13. Память очевидцев

Особенности и разновидности памяти • Как могут конструироваться воспоминания ·• Принципы интерпретации событий прошлого •·Точка зрения участника и точка зрения наблюдателя события • Надежны ли воспоминания о евангельских событиях •·История жизни Иисуса в памяти свидетелей •·Связь форм евангельских преданий с очевидцами •· Психология свидетельских показаний в суде

Все мы знаем по опыту, что память часто нас подводит. Кажется, мы забываем гораздо больше, чем помним. Воспоминания могут искажать действительность. Иногда разные люди запоминают одни и те же события совершенно по-разному. Память играет с нами дурные шутки: порой мы совершенно уверены, что наши воспоминания точны – но они оказываются неточными. А иной раз люди ясно «помнят» то, чего вообще не было! С другой стороны, тот же опыт подсказывает нам, что в повседневных вопросах памяти чаще всего можно доверять. Иначе как бы существовало само человеческое общество? Задумавшись об этом, мы понимаем, что воспоминания, причем достаточно точные, могут сохраняться на протяжении довольно долгого времени. И все же – имеет ли смысл говорить о достоверности евангельских преданий? Могли ли события земной жизни Иисуса точно сохраниться даже в памяти очевидцев? До сих пор наша аргументация касалась вопроса, сколь далеко отстояли авторы Евангелия от очевидцев, сформировавших и передававших эти предания. Положим, нам удалось успешно доказать, что их разделяло не столь далекое расстояние, как считают многие, – но что же дальше? Можно ли полагаться на память самих очевидцев?

Психологи изучают нашу память и построение наших воспоминаний уже более ста лет. За это время накопилось множество данных и их интерпретаций, прямо связанных с вопросом надежности памяти очевидцев. Однако исследователи Нового Завета, как правило, не обращаются к этим ресурсам ⁸⁴² ; так что эта глава нашей книги станет первой систематической попыткой привлечь соответствующие данные и теоретические положения к исследованию евангельских преданий.

Однако прежде чем подойти к воспоминаниям очевидцев об Иисусе с точки зрения психологии памяти, приведем два знаменательных случая, наглядно показывающих, что свидетельства очевидцев в нашей повседневной жизни (то есть вне контекста свидетельства в суде) порой оказываются совершенно ненадежными, но иногда – удивительно точными и достоверными. Этим мы очертим проблему и обрисуем крайние точки ее возможных решений.

Желая продемонстрировать, сколь ненадежны бывают показания очевидцев, Ян Венсайна рассказывает такую историю:

: Предупреждением для неосторожных послужит знаменитое воспоминание Россини о его встрече с Бетховеном в молодости. Впервые рассказывая эту историю через несколько лет после смерти Бетховена, Россини утверждал, что, придя к нему домой, с немалым трудом попал внутрь – и так и не смог поговорить с хозяином, поскольку тот почти не владел итальянским (родным языком Россини). В последнем, впрочем, можно усомниться. К концу жизни Россини эта история превратилась в настоящую легенду. В ней страдающий маэстро, в муках творчества, принимал Россини как дорогого гостя, советовал ему продолжать свой великий труд и, наконец, восхвалял «Севильского цирюльника» как величайшую комическую оперу всех времен ⁸⁴³ .

Этот пример показывает нам, как очевидец, рассказывая и пересказывая свою историю на протяжении многих лет, может полностью изменить очертания и саму суть своего автобиографического воспоминания. Мотив в этом случае очевиден. Россини здесь выступает как свидетель, совершенно не заслуживающий доверия. Но верил ли он сам в свою историю в ее поздней форме? Очень может быть.

Вместе с тем вполне можно хорошо помнить события прошлого, даже если они происходили очень давно. Приведем любопытный пример:

восьмидесятитрехлетний мужчина подробно рассказал о событии, происшедшем более семидесяти лет назад. Пример этот особенно интересен, поскольку воспоминания о столь далеком прошлом, как правило, трудно проверить на точность.

В июне 1901 года в местной газете графства Норфолк (Англия) появилась такая заметка:

Загадочная трагедия в Уинтертоне В дюнах найден мертвец

Во вторник вечером в Уинтертоне, рыбацком поселке в восьми милях от Ярмута, была обнаружена страшная находка. Некий рыбак вместе с джентльменом из Ярмута, гуляя с собакой по прибрежным дюнам, наткнулись на труп мужчины, висящий на столбе. И столб, и сам мертвец были почти занесены песком. Покойный висел на прочном шнуре, очевидно, затянутом его собственной рукой. Лицо его покрылось плесенью и сделалось практически неузнаваемым. Однако по одежде в нем узнали рыбака по фамилии Джислам, пропавшего около пяти недель назад, о котором думали, что он либо утонул, либо ушел в море. Таким образом, покойный был опознан. Труп найден в весьма глухом и малопосещаемом месте; возможно, он не был бы обнаружен еще долго, если бы собака не привлекла к нему внимание хозяина.

На следующий день было проведено дознание, о котором газета опубликовала следующий репортаж:

: Первым дал свидетельские показания шурин покойного, Альберт Роберт Джордж, также рыбак, проживающий в Уинтертоне. Покойному, сообщил он, было тридцать шесть лет. Временами он начинал вести себя странно, и свидетель не может с уверенностью сказать, полностью ли он сознавал в это время свои действия. Последний раз свидетель видел его живым 8-го марта поблизости от дома. Он видел, как покойный обнял своего трехлетнего сына Стенли, затем сказал: «Прощайте» и ушел. Свидетель полагал, что он ушел в море. Мог ли покойный быть чем-либо расстроен, он не знает. Следующая свидетельница, жена покойного, Сюзанна Болтон Джислам, подтвердила слова своего брата. Ее покойный муж, сообщила она, застраховал свою жизнь в компании «Пруденшиал». 8-го марта он покинул дом – в этот день она в последний раз видела его живым. Каких-либо ссор между ними перед этим не было, однако покойный был расстроен необходимостью участвовать в качестве присяжного в слушаниях суда графства. Она полагает, что временами он не вполне понимал, что делает, хотя никогда не слышала от него угроз совершить самоубийство или даже разговоров об этом.

Присяжные вынесли вердикт: «Самоубийство в состоянии временного умопомешательства».

Много лет спустя, в 1973 году, в ходе исследования, посвященного старинным деревенским обычаям, престарелый местный житель рассказал интервьюеру эту историю.

: Респондент: Давненько это было – в 1910-м, кажется. Жили они бедно, и жена постоянно его пилила. Отправляйся в море, найди работу, сделай то, сделай се… А у него ничего не получалось. Вот он и не выдержал. Вышел однажды из дома и, люди видели, пошел будто бы на юг. Последний раз его видели вон там, у поворота. Но он схитрил. В полдень, когда… все разошлись по домам обедать, повернул назад и ушел на север. Подняли тревогу… прочесали холмы… ходили в Ярмут узнать, не уплыл ли он на каком-нибудь судне. Но так и не нашли. Нигде ни следа. И бросили это дело. Жена его, бедная, из дому не выходила, все сидела и ждала, что он вернется… И вот однажды вечером один человек – а случилось это в мае, и прошло недель шесть, значит, был уже июнь, начало июня, должно быть, точнее не скажу… так вот, один человек гулял, как обычно, по берегу. С ним была собака. Отошел довольно далеко-должно быть, чтобы дать собаке хорошенько выгуляться. Они поднялись на дюны. И вдруг пес останавливается на одном месте, лает, воет и никак не хочет оттуда уходить. Было это довольно далеко от Уинтертона, к северу. Он думает: что за притча? Несколько раз подозвал пса, но тот не шел, так что ему самому пришлось пойти посмотреть. И видит он этого парня. Висит на столбе, примерно вот на этакой высоте. Ну… птицы его поклевали, да. Вид был жуткий. Страшно смотреть на такое. Ну, пса он отозвал, конечно. Вернулся домой, в Уинтертон, пошел прямо в береговую полицию и обо всем рассказал. Ну, конечно, тут началось… это… в общем, зашумел народ. Многие винили его жену. Собралась компания: сделали чучело, подожгли – дождались, пока станет темно, часов в десять или в одиннадцать вечера – и с песнями обнесли вокруг их дома. Что пели – не помню. Мне тогда десять лет было. Забыл… Но бедную его старуху это подкосило. Нет, она не свихнулась, но слегла, попала в больницу – там и померла.

Интервьюер: Люди считали, что она своими попреками довела его до этого?

Респондент: Да-да.

Интервьюер: Вы сказали, это произошло в 1910 году, и тут же – что вам тогда было десять лет?

Респондент: Да, десять лет мне было.

Интервьюер: А родились вы…

Респондент: В 1890.

Интервьюер: Значит, десять лет вам было в 1900 году.

Респондент: А я разве сказал не «девятисотый»?

Интервьюер: Кажется, вы сказали «девятьсот десятый».

Респондент: Ах да, точно. Значит, в девятисотом. Как раз на рубеже веков. В июне… А сделал он это с собой в мае – точнее не смогу вам сказать. И похоронили его здесь, в Уинтертоне, на церковном кладбище ⁸⁴⁴ .

Даты в личных воспоминаниях сохраняются хуже всего; поэтому стоит отметить, что свидетель не только верно назвал месяцы, в которые происходили описываемые события, но и верно определил свой тогдашний возраст – хотя и перепутал год. Показания свидетеля вполне соответствуют репортажам в местных газетах; дополнительные детали также выглядят вполне правдоподобно, хотя и невозможно сказать, не являются ли некоторые из них («Он думает: что за притча?») своего рода «литературными украшениями», естественными для рассказа. Особенно интересно то, как дополняют друг друга, представляя разные точки зрения на происшедшее, рассказ свидетеля и газетный репортаж о дознании. На дознании жена покойника и ее брат, очевидно, тщательно избегают любых указаний на то, что она могла довести мужа до самоубийства. Из воспоминаний свидетеля видно, что многие соседи именно так и думали – и что, учитывая материальное положение и отношения этой семейной пары, их подозрения были не совсем необоснованными.

То, что свидетель так хорошо запомнил это событие, хотя оно не касалось его лично, и сам он был в то время ребенком, по-видимому, связано с необычным и зловещим характером происшествия – тем, благодаря чему оно оказалось очень запоминающимся, причем, быть может, для десятилетнего мальчика в особенности. Однако можно предположить также, что рассказ об этом событии часто повторялся – как самим свидетелем, так и другими в его присутствии. Частое повторение, как мы увидим далее – важный элемент сохранения воспоминаний.

