6. Фенелоновы разговоры о красноречии

(Dialogues sur I’éloquence еп général, et sur celle de la chaire

en particulier)

Фенелон, архиепископ камбрейский (1651–1715), принадлежит к плеяде знаменитых французских писателей, прославивших век Людовика XIV, и обогативших французскую литературу множеством замечательных произведений, пользующихся известностью и у других народов. Он происходил из знатной фамилии, имевшей видных представителей, занимавших высокие места на государственной службе. При его недюжинных способностях и ему улыбалась блестящая карьера на гражданской службе. Но он, будучи двадцати четырех лет, посвятил себя духовному званию, и налагаемые на него обязанности церковного служения исполнял с таким успехом, что скоро получил широкую известность. В 1689 году Людовик XIV поручил ему воспитание своих внуков, – герцогов Бургонского, Анжуйского и Беррийского, и он имел очень благодетельное влияние на своих воспитанников. В 1695 году он назначен был архиепископом камбрейским. Но и после этого назначения не кончились его занятия с принцами; только он меньше времени мог посвящать им: принимая назначение в епископа, он поставил условием, чтобы ему только три месяца в году быть при принцах, а остальное время проводить в своей епархии.

При всем уважении, каким пользовался Фенелон (в 1693 году он был избран в члены Французской Академии), и при том покровительстве, какое оказывали ему король и двор, ему пришлось испытать немалую неприятность. В последние десятилетия XVII века увлекала многих во Франции, в особенности из высшего аристократического общества, своеобразностью своего религиозного настроения и учения некая мадам Гюйон. Оставшись вдовой двадцати пяти лет, она в религии искала себе утешения и всю себя посвятила подвигам благочестия. С ее благочестием соединялось мистическое настроение, которое она старалась передавать другим: она призывала, кого могла, к полному самоотречению, молчаливому сосредоточению души и бесстрастному равнодушию ко всему, – к жизни и смерти. Это мистическое направление близко было к квиетизму, который был уже осужден представителями римско-католической церкви. Экзальтированная, строго благочестивая, с неподдельным жаром говорившая о том, что занимало ее сердце, она производила обаятельное впечатление на людей с нежной, чувствительной душой, и у ней много было прозелитов, в особенности прозелиток, которые смотрели на неё, как на святую. К ней пристал и ей увлекся и Фенелон, воспитатель внуков короля, и она чрез этого высокопоставленного и авторитетного мужа старалась распространять свои мистические идеи. Но новое учение возбудило бурю против себя и против его представителей и защитников. В числе или даже во главе противников его выступил знаменитый Боссюэт. Он требовал от Фенелона, чтобы Фенелон оставил Гюйон и осудил ее учение. Но Фенелон старался оправдаться от упреков и оправдать от обвинений чтимую им Гюйон. В этих видах он написал и опубликовал книгу «Изъяснение правил святых» (Eхplication des Маximes des saints (1697 г.). Боссюэт с силой и горячностью напал на это сочинение, и оно подверглось осуждению (1699 г.) самого папы (Иннокентия ХII). – Фенелон с терпеливой покорностью принял этот удар, и даже сам с кафедры возвестил об этом в своей епархии, вместе с тем выражая раскаяние в своем увлечении. Чтобы дать более наглядное выражение своего раскаяния, он велел написать картину, изображающую солнце, несомое двумя ангелами, из которых один попирал ногами разные еретические книги, и на одной из этих книг значилось заглавие его осужденного сочинения. После этого приключения, Фенелон спокойно жил в своей епархии, всеми любимый и уважаемый, с усердием выполняя обязанности своего епископского служения, и свободное время посвящая наукам и литературе. Мы упомянули об этом факте (об увлечении Фенелона мистикой мадам Гюйон и его смиренном раскаянии), составляющем наиболее крупное событие в его жизни, – потому, что в ней рельефнее всего выразилась его личность нежная, мягкая, чуждая всякого упорства, сантиментально-религиозная, благочестивая и увлекающаяся. Таков Фенелон был в жизни; таким он является и в своих сочинениях.

Сочинения Фенелона довольно разнообразны и многочисленны. Большинство их изданы уже после его смерти. Главные из них: 1) «Приключения Телемака». Это сочинение писано с дидактической целью; в нем Фенелон имел в виду дать назидательные уроки своему питомцу, герцогу Бургонскому, с целью утвердить его в добродетели и исправить от некоторых недостатков; оно переведено почти на все европейские языки, и ставится во главе других произведений Фенелона, так что часто называют его автором «Телемана». 2) Пользуются известностью и его «Духовные творения» (Oeuvres spirituelles), перепечатывавшиеся несколько раз и имеющие не одно издание и в русском переводе: в них автор рассуждает и дает наставления касательно утверждения и распространения благочестия, нравов и внутренней жизни христиан. 3) Проповеди его, изданные в 1744 году, не могут идти в сравнение с проповедями корифеев французского церковного красноречия, – Бурдалу, Боссюэта и Массильона, и они сами по себе не могли бы составить ему славы, и по ним он не мог бы занимать особенно видного места в истории науки о проповедничестве. Но от него осталось теоретическое сочинение, указанное нами в заглавии статьи, посвященное уяснению вопросов красноречия и в частности красноречия церковного – «Dialogues sur I’eloquence еп general, et sur celle de la chaire en particulier». Это сочинение служит очень заметным явлением в истории науки о проповедничестве. На него часто ссылаются в сочинениях и исследованиях, обсуждающих и разъясняющих законы церковного красноречия, как на сочинение авторитетное, принадлежащее перу знатока того дела, которому посвящено оно, и о нем упоминается даже в кратких обозрениях сочинений по гомилетике и по проповедничеству, в которых выставляются на вид произведения, только заслуживающие по чему-либо особенное внимание.¹⁰⁴ Дополнением к этому сочинению служит «Письмо Фенелона о красноречии» и других соприкосновенных предметах, адресованное Французской Академии, которой он был членом, и писанное по поручению этого ученого учреждения (Lettre, ecrite a l’academie française, sur l’eloquence, la poesie, l’histoire etc).¹⁰⁵ В том «Письме» автор касается темы, обсуждаемой в «Разговорах о красноречии», и поясняет ее на основании тех же начал, какие приняты им в Разговорах. Но оно может служить именно только дополнением к первому сочинению Фенелона; так как в нем не с такой подробностью обсуждаются законы красноречия, как в Разговорах, и оно гораздо реже цитуется в ученых исследованиях, относящихся к области красноречия и проповеди.

