Глава II. Установление и уяснение основных начал Дарвинова учения и общего характера его

Примеры сбивчивости понятий: Геккель, Кернер, Келликер. Установление понятия о подборе. Неправильность отождествления подбора с переживанием приспособленнейших.

Необходимые для Дарвинова учения свойства: 1) изменчивость: а) ее постепенность, б) неопределенность, в) безграничность; 2) наследственность; 3) борьба за существование.

Вспомогательные факторы Дарвинизма: 1) Непосредственное влияние внешних условий, 2) Употребление и неупотребление органов. Трудность отличия от действий подбора и незначительность их роли. – 3) Соотносительная изменчивость. Ее несовместимость с учением о подборе. – Отношение ее к подбору. – Организмы, развитые в различные возрасты их в различной среде. – Несоответствие это не устраняется ни одним из определений, даваемых соответственной изменчивости.

Общий характер Дарвинова учения. Рациональность и простота, отсутствие гипотетических начал, телеологический, а не каузальный характер. – Случайность. – Определение случайности по отношению к необходимости.

Отсутствие творческого начала и замена его критическим. – Мозаичность. – Бэрова оценка этих свойств теории. – Дарвинизм – не эволюционная теория. – Переход к критике оснований Дарвинова учения.

Нельзя не сознаться, что первое впечатление, производимое Дарвиновым учением, чрезвычайно располагает в его пользу: так просто, ясно и без натяжки все, по-видимому, объясняется из явлений, хотя, в сущности, и непонятных (каковы и изменчивость и наследственность), но по крайней мере для всех совершенно привычных и ежедневно встречающихся. Впечатление это у многих, как ученых специалистов, так и вообще образованных людей, остается навсегда, и они видят в нем решение великой задачи, тревожившей ум человека с самого того времени, как он начал наблюдать природу и размышлять о ней, и если бы представленное мною изложение этого учения не производило того же действия на читателя, то я считал бы, что дурно исполнил свою задачу.

Но не должно забывать, что сам Дарвин считает свое учение гипотезой и говорит: «Но верна ли гипотеза, мы можем судить только по тому, насколько она согласуется с явлениями природы и насколько она их объясняет».¹¹⁵ Или еще определеннее: «Действительно ли естественный подбор так действовал, прилаживая различные формы жизни к различным условиям и местообитаниям, об этом должно судить по общему содержанию и балансу доказательств» (за п против), «представленных в следующих главах».¹¹⁶ К разбору этих доказательств, как доселе приведенных, так и заключающихся в остальных главах и в других сочинениях Дарвина, и следовало бы теперь перейти. Но я считаю необходимым предварительно установить с величайшею строгостью и ясностью, роли, принадлежащие в этом учении различным его факторам, дабы устранить всякую в этом отношении сбивчивость понятий.