Ту разновидность памяти, о которой пойдет речь в этой главе, мы будем называть, вслед за Уильямом Брюером, «событийной» (recollective) ⁸⁴⁵ . В литературе ее называют очень по-разному: «эпизодическая память», «личная память», «автобиографическая память». Однако Брюер считает термин «автобиографическая память» более широким и различает четыре типа автобиографической памяти. Вот они: (1) событийная память – личная память, включающая в себя ментальные образы, о конкретных событиях своей жизни; (2) общая личная память – личная память, включающая в себя ментальные образы, о постоянных или регулярно повторявшихся жизненных обстоятельствах или условиях; (3) автобиографический факт – знание о каких-либо фактах своей жизни, не сопровождающееся ментальными образами или «переживанием заново» этих фактов; (4) «схема Я» – общее представление о себе, сформированное множеством разнообразных переживаний ⁸⁴⁶ .

Большая часть евангельских рассказов о конкретных эпизодах служения Иисуса, если они основаны на свидетельствах очевидцев, относятся к первой категории. Есть в Евангелиях и обобщенный материал, который можно отнести ко второй категории. Однако речения Иисуса, не являющиеся неотъемлемой частью сюжетных эпизодов, в эти категории не укладываются. Как мы показали в предыдущей главе – они, возможно, заучивались наизусть (в определенной степени) и передавались так же, как и другая информация, предназначенная для запоминания. По всей видимости, даже очевидцам нелегко было вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах Иисус произнес то или иное речение: даже если они это вспоминали – такое воспоминание становилось случайным дополнением к процессу воспроизведения и передачи речения. В этой главе мы обсудим психологию тех воспоминаний очевидцев, которые легли в основу сюжетных эпизодов евангельских повествований.

Брюер тщательно и вдумчиво перечисляет характеристики событийной памяти:

: Событийная память – это память о конкретном эпизоде из прошлого индивида. Обычно она представляет собой «переживание вновь» того феноменального опыта, который индивид переживал в тот момент. Так, подобные воспоминания обычно содержат в себе информацию о месте, действиях, лицах, предметах, мыслях и чувствах. Прямые указания на время в них отсутствуют. Информация в этой форме памяти выражается в виде ментального образа. По сравнению с визуальным восприятием образы событийной памяти расплывчаты, нечетки, схематичны и нестойки. Точкой зрения в них может быть как изначальная позиция индивида в момент переживания события, так и позиция наблюдателя. Образ может содержать в себе детали, несущественные для вспоминаемого события. Кроме того, событийная память, по всей видимости, включает в себя пропозиционную (не-образную) информацию. Событийные воспоминания сопровождаются убежденностью, что индивид действительно лично пережил вспоминаемое событие в прошлом. Недавние событийные воспоминания, как правило, достаточно надежны и достоверны, если не подвергаются сильному воздействию схематизирующих процессов. Событийные воспоминания предполагают уверенность в точности их содержания, а эта уверенность, в свою очередь, часто говорит об объективной точности воспоминания ⁸⁴⁷ .

Важным теоретическим вопросом в изучении памяти, как для психологов, так и для философов, является вопрос, что же представляет собой событийная память – копию пережитого впечатления или его реконструкцию? Решение этого вопроса зависит именно от теоретических предпосылок: имеющиеся у нас данные, конечно, дают важную информацию, однако допускают различные интерпретации. В последние годы в психологической литературе преобладают реконструктивные теории ⁸⁴⁸ . Однако встречающиеся порой отсылки к экспериментам и выводам сэра Фредерика Бартлетта, описанным в его классическом труде «Работа памяти» (1932) ⁸⁴⁹ , приводящие авторов к заключению, что событийная память носит реконструктивный характер ⁸⁵⁰ , едва ли оправданны, поскольку Бартлетт исследовал запоминание текстов, рассказов, изображений, но не лично пережитых событий. Вместе с тем феномен «ложной памяти», когда человек с той же уверенностью, какая свойственна «истинным» воспоминаниям, «вспоминает» события, которых никогда не переживал в реальности, показывает нам, что представление о воспоминании как копии реального впечатления, как минимум, не вполне адекватно.

Дэвид Либерман пишет, что, согласно теории копирования, «память… похожа на видеозапись: она аккуратно записывает все, что мы переживаем, а затем воспроизводит по первому требованию» ⁸⁵¹ . Нужно сразу отметить, что эта аналогия совершенно неверна. Восприятие образов всегда избирательно и интерпретативно. Кроме того, реконструктивные теории памяти предполагают, что повторное восприятие содержания памяти представляет собой не просто воспроизведение пережитого когда-то, а его ре-конструирование. Можно сказать, основной вопрос заключается в том, как хранятся воспоминания. Сторонники реконструктивных теорий полагают, что наша событийная память – это не простой «склад» воспоминаний, хранящихся в неприкосновенности где-то в глубинах сознания. Воспроизведение воспоминаний – процесс творческий, включающий в себя сопоставление различных элементов автобиографического знания: «Воспоминание – сложная и творческая работа, предполагающая сравнение и отбор информации из различных отделов огромной базы данных» ⁸⁵² . С этой точки зрения, «воспоминания – временные, преходящие ментальные образы, существующие лишь в контексте определенных психических процессов» ⁸⁵³ . Эту точку зрения поддерживают данные экспериментов, показывающие, что в воспоминаниях одного и того же человека об одном и том же событии в разное время и в различных контекстах присутствуют как стабильность, так и вариативность деталей ⁸⁵⁴ .

Важно отметить вместе с Дэвидом Рубином: реконструктивная теория событийной памяти «ничего не говорит о точности или неточности воспоминаний – она утверждает лишь то, что воспоминания не хранятся в мозгу как целое, зашифрованные и неприкосновенные, а складываются из множества компонентов» ⁸⁵⁵ . Если воспоминания точны (что, несомненно, возможно и часто встречается) – эта теория объясняет, каким образом они сохраняют точность. Однако даже самые точные воспоминания по самой своей природе избирательны и интерпретативны. Согласно общепринятым психологическим теориям, память работает со «схемами» (другие термины с аналогичным значением – «рамки» или «сценарии»), паттернами, позволяющими определенным образом организовывать данные ⁸⁵⁶ . Эти «схемы» могут включать в себя общие представления о том, что обычно происходит в таких-то и таких-то обстоятельствах, образцы повествования, позволяющие создать из набора впечатлений связный рассказ, наконец, «схему Я» – то есть представление о собственной личности и характере вспоминающего ⁸⁵⁷ . (Психологи, говоря о подобных вещах, часто используют индивидуалистическую терминологию: однако необходимо отметить, что «схема Я» представляет индивида не в изоляции, а в его неизбежных отношениях с другими.) Поскольку схемы вообще и особенно «схемы Я» со временем могут меняться, меняются и организующие принципы памяти – в результате может варьироваться и содержание воспоминаний. Более того: цель, ради которой воспоминания извлекаются из памяти и сообщаются другим (ибо процесс воспоминания всегда неразрывно связан с коммуникацией), также может оказывать заметное воздействие на конструирование воспоминаний.

Воспоминания конструируются не случайным образом. У процесса реконструкции информации, безусловно, есть свои ограничения, с которыми связана относительная точность памяти и стабильность воспоминаний в различных обстоятельствах. Однако реконструктивная теория объясняет, каким образом в воспоминаниях возникают серьезные неточности. Если человеку не удается вспомнить какие-то детали пережитого – его сознание может заполнить пробелы деталями, взятыми из других источников. Приведем яркий пример – воспоминания женщины о своем детстве. Она пишет о том, как однажды живо вспомнила сцены русской революции 1905 года, во время которой ей было пять лет:

: Я смотрела из окна, а прямо под окном мимо нашего дома бежали две перепуганные женщины: растрепанные, без шляп, без платков. «Революционерки», – сказала мама, стоявшая позади меня; я обернулась к ней. Тут, к своему изумлению, я поняла, что нахожусь в гостиной дома, куда мы переехали, когда мне было тринадцать!

Дальше она объясняет, что этот дом был очень похож на тот, в котором жила ее семья в 1905 году ⁸⁵⁸ . Память ввела ее в заблуждение, дополнив данные событийной памяти сведениями из общей личной памяти (то есть о доме, в котором она жила), близкими к истине, но фактически неверными. Крейг Барклей, приведя этот пример, замечает:

: Возможно, подобным же образом действуют схемы во многих автобиографических воспоминаниях. Благодаря сходству определенных перцептивных или концептуальных черт отдельные элементы прошлого добавляются или изымаются при реконструкции таким образом, чтобы история стала связной и правдоподобной как для самого вспоминающего, так и для других ⁸⁵⁹ .

Кроме того, искажение воспоминаний и нарушение реконструктивного процесса может возникнуть из-за неверной информации о том событии, которое субъект вспоминает. Случается, что такая неверная информация бессознательно включается в воспоминания и становится их частью ⁸⁶⁰ . Иной раз доходит до того, что люди совершенно искренне «вспоминают» якобы происходившие с ними события, которых в действительности не было. Это подтверждает эксперимент, проведенный с 14-летним мальчиком по имени Крис. Его старшего брата попросили

: …спросить Криса, помнит ли он, как потерялся в торговом центре, когда ему было пять лет. Поначалу Крис не мог этого вспомнить – что неудивительно, поскольку такого случая не было – но брат подсказывал ему детали, и постепенно Крис начал вспоминать. Примерно через 2 недели он уже помнил это событие во всех подробностях и ярко и живо о нем рассказывал ⁸⁶¹ .

Совершенно ложные воспоминания такого рода (далеко не всегда сознательно внушенные), по-видимому, очень часто относятся к детству ⁸⁶² – как в случае Марка Твена:

: Многие годы я помнил, как мой брат Генри, которому тогда была всего неделя от роду, шагнул в костер во дворе. Странно «помнить» подобные вещи, и еще удивительнее, что я тридцать лет держался за эту иллюзию, уверенный, что это действительно произошло – хотя, конечно, такого не было, да и быть не могло: недельный младенец ходить никак не может ⁸⁶³ .

Возможно, память ребенка особенно легко поддается влиянию – как собственного воображения (как, по-видимому, в этом случае), так и внушения со стороны других.

Барклей рассказывает и об эксперименте, проведенном над взрослыми, которым время от времени, на протяжении двух с половиной лет, предъявляли их собственные рассказы о своей повседневной жизни вместе с «фальшивками» – аналогичными воспоминаниями других людей. Анализ этого сложного набора данных показал, что люди иногда принимали «фальшивки» за собственные воспоминания, причем это происходило с «фальшивками», наиболее похожими на действительно пережитые ими события и впечатления ⁸⁶⁴ . Это показывает, что реконструкция событий в памяти отчасти основана на представлении о том, что могло произойти с субъектом в прошлом – и в то же время заставляет предположить, что воспоминания о необычных событиях с большей вероятностью будут истинными. В вопросах о повседневном и обыкновенном память порой нас обманывает; но экстраординарные события резко отпечатываются в памяти.