В главном своем риторико-гомилетическом произведении Фенелон, для развития своих мыслей и доказательства своих положений, избрал свободную форму диалогов, какой пользовались древние философы, – Сократ и Платон. Подобно Сократу и Платону, он идет к истине и ведет к ней своих собеседников путем опровержения возражений или ложных и односторонних воззрений на предмет, подлежащий его обсуждению. Собеседников, в Диалогах Фенелона, трое, и они означены буквами А, В и С. Свои суждения Фенелон влагает в уста А, а В и С представляются людьми, не имеющими правильного понятия о красноречии, которых А постепенно доводит до признания правильной своей точки зрения на дело.

Письмо Французской Академии писано по поводу издания словаря французского языка, предпринятого Академией, и к слову о словаре Фенелон сочел нужным присоединить замечания о словесных науках, могущих способствовать усовершенствованию языка, – грамматике, риторике, пиитике, истории. Из девяти отделов Письма риторике посвящен четвертый отдел; в начале этого отдела Фенелон заявляет, что хорошо составленная риторика лучше грамматики и других ученых работ может способствовать усовершенствованию языка.

Точка зрения Фенелона на проповедь – ораторская. Он признает единство законов красноречия, которым должна подчиняться проповедь, наравне с другими видами ораторства. В своих Диалогах, равно как и в Письме к Французской Академии Фенелон излагает общие риторические правила и поясняет их ссылками на суждения авторитетных древних риторов и философов. Из трех Разговоров о красноречии два первые исключительно наняты определением существенных требований по отношению к красноречию вообще, и только в третьем поясняются эти требования в приложении к красноречию церковному или проповеди.

Желая установить правильное понятие о красноречии, Фенелон прежде всего восстает против того одностороннего и ограниченного воззрения, которое в красноречии видит и ценит одну внешнюю художественность слова. А такое воззрение существует у многих ценителей и любителей ораторского искусства. Два собеседника, выводимые в Разговорах Фенелона, хвалят третьего, в уста которого Фенелон влагает свое суждение, одного оратора – проповедника, который говорит так красно, которого мысли так деликатны, которого выражения так тонки и изящны, что ими нельзя не обольщаться. Фенелон замечает по этому поводу, что эти красоты, которые так пленяют их, – сами в себе вещь не важная. Правда, красноречие определяют, как искусство хорошо говорить. Но говорят для того ли только, чтобы говорить? Конечно, нет. Kpacноречие непременно должно иметь цель. Этою целью ставят то, чтобы нравиться и убеждать. Но нравиться – цель второстепенная, имеющая в виду другую, более важную, цель, или это, собственно говоря, не цель, а средство к цели. Честный человек-оратор, если хочет и старается нравиться, то только для того, чтобы чрез это легче привести слушателей к принятию того, что он считает для них полезным и необходимым

Итак цель красноречия – убедить, и не просто убедить в чем бы то ни было, а убедить в истине и добродетели. Красноречие – искусство серьезное, а не пустое. Одна пустая декламация, не преследующая достойной дели, оскорбительна и не должна быть допускаема на кафедре оратора. Для меня, т. е. для слушателя, должен говорить оратор, а не для себя: пусть он ищет моего блага или моего спасения, а не своей славы. Нет ничего презрительнее пустого говоруна, который бесцельно расточает свои, хотя бы и красивые по внешности, слова. Что служит для одного удовольствия, для забавы и ласкания слуха слушателей, то не должно быть допускаемо в истинном красноречии.¹⁰⁶ И те, которые смотрели на служение оратора не с христианской, а с философской точки зрения, то есть языческие риторы, обязанностью оратора ставили учить людей и делать их лучшими. Это общее правило, по-видимому, не имеет приложения к панегирику, в котором оратор воздает похвалы какому-либо герою или достойному лицу. Но на самом деле панегирик не должен говориться для одной хвалы героя. Он тогда только должен быть допускаем, когда представляет примеры, достойные подражания, и делает добродетель любезной. Иначе панегирик является ласкательством, служением суетности, а не делу.

По Цицерону, первое и самое существенное качество оратора – добродетель. Nemo orator, nisi vir bonus. Он должен быть человеком безупречной нравственности и должен быть убежден в том благе, к которому хочет склонить других. И Платон в «Горгие» выводит Сократа и представляет его беседующим с оратором Горгием и его учеником Калликлесом, которые блистали внешним красноречием, готовы были одинаково говорить обо всем, как об истинном, так и ложном, и не имели в виду ничего, кроме того, чтобы красно говорить и тем доставлять услаждение другим. Сократ доказывает этим мнимым или ложным ораторам, «что их красноречие не есть истинное красноречие». Настоящее красноречие, по Сократу и Платону, – «то, которое учит людей исполнять то, что делает их лучшими, чем они есть на самом деле».