До какой степени может доходить эта сбивчивость и путаница понятий, всего лучше показывает Геккель, считаемый одним из корифеев Дарвинизма – «Немецким Дарвином», как называет его Виганд. Не имея под руками сочинения Геккеля, я привожу лишь те выписки, которые буквально цитируются Вигандом; их вполне достаточно, чтобы представить пример невообразимого хаоса, который может происходить в голове человека, приобретшего себе репутацию замечательного, во мнении же его многочисленных приверженцев, даже первоклассного ученого, из игры основными началами Дарвинова учения, которые у самого Дарвина всегда сохраняют раз приданный им смысл и значение, и весьма редко, больше на словах, чем на деле, оказываются не точно отграниченными одно от другого. «Приспособление есть первое предварительное условие всякого прогресса». Что это значит? – когда приспособление органической формы совершилось, то совершился и органический прогресс. – Чего же еще нужно? И как может достигнуть результат быть предварительным условием достижения того же самого результата? Ведь это все равно что сказать: славный и выгодный мир есть предварительное условие победоносной войны, к такому миру ведущей! «Через посредство приспособления совершаются все изменения, которые претерпевают органические формы под влиянием внешних жизненных условий. Оно есть настоящая причина каждого изменения». – Приспособление, приноравливание, прилаживание должно быть причиной изменения! – читаешь и едва веришь, что человек в здравом уме мог написать подобную бессмыслицу, и еще более, что ум, одаренный такой логикой, может пользоваться авторитетом. Надо еще иметь в виду, что все это разумеется в строго механическом смысле. С телеологической, идеальной точки зрения, конечно, если я пристругиваю две доски, то плотное прилаживание их друг к другу составляет действительно настоящую причину отделения мною рубанком стружек; но ведь потому только, что рубанок направляется рукой, управляемой в свою очередь разумом. А если бы рубанок так себе, зря, стругал потому только, что надавливался и подвигался вперед какою-нибудь механической силой, – каким бы образом плотное прилегание досок могло обусловливать отделение стружек? И это не случайная обмолвка, не какой-нибудь lapsus calami.¹¹⁷ «Приспособление есть одна из двух фундаментальных механических причин отношений между органическими формами, – другая причина есть наследственность». Вот еще цитаты: «Когда, под влиянием борьбы за существование, отношения между наследственностью и приспособлением вступают в теснейшее взаимодействие; то необходимо должны происходить изменения, полезные для самих организмов». Да ведь приспособление и есть не что иное, как изменение для самого организма полезное, а если оно уже тут на лицо, ну так конечно, оно тут на лицо и есть. Но что же этой фразой сказано, и какие изменения должны тут необходимо происходить, когда они уже произошли, и приспособление уже готово? И для чего тут, и что тут делает борьба за существование? «При видоизменении организмов борьбой за существование, наследственность и приспособление, в их различных взаимодействиях, действуют, как видоизменяющие причины». В одном и том же предложении, восклицает Виганд, то борьба за существование, то наследственность вместе с приспособлением являются видоизменяющими причинами! «Посредством борьбы за существование происходят из индивидуального изменения, по законам наследственности и приспособления, новые разновидности». Законы наследственности в самом благоприятном случае могут повести только к тому, что индивидуальное изменение вполне передается потомкам, но все же останется не более как индивидуальным изменением; а какие такие законы приспособления? – они ни в чем ином не состоят, как в том, что изменение оказалось соответственным данным условиям, а не в том, чтобы существовала какая-либо особенная сила – sui generis,¹¹⁸ которая обращала бы несоответственное или безразличное изменение в соответственное и для организма полезное. Ни борьба за существование сама по себе, ни наследственность, ни мнимо, или, лучше сказать, каким-то немыслимым образом само по себе существующее приспособление ничего тут сделать не могут – не могут обратить индивидуального изменения в разновидность, которая предполагает накопление изменений все в том же благоприятном смысле, то есть повторение не тождественных, а новых индивидуальных изменений, усиливающих, дополняющих это первое индивидуальное изменение. «Естественный подбор основывается на взаимодействии приноровления и наследственности» – совершенно наоборот: приспособление есть результат естественного подбора. Искусственный же подбор, который и до Дарвина всеми был ясно понимаем, Геккель объясняет так: «искусственный подбор целесообразно употребляет отношения наследственности и приспособления к изменению форм», между тем как очевиднейшим образом дело происходит совершенно наоборот, именно: искусственный подбор употребляет целесообразно изменения (совершенно независимо от него происходящие), наследственно передаваемые (столь же независимо от него как и первые), к приспособлению форм (для нужд человека, конечно). И в другом месте: «искусственный подбор состоит в том, что человек ставит животных и растения, которые он желает изменить в новые, обладающие большим влиянием, условия существования, и происходящие от сего изменения тщательно выбирает и посредством наследственности укрепляет и усиливает» (то есть должно полагать накопляет).

Здесь, что ни слово то вздор и противоречие Дарвину. Наследственность может только сохранять, а ничего не накоплять. Это так, не только по понятиям Дарвина, но и по общему понятию; по Дарвину же, она даже ничего и не укрепляет, по крайней мере укрепление это он считает чрезвычайно сомнительным. «Я не желаю оспаривать, – говорит он, – что наследственность усиливается просто вследствие продолжительности, я сомневаюсь однако, чтобы это можно было доказать»,¹¹⁹ а затем приводит целый ряд фактов, несогласных с этим, и доканчивает свое рассуждение об этом предмете уже выше приведенными словами: «По моему мнению все признаки всякого рода, как новые, так и старые, стремятся к наследственной передаче».¹²⁰