По мнению Брюера, событийная память отчасти реконструктивна, однако несет в себе элемент копирования. В целом, полагает он, хотя свидетельства в пользу реконструкции не вполне убедительны (некоторые из них он опровергает), они более убедительны, чем свидетельства в пользу копирования; тем не менее феномен несущественных деталей, часто встречающийся в событийной памяти, не укладывается в чисто реконструктивные теории. Брюер выдвигает следующую гипотезу: «Недавние (от нескольких дней до нескольких недель) событийные воспоминания представляют собой более или менее точные копии изначально пережитых индивидом впечатлений». Но в дальнейшем вступает в свои права реконструкция: «Со временем или под влиянием сильных схематизирующих процессов изначальный опыт проходит реконструкцию и воссоздается в виде нового, не-подлинного воспоминания, сохраняющего, однако, большую часть характеристик, свойственных подлинным личным воспоминаниями (например, яркую визуальную образность, твердую убежденность в достоверности воспоминания)» ⁸⁶⁵ .

Брюер рассказывает об эксперименте, демонстрирующем точность краткосрочной памяти (а также бросающем некоторые сомнения на ценность эксперимента, о котором сообщает Барклей):

: В течение нескольких недель субъекты эксперимента носили с собой будильник, запрограммированный на случайное включение. Каждый раз, когда будильник срабатывал, они записывали происходящие с ними в этот момент события (например, свои действия или мысли) и другую дескриптивную информацию (например, время и место). В течение следующих нескольких месяцев они несколько раз проходили тест на избирательное запоминание записанных событий с использованием различных параметров (действия, место, время). Качественный анализ тестов показал, что субъекты делали много (около 50%) ошибок. Однако почти все ошибки возникали на стадии поиска информации (то есть субъект вспоминал не тот момент, который требовалось вспомнить). Лишь в 1,5% случаев субъекты допускали подлинные ошибки реконструкции – то есть, по-видимому, вспоминали нужное событие, однако предоставляли о нем информацию, не согласующуюся с их изначальными записями. На мой взгляд, столь низкая частота ошибок реконструктивной памяти при воспоминании о повседневных событиях вполне согласуется с высказанной мною ранее гипотезой о частично реконструктивном характере памяти ⁸⁶⁶ .

Кроме того, Брюер утверждает, что феномен так называемой памяти – «вспышки» (ярких и подробных воспоминаний о моменте, когда субъект впервые узнал какое-то потрясающее известие – например, об убийстве Джона Кеннеди) легче объясняется его частично-реконструктивной гипотезой, чем чисто реконструктивными теориями других психологов ⁸⁶⁷ .

Думается, можно заключить, что событийная память отчасти ре-конструктивна; однако вопрос, какую роль, особенно в краткосрочной памяти, играет элемент копирования, пока остается спорным. Но реконструкция вовсе не обязательно неточна. Наша память способна к очень точной, хотя и неизбежно избирательной реконструкции. (Именно поэтому предпочтителен термин «реконструкция», а не «конструирование». Например, использование общей личной памяти для заполнения провалов событийной памяти может быть вполне оправданно.) Однако реконструкция может приводить к неточности (а иногда даже к совершенно ложным воспоминаниям). В реконструкции воспоминаний (как и в изначальном восприятии окружающего мира) всегда присутствуют элементы интерпретации, стремление сделать воспоминание осмысленным с учетом его актуального контекста; однако такая интерпретация, хотя и выходит за пределы простого воспроизведения, совсем не обязательно ведет к искажению информации. Реконструктивная память – безусловно, не фотография; но ее можно сравнить с живописью с натуры ⁸⁶⁸ .

Дальнейшие заключения о точности или неточности событийных воспоминаний из этих общих рассуждений о природе событийной памяти вывести невозможно. Необходимо поговорить о типах и характеристиках событийных воспоминаний. Существуют ли аспекты событийных воспоминаний или методы работы с памятью, гарантирующие большую точность одних воспоминаний по сравнению с другими?

Теперь перейдем к частным следствиям наших знаний о событийной памяти, полученных в результате психологических исследований. Какие события запоминаются лучше всего? Какие воспоминания наиболее надежны? Здесь, по-видимому, имеют значение следующие факторы.

(1) Уникальность или необычность события. Не случайно даже в обыденном языке уникальное, необычное событие именуют «памятным» или «незабываемым». Общепринятое представление о том, что такие события лучше запоминаются ⁸⁶⁹ , подтверждается исследованиями, показавшими, что «низкочастотные события демонстрируют более высокий уровень запоминаемости», чем высокочастотные (то есть повторяющиеся часто) ⁸⁷⁰ . В этой связи выдвинута гипотеза, что «повторение событий ведет к развитию общей личной памяти за счет индивидуальных личных воспоминаний о каждом из повторяющихся событий» ⁸⁷¹ . С этим критерием тесно связано и то, что неожиданное событие запоминается лучше ожидаемого ⁸⁷² .

(2) Важность события или его последствий. Говоря о «памятном» событии, мы обычно имеем в виду и его значимость для нас. И это тоже подтверждается исследованиями ⁸⁷³ . Гораздо легче мы забываем банальное и незначительное (или, возможно, значительное для других – но не для нас).

(3) Эмоциональная значимость события для субъекта. Некоторые исследования показывают, что лучше запоминаются события, вызвавшие сильный эмоциональный отклик (как положительный, так и отрицательный); однако здесь данные не столь надежны. Как правило, такие события необычны и достаточно важны для субъекта, поэтому трудно сказать, действуют ли здесь эмоции как независимый фактор ⁸⁷⁴ . Свидетельства о влиянии эмоций на память достаточно неоднозначны; для иллюстрации приведем выводы из двух недавних исследований:

Мы можем заключить, что события реальной жизни, вызывающие сильные эмоциональные переживания, хорошо сохраняются в памяти: это касается как события в целом, так и его важнейших деталей, вызвавших эмоциональную реакцию. По всей видимости, информация о важнейших деталях события, вызвавших эмоциональную реакцию, а также о сопутствующих ему обстоятельствах менее подвержена забыванию, чем эмоционально-нейтральная информация о времени, когда произошло это событие. Однако память о другой информации, связанной с эмоционально неприятными событиями, а именно информация о том, что им предшествовало, что за ними последовало, а также о периферийных деталях этих событий, по-видимому, сохраняется не столь точно… В то время как память о событиях, вызвавших сильную эмоциональную реакцию, относительно точна, память о самих эмоциях (то есть о силе и частоте, с которой мы их испытываем) представляется довольно неточной и приблизительной ⁸⁷⁵ .

В целом, по-видимому, эмоции положительно действуют на память, повышая ее живость, точность, полноту и долгосрочность. Однако действие эмоций не однозначно положительно. Многие эмоционально значимые события содержат в себе яркие визуальные стимулы: в этом случае эмоции фокусируют память на этом стимуле за счет запоминания периферийных впечатлений. Кроме того, эмоции, связанные с событием, могут вмешаться в процесс реконструкции воспоминаний и, при недостатке информации, привести к ошибкам реконструкции. Наконец, чрезвычайно сильные эмоции могут нарушить работу памяти – возможно, они создают помехи для биологических процессов, связанных с запоминанием ⁸⁷⁶ .

(4) Яркая образность. Событийные воспоминания обычно характеризуются визуальными образами. Брюер рассказывает об эксперименте, показавшем, что «изложение событийных воспоминаний по большей части представляет собой рассказы о визуальных образах. Точные воспоминания, как правило, обладают более яркой образностью, чем неточные» ⁸⁷⁷ .

(5) Несущественные детали. Как мы уже упоминали, Брюер отмечает, что событийные воспоминания часто включают в себя несущественные или не относящиеся к делу детали, и видит в этом аргумент в пользу того, что событийная память включает в себя элементы копирования. Обычно такой эффект связывается с воспоминанием – «вспышкой», однако встречается и в других типах событийных воспоминаний ⁸⁷⁸ . Однако, пишет Брюер, «трудно найти данные, которые бы прямо указывали на какую-либо связь запоминания несущественных деталей с точностью воспоминаний» ⁸⁷⁹ .

(6) Точка зрения. Существует два типа событийных воспоминаний. Один из них – «непосредственные воспоминания», в которых субъект «видит» и воспринимает события точно так же, как видел и воспринимал их в тот момент. Второй – «воспоминания наблюдателя», в которых субъект воспринимает события так, как мог бы воспринимать их в тот момент сторонний наблюдатель. Данные исследований показывают, что тип «непосредственных воспоминаний» более характерен для свежих воспоминаний, чем для достаточно старых ⁸⁸⁰ . Однако верно, по-видимому, и то, что точка зрения в одном воспоминании может меняться – от участника к «наблюдателю» и обратно ⁸⁸¹ . Нет причин полагать, что «непосредственные воспоминания» более точны, чем «воспоминания наблюдателя».

(7) Датировка. Многие данные показывают, что «событийные воспоминания обычно не включают в себя точную датировку событий». Типичное событийное воспоминание включает в себя информацию о месте действия, действующих лицах, их действиях, мыслях и чувствах субъекта, возможно, также о времени дня; однако непосредственная информация о дате события встречается очень редко. Если субъект хочет привязать свое воспоминание к определенной дате – как правило, он извлекает эти сведения из другой информации, содержащейся в воспоминании ⁸⁸² .

(8) Сушь и детали. Некоторые авторы, особенно склонные подчеркивать неточность долгосрочной событийной памяти, утверждают, что «суть» события, как правило, запоминается точно, даже если детали оказываются неверны. Барклей полагает, что событийные воспоминания «точны в том смысле, что верно передают суть и значение событий прошлого» ⁸⁸³ . Беддели, замечая, что «при подаче адекватных подсказок» исследования демонстрируют «очень высокий уровень запоминания автобиографических событий и низкий уровень их искажения» ⁸⁸⁴ , далее говорит:

: Большая часть наших автобиографических воспоминаний о прошлом достаточно свободна от ошибок при условии, что мы описываем события «с высоты птичьего полета». Ошибки начинаются, когда мы пытаемся заставить себя припомнить детали. Здесь открывается широкий простор для разнообразных искажений, связанных с собственными ожиданиями, неверными наводящими вопросами или социальными факторами – такими, как желание угодить интервьюеру или показать себя в хорошем свете ⁸⁸⁵

Под «сутью» события обычно понимается структура и последовательность, создавшая значимость события для того человека, который его запомнил и впоследствии вспоминает. Формирование «сути» – акт интерпретации; однако интерпретация не обязательно предполагает неточность.

(9) Частое повторение. Частое повторение – важный фактор как запоминания событий, так и точности воспоминаний ⁸⁸⁶ . Повторение может предполагать перевод воспоминания в стандартную повествовательную форму, после чего воспоминание хранится в памяти скорее как нарративная информация о событии, чем как событийное воспоминание (предполагающее «переживание вновь») ⁸⁸⁷ .