Кроме честности и добродетели, оратору необходимо обладать обширными знаниями. От него требуется долгое и усердное изучение разнообразных вещей, чтобы в уме своем положить твердый фонд или запастись богатым умственным капиталом, из которого, при совершении ораторского служения, он бы без затруднения мог брать необходимое ему для убеждения других. Платон в «Федре» доказывает, что истинным оратором может быть только философ; в этом диалоге он заставляет Сократа перечислять, что необходимо знать оратору: ему необходимо, во первых, изучение человека вообще, и в частности знание того, что такое человек, какая его цель, какие его истинные интересы, – знание того, что может сделать человека счастливым, знание страстей его и способа управлять ими, знания того, чем можно возбудить людей любить благо, – знание правил, какими можно приводить их к жизни мирной и к поддержанию общественного союза. Далее, ему нужно знать законы и обычаи своей страны, нравы каждого сословия, способы воспитания, предрассудки и интересы, господствующие в живущем поколении, средства образовать и исправлять умы. То же самое говорит и Цицерон. По его суждению, оратор все бы должен знать; потому что ему обо всем приходится говорить, и он никогда не может хорошо говорить о том, чего хорошо не знает. Но так как, по краткости жизни и другим непреодолимым причинам, всего изучить невозможно человеку, то Цицерон указывает знания, наиболее необходимые оратору, – во-первых, знание той части философии, которая говорит о нравах: в особенности ему хорошо должна быть известна природа страстей, так как красноречие имеет своею целью двигать или возбуждать страсти. Далее ему необходимо знание законов… По его словам, отделять риторику от философии значит уничтожать ее: это значит делать ораторов пустыми декламаторами. Цицерон не только считает необходимым для оратора точное знание всех начал нравственности, но рекомендует ему еще чтение древних греков, изучение историков не для стиля только, но и для ознакомления с историческими событиями, – изучение поэтов, по причине близкого соотношения между поэзией и красноречием. Одним словом, оратор прежде чем выступить на кафедру, должен обогатить ум свой познаниями. Те, которые без надлежащих знаний приступают к ораторскому служению, – то же, что люди, отправляющиеся в путь без всякой провизии. От того и речи их, несмотря на их усилия, являются всегда тощими и скудными. Не время приготовляться к публичной речи за три месяца до ее произнесения: как бы ни были кропотливы эти приготовления, они всегда будут несовершенными, и способный человек тотчас же заметит их несостоятельность. Нужно наперед положить твердый фонд в душе, и тогда эти частные приготовления к каждой речи будут более легки и не потребуют особенно длинного времени.

Философия или, точнее, знание необходимо оратору для того, чтобы он всегда, так сказать, имел под руками доброе и полезное содержание, какое по обстоятельствам нужно предложить народу, и мог подтвердить предлагаемую истину твердыми и сильными доказательствами. Но умного и полезного содержания мало для того, чтобы речь оратора достигала своей цели. Речь не будет красноречивой, если она оставляет вас холодными и не увлекает вашего сердца, как бы ни была она умна. Значит, от оратора, кроме философского здравомыслия, требуется еще нечто иное. Пусть его доказательства будут тверды и сильны; но если они излагаются сухо, как это делается в математике или школьной науке, автора, их таким образом излагающего, можно назвать философом, но отнюдь не оратором. Оратор к точности и силе доказательств должен присоединять живость, красоту и силу изложения. Философ говорит одному уму, а оратор кроме того должен возбуждать чувство и заставлять не только признавать, но и любить истину.

Для успеха в своем деле оратор к философскому элементу должен присоединять элемент поэтический. Поэзия есть душа красноречия. Речь, чуждая поэтического элемента, не тронет слушателей, не возбудит их страстей. Этот поэтический элемент в ораторской речи состоит в живом, картинном изображении вещей. Картинно изображать вещи значит не только описывать их, но так впечатлительно представлять их, что слушатель как бы видит их пред собою. – С картинностью изображения у оратора должна соединяться патетика, которая у Фенелона означается словом «mouvements» (движения): она имеет своей целью производить в душе слушателей такие чувства, какие желательны оратору, или трогать их.

Эта патетика или элемент ораторский, назначенный к тому, чтобы тронуть слушателей, состоит в словах и телесных действиях. В пример трогательного в слове Фенелон приводит рассказ Цицерона о том, как Гракх исторг слезы у самых врагов своих, когда сказал следующие слова: «Несчастный! Куда пойду я? Какое убежище осталось мне? Капитолий? Он наводнен кровью моего брата. Дом мой? Там я увижу несчастную мать, обливающуюся слезами и умирающую от печали!». Вот страстное в слове. Скажи Гракх это спокойно, его слово потеряло бы свою силу.