Еще в большей степени противоречит Дарвину мысль, что человек ставит намеренно животных и растения в условия, сильно их изменяющие. «Человек не пытается произвести изменчивость, – говорит он, – но намеренно вызывает ее, подвергая организмы различным условиям существования… «Таким образом», – восклицает Виганд, оканчивая этот ряд выписок, – «понятия приспособления, наследственности, естественного подбора, борьбы за существование, преобразования форм слепо и хаотически перепутываются, чтобы один раз так, а другой раз иначе комбинироваться, и это-то называют философским исследованием природы».¹²¹ Но кроме путаницы понятий видно, что с каждым из них не соединяется никакого определенного представления, что не только не с чем тут соглашаться, но нечему и возражать, ибо, собственно говоря, ничего понять нельзя; мало того, что все это неверно, ложно, вздорно; это просто – ровно ничего. Говоря образным языком Карлейля – это сорочье стрекотанье, а не членораздельная человеческая речь. Вот именно для того, чтобы было против чего возражать, и необходимо точно уяснить и строго установить те понятия, на которых зиждется Дарвиново учение. Для тех же, которые могут довольствоваться фразами вроде Геккелевских и ими убеждаться, наша книга не писана.

Вот и еще пример неясного понимания начал Дарвинова учения, которое не знаю, собственно, кому приписать: самому ли Виганду или Кернеру, которого он разбирает. «Есть две точки, в которых Кернер прорывает круг настоящего Дарвинизма, очерченный началом подбора: из опытов и наблюдений полученный взгляд, что измененные жизненные условия не могут составлять прямого побуждения к превращению одного растительного вида в другой, но могут дать толчок к происхождению индивидуальных изменений и благоприятствовать изменчивости, то настоящие причины этих изменений скорее внутренней, доселе не известной природы».¹²² Сам ли Кернер считает, что выраженный в этих словах взгляд отличается от взгляда Дарвина, или же таково мнение Виганда, – во всяком случае это взгляд совершенно неверный, ибо другого понятия о влиянии внешних условий и сам Дарвин не имеет, как это нами изложено с достаточною полнотой и ясностью в первой главе.

И такой основательный ученый, как Келликер, не избег очевидной неясности и сбивчивости в понимании основных начал Дарвинова учения. Так, рассуждая совершенно справедливо о трудности объяснить, с Дарвиновой точки зрения, происхождение новых органов, а не изменение только старых, уже существующих, он говорит: «Можно конечно сказать, что понятие изменчивости должно быть шире понимаемо, чем это приличествует собственному значению этого слова. Но тогда нужно бы было привести доказательства, что такая изменчивость посредством внешних влияний (свет, теплота, пища, образ жизни и проч.) возможна. Ибо только в этом случае могла иметь место Дарвинова гипотеза, которая исключает все внутренние воздействия, все преобразования от внутренних причин (von innen heraus). Правда, и Дарвин, и последователи его прибегают при объяснении изменчивости к внутренним причинам, но, делая это, они покидают почву своей гипотезы и становятся на сторону тех, которые принимают закон развития и выставляют внутренние в самих организмах лежащие причины, как основания для их преобразований».¹²³

Более неверного представления о Дарвиновом учении нельзя себе сделать. По Дарвину, внешние влияния ни малейшим образом не отражаются в изменениях, ими возбуждаемых, но никак не причиняемых. Если в пояснительном примере Дарвина порох взрывается искрой, горением, сообщаемым фитилем, проводником электричества или возвышением температуры; то взрывается он, конечно, по внутренним причинам своего химического состава; но только эти изменения не следуют какому-нибудь определенному внутреннему закону и не приводят к какому-либо предопределенному результату, как это бывает, например, при эмбриологическом развитии индивидуума. Но так же точно или еще более независимы они от обусловления их характером, свойствами внешних влияний; поэтому и нет никакой надобности, как того требует Келликер от Дарвинова учения, чтобы оно показало, что такое-то и такое-то изменение возможно посредством внешних влияний. По ясно и определенно выраженному мнению Дарвина, посредством этих влияний возможны только самые ничтожные изменения. После этого неудивительно, что Геккель и многие другие приверженцы Дарвина сливают его учение с учением Жоффруа Сент-Илера, остаются как бы равнодушными к смыслу учения своего учителя, заботясь лишь о том, чтобы только как ей там себе угодно, но была бы изменчивость и происхождение форм от форм, хотя бы и посредством взаимно исключающих друг друга деятелей и процессов. Не могу не заметить, что Бэр и Виганд (за исключением немногих и неважных приведенных мною скорее описок, чем ошибок) и г.Тимирязев гораздо строже в изложении Дарвинова учения, всегда понимая Дарвина, как он сам себя понимает.