Приведем результаты двух исследований, показывающие, каким образом некоторые факторы, обеспечивающие запоминаемость, действуя вместе, улучшают запоминание определенных событий:

: Рубин и Козин (1984) ⁸⁸⁸ предложили группе студентов описать три самых ярких своих воспоминания, а затем оценить их по следующим шкалам: значимость для общества, личная значимость, неожиданность, яркость, эмоциональность, частое обсуждение. Чаще всего в список попадали события, связанные с несчастными случаями или травмами, спортивными соревнованиями, а также отношениями с противоположным полом. Более яркие воспоминания имели также более высокие коэффициенты личной значимости, неожиданности и эмоциональности. Коэн и Фолкнер ⁸⁸⁹ также сообщают, что живость воспоминаний явственно коррелирует с их значимостью, эмоциональностью и частотой воспроизведения. В их исследовании относительная важность этих факторов меняется вместе с возрастом субъекта. Для молодых людей важнейший предиктор живости воспоминаний – их эмоциональность и значимость, для стариков наиболее важным фактором становится частота повторений. Живость их долгосрочных воспоминаний сохраняется благодаря частым размышлениям и рассказам об этих событиях. Чаще всего запоминаются: рождения, браки и смерти (22,2%), праздники (11,8%), повседневные события (8,2%), болезни/травмы (8%), обучение (8%), события семейной жизни (6,1 %), военные события (6,1 %), любовные романы (5,1 %), события из области досуга и спорта (4,9%). События, в которых субъекты активно участвовали, запоминаются лучше, чем те, в которых они были только наблюдателями; уникальные события запоминаются лучше, чем типичные, первые по времени – лучше, чем аналогичные последующие ⁸⁹⁰ .

Эти исследования показывают, что факторы, перечисленные нами ранее – неординарность события, его значимость, неожиданность, яркость, частое повторение, – часто встречаются вместе, что затрудняет оценку сравнительной значимости каждого из них.

В этом разделе мы более внимательно рассмотрим интерпретативные структуры, характерные для любых событийных воспоминаний (как и вообще для всех типов памяти, хотя и в разной форме). Уже во время восприятия и переживания событий мы их структурируем, отбираем, упорядочиваем, ищем в них смысл и значение; но еще более верно это для воспоминания и пересказа. Стремясь понять, как это происходит, психологи предполагают, что в нашей памяти уже существуют когнитивные структуры, используемые для упорядочивания и интерпретации новых данных, которые мы воспринимаем и затем вспоминаем. Бартлетт, первопроходец современной психологии в этом и во многих других отношениях, использовал для обозначения ментальной модели, сформированной сознанием как средство своего рода дистилляции информации, приобретаемой нами в постоянном повседневном опыте, термин «схема». В своем знаменитом исследовании того, как разные респонденты через различные промежутки времени воспроизводят один и тот же сюжет («Война призраков»), он обнаружил, что в ходе нескольких репродукций проводится «рационализация» сюжета, по большей части бессознательная. Те черты и детали рассказа, которые кажутся респондентам непонятными или противоречащими другим данным, опускаются или адаптируются; в рассказе появляются связки, объяснения и дополнения ⁸⁹¹ . Бартлетт объясняет это тем, что субъект осмысляет материал, нормализуя его согласно уже присутствующим в его памяти ментальным моделям, которые Бартлетт называет «схемами» ⁸⁹² . В исследованиях, развивающих эту тему, для различных типов схем используются разные названия: «сценарии» – схемы событий и сюжетов, «контекстуальные рамки» ⁸⁹³ – схемы знаний о местах и предметах ⁸⁹⁴ .

Говоря о запоминании событий, необходимо обратить особое внимание на наши сюжетные схемы, извлекаемые не столько из непосредственного восприятия событий, сколько из чтения и слушания историй и бессознательного усвоения повествовательных структур, обычно использующихся при пересказе любой осмысленной истории, реальной или вымышленной ⁸⁹⁵ . Некоторые из таких повествовательных структур свойственны многим культурам, другие – специфичны для той или иной культуры. И при восприятии, и при воспоминании мы постоянно нарративизируем свой опыт – отбирая, объясняя, устанавливая связь – так что подобные повествовательные структуры превращаются в устоявшиеся схемы нашей памяти. Единственный доступный нам способ найти смысл происходящих событий – превратить их в «историю». Это часть поиска смысла (того, что Бартлетт называл «работа над смыслом»), необходимого элемента работы памяти.

Однако здесь сразу необходимо упомянуть и исправить две ошибки.

Первая из них – представление, что мы якобы загоняем свои воспоминания в прокрустово ложе неких узких априорных рамок. Нарративные структуры очень гибки и обладают почти бесконечной приспособляемостью. Более того: самыми интересными повествованиями зачастую оказываются те, в которых неожиданные или уникальные события разрушают основанные на схемах ожидания слушателей (а поначалу и рассказчиков). Однако такие сюрпризы становятся возможны лишь потому, что в целом повествование следует неким хорошо известным нарративным условиям. Мы можем заметить и оценить странность лишь в контексте более ординарного и знакомого, на фоне которого странность резко выделяется. Наиболее яркий пример такого «взрыва схемы» – «странные», загадочные воспоминания, противоречащие повседневному опыту и отчетливо сохраняющиеся в памяти именно потому, что сопротивляются попыткам индивида уложить их в обыденные смысловые конструкции. Такое «загадочное» воспоминание преследует субъекта и требует истолкования, демонстрируя как свойственную человеку потребность познавать мир путем поисков его смысла, так и нечто противоположное – примат непосредственного воспоминания над его осмыслением.

Вторая ошибка, тесно связанная с первой – представление, что использование повествовательных схем для упорядочивания событий при их восприятии и воспоминании якобы неизбежно искажает реальность, как если бы мы навязывали материалу структуры, совершенно ему чуждые. Верно ли, что схемы преграждают нам доступ к тому, что происходит в реальности? Напротив: схемы-то этот доступ и обеспечивают! Как пишут Брюнер и Фелдман, «нарративные образцы не «становятся на пути» точных автобиографических сообщений или интерпретаций, но, скорее, создают контекст, необходимый для их понимания и пересказа» ⁸⁹⁶ . Разумеется, достаточно часто при этом возникают неверные упрощения и искажения; однако хорошо известно и то, как их находить и исправлять. Мы знаем, что абсолютно точного сообщения о каком-либо событии быть не может; но знаем и то, что бывают сообщения более и менее точные, в большей или меньшей степени отвечающие реальным очертаниям того события, о котором мы хотим рассказать. Теория схем вовсе не утверждает, что памяти нельзя доверять, не растворяет память в постмодернистском эпистемологическом скептицизме. Более того: когда схемы в поисках смысла событий выходят за пределы эмпирически верифицируемого – это не значит, что при этом они неизбежно отвергают или искажают эмпирическую реальность.

Имплицитно мы уже подняли проблему социального контекста индивидуальной памяти. Сейчас нас интересует не понятие коллективной памяти (подробно обсужденное в предыдущей главе), а лишь неизбежный социальный контекст индивидуальных воспоминаний ⁸⁹⁷ . «Невозможно оторвать акт воспоминания от акта коммуникации, – пишут Херст и Мэньер. – Воспоминания не всплывают из глубин какого-то личного склада в голове, а вырастают из желания рассказать о своем прошлом другим людям» ⁸⁹⁸ . Впрочем, здесь уместнее сказать не «не… а», а «и… и». Именно желание или необходимость коммуникации извлекает воспоминания из «складов» нашей памяти. Точнее, так происходит не всегда – но очень часто. Иногда воспоминания приходят к нам спонтанно и без цели, иногда мы предаемся воспоминаниям только ради собственных целей (например, чтобы убить время) – но по большей части мы вспоминаем прошлое, чтобы рассказать о нем другим. Часто именно разговор с другими стимулирует наши воспоминания. Чтобы сообщить наши воспоминания другим, их необходимо оформить в виде социально приемлемых «сценариев».

Социальное начало влияет на наши воспоминания на всех стадиях. Воспринимая и запоминая свои впечатления, мы уже оформляем их в соответствии со смысловыми структурами, естественными для нас постольку, поскольку они естественны для нашего общества. Даже вспоминая что-либо наедине с собой, мы формируем свои воспоминания в виде «истории», которую рассказываем самим себе – и те смысловые и повествовательные структуры, которые мы при этом используем, даже в индивидуалистической культуре современного Запада не принадлежат только нам самим. Даже то, что мы рассказываем самим себе, формируется в соответствии с дискурсивными правилами, принятыми в нашем обществе. Чем больше мы пересказываем свои воспоминания другим – тем больше сценариев, ожиданий, задач нашего социального контекста задействуем при их интерпретации. Многие психологические исследования памяти, сосредоточенные на «индивидуальных схемах», склонны недооценивать или игнорировать эту сторону дела; однако в некоторых работах демонстрируется более социально ориентированный подход, учитывающий фактическую неотделимость индивидуальной идентичности от групповой ⁸⁹⁹ .

Необходимо отметить еще два аспекта формирования воспоминаний как осмысленных сюжетных историй. Воспоминание представляет собой некий перекресток: его можно определить как встречу фактов с их значением и в то же время как взаимодействие прошлого и настоящего. Для первого принципиально важно то, что Джон Робинсон называет «перспективой от первого лица»:

В исследовании автобиографической памяти необходимо изучать память как от первого, так и от третьего лица… Для некоторых аспектов пережитого опыта на первом месте может стоять непротиворечивость показаний (субъекта и экспериментатора или нескольких участников события) или согласие с документальными источниками. Но для интерпретации пережитого необходима перспектива от первого лица ⁹⁰⁰ .

Робинсон придерживается индивидуалистического подхода, поэтому, верно отмечая, что разные люди могут по-разному воспринять и запомнить одно и то же событие, пренебрегает возможностью формирования общего смысла воспоминания для нескольких человек, воспринимающих и вспоминающих вместе ⁹⁰¹ . «Перспективу от первого лица» он понимает как «я» – перспективу, без оглядки на возможную «мы» – перспективу. В случае группового переживания и воспоминания необходимо учитывать взаимодействие «я» – перспективы и «мы» – перспективы. Однако проведенное Робинсоном разграничение между перспективой от первого и от третьего лица верно и достаточно важно.