Речь о страстном в ораторстве приводит Фенелона к суждению о произношении и действовании ораторском. Он восстает против излишней искусственности как в жестикуляции, так и в произношении или действовании голосом, и требует, чтобы ораторы в этом деле следовали природе. Естественность – главный закон, обязательный для оратора, когда он выступает на кафедру: отступление от него производит невыгодное впечатление на слушателей и служит к унижению достоинства его ораторского действования. Греки и римляне дозволяли себе в этом отношении большие вольности и прибегали к сильным, можно сказать, неистовым телодвижениям: они топали ногами, ударяли себя в лоб... Цицерон представляет нам оратора, который бросается к клиенту, которого защищает, – разрывает его одежды, чтобы показать раны, полученные им на службе отечеству. Такое сильное действование допускалось в случаях чрезвычайных. Но нужно заметить, что римляне и греки, и в особенности восточные народы, были люди более подвижные, более воспламеняющиеся, быстрее выражающие вовне внутренние чувства, их волнующие, чем представители наших европейских наций, сравнительно более холодных и не обладающих таким пылким воображением. Потому естественное у древних нейдет людям более холодного темперамента. Впрочем, у древних слишком искусственная и неистовая жестикуляция вызывала осуждение… Нельзя говорить, всю речь сопровождая непрерывной жестикуляцией; не естественно, говоря речь, постоянно махать руками. Жест тогда уместен, когда оратор одушевлен, но не нужно без толку махать руками, чтобы показаться одушевленным. Есть вещи, о которых лучше всего спокойно говорить, без всякой жестикуляции. Действие телесное должно выражать чувства и страсти, волнующие душу оратора, и в этом отношении оратор должен подражать природе. А употребляют ли жесты, по побуждению природы, когда говорят о вещах простых, когда нет никакого движения страсти? Также нужно поступать и в публичных речах. Иной раз и в волнении лучше выражать свои мысли, не употребляя никакого жеста. Человек, полный глубокого чувства, часто остается сосредоточенно недвижим; и этот вид оратора, неподвижного при сильном волнении, производит глубокое впечатление на слушателей, оставляя их в недоумении.

И в произношении или действовании голосом нужно следовать природе. Те плохие ораторы, которые хотят всегда декламировать, а не говорить своим слушателям. Нужно так произносить речи, чтобы каждый из таких слушателей воображал, что вы говорите с ним в частности. Этому служит тон произношения естественный, дружеский, свободный. Соответственно истине, какую излагает проповедник, его произношение должно быть скромное, и в то же время важное; а в местах сильных и патетических оно должно принимать более возвышенный и стремительный тон. Не надейтесь выражать страсти одним напряжением голоса: иные ораторы, для произведения большего эффекта, поднимают крик и криком оглушают слушателей, а надлежащего впечатления на них не производят. Здесь, в выражении страстей, не столько помогает искусство, сколько природа. Чувствуйте страсть, если хотите хорошо выразить ее. Вы всегда будете посредственными, несовершенными ораторами, если не проникнуты сами теми чувствами, какие хотите изобразить и возбудить в других.

Касается Фенелон методы или порядка составления проповедей, и по этому вопросу высказывает мысли, какие развивают многие из современных германских гомилетов. Он не рекомендует записывать и от слова до слова выучивать наизусть речь, назначенную для публичного произнесения. Такая метода, по его суждению, стесняет свободу оратора и мешает живости произношения. И если великие ораторы, как Демосфен и Цицерон, наперед писали те речи, которые должны были произносить пред народом, то они не заучивали их от слова до слова, и при произношении дополняли их, по требованию обстоятельств или по движению своей собственной мысли, импровизованными вставками. Лучшая метода изготовления ораторских речей – тщательное обдумывание предмета, о котором хочет говорить оратор – обдумывание не общее, а входящее во все частности. Оратор, обдумывая свою речь, начертывает в уме своем порядок мыслей, приготовляет сильные выражения, которыми выпуклее и впечатлительнее может изобразить предмет свой, взвешивает все доказательства, какими можно подкрепить положения, им защищаемые или внушаемые слушателям, придумывает известное число патетических мест. И вот, когда он выходит на кафедру (разумеется человек с талантом; так как люди без таланта не должны брать на себя ораторское служение), – он владеет собой, говорит естественно, не пускается в декламацию; мысли текут из готового источника; его изложение живо и полно движения; пыл, его одушевляющий в час произнесения речи, дает ему силу находить выражения и фигуры, которые не приходили ему на ум, при спокойном размышлении.

Решение вопроса о методе приготовления проповедей, предложенное Фенелоном, нельзя признать безусловно верным. Против него говорят многие авторитеты. По различию способностей и умственного склада людей, являющихся на ораторской кафедре, различны могут быть и методы приготовления ораторских речей. Иной может довольствоваться одним обдумыванием материи, служащей к раскрытию предмета речи. Другому этого недостаточно: при такой методе изготовления речи он будет чувствовать не свободу, а стеснение в своей деятельности; произношение его будет вяло и робко, и при изложении своих мыслей он будет говорить без силы и энергии. Современный Фенелону церковный оратор Бурдалу, один из самых первых и лучших проповедников французских, в этом пункте рассуждал иначе, чем Фенелон. Раз его спросили: «какую из своих проповедей он считает самой лучшей?». Он отвечал на этот вопрос: «ту, которую я лучше всего выучил наизусть; потому что я ее лучше всего произнес». А произнес он ее лучше всего потому, что, зная хорошо все, им наперед приготовленное и написанное, он говорил с уверенностью, вполне владел тем материалом, какой считал нужным предложить слушателям, и не было у него ни тени замешательства, которая бы препятствовала твердому и уверенному полету его мысли и его фантазии.