Еще в другом месте той же брошюры Келликер делает опять ошибку (стр.3), ставя на одну доску: «изменчивость, борьбу за существование, наследственность и естественный подбор» и называя их известными факторами Дарвинова учения, тогда как очевидно, что только три первые заслуживают это название, как я это сейчас неопровержимо докажу.

Основных и простых факторов, посредством которых оперирует, по мнению Дарвина, природа, производя все разнообразие форм органического мира, только три: 1) изменчивость, 2) наследственность и 3) борьба за существование – для организмов, живущих самостоятельно на лоне природы, и искусственный подбор – для находящихся под влиянием человека в одомашненном состоянии. То, что Дарвин безразлично называет естественным подбором, или выживанием приспособленнейших, есть уже фактор сложный – результат взаимодействия трех первоначальных простых и основных деятелей. Всего проще убедиться в этом можно из того, что каждый из трех простых факторов мог бы существовать без содействия остальных, совершенно от них независимо; между тем как естественный подбор, при отсутствии любого из них, становится совершенно немыслимым.

Что препятствует существованию изменчивости без передачи изменений наследственно, и без всякой борьбы за существование? Не только ничто этому не препятствует теоретически, но такая изменчивость и в действительности несомненно существует. Разве каждая особенность родителей (которая ведь есть результат изменчивости) передается детям? Даже есть целые разряды явлений, которые, как мы докажем ниже, представляют одну лишь индивидуальную изменчивость без наследственной передачи. Таковы, напр., сорта многих плодов, в особенности груш. Что может существовать и наследственность без изменчивости – это тоже совершенно ясно. Сюда принадлежит даже большая часть явлений наследственности, то, что преимущественно всеми под нею понимается, именно: строгая передача основных характеров видов, родов, семейств и т.д., хотя может быть в действительности и нельзя представить примеров такой наследственности в чистом виде, потому что индивидуальные особенности всегда встречаются и, отчасти, по крайней мере, передаются потомству. Наконец, что борьба за существование ни в какой необходимой связи с изменчивостью и наследственностью не состоит – это ясно само собою, ибо необходимость этой борьбы зависит исключительно от геометрической прогрессии размножения организмов. Если бы каждое животное и растение, достигнув известной численности, только вознаграждало бы нарождением новых индивидуумов убыль, происшедшую в нем от естественной или насильственной смерти; то они могли бы изменяться и передавать свои изменения по наследству с какою угодно напряженностью, и все-таки никакой еще борьбы за существование из сего не проистекло бы; и наоборот: организмы могли бы вовсе не меняться – дети быть похожими на родителей, как две капли воды, или изменения эти могли бы вовсе не передаваться потомкам по наследству, – это ровно никакого влияния на борьбу за существование не имело бы, если бы размножение продолжало идти в геометрической прогрессии.

Совершенно иное дело естественный подбор. Чтобы убедиться в его несамостоятельности, в его производном характере из взаимодействия, комбинации трех вышеупомянутых факторов, стоит только мысленно устранить каждый из них, чтобы увидеть, что при таком устранении никакого подбора уже не может произойти. В самом деле попробуем исключить изменчивость. Что будет тогда подбор подбирать, не имея материала, накоплением которого он должен возводить свое здание? Борьба за существование будет происходить при прогрессивности размножения; но борьба между все теми же самыми формами должна иметь своим результатом численное между ними равновесие, пожалуй исчезновение некоторых из них, хуже приспособленных к одной и той же среде, нежели другие, – и ничего более. Без изменчивости очевидно не было бы возможности производить новые формы и путем искусственного подбора. Так понимает это дело и сам Дарвин, беспрестанно повторяющий во всех своих сочинениях, что без изменчивости подбор бессилен. «Некоторые писатели, говорит он, представили в ложном виде естественный подбор, некоторые вообразили даже, что подбор возбуждает (induce) изменчивость, между тем как он предполагает только сохранение таких изменений, которые случаются (сами по себе происходят) и которые полезны для существа при его жизненных условиях).¹²⁴ «Если таковые (т.е. благоприятные изменения) не случатся, то естественный подбор не может ничего сделать».¹²⁵ «Что относится к одному животному (т. е. чем разнообразнее строение и нравы хищного животного, тем больше мест может оно занять в природе), то относится ко всем и во все времена, – т. е. ежели они изменяются, ибо иначе естественный подбор ничего не может сделать».¹²⁶ Следовало бы точнее выразиться: ибо иначе и подбора никакого не будет. «В продолжении этой главы (XXI об искусственном подборе) и в других местах я говорил о подборе, как о главном деятеле, но его действия безусловно зависят от того, что мы в нашем невежестве называем произвольной или случайной изменчивостью».¹²⁷ «Да и человек сам по себе не может сделать ничего, если эти части (перья крыльев и пальцы) случайно не изменятся в домашнем состоянии».¹²⁸ Всего определеннее высказана эта мысль следующими словами: «Изменчивость есть необходимое основание для действия подбора и совершенно от него независима».¹²⁹

