословском одиночестве. Там я и мнил, отдавши на пастырскую работу оставшиеся силы, закончить дни. Свои досуги я посвящал исследованию о «filioque» (и от сына (лат., католическое дополнение к Символу Веры) – Прим. ред.), и за томом патрологии Миня застали меня пришедшие ко мне для обыска и ареста. В тюрьме мне было объявлено, что я подлежу пожизненной высылке за границу, в числе других профессоров. Это совпало со временем активного натиска живоцерковников, в Симферополе начался большой процесс религиозников, и, конечно, и моя судьба решилась бы в эти дни. Но рука Промысла неожиданно подняла меня, и я очутился в начале 1923 года в Царьграде. Оттуда я был вызван друзьями в русский факультет в Праге, но еще в Константинополе я имел весть от А.В.К<арташо>ва, что за границей бродит мысль о создании высшей богословской школы. Эта мысль уже была мне близка и ранее. Еще в России, когда дни старой школы были явным образом сочтены, вместе со своим другом отцом П.Фл<оренским> я прилагал величайшие усилия к созданию свободной и в то же время церковной, современной и верной преданию, богословской школы. Тогда эта мечта, конечно, рассеялась как облако перед лицом большевистской революции. Теперь она как будто снова сулила осуществиться, хотя и в измененном виде, с присоединением практической задачи приготовления пастырства, причем, однако, богословская задача оставалась первенствующей. И вот через два года совершилось это чудо преподобного Сергия – возникла богословская школа в Париже, в центре мира, среди инославия, и не только возникла, но и просуществовала, и проработала в течение 10 лет. Это десятилетие во всяком случае есть уже совершившийся факт в истории русского Православия. Даже если бы наше дело прекратилось, оно останется пребывающим в скрижалях истории. В нашей школе все явилось импровизированным: прежде всего материальные средства существования, не имеющие для себя никакого государственного или даже общественного обеспечения. Но также импровизированным явился и ее научный персонал: вместе с представителями старшего поколения, которым Провидением дано было вместо лютой смерти еще 10-летие богословского труда, сюда стеклись представители нового поколения, непатентованные богословы, как бы офицеры военного времени, которые принесли с собой свой энтузиазм любви и верность Церкви. Образовалась своеобразная группа богословов, при всей разности индивидуальных образов отмеченная единством судьбы и призвания: служить Церкви богословской мыслью, научным трудом, – такова наша русская Оратория. Docendo discimus (обучая, мы учимся (лат.) – Прим. ред.), новое русское богословие рождается из нужд и в связи с преподаванием. Из его трудов и дней выросла целая богословская литература, создалась особая школа – Парижского богословия, которая, несмотря на сложную и даже диссонансную гармонию, имеет некоторое общее лицо и составляет единое целое. Оно, это богословие, не было и не хотело быть не помнящим родства и небрегущим предание, но оно было вырвано из своей колеи и оторвано от родной почвы. Оно возрастало на духовной чужбине, как вожди Израиля в Вавилонском изгнании. Ибо они не только плакали на реках Вавилонских, но и имели великие пророческие видения, как Иезекиль при реке Ховаре и Даниил при дворе царей. Соприкасаясь с высокой мудростью Востока, они сохраняли и полнее, и глубже постигали тайну собственного избранничества. Народ Божий, который был выброшен из земли обетованной в царство Вавилонское, унеся с собою сокровище веры, не погиб, но духовно возродился. Его национальное самосознание расширилось до вселенского. Его история из провинциальной стала всемирной. Возвратившиеся из изгнания оказались способны к восстановлению храма и ограды закона. Вавилонское пленение явилось творческой эпохой в истории Израиля, и без него мы не имели бы Ветхого Завета в его полноте. Конечно, никакой народ не может сравниваться в судьбах своих с народом избранным, однако мы можем находить в них подобие и нашим собственным. Подобное испытываем и мы, хранители заветов Православия, на этом малом острове в океане Вавилонском. Мы стоим перед лицом инославного и языческого мира, и притом во время величайших мировых катастроф, которые изменили не только нашу больную родину, но и изменяют лик всего мира. Все христианство стоит перед великими и новыми задачами в своем призвании пасти народы, для чего оно доселе еще оказывается несостоятельным. Все христианство по-новому сознает необходимость общецерковного единения и его ищет на путях экуменизма, которые и нам не неведомы. Духовный провинциализм, хотя и сохраняется в тихих затонах до первой бури, но уже потерял право на существование; он остается лишь в качестве неподвижного