Говоря о составлении ораторских речей, Фенелон не рекомендует явно выставлять план речи и прибегать к открытым логическим делениям частей. Порядок в речи нужен; но его можно соблюдать без искусственных логических подпор, какими служат открытые деления речи на части. Эти открытые деления дают речи вид сухого рассуждения и стесняют живое движение мысли. Они разрывают речь на две или на три отдельные части, нарушают истинное единство, которое должно господствовать в речи, и вместе с тем мешают единству действия на слушателей. Речи великих ораторов, – Демосфена и Цицерона, – не имеют таких делений, к каким прибегают многие из современных ораторов и проповедников. Нет таких делений и у отцов церкви. Эти деления – изобретение времен схоластики, из школы перешедшее и в церковную проповедь. Порядок нужен в публичной ораторской речи. Но его можно и должно соблюдать, не прибегая к внешним логическим подпорам, которые, быв выставлены на вид, только обезображивают стройный вид здания. Не разделяя речи на части, разделяйте внимательно в уме составные элементы предмета, вами обсуждаемого, назначайте каждому свое место, и хорошо взвешивайте, в каком месте лучше поместить ту или другую мысль, чтобы произвесть большее впечатление на слушателей. Приготовляя речь, установите связь доказательств: пусть первое доказательство приготовляет слушателя ко второму, и второе доказательство подкрепляет и усиливает первое. Покажите сначала предмет речи, и скромным приступом возбудите благосклонное внимание слушателей. Потом установите начала, затем просто и ясно изложите факты, опираясь на обстоятельства, которыми впоследствии будете пользоваться. Из начал, из фактов извлекайте следствия: располагайте свои мысли так, чтобы они взаимно поддерживая одна другую, легче удерживались в памяти слушателей. Нужно так вести ораторское дело, чтобы речь постепенно усиливалась, и чтобы слушатель более и более чувствовал силу истины: тогда можно употреблять живые картины и прибегать к патетике, для возбуждения страстей. В заключение можно в кратких словах повторить все содержание речи и выставить пред слушателями все то, что в речи было наиболее убедительного. Впрочем, не нужно строго держаться этого однообразного порядка: каждый предмет имеет свои особенности, и соответственно с этими особенностями нужно располагать течение речи. Да и в самом этом порядке, указанном выше, можно допускать и находить бесконечное разнообразие. Рекомендуя и начертывая оратору порядок, какому он должен следовать в речи, но порядок скрытый, не выставляемый в начале речи, Фенелон следует в этом случае Цицерону, который говорит, что, всегда почти, лучше скрывать план речи и вести слушателя к цели так, чтобы он не видел наперед, каким путем и куда ведут его.

Все представленные рассуждения Фенелона определяют законы красноречия вообще, но они имеют полное приложение и к красноречию церковному, и предприняты с той целью, чтобы выяснить, чего нужно требовать от церковной проповеди, или что должны выполнять проповедники. Исходной точкой их послужила похвала мнимых собеседников Фенелона проповеднику, который очаровывал слушателей внешним блеском слова, и Фенелон, развивая свои мысли об истинном красноречии, не выпускает из вида того специального вида красноречия, каким служит проповедь церковная. Хоти замечания Фенелона, изложенные в Разговорах его о красноречии вообще, уже хорошо указывают то направление, какому должен следовать проповедник, желающий с пользой служить своему делу, но Фенелон не удовольствовался одними этими общими замечаниями, и в третьем разговоре вошел в специальное исследование, исключительно относящееся к церковному красноречию.

Первое самое существенное качество проповедника быть учительным. Но чтобы учить хорошо других, самому наперед основательно нужно изучить то, что должно излагать другим. Отсюда от проповедника требуется точное знание учения веры, знание Священного Писания и ясное понимание всего, в нем заключающегося. Далее, для успеха в учении необходимо соображаться с степенью восприемлемости слушателей, и так излагать вещи, чтобы все без затруднения понимали излагаемое. Против этого грешат многие проповедники, говоря народу так, что для него многие выражения проповедников являются непонятными терминами. Например, разве народ поймет, когда без разъяснения вы будете упоминать пред ним о двух законах, священстве по чину Ааронову и Мелхиседекову, или приведете изречение апостола Павла: Христос наша пасха, и т. п.? Проповедник должен представлять себе, что большинство его слушателей мало знают и понимают самые первые основания веры, и во внимании к этому его уроки должны быть излагаемы так, чтобы их все понимали.

Образцом красноречия для проповедников Фенелон ставит Священное Писание. Священным библейским писателям они должны подражать в служении слова, на них возложенного, – библейских писателей дух усвоить, от них заимствовать силу мысли и силу выражения. По этому поводу собеседники, выведенные в разговорах Фенелона, входят в рассуждение о красноречии Священного Писания, и разъясняя свойства этого красноречия, дополняют тем прежние общие определения законов истинного красноречия.