Устраним наследственность, т.е. более или менее полную передачу детям, а через них и дальнейшему потомству раз приобретенных изменений, и вся изменчивость ограничится первоначальной ее степенью – изменчивостью индивидуальной. Неделимые будут различаться между собой, – но вот и все; накоплять их уже не представится никакой возможности ни посредством борьбы за существование, ни посредством бессознательного и даже систематического подбора. На этом и останавливаться нечего. «Очевидно, – говорит Дарвин, – что изменчивость не наследственная не проливает никакого света на происхождение видов, и совершенно безлюдна для человека, за исключением случаев многолетних растений, которые могут быть размножаемы почками».¹³⁰

Устраним наконец борьбу за существование. Формы изменялись бы, а изменения эти передавались бы наследственно, но никогда не накапливались бы в каком бы то ни было направлении, оставались бы шаткими, переливаясь незаметными оттенками одна в другую, не переходили бы к формам строго отграниченным. При этом бесконечно разнообразном калейдоскопе форм, мы никогда не могли бы прийти и к мысли о расположении их по видам, родам, семействам и вообще по категориям, все больше и больше одна от другой отличающимся. Все сливалось бы неуловимыми для нашего наблюдения оттенками, ибо ни один из них (разве случайно как-нибудь) не устранялся бы. Никакой признак не имел бы большого постоянства, чем другой, не имел бы устойчивости, не мог бы фиксироваться. Все хорошо и дурно приспособленное могло бы существовать, если бы только оно вообще в какой-нибудь степени было способно к жизни, ибо за отсутствием борьбы не было бы для одних победы, а для других поражения. О целесообразности органических существ, о их приспособленности к окружающей природе органической и неорганической не могло бы быть и речи, или это имело бы место только в самой слабой, уже крайне необходимой степени. Следовательно, о выборе, избрании не было бы и помину, ибо так точно, как при отсутствии изменчивости не было бы материала, объекта подбора, так, при отсутствии борьбы за существование, не было бы избирающего деятеля.¹³¹

И опять сам Дарвин понимает дело это в этом именно смысле. Но прежде, чем подтвердить это его собственными словами, я должен заметить, что в разграничении искусственного и естественного, борьбы за существование и переживания приспособленнейших у Дарвина замечается некоторая сбивчивость и неясность выражений, что и содействовало тому ложному представлению о подборе, на которое он жалуется.¹³² «Я назвал тот принцип, по которому всякое легкое изменение сохраняется, если оно полезно, естественным подбором, дабы показать его соотношение к способности подбора, которой обладает человек. Но часто употребляемое Гербертом Спенсером выражение: выживание приспособленнейшего или пригоднейшего точнее и иногда столь же прилично.¹³³ Но подбор (какой бы ни был, естественный или искусственный) и выживание приспособленнейших или пригоднейших совсем не одно и то же, и одно вместо другого не может быть употребляемо, не производя путаницы в понятиях. Подбор есть процесс, а выживание приспособленнейших или пригоднейших есть результат этого процесса. Какой-нибудь воспитатель рогатого скота или овец, одаренный тонкой наблюдательностью, изощренной продолжительной опытностью – например, Беквель – замечает в своем стаде барана и овцу, представляющих некоторое желательное ему качество в некоторой очень еще слабой степени, обыкновенно только намек на это качество. Он выбирает их из всего стада и совокупляет между собой. Это подбор. Проходит несколько месяцев, пока овца оягнится и еще по крайней мере год, или еще более, пока ягненок станет взрослым бараном или овцой и разовьются все его качества, которые, предположим, вполне соответствуют ожиданиям хозяина. Он сохранит его и всех подобных овец и баранов для дальнейшего размножения, прочих же продаст или порежет. Это будет выживание пригоднейших, которое следует за подбором через более или менее продолжительное время, как результат его. Этому-то процессу подбора и соответствует в неподчиненной человеку вольной природе борьба за существование, которая собственно и производит подбор, конечно если есть что подбирать, то есть если есть передаваемые наследственно полезные для органического существа изменения; – производить его тем, что не имеющие этих выгодных признаков неделимые гибнут в несколько большей пропорции, чем обладающие ими, и потому со временем, более или менее, но всегда продолжительным, является в результате выживание приспособленнейших. Таким образом для одомашненных животных и растений мы имеем:

1) От каких бы то ни было причин появляющиеся различные по направлению и силе, изменения, между прочим и такие, которые в несколько большей степени соответствуют потребностям и вкусам человека.