старообрядчества, подкрепляемого леностью мысли. Перед теми проблемами богословской мысли и жизненного самоопределения, перед которыми стали мы здесь с самого начала, не стояли наши предки, они вверены Провидением нам как наше дело, как наши задачи. Наше дело в Париже не есть только местнопровинциальное, оно и мировое; и не потому, что мы живем в мировом городе (можно и живя в нем оставаться в глухой провинции, что мы непрестанно и наблюдаем), но потому, что мы живем с миром, вошли в его творческий трепет. Вечность церковная вообще совершает свое бытие во времени, и каждая историческая эпоха имеет свой собственный лик, усвояет особую тональность, определяется характерной для нее проблематикой. И Парижское богословие хочет быть и является современным в отношении к своей современности, подобно тому как были современниками своей, современности а потому и вождями своей эпохи те, кого Церковь ублажает как вселенских учителей. Печать эпохи явственно лежит на нашем богословском творчестве и, поскольку новое и есть синоним творчества, это есть наш модернизм, в котором нас укоряют люди, тщащиеся бессильно остановить солнце и упразднить историю. Но этот модернизм есть и хочет быть живым преданием, которому мы посильно служим в верности Церкви. Чудо творчества не совершается без творческого дерзновения, и его вдохновение ищет для себя своих собственных путей, ибо поистине в дому Отца суть обитатели многи. Но есть одно условие, при котором лишь возможно богословское творчество, это – свобода искания, без которой утрачивается искренность и воодушевление. При всех своих достоинствах и достижениях прежняя духовная школа не имела этого блага в такой мере, как мы, которые почтены этим даром от нашего иерархического главы. Да, мы были свободны в своем богословствовании, нам было оказано доверие, и, смею сказать, мы его оправдывали и оправдываем. Ибо наша свобода есть церковная свобода верных и любящих сынов Церкви, а не взбунтовавшихся рабов. Мы хотим свободной преданности Церкви – верности ее преданию, но верности творческой. Вероятно, скажут, что дар духовной свободы есть не только драгоценный, но и опасный дар. Может быть, это и так, но позволительно ли прежде всего искать безопасности? Все творческое содержит в себе элемент риска и неуверенности. Не опасным ли является перед судом здравого смысла и само христианство, и нам ли в наши дни всеобщего смятения апеллировать к безопасности? Апостол шел по водам за Христом, пребывая в безопасности, но стал тонуть, как только испугался этого своего пути. И существует ли путь, обеспеченный в его безопасности среди этого мирового урагана, в этой океанской буре? Только любовь к Христу и Церкви Его может дать нам эту спасительную уверенность.

Есть одна черта, которую может засвидетельствовать о себе Парижское богословие в оправдание своей свободы и самого даже существования: оно рождается из молитвы; больше того – из вдохновений Божественной Евхаристии, у алтаря. Не внешне только, но и внутренне наша школа соединена с храмом, а наши убогие рабочие храмины находятся непосредственно под храмом. Это знаменует естественную иерархию ценностей и в наших сердцах. Lex orandi est lex credendi (закон молитвы – это закон Веры (лат.) – Прим. ред.) – говорит богословская формула. И без ложной гордости, но и без лицемерной скромности можем мы сказать, что богословский труд истекшего 10-летия представляет особую страницу русского православного богословия, открывает как бы новую ее главу. Он уже неотъемлемо принадлежит истории, сколь бы ни малы были наши силы, сколь бы ни тяжелы были условия нашего труда. Богословские труды деятелей нашей школы, настоящих и бывших, даже и количественно не уступают, а может быть, относительно превышают труды наших западных собратий за истекшее 10-летие. Есть особый коллективный, написанный и не написанный, опубликованный и неопубликованный труд, – Парижское Богословие. Его мы со всей почтительностью приносим Церкви и со всей верностью посвящаем нашей родине.

Мы именуем своим духовным вождем и покровителем преподобного Сергия, и его образ да будет на нашем труде означен – образ смирения, соединенного с вдохновением и деятельной любовью. Его творческий подвиг на заре XIV века в другом месте и в иных условиях, хотим продолжать мы в наши дни, – церковный, национальный, общечеловеческий. Его молитва и богомыслие, служение братии и всем страждущим, его боление о душе народа и о судьбах родины и мира да будут для нас руководящим образом! Преподобный Сергий во свидетельство своих вдохновений создал храм Пресвятой Троицы, Бога Любви. Этот храм есть собор всего христианского мира, образ Церкви Вселенской. И да совершается труд наш под духовным куполом этого храма!