Выводимые Фенелоном собеседники, стоящие не на той точке зрения, какую он защищает, не видят красноречия в Священном Писании, или по крайней мере не понимают, в чем состоит оно, и они указывают на то, что многие не находили в Священном Писании красноречия, как, например, блаж. Иероним и блаж. Августин, которые в молодые годы соблазнялись простотой евангельского Писания и предпочитали ему Цицерона. Сам апостол Павел называет себя невеждой в слове, и говорит, что проповедь его состоит не в препретельных человеческия премудрости словесех (1Кор. 11:4). В ответ на эти возражения Фенелон представляет, что у блаж. Иеронима и блаж. Августина отвращение от Священного Писания было заблуждением их юности, но что в зрелые годы они совершенно изменили свои воззрения: блаж. Иероним, в письме к Павлину, побуждает его изучать Свящ. Писание и обещает ему, что он у пророков найдет такие красоты, каких нет у поэтов; а блаж. Августин в своих книгах о «Христианской науке» представляет апостола Павла образцом удивительного красноречия, и, приводя одно место из книги пророка Амоса (Ам 6:1–6), говорит, что в том месте Амос превзошел все, что есть удивительного у языческих ораторов. А по поводу ссылки на апостола Павла, Фенелон выставляет коренное свое понятие в рассуждении о красноречии, по которому истинное красноречие отнюдь не состоит в внешнем блеске слова, а состоит в силе, делающей речь способной убедить других в истине и возбудить любовь в сердцах людей. Такому понятию о красноречии не противоречит апостольская простота слова. И слово, отличающееся апостольской простотой, способно наставлять и убеждать людей и трогать их, – и следовательно может быть вполне красноречивым, как это мы видим в действительности. Простота стиля не только не противоречит истинному красноречию, но, можно сказать, составляет одно из лучших его качеств. Возьмите образцовые произведения древних греков, – Гомера, Платона, Ксенофонта в других: они отличаются античной простотой, которую очень ценят люди, понимающие сущность красноречия. Но Священное Писание и превосходит их, бесконечно превосходит наивностью, живостью, величием. Никогда Гомер не приблизится к возвышенности Моисея, видной в его песнях, в особенности в последней, которую все дети израильтян должны были учить наизусть. Никогда ни одна ода, латинская или греческая, не может сравниться по возвышенности с псалмами. Никогда Гомер и никакой другой поэт не могут равняться с Исаией, изображающим величие Божие, в очах которого все царства не что иное, как крупинки пыли, и вселенная – шатер, который ставят ныне и снимают на другой день... Если от книг Ветхого Завета обратиться к книгам Нового Завета, – увидите то же самое. Обратите внимание на речи Господа Иисуса Христа: в них Он и прост и вместе возвышен. Трудно, даже прямо невозможно указать какого-либо проповедника, который бы в своих речах, изготовленных с всевозможной тщательностью, мог говорить так просто и возвышенно и так красноречиво, как Господь Иисус Христос. И у апостолов все благородно, живо и трогательно.

Обращая внимание проповедников на Священное Писание, как на образец самого высшего и совершенного красноречия, Фенелон желает и требует, чтобы они не только подражали библейским писателям в способе изложения, но чтобы, проникшись духом Писания, изъясняли начала и связь учений, изложенных в Писании, чтобы все беседы их служили к уяснению Писания и к возбуждению внимания к нему. Он с большим одобрением относится к древнему обычаю, по которому отцы-проповедники изъясняли с церковной кафедры книги Священного Писания, по порядку стихов текста. Какой авторитет имел бы проповедник, если бы он ничего не говорил от собственного измышления, а следовал мыслям и словам Божиим, и их изъяснял пред народом! И какая польза была бы для слушателей, если бы проповедник приучил их питать себя этим священным хлебом! Гораздо легче изображать и бичевать нестроения, замечаемые в мире, чем основательно изъяснять существенное содержание христианской веры. Для первого достаточно легкого знакомства с миром; а для второго нужно серьезное и глубокое изучение Священного Писания. Большая часть проповедей, ныне являющихся, представляют из себя умствования философов. В них не цитуют Писания, разве мимоходом, для приличия и украшения. И в проповеди слышится тогда не слово Божие, а слово и измышление человеческое.

После таких рассуждений о Священном Писании, как источнике и образце церковного красноречия, Фенелон рисует идеал проповедника. В проповеднике он желал бы видеть человека, искушенного и обогащенного опытом, долгое время приготовлявшегося к своему служению, долгое время изучавшего Писание и размышлявшего о предметах веры. Он должен быть облечен священным саном и подавать собой пример доброй христианской жизни. К тому же он должен обладать даром слова; так что в пастыри-проповедники нельзя избирать человека, не имеющего дара слова. Когда он является на кафедре, он должен говорить с нежностью, как отец с своими детьми, а не как декламатор, произносящий напыщенные речи. Фенелону кажется делом совершенно не нормальным, когда к служению церковного слова допускаются люди молодые, без опыта, без знаний, без доброго примера. Могут ли они выполнять, как следует, свое служение, и могут ли производить доброе впечатление на слушателей и доставлять им потребную им духовную пищу? Лучше меньше проповедей, но только хороших.

Говоря о знаниях, необходимых для проповедника, Фенелон сосредоточивает внимание на религиозных предметах. Он, например, не считает необходимым для проповедника изучение поэзии и красноречия греческого и латинского, хотя из этого изучения можно извлекать пользу для понимания Священного Писания и для изложения учения веры, как это показывает св. Василий Великий в слове «К юношам о том, как пользоваться языческими сочинениями», и как это можно видеть из примера древних отцов Церкви, знакомых с светской ученостью и литературой, и обращавших свое знание на служение религии. Собственно Священное Писание – тот предмет, который с возможной тщательностью должен изучить и с полной основательностью знать проповедник. Здесь он найдет все, что нужно ему для успеха в его деле. Зная этот предмет, он не будет иметь нужды где-либо в другом месте искать того, чем можно образовать вкус к самому красноречию. По словам блаж. Августина, «чем беднее видит себя человек в отношении к собственным дарованиям, тем нужнее ему обогащаться знанием слова Божия, дабы то, что он говорит своими словами слабо, подкреплять силой Писания».¹⁰⁷ Далее, нужно изучать писания отцов, хранителей предания церковного, научающих нас истинному способу толкования Писания. Это были умы возвышенные, великие души, полные святых чувств, богатые духовным опытом, отличавшиеся чистыми нравами, приобретшие великий авторитет и обладавшие даром слова, легким и сильным. После Свящ. Писания это – самые чистые источники красноречия.