2) Передачу этих изменений с большей или меньшей полнотой детям и вообще потомкам наследственностью.

3) Подмечание этих полезных для человека и потомственно передающихся изменений, и более или менее строгое отделение таким образом измененных неделимых, с целью более или менее исключительного допущения их к размножению породы, т.е. искусственный подбор, и как результат всего этого:

4) Выживание пригоднейших для человека индивидуумов, постепенно образующих определенные расы накоплением подобранных признаков, при уменьшении числа, и наконец вымирании тех, которые не были подобраны.

Для диких животных и растений, в их природном состоянии, мы также точно имеем:

1) Различные, по направлению и силе, изменения существующих форм, и между ними от времени до времени появляющиеся изменения полезные для самого существа по отношению к органическим и неорганическим условиям его существования.

2) Передачу этих изменений наследственностью.

3) Борьбу за существование, при которой неизмененные, или в невыгодном направлении измененные, индивидуумы гибнут в большем числе, чем измененные в благоприятном смысле, и как результат всего этого:

4) Выживание приспособленнейших.

В этих двух рядах, из производящих причин или факторов, первые и вторые термины тождественны, тождествен также и четвертый термин – результат (с тем лишь различием, что в первом ряду нормой служит польза человека, а во втором польза для самого существа). Следовательно, должен быть тождествен и третий термин, т.е. что борьба за существование есть фактор, заменяющий для диких животных и растений подбор у домашних животных и растений. Поэтому будет гораздо правильнее считать синонимом подбора борьбу за существование, а не выживание приспособленнейших, и прямо называть ее естественным подбором. Но, возразят мне, это неправильно, потому что борьба за существование, кроме того, что может вести к образованию новых разновидностей, видов и т.д., имеет и другие результаты, как, например, численную гармонию между различными организмами. Это совершенно верно, но потому, что как одна борьба, так и один подбор, хотя бы даже искусственный, не могут иметь своим результатом выживания приспособленнейших (или пригоднейших для человека), которое есть результат всех трех факторов, а не одного подбора (или заменяющей его борьбы за существование). Следовательно, возражение это заключает в себе опять то же смешение понятий о собственном подборе и о выживании приспособленнейших. Борьба за существование есть не только подбор, но в числе своих свойств заключает в себе, по мнению Дарвина, между прочим и подбирательную способность, если будут на лицо и другие необходимые для сего факторы: изменчивость и наследственность.

Выражение «выживание приспособленнейших», которым Дарвин в новейших изданиях иногда неправильно заменяет выражение: естественный подбор или просто подбор – есть в сущности только сокращенная формула для обозначения действия трех основных факторов его теории, и ничего самостоятельного, специфического в себе не заключает, как это обыкновенно себе представляют образованные люди, неспециалисты – die Laien, как говорят Немцы, а часто и писатели за и против Дарвина, на что он сам жалуется.

Имея в виду представленное нами разграничение понятий о подборе от понятий о выживании приспособленнейших, нетрудно убедиться, что Дарвин приписывает самой борьбе за существование, то есть процессу естественного подбора, накопление признаков, ведущих к образованию разновидностей, видов и так далее, и уничтожение промежуточных форм, ведущее к более или менее строгому и резкому отличию друг от друга, и к установке, фиксации признаков. Укажу только на два следующих места: «где нет подбора (искусственного), там нигде и никогда не образуются различные породы. Если на какую-нибудь часть тела, или на какое-нибудь качество не обращают внимания» (при естественном подборе, или борьбе за существование надо бы сказать: если они не представляют полезных видоизменений), «так как трудно обращать внимание на все, то они или остаются неизменными или изменяются колеблющимся образом».¹³⁴ Гораздо определеннее еще следующее место: «Есть обстоятельство связанное с индивидуальными различиями, которое чрезвычайно смутительно (regplexing): я разумею те роды, которые были названы протейными или полиморфными, в которых виды представляют необычайное число разновидностей, например: Rubus, Rosa, Hieracium между растениями, многие роды насекомых и раковины руконогих слизней (Brachiopoda)»… Эти факты очень смутительны, потому что они, по-видимому, указывают на то, что этот сорт изменчивости независим от условий жизни. Я склонен подозревать, что мы видим, по крайней мере в некоторых из этих полиморфных родов, изменения, которые не представляют ни выгод, ни невыгод для видов и которые следовательно не были захвачены и сделаны определенным естественным подбором»¹³⁵ (т.е. собственно борьбою за существование). Сюда же относится уже вышеприведенное место из II издания Origin of species (с.78):¹³⁶ «На изменения ни полезные, ни вредные естественный подбор не будет иметь влияния, и останутся они, как колеблющийся (fluctuating) элемент, что мы можем быть и видим в полиморфных (многоформенных) родах».