Эти две категории можно назвать также точкой зрения участника и точкой зрения наблюдателя; здесь можно вспомнить, что именно первый тип свидетельства очевидцев особенно ценили античные историки, поскольку он давал доступ к «инсайдерской информации», которой посторонний наблюдатель владеть не мог. Мы уже отмечали, что точка зрения участника позволяет верно передать «суть» вспоминаемого события, даже если детали воспоминания неточны. Робинсон и другие психологи, стремящиеся утвердить важность субъективной (от первого лица) перспективы, делают верные замечания о неадекватности упрощенного модернистского противопоставления объективных фактов и их субъективного переживания:

: Внимание к точкам зрения ставит в центр исследования значение факта для личности. Обычные стандарты «качественного» воспоминания – точность и полнота. В мире когнитивных исследований критерии точности и полноты обычно определяются, исходя из перспективы от третьего лица. Исследователь знает, что произошло, и может определить, насколько рассказы свидетелей отклоняются от некоей канонической реальности. Однако подобная позиция не абсолютна и не однозначна… Точка зрения наблюдателя или третьего лица предоставляет ценную информацию, и общество может по тем или иным причинам отдавать этой информации приоритет – однако ее необходимо соединить с тщательным анализом точек зрения от первого лица… Необходимость признать личное начало в науке не отдает нас на милость релятивизма. Мы можем объективно характеризовать точки зрения от первого лица как согласные или несогласные с: (1) точками зрения других участников и наблюдателей; (2) обычными впечатлениями и переживаниями того же человека; и (3) предыдущими сообщениями того же человека об этих же событиях ⁹⁰² .

Робинсон в своей работа рассматривает вопрос, почему это значение в личных воспоминаниях меняется со временем или остается неизменным. «Воспоминание, – замечает он, – всегда тесно связано с историей развития» ⁹⁰³ . Анализируя смысл воспоминаний, он выделяет четыре фактора, ответственных за его изменение или неизменность:

: Множественность потенциальных смыслов. Некоторые события внутренне неоднозначны (например, допускают различную трактовку мотивов и намерений действующих лиц); в этом случае даже наблюдатели «от третьего лица» неминуемо будут рассказывать об этих событиях и интерпретировать их по-разному.

Туманность смысла. «В тот момент, когда события происходят, значение их далеко не всегда ясно». Догадка или полученная позже информация может прояснить значение загадочных событий или показать, что их изначальная интерпретация, хотя и верная по существу, была ограниченной и должна быть дополнена новыми смыслами.

Изменение смысла. Смысл любого переживания со временем может изменяться. Новая информация или новая точка зрения порой побуждает нас пересматривать как отдельные стороны событий, так и целые отрезки нашей личной истории.

Компромисс с социумом. Как мы уже отмечали, социальный контекст воспоминаний может оказывать большое влияние на то, как именно мы понимаем события прошлого ⁹⁰⁴ .

Говоря об этих категориях, Робинсон колеблется между двумя полюсами. С одной стороны, он признает, что в поисках смысла своих воспоминаний субъект стремится найти такой смысл, который бы наилучшим образом отвечал объективному характеру пережитых им/ею событий. Поиск смысла не отрицает объективной реальности прошлого, сохраненного в воспоминаниях. С другой стороны, Робинсон настаивает на том, что различные интерпретации следует считать равно аутентичными: нужно не делить их на правдивые и ложные, но признать, что все они отражают определенные различия и изменения в личных точках зрения и, таким образом, оценивать их не по точности, а по аутентичности. На самом деле важны и осмысленны оба полюса. На феноменологическом уровне, оценивая и объясняя происходящие с ними события, люди думают не только о верности своим текущим взглядам, ценностям и целям, но и о соответствии объективной реальности. Поэтому, узнав о произошедшем событии больше, человек может радикально его переоценить. При получении новой информации значение события может оставаться стабильным, обрастать дополнительными смыслами, или же прежние понимание и оценка могут заменяться новыми. Адекватность интерпретации события может возрастать или снижаться в зависимости от факторов, связанных с точкой зрения. Поэтому, обсуждая одно и то же событие, люди зачастую расходятся во мнениях и спорят о его значении.

Воспоминание сочетает не только факт с осмыслением факта, но и прошлое с настоящим. В сущности, это отличительная характеристика памяти. Она сопрягает прошлое с настоящим – так, что не только прошлое влияет на настоящее, но и настоящее влияет на то, как вспоминается прошлое. В вопросе об информации и ее значении необходимо держать в поле зрения оба полюса этой диалектики. Те, кто вспоминает прошлое, хотят именно вспомнить, а не создать его заново в соответствии с текущими задачами и потребностями. Но в то же время прошлое вспоминается для того, чтобы как-то использовать его в настоящем. Как писал Бартлетт в статье о памяти в Британской энциклопедии,

Все те же ключевые вопросы [стоят перед нами] со времен первых исследований памяти: как понять и примирить два противоречащих друг другу требования – буквально точного воспроизведения событий и впечатлений, какими они были в тот момент, когда «отправились на склад», и столь же настоятельного требования извлекать их «со склада» в достаточно гибкой форме, способной отвечать требованиям нашего постоянно меняющегося мира ⁹⁰⁵ .

Интересно отметить, как Бартлетт здесь сближается с философом Полем Рикером, говорящим о «задаче показать, как эпистемическое измерение памяти, измерение достоверности, объединено с практическим измерением, привязанным к идее упражнения памяти» ⁹⁰⁶ . Говоря о феноменологии памяти, Рикер, прекрасно сознающий, до какой степени настоящее влияет на вспоминаемое прошлое, настаивает, однако, на том, что память призвана говорить о прошлом и направлена на поиск истины. Это отличает память от воображения:

: …несмотря на ловушки, которые расставляет памяти воображение, можно утверждать, что намерение «восстановить прошлое» – именно то, что было в прошлом увидено, услышано, пережито, изучено – подразумевает поиск истины. Именно этот поиск истины делает память средством познания ⁹⁰⁷ .

Мы вкратце описали некоторые наблюдения и теоретические открытия психологии, имеющие отношение к нашему вопросу достоверности свидетельств очевидцев, стоящих за Евангелиями. Теперь, обратившись к евангельским повествованиям, применим к ним наш список из девяти факторов, оказывающих влияние на надежность воспоминаний.

(1) Уникальность или необычность события. Нетрудно заметить, что евангельские повествования по большей части рассказывают о событиях, которые мы в обыденной жизни назвали бы «памятными» – неожиданных, необычных, даже уникальных. В них нет ничего обычного или банального. Некоторые события, вообще говоря, весьма необычные, в служении Иисуса, по-видимому, часто повторялись – таковы исцеления и изгнания бесов. Однако и эти истории в большинстве своем обладают собственными отличительными чертами, которые сделали их запоминающимися даже для учеников, бывших свидетелями многих изгнаний и исцелений. По-видимому, такие ученики имели и общую личную память о подобных событиях, и эта память воздействовала на их воспоминания о каждом конкретном случае. В одном или двух случаях такие истории не имеют ярко выраженных отличительных особенностей, что позволяет предположить, что здесь они полностью сконструированы на основе общей памяти (Мк 1:23–28, Мф 9:27–31). Однако по большей части эти рассказы несут в себе специфические черты, причем не периферийные, а центральные – благодаря которым, по-видимому, они и запоминались.

(2) Важность события или его последствий. Нетрудно заметить, что большая часть событий, описанных в Евангелиях, должна была хорошо запомниться очевидцам и по этой причине: они имели для них огромное личное (и групповое) значение, были одними из самых памятных, возможно – самыми памятными событиями в их жизни. Это были ключевые вехи, определившие собой их дальнейшую жизнь – и потому ярко запечатлевшиеся в памяти.

(3) Эмоциональная значимость события для субъекта. Очевидцы евангельских событий, как мы постоянно подчеркиваем в этой книге, не были сторонними наблюдателями – они либо участвовали в происходящих событиях, либо как минимум видели происходящее с очень близкого расстояния и ощущали эмоциональную причастность к нему. Однако чувства очевидцев упоминаются в Евангелиях редко и скупо (например, Мк 9:6; 14– в обоих случаях чувства Петра), поэтому не возникает вопроса о точности припоминания самих чувств. Предположение, что сильная эмоция создает яркое визуальное воспоминание основных характеристик события за счет периферийных деталей, хорошо согласуется с евангельскими повествованиями, в которых периферийные детали практически не упоминаются.

(4) Яркая образность. Ярких визуальных образов в евангельских повествованиях очень мало. Изредка встречаются они у Марка – и характерно, что из параллельных мест Матфея и Луки яркие образы обычно исчезают (например, Мк 2:4 ⁹⁰⁸ ; 4:37–38; 6:39–40; 7:33–34; 9:20; 10:32, 50; 11:4). Причина в том, что и Матфей, и Лука (Матфей в большей степени) рассказывают свои истории намного более подробно, чем Марк. Живописные детали им приходится опускать, чтобы освободить место для не-Маркова материала, который и Матфей, и Лука включают в свои Евангелия. Это просто вопрос вместимости: оба стремятся представить предания об Иисусе намного более полно, чем это сделал Марк, однако уложиться в размер обычного папирусного свитка, чтобы их книги не оказались слишком дороги и неудобны в использовании. В то же время их краткие повествования, по всей видимости, не выходят из приемлемого диапазона вариаций в устном исполнении. Отсюда вопрос: могли ли эти рассказы в устном исполнении быть длиннее и содержать больше ярких деталей, чем мы видим у Марка? ⁹⁰⁹ Рассказы Иоанна длиннее, чем типичные перикопы синоптиков, однако яркие детали встречаются у него реже, чем у Марка (например, 9:6; 11:44; 13:5; 18:18; 20:6–7, 12). Типичное для Иоанна повествование, хотя и умело построено, сосредоточено, скорее, на диалоге, чем на визуальной образности. Разумеется, яркие образы у Марка едва ли можно использовать как свидетельство его близости к показаниям очевидцев: хороший рассказчик (будь то Марк или его устный источник) вполне способен придумывать яркие детали, и вполне возможно, что подробности, не ключевые для сюжета, принадлежали вариантам устного исполнения ⁹¹⁰ .

(5) Несущественные подробности. Несущественных подробностей в евангельских повествованиях немного. Большая часть деталей либо важна для сюжета, либо имеет богословское значение. Верно, что исследователи Евангелий обуреваемы понятным желанием в каждой подробности усматривать глубокий смысл; и вполне возможно, что в тех случаях, когда объяснения той или иной детали спорны или явно неубедительны, стоит смотреть на нее как на несущественную деталь, случайно сохранившуюся в памяти очевидца. Иногда, как в случае с «другими лодками» в Мк 4:36, ученые склонны полагать, что эта деталь пришла в Евангелие из более ранней формы повествования, в которой она имела смысл ⁹¹¹ . Разумеется, если уж Марк сохранял в своем повествовании несущественные подробности, он мог брать их как из показаний очевидцев, так и из других версий того же эпизода, в которых они были существенными. Однако отсутствие таких подробностей не свидетельствует против происхождения этих рассказов от очевидцев. Скорее, оно показывает, что их рассказы «приглаживались» и «причесывались» для простоты запоминания. Скорее всего, сами очевидцы исключали из своих рассказов несущественные подробности, когда формировали из них единицы традиции, удобные для воспроизведения и передачи.