В частности проповеднической техники не входит Фенелон, а только делает несколько беглых замечаний об этом предмете, и эти замечания являются у него случайными, не связанными между собой. Его спрашивают, например, что он думает о выборе текста для проповеди. Он замечает по этому поводу, что выставление текста во главе или в начале проповеди произошло от того, что древние пастыри-проповедники никогда не говорили от своего чрева, а всегда изъясняли в проповеди слова Писания. Первоначально изъясняли священную книгу или отдел ее по порядку текста. А потом незаметно явился и утвердился обычай не следовать всем словам прочитанного отдела, а брать из него одно место, которое и назвали текстом проповеди. Если проповедники ныне не дают точного изъяснения всех частей Евангелия или евангельского зачала, то по крайней мере пусть выбирают слова, содержащие наиболее важные истины и имевшие наиболее отношения к нуждам народа. Взятые в заглавный текст проповеди слова нужно хорошо изъяснить, и чтобы дать понять силу слова, часто нужным оказывается изъяснить слова предшествующие избранному тексту, и следующие за ним. Но в тонкости отнюдь не следует пускаться.

Далее, Фенелон желает, чтобы в изъяснении Священного Писания проповедники держались буквального, а не аллегорического смысла. Он знает, что древние отцы, в особенности александрийские, любили аллегорический метод толкования Писания, и признает, что первоначально благочестие внушало эти аллегорические толкования, и что в них много встречается умного, приятного и назидательного. Но отцы, пользуясь аллегорией, удовлетворяли вкусу своего времени и своего народа, и вместе с тем следовали влечению своего собственного духа; при этом они всегда обращались к буквальному смыслу, когда нужно было показать основания христианского учения. Кроме того, в то время народ хорошо знал то, что дает буква Писания, и отцы, имея пред собой слушателей, знающих букву Писания, естественно должны были входить в духовные, аллегорические толкования для их назидания. Ныне народ несравненно менее наставлен в Писании, чем в древнее время, и потому с ним нужно начинать буквальным толкованием Писания: нужно сначала давать хлеб, а потом уже искать приправы.

Спрашивали еще Фенелона, как писать панегирики. Иные проповедники, составляя похвалу святому и изображая его характер, все деяния его сводят к одному пункту. Такая манера, по суждению Фенелона, служит к тому, чтобы показать изобретательность и утонченность оратора, и есть манера ложная. Это значить делать насилие материи, когда все разнообразие ее хотят сводить к одному пункту. В жизни человека всегда есть значительное число действий, которые происходят от различных начал и показывают различные качества. Это утонченность схоластическая, показывающая малое знакомство оратора с природой человека – стараться все возводить к одной причине. Лучшее средство рисовать портрет – изображать человека, так сказать, во весь рост, ставить его пред глазами слушателей говорящим и действующим; нужно рассказывать о всех его похвальных действиях. Это дает крепость и силу похвале; это назидает и трогает. А то часто слушатели уходят из церкви, не зная жизни святого, о котором им говорили целый час: им представляют много размышлений, с указанием на небольшое число отрывочных фактов, выставленных без связи. Пусть панегирик представляет из себя повествование о жизни святого, но повествование не простое и сухое, а живое и полное движения, где бы каждое слово выясняло высокое достоинство святого, и вместе с тем давало назидание для слушателей. К этому можно присоединять приличные нравственные размышления. Таким образом, жизнь святого будет лучше известна народу, а народ больше может получить назидания.

Свои разговоры о красноречии Фенелон заключает словами блаженного Иеронима, выражающими сущность всех наставлений его: «Когда ты учишь в церкви, возбуждай не крик одобрения, но плач в народ. Слезы слушателей – вот твоя похвала. Речь пресвитера должна быть основана на Священном Писании. Я не хочу, чтобы ты был декламатор, кривун и болтун без толку, но сведущий в тайнах и наученный таинствам Бога твоего».¹⁰⁸

Сочинение Фенелона, нами разобранное, не отличается полнотой и обстоятельностью исследования гомилетических законов. Правда, оно обнаруживает в автора хорошее знакомство с древними риторами и ораторами, греческими и латинскими. На них основывается он в своих суждениях, и их авторитетом подтверждает свои определения законов красноречия. Но при этом он является больше ритором, чем гомилетом, и мало у него выставлены на вид те особенности, какими проповедь отличается от красноречия светского, и он даже как будто не чувствует и не усматривает оригинального характера церковного красноречия. Знакомый с риторами и руководствующийся их указаниями, он не цитует ни одного гомилетического руководственного сочинения, за исключением «Христианской веры» блаж. Августина; так что обширная гомилетическая литература для него как будто не существовала. Внимание к сочинению Фенелона возбуждено было в ученой литературе не столько внутренним достоинством его, сколько известностью автора «Приключений Телемака», симпатичной личностью его и необычной в новое время диалогической формой изложения риторических правил, уясняющих законы истинного красноречия.

Но не преувеличивая достоинств риторического сочинения Фенелона, мы отнюдь не хотим отрицать его значения, и в истории гомилетики должны быть отмечены некоторые руководственные указания, полезные для проповеднической практики.