Но для полного понимания Дарвинова учения недостаточно еще строгого и ясного различения значений или ролей, принадлежащих в отдельности каждому из факторов, производящих по его мнению разнообразие органических форм; надо еще определить и постоянно иметь в виду некоторые особые свойства, которыми эти факторы должны необходимо обладать, чтобы не только привести к этому результату, но еще удовлетворительно объяснить изумительную и глубокую целесообразность всех животных и растений.

Что касается до изменчивости, то она должна быть: 1) постепенной, т.е. переходить от одного почти незаметного индивидуального изменения к другому, столь же мало заметными, самыми небольшими шагами, а не крупными скачками; 2) неопределенной, не имеющею известного, так сказать предназначенного, предопределенного направления, которому бы она, хотя бы и шаг за шагом, неуклонно следовала; 3) неограниченной или почти безграничной, т.е. могущей переступать все границы, как бы они нам ни казались непереходимыми, от одноклеточного организма до человека.

1) На постепенной изменчивости сам Дарвин во многих местах настаивает, и необходимость ее выводить следующим образом: «Почти каждая часть каждого органического существа так превосходно прилажена к сложным условиям его жизни, что кажется столь же невероятным, чтобы какая-нибудь часть внезапно произошла совершенною, как то, чтобы сложная машина могла быть изобретена человеком в совершенном состоянии».¹³⁷ «Естественный подбор действует только сохранением и накоплением мелких наследуемых изменений, из коих каждое выгодно для сохраняемого существа, и подобно тому, как новейшая геология изгнала такие представления, как вырытие большой долины одной дилювиальной волной, так и естественный подбор изгоняет верование в продолжающееся творение новых органических существ, или в какие-либо крупные и внезапные изменения их строения.¹³⁸ «Важность великого начала подбора главным образом основывается на этой способности подбирать едва заметные различия».¹³⁹ «Однако в большей части, а может быть и во всех случаях, легкие различия, характеризующие индивидуальное животное или растение, достаточны, чтобы образовать новые породы».¹⁴⁰