(6) Точка зрения. Как мы уже отмечали, вспоминая прошлое, люди могут легко «перескакивать» с одной точки зрения на другую. Не следует ожидать постоянной точки зрения участника от тех евангельских историй, которые очевидцы формулировали для передачи, а авторы Евангелий адаптировали для нужд своего повествования в целом. В реальности точка зрения в евангельских повествованиях часто смещается. В главе 7 мы рассматривали особый феномен в Евангелии от Марка – прием, с помощью которого автор, по-видимому, старается сохранить точку зрения учеников, в особенности Петра. Однако необходимо подчеркнуть: отсутствие такого феномена в других случаях не означает, что за этими евангельскими повествованиями не лежат рассказы очевидцев. Сами очевидцы, в том числе и участвовавшие в событиях, могли рассказывать свои истории с точки зрения наблюдателя.

(7) Датировка. Событийные воспоминания, как правило, не включают в себя датировку (в отличие от времени дня и т.п. сведений, которые могут быть составной частью воспоминания), поскольку такого рода информация обычно не бывает частью непосредственного восприятия событий. В синоптических Евангелиях, хотя место действия часто указывается, евангелисты, судя по всему, не знают, в какой момент служения Иисуса происходило большинство описываемых ими эпизодов – за исключением тех, что явно относятся к началу служения или к его концу. Важно отметить, что большая хронологическая точность Евангелия от Иоанна основана на связи событий с иудейскими праздниками. Хотя этот вопрос требует дальнейшего изучения, достаточно легко увидеть, что хронологическая датировка в Евангелиях соответствует феноменам событийной памяти, в которой воспоминания включают в себя дату (абсолютную или относительную по отношению к другим событиям) лишь в особых случаях.

(8) Суть и детали. Разграничение между «сутью» и деталями может порой заводить в тупик. Случается, что лишь благодаря деталям сохраняется и передается суть воспоминания. Лучше проводить различие между деталями, существенными и несущественными для сути рассказа. Например, в рассказе о насыщении пяти тысяч (Мф 14:13–21, Мк 6:32–44, Лк 9:10–17, Ин 6:1–15) очевидно, что количественные детали (пять хлебов, две рыбы, пять тысяч человек) имеют ключевое значение для сюжета. Они подчеркнуты во всех четырех версиях. Едва ли кто-нибудь стал бы рассказывать эту историю в более общих словах, говоря просто о «множестве людей и небольшом количестве еды». Эти детали – пять хлебов, две рыбы, пять тысяч человек – несомненно, ярко запомнились очевидцам и были включены ими в свой рассказ, а затем передавались из уст в уста, пока не достигли евангелистов. Именно они отделяют историю о насыщении пяти тысяч о другой истории о насыщении четырех тысяч семью хлебами и несколькими рыбами (Мф 15:32–39, Мк 8:1–10) и показывают, что эти два рассказа необходимо рассматривать не как варианты одного и того же, но как две разных истории, в первых же пересказах различавшихся деталями ⁹¹² .

Хороший пример сохранения сути при изменении несущественных деталей – рассказ о трех отречениях Петра от Иисуса во всех четырех Евангелиях (Мф 26:58, 69–75, Мк 14:54, 66–72, Лк 22:54–62, Ин 18:15–18, 25–27). Все четыре версии сходятся в том, что Петр сидел с другими у огня во дворе дома первосвященника, что его трижды (первый раз – служанка) спросили о том, не ученик ли он Иисуса, что и после третьего его отречения пропел петух. Все прочие детали, включая то, кто спрашивал Петра во второй и в третий раз, а также точные реплики Петра и его собеседников, варьируются. Вполне возможно, что рассказ Марка был известен остальным трем евангелистам; однако, независимо от того, связаны ли отклонения от версии Марка с редакцией или происхождением от независимых традиций, по-видимому, такая степень вариативности в устном исполнении считалась допустимой. «Дух» истории, который во всех версиях сохраняется, совпадает с их общим значением. По всей видимости, этот «дух» сохранялся в истории и тогда, когда ее рассказывал в различных обстоятельствах сам Петр. Именно это он запомнил; именно это он старался передавать как можно точнее. Варьировал ли он сам другие детали, или это начали делать другие рассказчики, которым он передал это предание – не так уж важно. Возможно, некоторые из дополнительных деталей представляют собой точные воспоминания Петра; однако смысл этой истории – не в них.

На подобных примерах мы видим, что дух воспоминаний очевидцев, сохраняемый во всех пересказах, даже если отдельные детали запоминаются неточно, и дух устной традиции, сохраняемый во всех исполнениях, даже если отдельные детали варьируются, легко совпадают. Таково заключение, наиболее важное для изучения евангельских преданий. Это заключение показывает, до каких пределов реалистично полагаться на память – будь то память очевидца или исполнителя устной традиции. Переход от одного к другому не обязательно предполагает значительное снижение достоверности – хотя, конечно, возможно и такое.

(9) Частое повторение. Этот аспект принципиально важен для любой оценки достоверности и надежности свидетельских показаний, включенных в Евангелия. Во-первых, мы можем быть уверены в том, что очевидцы событий истории Иисуса впервые рассказывали свои истории вскоре после самого события. Например, после исцеления или изгнания бесов человек, над которым было совершено это чудо, должен был рассказать об этом друзьям и знакомым – именно так распространилась по Палестине слава Иисуса как чудотворца – но и ученики Иисуса, при этом присутствовавшие, не могли не рассказать об этом другим ученикам. В дальнейшем такие рассказы должны были повторяться. Сама их природа подсказывает нам, что довольно скоро сообщения очевидцев должны были обретать четкую, фиксированную форму. Некоторые ключевые слова Иисуса могли запоминаться дословно, сам сюжет и структура истории оставались неизменными. Именно в таких стереотипных формах рассказы очевидцев, путем естественной циркуляции в группах учеников, должны были становиться частью общей памяти лиц, близких к Иисусу. Как правило, в результате частого повторения история очевидца сохраняется в форме, очень близкой к той, в какой он сам запомнил ее и рассказал. Разумеется, нельзя игнорировать обычную человеческую склонность «улучшать» или расцвечивать хорошую историю – однако можно сказать, что возможность искажений, основанных на ошибках памяти, здесь маловероятна.

Свидетели четко запечатлели в памяти историю жизни Иисуса, ее яркие, необыкновенные события, имевшие для них огромное значение во многих случаях – изменившие их жизнь; неоднократное повторение рассказа вскоре после самого события укрепляло и стабилизировало эти воспоминания. Очевидцам не требовалось запоминать периферийные детали сцены или события – как правило, наименее достоверные элементы событийной памяти (и в Евангелиях такие детали почти не упоминаются). Часто такие детали рассказчик оставлял на свое усмотрение; однако основные характеристики повествования, составлявшие его суть и имевшие значение для очевидцев и участников, скорее всего, передавались верно. Мы можем заключить, что воспоминания свидетелей истории Иисуса заслуживают высокой оценки достоверности по критериям, установленным психологическими исследованиями событийной памяти.

Мы уже видели, что в любом событийном воспоминании задействованы разного рода схемы; в частности, в воспоминаниях о тех или иных происшествиях ключевое значение имеют сюжетные схемы или сценарии. Уже в процессе восприятия событий и сохранения их в памяти, сколь угодно точного, такие сюжетные сценарии включаются в действие. Они помогают при отборе и осмыслении – ключевых процессах переживания и запоминания событий. Без сомнения, действуют сценарии и в вспоминаниях и пересказах событий прошлого. Они – часть «реконструктивного» процесса, отнюдь не ведущего к искажению или фабрикации событий: напротив, только они делают возможным осмысленное восприятие событийных воспоминаний. Мы уже отмечали, что на всех стадиях действия сценариев и сюжетных схем в них присутствует и социальное измерение. Это не просто структуры человеческого мышления, принятые обществом в силу их неизбежности. Даже вспоминая события прошлого наедине с собой, мы пользуемся схемами, которые поставляет нам общество. Однако, помимо этого, большая часть событийных воспоминаний представляет собой акты коммуникации. Если рассказчик хочет успешно передать воспоминания другим, значит, они должны быть представлены в социально приемлемой форме. Мы отмечали также, что конструирование воспоминаний согласно существующим схемам не следует понимать как нечто жесткое. Сюжетные сценарии обладают практически бесконечной гибкостью. Поскольку зачастую воспоминание передается именно ради своего необычного, неожиданного, даже уникального содержания, сюжетные сценарии должны адекватно передавать эту уникальность. Более того, необычные истории часто строятся на том, что не оправдывают ожиданий, потому что построены на банальных и хорошо узнаваемых сценах. Сценарии могут адаптироваться согласно требованиям социального контекста – например, в случае, если известные сценарии не позволяют адекватно рассказать о том или ином событии или определить его значение. В этом случае формирование новых схем может начинаться с очевидцев, которые, вспоминая и рассказывая о своем прошлом, стремятся верно воспроизвести пережитый опыт.

Всем этим пренебрегают критики форм, которые, сосредоточившись на формах евангельских преданий (или речений), принимают как само собой разумеющееся, что эти формы сложились в процессе обработки материала всей христианской общиной для ее собственных нужд. Здесь нам стоит обратиться к статьям Денниса Найнхема, критиковавшего нежелание критиков форм признавать за очевидцами какое-либо значительное участие в формировании евангельских преданий, кроме как при самом их возникновении. В серии из трех статей, опубликованных в 1958–1960 годы ⁹¹³ , Найнхем показывал, что, если аргументация в пользу участия очевидцев, как дается она, например, у Винсента Тейлора, основана на априорных представлениях о том, что могло бы произойти, то возражения против такого участия основаны на аргументации апостериори, на свидетельствах самих Евангелий ⁹¹⁴ . Критики форм полагали, что те формы, в которые отлились евангельские предания, являются результатом долгого процесса развития этих преданий в соответствии с потребностями общины. Статьи Найнхема, по всей видимости, оказали большое влияние как минимум на британскую науку и немало способствовали тому, что из поля зрения ученых-новозаветников совершенно исчезли очевидцы.