Заслуживает внимания основная мысль, которую Фенелон развивает и защищает в своих «Разговорах о красноречии». От проповеди, как вида публичных ораторских речей, он ожидает и требует красноречия. Но в понятии о красноречии центр тяжести он ставит не во внешнем блеске, не в искусственности слова и изяществе изложения, но во внутренней силе духа оратора, честного и убежденного в истине, и желающий своим словом привести людей к доброй цели. Внешняя художественность слова, по суждению Фенелона, которого нельзя не признать справедливым, отнюдь не составляет главного и существенного в ораторстве, а есть нечто придаточное и второстепенное. Проповедник, как и оратор вообще, говорит не для того, чтобы ласкать слух слушателей, а для какой-либо другой важной цели, и художественное слово может быть только средством для этой цели. Не на этом средстве проповедник должен сосредоточивать свое внимание, не за ним должен гоняться, а всего себя посвятить тому святому служению, к которому он призывается, и в частности той высокой идее, которую он, в тот или другой раз, старается передать умам и сердцам своих слушателей. Пусть слово его течет из глубины его духа, естественное, не прикрашенное: оно будет сильно и действенно по тому одушевлению, от какого происходит и каким согревается, и будет вполне красноречиво, хотя бы отличалось простотой изложения, – будет более красноречиво, чем пышные, искусственные речи, которые при красивой оболочке не имеют внутренней силы и не свидетельствуют о проникновении оратора предметом слова. Для доказательства своего основного положения, Фенелон не раз ссылается на классических ораторов древности, и на них, на их произведениях показывает, какое преимущество внутренняя сила убежденного духа имеет пред внешним блеском слова. Ставит он в сравнение Демосфена с Исократом. Исократ заботился о выглаживании периодов, о гармонии слов, о внешней полировке мыслей, и с этой внешней стороны он превосходит Демосфена. Но кто же, понимающий сущность красноречия, предпочтет его Демосфену? Речи Исократа, холодные, цветистые, искусственно отделанные, совершенно не производили такого впечатления, как речи Демосфена, преданные интересам своего отечества, горячие, полные благородных чувств и убеждений. В речах Демосфена говорит сама природа, и в них, если есть искусство, то искусство так совершенное, что его не видно слушателю. Слушатель не услаждается стройными периодами речи Демосфена, а весь погружается в тот предмет, какой раскрывает пред ним оратор. Оратор, подобно Исократу, более и первее всего заботящийся об украшении своей речи, по замечанию Лонгина, автора трактата «О высоком», впадает в недостаток школьника.¹⁰⁹ Школьнику лишь бы составить речь, а что будет следствием ее, – это мало его занимает, тогда как истинный оратор главным образом преследует практическую цель, а внешние украшения речи его мало занимают. Речь ораторская, всецело направленная к достижению важной практической цели, – истинное золото; а речь разукрашенная, полная внешнего блеска, но не имеющая внутренней силы, – мишура, не имеющая высокой цены.

Teoрия Фенелона служит отражением блестящего состояния французской проповеди. Когда выступали на кафедру высокие таланты, в роде Бурдалу или Массильона, – их слово, полное одушевления и огня, глубоко действовало на слушателей, и у них с этой внутренней силой слова соединялось и внешнее совершенство слова, которое не искусственным образом прививалось в речи, а следовало за мыслью, по выражению Августина, как неотлучная раба, не будучи нисколько звана к ней.¹¹⁰ Но у великих ораторов всегда являются толпы подражателей. Не имея их силы и таланта, они не могут сравниться с ними, но в стремлении к той славе, какая достается на долю подлинных ораторов, они усвояют их внешние приемы, и искусственным, разукрашенным словом стараются заменить или прикрыть недостаток внутренней силы духа и горячего одушевления, без которого не может быть истинного ораторства. Вот против таких ораторов и направлено сочинение Фенелона, которое хочет дать понять им, что не тем они должны действовать на слушателей и могут приобрести славу, чем хотят, и бичуя фальшивых поверхностных ораторов, оно всем, призываемым к служению публичного слова, указывает те средства и силы, от каких зависит истинный успех ораторства.

Другая мысль, стоящая внимания проповедников, которую с настойчивостью внушает всем Фенелон, – та, что проповедь церковная должна стоять в ближайшей и непосредственной связи с словом Божиим или Священным Писанием. От себя, от своего ума ничего не должен выносить проповедник, служитель и толкователь слова Божия, и учение, им предлагаемое, должно быть подкрепляемо высшим божественным авторитетом. Что на кафедре церковной является порождением мысли человеческой, опирающейся не на вере, а на умозаключениях, то здесь чужеродное растение, и порождение мысли человеческой, хотя бы и сильной, христианами, ищущими небесного учения, не может быть выслушиваемо и принимаемо с таким доверием и благоговением, с каким они внимают слову от Бога, запечатленному вышечеловеческим авторитетом. Между тем многие проповедники, как во время Фенелона, хотели, так и ныне хотят быть умными сами от себя, а не от учения Христова, и на кафедре больше говорят от разума, чем от слова Божия, думая тем больше понравиться слушателям и лучше подействовать на них. Знакомить христиан с словом Божиим, раскрывать пред ними сокровища веры и знания, содержащееся в священной книге книг, и по ней учить урокам святой добродетельной жизни – первый неотложный долг проповедника. Эту мысль свою Фенелон подтверждает ссылкой на древних отцов-проповедников, которые с всевозможным усердием знакомили своих слушателей с Священным Писанием, толкуя и объясняя с церковной кафедры целые книги Священного Писания как Ветхого, так и Нового завета, по порядку стихов текста, и которые своей проповеднической практикой дают нам достойный пример для подражания.