Вот как Найнхем формулирует свою позицию в первой статье:

Согласно критикам форм, какую бы роль ни играли очевидцы в возникновении евангельской традиции – в развитии ее они почти не принимали прямого участия. Это мнение хорошо известно, и развивать его не стоит; однако имеет смысл уточнить, что эта точка зрения – не случайная, не периферийная черта позиции критиков форм. Сама суть подхода критики форм состоит в том, что его приверженцы отталкиваются от внутренних свидетельств евангельских текстов в их конечной форме; и именно те черты этой формы, которые они считает ключевыми для понимания Евангелий, несовместимы с какой бы то ни было теорией, предполагающей прямое и заметное участие очевидцев после начальной стадии. Формальный, стереотипный характер деления на разделы, говорящий о долгом использовании в общине; отсутствие ярких индивидуальных деталей, для общины излишних; условный характер связок и заключений – все это указывает на развитие, шедшее в рамках безличных нужд и потребностей общины, не направляемое личными воспоминаниями отдельных очевидцев. Можно сказать даже, что именно отсутствие тех характеристик, каких мы ждали бы от показаний очевидцев – знания частностей, свободного потока воспоминаний без какого-либо редактирования, биографической и топографической точности и так далее – создает саму основу подхода критики форм. Основной предмет веры (!) критики форм состоит в том, что евангельская традиция получила ту форму, в которой дошла до евангелистов, исключительно от общины, ее нужд и потребностей – и крайне маловероятно, чтобы очевидцы оказывали на нее какое-либо влияние или принимали в ее формировании какое-либо непосредственное участие ⁹¹⁵ .

Поскольку оценка Найнхемом подхода критики форм в большой степени базируется на том, что критика форм исповедует апостериорный подход, отталкивается от внутренних свидетельств самих Евангелий, стоит отметить, что наша книга также основывается на внутренних свидетельствах, которые мы находим в самих Евангелиях (главы 2–7). Именно такие свидетельства составляют большую часть новой аргументации в этой книге, согласно которой сами Евангелия указывают на свою близость к свидетельствам очевидцев.

Большая часть аргументов Найнхема в пользу критики форм рассмотрена и опровергнута нами в главах 10–12. То, что формы перикоп синоптических Евангелий – продукт долгого развития в общинах, то, что эти формы во многом определялись и даже создавались сообразно потребностям проповедников и учителей, и так далее – сейчас подвергается большому сомнению. Многие исследователи отвергли эти теории и более не считают, что каждую форму можно жестко связать с той или иной функцией в жизни общины или что развитие каждого предания можно проследить в соответствии с некими общими законами развития преданий, вплоть до той чистой формы, в которой оно якобы существовало первоначально, в отличие от смешанных или модифицированных форм, в которых воспроизводятся предания в Евангелиях. Перед нами остается вопрос: как предания приняли ту литературную форму, которую можно различить при анализе евангельских перикоп? Стоит отметить, что формы, несомненно, нельзя разграничить и классифицировать так жестко, как это пытались делать критики форм; однако вполне возможно проанализировать форму и структуру, характерную, например, для рассказа о чуде, а затем выделить и перечислить черты, характерные для таких рассказов в Евангелиях ⁹¹⁶ .

В своей статье 1981 года «Место анекдота: заметка о критике форм» ⁹¹⁷ Т.Фрэнсис Глассон предложил содержательную критику одного из основных положений критики форм: поскольку евангельские рассказы можно отнести к различным литературным формам – из этого якобы следует, что все они представляют собой продукт долгого развития в процессе устной передачи, в котором выпадали детали, ненужные с точки зрения потребностей общины, и структура истории сглаживалась и принимала удобную для общины форму. Аргументы Глассона, если не считать ссылок на использование хрий (анекдотов) в античных биографиях, основаны на современном опыте и практике – возможно, поэтому его труд не оказал большого влияния. Однако Глассону действительно удалось показать (цитируя критиков форм Ветхого Завета Германа Гункеля и Клауса Коха), что стереотипные, классифицируемые формы используются в любых человеческих высказываниях:

: Если верно, что мы не можем ни говорить, ни писать, не впадая при этом в определенный тип выражения, который можно классифицировать и узнать в нем определенную форму – сколь ошибочно утверждать, что поскольку евангельский материал можно классифицировать согласно различным формам, это верный знак его долгих странствий из уст в уста ⁹¹⁸ .

Сосредоточившись на «анекдоте» (которому Глассон дает очень широкое определение) как форме многих евангельских рассказов, Глассон показывает, что «редукция» таких рассказов к голой сути, исключение маловажных деталей – именно то, чего следует ожидать, и долгое развитие в процессе устной передачи для этого совершенно не требуется. На примере апофтегмы или «истории афоризма», основной интерес которой составляет какое-либо яркое речение Иисуса, Глассон показывает, что такая «редукция» постоянно происходит при пересказе этих историй и в наши дни:

: Очень часто и в наше время первый «слушатель» затем сводит историю к ее голой сути; часто случается и так (и это для нас еще важнее), что человек, записывающий историю, сокращает ее, чтобы уменьшить объем текста. Очевидно, ни в том, ни в другом случае о влиянии потребностей общины или о долгом периоде устной передачи речь не идет ⁹¹⁹ .

Он приводит пример:

: В моем распоряжении имеется письмо от знаменитого дирижера сэра Адриана Боулта, где он рассказывает анекдот или, так сказать, историю афоризма из собственного опыта. Начинается она так: «На одной моей репетиции духовик, известный любовью к выпивке, вдруг закашлялся…» Здесь нет нужды пересказывать историю полностью. Она состоит всего лишь из четырех фраз: стоит отметить, что в ней нет ни даты, ни указаний на место происшествия, ни имени духовика, ни названия репетируемой пьесы, ни даже уточнения, на каком именно духовом инструменте он играл – и не потому, что все эти детали постепенно стерлись в течение многих лет устной передачи, но потому, что они неважны для сути рассказа… Однако сэр Адриан рассказывает случай, при котором присутствовал и в котором принимал участие ⁹²⁰ .

Аргументация Глассона от повседневного опыта важна и ценна, поскольку ученые, рассуждая о технических подробностях классификации евангельских форм, зачастую отрываются от почвы. Однако ей можно придать больше веса, обратившись к психологическим исследованиям событийной памяти, уже нами рассмотренным. Структурирование историй согласно «формам» происходит еще до того, как очевидец рассказывает свою историю в первый раз. В дальнейшем, в ходе нескольких первых пересказов, форма совершенствуется и приобретает завершенность. Этот быстрый процесс происходит, когда историю несколько раз передает один человек (в социальном контексте). Описывая формы, совершенно нет необходимости постулировать долгий процесс «безличной» (термин Найнхема) передачи традиции в общине. Уже в первых пересказах истории самим очевидцем проводится различие между чертами, существенными для истории и ее смысла, – и несущественными деталями, которые могут служить для украшения истории, но могут быть и опущены без особого для нее ущерба. Однако все пересказы очевидца или кого-то другого должны сохранять суть истории – то есть тот смысл, который они усмотрели в произошедшем событии.

Критики форм никогда всерьез не задавались вопросом, откуда взялись формы: порой из их трудов можно вынести впечатление, что формы возникают в ходе развития традиции в общине – однако тут же они приводят параллели из античной классики или из фольклора разных народов. Психологическое понятие «схемы» позволяет поднять вопрос, до какой степени в Евангелиях используются кросс-культурные сюжетные сценарии, возникающие всюду, где люди рассказывают истории, и более или менее присущие самой природе сюжетного рассказа, или же иные, более специфичные и культурно обусловленные сценарии. Желая прояснить, могут ли относительно стереотипные формы евангельских преданий вести свое начало от самых первых рассказчиков, очевидцев, необходимо также исследовать формы, используемые при пересказе воспоминаний в известной античной классике. Смерть парадигмы критики форм, медленно умиравшей на протяжении нескольких десятилетий, должна дать ученым-новозаветникам свободу исследования нарративных форм по намеченным нами направлениям.

В разделе «Факт и его значение, прошлое и настоящее» мы показали, что событийная память имеет два «полюса»: объективность события – и представления вспоминающего о его значении. Без восприятия значения (например, причинно-следственной связи происходящих явлений) едва ли возможно формирование связных воспоминаний, о которых можно рассказать; однако в то же время опыт показывает, что воспоминания представляют собой именно рассказы о прошлом, объективно имевшем место в реальности, и поддаются далеко не любой интерпретации. В зависимости от того, для каких целей используется воспоминание, человек может более или менее внимательно следить за точностью изложения; однако любое воспоминание так или иначе связано с реальным прошлым. Интерпретация воспоминания может меняться по различным причинам – следовательно, можно сказать, что меняется и само воспоминание – однако в этих переменах не следует (как часто поступают исследователи Евангелий) видеть процесс, в начале которого стоят «объективные факты», факты как они есть, без всяких истолкований – а затем истолкование уводит нас все дальше и дальше от объективной фактологической точности. Процесс интерпретации, который может длиться в сознании самого очевидца и за пределами первых пересказов – это не что иное, как поиск интерпретации, адекватной запомнившимся событиям. Информация и интерпретация взаимосвязаны, и интерпретация изменяется в направлении максимального соответствовия информации.

Часто приходится слышать, что евангельские повествования писались в свете их окончания, что Иисус, о котором в них идет речь – это воскресший и вознесшийся Господь христианской общины. Несомненно, это правда: однако вопрос, как именно интерпретировалось прошлое в свете дальнейших событий и переживаний, как в рассказах очевидцев и в устной традиции, так и в работе евангелистов – требует намного более подробного рассмотрения, чем мы можем здесь предложить. Скажем только, что прямое отношение к этому процессу имеют те четыре фактора, которые назвал ответственными за стабильность или изменчивость традиции Джон Робинсон. Особенно важна здесь категория «отсроченного значения», предполагающая, что как новая информация, полученная позже, так и новые размышления и догадки, могут, не отрицая первоначального смысла события, расширить его и углубить. Таким же образом события, вначале загадочные или не совсем понятные, могут со временем проясниться.

Важным фактором, побуждающим первых христиан усматривать отсроченное значение во многих событиях, в том числе и в тех, где участвовали они сами, становилось изучение Писания после того, как благодаря воскресению и вознесению Иисуса его последователи поняли, кем он был и какую роль играл в деле Божьем, уже предсказанном и описанном пророками. Совершенно явно говорится об этом в Евангелии от Иоанна:

: Иисус же, найдя молодого осла, сел на него, как написано:

Не бойся, дщерь Сионова!

Се Царь твой грядет, сидя на молодом осле

: [Зах 9:9].

: Ученики Его сперва не поняли этого; но, когда прославился Иисус, тогда вспомнили, что так было о Нем написано, и это сделали Ему

: (Ин 12:14–16; ср. также 2:22; 7:37–39; 20:9).

Помимо таких ссылок на новое понимание отдельных мест из Писания, «озарившее» учеников лишь после воскресения Иисуса, в этом Евангелии можно найти и другие открытые указания на то, что истинное значение событий служения Иисуса было (и могло быть) понято лишь в ретроспективе. Омывая ноги ученикам, Иисус говорит: «Что я делаю, ты теперь не знаешь, но уразумеешь после» (13:7; 16:25). Поразительно, что эти открытые указания на «отсроченное значение» можно найти в том самом Евангелии, в котором столь часто находят полное преображение еще-земного Иисуса славой его вознесения.

Не случайно мотив непонимания у Иоанна особенно четко выражен в теме крестной смерти Иисуса (например, 2:19–20; 8:21–28; 12:27–33; 13:26–30). Изначально непонятный смысл именно такого конца жизни отражается и в предсказаниях о Страстях, и в ярко выраженной негативной реакции учеников на эти предсказания у синоптиков (Мк 8:31–33; 9:9–10, 31–32). Воспоминания о Страстях и смерти Иисуса должны были отчетливо отпечататься в памяти учеников, как бы бросая им вызов своей трагической бессмысленностью – даже после Воскресения. Потребовались истолкования в свете Писания, которые мы находим в Евангелиях, чтобы сделать эти воспоминания хотя бы терпимыми – но также, неожиданно, и полными неисчерпаемой глубины смыслов.

В некоторых случаях стоит отметить, что многие синоптические повествования получают сравнительно мало истолкований «задним числом». Их контекст в целостной истории, представленной евангелистом, наделяет их бульшим значением, чем можно было бы извлечь из отдельной перикопы, абстрагированной от контекста. Герд Тайссен, говоря об исцелениях и изгнаниях бесов, отмечает, что мы почти не слышим эсхатологического истолкования этих историй как знаков пришествия Царства Божьего. Тайссен полагает, что именно такое значение придавал своим чудесам сам Иисус – однако найти его можно не в самих рассказах о чудесах, а традиции речений (Мф 11:2–6, 20–24; 12:29, Мк 3:24–27, Лк 10:18). Для объяснения этого Тайссен выдвигает гипотезу, что рассказы о чудесах прошли «популяризацию», в которой особый характер чудес, совершенных Иисусом, был сглажен. Это, в свою очередь, он объясняет предположением, что рассказы о чудесах формировались и передавались из уст в уста обычными людьми, вне круга последователей Иисуса ⁹²¹ . Весьма сомнительно, что такое предположение вполне объясняет «популяризацию». То, что рассказы о чудесах Иисуса циркулировали независимо от кругов (во множественном числе!) его учеников, едва ли можно оспаривать. Но маловероятно, чтобы весь корпус рассказов о чудесах, вошедший в предания первых христиан, исходил из независимых источников. Сами ученики, разумеется, тоже рассказывали об этом с самого начала – и трудно поверить, что в евангельских рассказах о чудесах совершенно не были отражены их сообщения. Аргументация Тайссена более логична, если предположить, что существовало два типа рассказов о чудесах – с эсхатологической интерпретацией и без нее. То, что в преданиях такая интерпретация не встречается, намного легче объяснить тем предположением, что сами по себе рассказы о чудесах не отвечали той интерпретации, которую давал своим чудесам Иисус. Они должны были звучать просто и легко запоминаться; пояснения и дополнения к истории – если они вообще встречались – ограничивались необходимостью веры для того, чтобы над человеком совершилось чудо, или тем, что Иисус обладал особой властью творить такие чудеса ⁹²² . Однако, если с самого начала они рассказывались в контексте других преданий об Иисусе, собственные интерпретации им и не требовались; интерпретация, как и в Евангелиях, следовала из контекста. Не следует, вслед за некоторыми критиками форм, полагать, что каждый евангельский эпизод предназначался для независимого пересказа в ходе проповеди и представлял собой «евангелие в зародыше» ⁹²³ . Для такого предположения нет серьезных причин.

Отсюда можно вывести важное для наших целей заключение: на рассказах об исцелениях и изгнаниях бесов, совершенных Иисусом, очень мало отразились те интерпретации, которые давал этим событиям в своем учении сам Иисус или которые циркулировали в раннехристианских кругах. Сами эти истории несут в себе намного более простой смысл, сформулированный при первых их пересказах: более глубокое значение они получают в контексте других евангельских преданий, рассказываемых параллельно им.

Рассматривая связь информации и ее значения в евангельских повествованиях, мы касаемся также вопроса о связи прошлого и настоящего. Изучая событийные воспоминания, необходимо учитывать всегда имеющуюся в них диалектику прошлого и настоящего. Память как таковая всегда отсылает к реальному прошлому: невозможно представить себе сознательную работу памяти, не включающую в себя намеренное обращение к прошлому. В предыдущей главе мы уже приводили свидетельства того, сколь важна была для ранних христиан история Иисуса именно как цепь реальных событий. В памяти очевидцев, разумеется, прошлое постоянно взаимодействовало с настоящим. Однако настоящее здесь не следует представлять себе в первую очередь как контекст потребностей общины, в который помещались предания. Как мы уже показали в главах 10–12, предания сохранялись независимо от их функций, и каждое предание могло выполнять множество разных функций в ходе христианской проповеди и наставления. Убеждение Найнхема (и критиков форм в целом), что свою форму евангельские рассказы приобрели благодаря долгому использованию в общине, не подкреплено убедительными доказательствами. В приобретении ими формы намного более важную роль, чем использование в общине, должен был сыграть тот новый, свежий взгляд на служение Иисуса, который появился после креста, воскресения и в свете растущего понимания этих событий. Однако, кажется, на многие истории даже это повлияло в очень малой степени. Как пишут Тайссен и Мерц,

: «Пасхальный переворот» не преобразил предания до неузнаваемости, не превратил их в единообразное неисторическое целое. Допасхальные воспоминания не желают уступать свое место… Ретроспекции из послепасхального периода сосредоточены в основном на личности Иисуса и значении его смерти. Так что они ограничены определенными темами – и даже в этих сферах очень заметны «реликты» допасхального периода ⁹²⁴ .

Эта непрерывность традиции до и после воскресения была достигнута благодаря очевидцам, которые после воскресения сами увидели свои истории в новом свете – однако их воспоминания сохранили и стабильность, резко ограничивающую возможности дальнейшего их «приноровления» к новым интерпретациям. Мы возвращаемся к тому, о чем уже было сказано: стереотипная форма каждого предания должна была фиксироваться в памяти очевидца уже после нескольких пересказов. Относительно малое влияние интерпретаций после воскресения на форму и сюжет историй приходится объяснить тем, что эти истории сложились как рассказы очевидцев уже во время служения Иисуса – и революция в понимании этого служения после крестной смерти и воскресения мало их затронула. Очевидцы были по-прежнему здесь. Они оставались авторитетными источниками своих преданий. Яркие впечатления прошлого и убеждение, что события жизни Иисуса важны именно как реальные события, придавали стабильность их воспоминаниям и после важнейших богословских открытий древнейшей христианской церкви.

Психологи, исследующие событийную память, по очевидным причинам уделяют большое внимание свидетельским показаниям в судебных процессах ⁹²⁵ . Присяжные и судьи, как правило, придают показаниям свидетелей большое значение и считают их достаточно точными. Психологи, однако, стремятся показать, что это не всегда так, что показания очевидцев могут тем или иным путем вводить в заблуждение, и рекомендуют методы допроса, опознания и оценки свидетельских показаний, с помощью которых можно увеличить их точность.

Важная проблема, связанная с использованием свидетельских показаний в суде, состоит в том, что, как мы уже упоминали, событийная память обычно точна, пока речь идет о центральных событиях, но часто подводит человека в запоминании периферийных деталей. Однако в суде часто оказываются нужны именно последние: свидетелю приходится вспоминать точные слова, произнесенные несколько месяцев назад, точное время дня, узнавать голос человека, которого видел раз в жизни, или лица, промелькнувшие в толпе. Свидетель может быть совершенно посторонним человеком, у которого не было причин ни отмечать, ни запоминать требуемые подробности. Что же касается потерпевших – зачастую страх сужает их внимание: они отчетливо запоминают то, что их напугало, но не замечают и не могут припомнить периферийных подробностей. Техники допроса, особенно наводящие вопросы, могут подсказать свидетелям нужную информацию, причем свидетели будут искренне верить, что все это «вспомнили».

Однако некоторые аспекты свидетельства в суде, заставляющие психологов сомневаться в их точности, едва ли имеют отношение к тому типу свидетельства очевидцев, с которым мы встречаемся в Евангелиях. Свидетели в последнем случае – не сторонние наблюдатели, а участники событий. От них требовалось воспроизведение не периферийных деталей, а самой сути тех событий, которые они запомнили. Им не приходилось запоминать лица (что так важно в современном судебном процессе); на них не давили, требуя непременно вспомнить то, что не удавалось извлечь из памяти.

Стоит еще раз процитировать замечание Алана Беддели:

: Большая часть наших автобиографических воспоминаний о прошлом достаточно свободна от ошибок при условии, что мы описываем события «с высоты птичьего полета». Ошибки начинаются, когда мы пытаемся заставить себя припомнить детали. Здесь открывается широкий простор для разнообразных искажений, связанных с собственными ожиданиями, неверными наводящими вопросами или социальными факторами – такими, как желание угодить интервьюеру или показать себя в хорошем свете ⁹²⁶ .

Свидетели, стоящие за евангельскими сообщениями, разумеется, рассказывали о том, что сами считали важным: им не требовалось заниматься кропотливой реконструкцией событий, часто ведущей к ложным воспоминаниям.

Наконец, поскольку некоторые психологические исследования памяти создают впечатление, что память в целом недостоверна, стоит процитировать также слова, которыми подытоживает свой исследовательский труд Джиллиан Коэн:

Исследователи склонны подчеркивать ошибки, возникающие при повседневном функционировании памяти. В результате создается впечатление, что память склонна ошибаться. Отчасти такое впечатление – результат исследовательской методологии. Обычно эксперимент дает больше информации, когда уровень сложности таков, что заставляет людей делать ошибки – в этом случае мы можем изучать природу ошибок и условия, их вызывающие… Разумеется, люди частенько допускают естественные ошибки и в обычных жизненных ситуациях; однако, возможно, эта методология создает отчасти искаженное представление о возможностях памяти. В повседневной жизни верное запоминание – норма, ошибки памяти – скорее, исключение. Часто мы сталкиваемся с тем, что люди помнят лица и голоса много лет, а иностранные слова или детские воспоминания – всю жизнь. Помимо таких примеров сохранения воспоминаний на протяжении очень долгого времени, часто можно встретиться с примерами запоминания очень большого объема информации на короткое время (при подготовке к экзаменам); иногда же – в случае знаний специалиста – человек способен не только запомнить большой объем информации, но и хранить ее в памяти неопределенно долгое время. Учитывая перегруженность памяти информацией, можно сказать, что в реальном мире она показывает хорошую сопротивляемость и высокую эффективность ⁹²⁷ .