Необходимость постепенности изменений для объяснения происхождения разнообразия форм органического мира и их целесообразного приноровления друг к другу и к неорганическим жизненным условиям, в смысле Дарвинизма, может быть строго выведена из следующих соображений. Число комбинаций различных степеней тепла и холода, влажности и сухости климата, жидкого и твердого, света и тени, различных воздушных давлений, физических свойств и химического состава почв, и в особенности число различных комбинаций в отношениях растений и животных между собою, по условиям борьбы за существование – принимая в расчет лишь те из этих комбинаций, которые достаточно сильны, чтобы обусловить собою преимущество одной органической формы над другой, и таким образом действовать, как определяющее начало подбора – должно быть очень велико. Такие комбинации, каждая из коих составляет то, что Дарвин называет местом в природе, могущим быть занятым особою разновидностью или видом – конечно должны считаться десятками, может быть, сотнями миллионов. Но если мы с другой стороны обратим внимание на число индивидуальных различий во всех видах животных и растений, ныне существующих и прежде существовавших, различий, из коих каждое могло бы служить исходною точкою для образования новой разновидности, а затем и вида, то легко усмотреть, что число их должно быть еще неизмеримо больше. Чтобы убедиться в этом, стоит только принять во внимание число людей на земном шаре, как единственного вида, численность которого нам хотя приблизительно известна. Число это лучшими статистиками определяется в 1.400.000.000. Примем в соображение, что это число не могло быть многим меньше в течение последних трех или даже четырех тысяч лет, потому что в этот период времени, собственно, только центры населенности перемещались, а едва ли увеличивалось чувствительным образом общее число народонаселения. Очевидно, увеличилось население в последние столетия в средней и в северной Европе, и в Соединенных Штатах, но зато уже в южной Европе оно во многих местах несомненно уменьшилось. На Пиренейском полуострове живет теперь около 17.000.000, а во время владычества Аравитян насчитывалось до 40.000.000; то же самое окажется и на Балканском полуострове, и в Малой Азии сравнительно с цветущим временем Византийской Империи, а в еще большей степени относительно северной Африки во времена Аравитян, Рима и Карфагена. Население Римской империи во времена Трояна определяют в 120.000.000 в странах, которые она занимала, принимая ее границами: Рейн, Дунай, Евфрат и Атласский хребет. Немногим больше насчитывается на этом пространстве и теперь, и если западная часть стала населеннее, то восточная обезлюдела. В еще более отдаленные времена, почти пустынные теперь – Сирия, Месопотамия, Персия (с Афганистаном) и Египет (с Нубией), были центрами огромного скопления населения; также средняя Азия была несравненно населеннее теперешнего; в Африке несколько столетий продолжавшаяся торговля невольниками могла только ослабить населенность. Во времена Ацтеков и Инков теплые страны Америки были, конечно, населеннее теперешнего. Что же касается до Китая, Индии и Японии, население которых равняется, если не превосходит половины всего населения земного шара, то едва ли можно принять, чтобы оно непрерывно возрастало в течение последних 3000 лет. Здесь можно только допустить колебания. Итак, в течение 100 или даже 120 поколений можно принять, что общее число людей на земном шаре не изменилось значительно, а это дает нам от 130 до 150 миллиардов человеческих индивидуумов.

При общепризнанной в настоящее время древности человеческого рода, не будет поэтому преувеличено, если мы оценим число людей со времени происхождения человеческого рода в 200 или даже в 300 миллиардов. Едва ли не останемся мы ниже истины, если примем число видов животных и растений, населяющих и населявших земной шар, с появления на нем органической жизни, в один миллион, и конечно останемся неизмеримо ниже ее, если численность человеческого рода примем за среднее число неделимых в виде вообще (припомним лишь численность некоторых пород рыб: сельдей, трески, – множества насекомых, раковин, а главное низших организмов и общественных растений). Мы входим таким образом, по скромному счету, в триллионы и в квадриллионы. Если, следовательно, каждая такая индивидуальность (представляющая ведь некоторую особенность) могла служить точкой исхода для достаточно отличной формы (разновидности или вида), чтобы занять свое особое место в десятках или сотнях миллионов мест, имеющихся в природе, мы будем по крайней мере иметь огромный запас индивидуальностей для тех бесчисленных случаев, которые или не произвели имеющих какое бы то ни было значение изменений, или произвели изменения, которые оказались непригодными при замещении этих вакантных мест. Но если придется ограничиться одними крупными скачками, теми изменениями, которые Дарвин называет внезапными самопроизвольными изменениями, полудесятка которых, или даже менее, последовательно в том же направлении происшедших, было бы достаточно для наполнения промежутка, заключающегося между двумя видовыми формами и которые случаются весьма редко; следовательно менее чем полудесятком миллионов скачков, т.е. числом, которое если не меньше, то во всяком случае никак уже не больше числа тех комбинаций жизненных условий, о которых мы говорили выше, как об определяющих собою то, что может быть названо местом в природе, приложение к коему органических форм производит вид; то как объяснить целесообразность без ее предустановления? Каждое из таких крупных, внезапных, самопроизвольных изменений должно бы уже прямо занять свое место. В таком случае нечему бы было и погибать в борьбе за существование (разумея конечно не индивидуумы, а целые формы, группы), – не было бы и подбора; а целесообразность в приноровлении органических существ не могла бы быть объяснена иначе, как разумным предустановлением, т.е. тем именно, для устранения чего и придумана вся теория Дарвина.

Впрочем, на этот счет Дарвин так определенно выражается, что не может быть ни малейшего сомнения в том, что он сам считал постепенность изменчивости не только существенным, но и неизбежно необходимым элементом своего учения. «В прежних изданиях этого труда, – говорит он, – я слишком низко оценивал, как это теперь кажется вероятным, частоту и важность изменений, одолженных своим происхождением внезапной изменчивости. Но невозможно приписать этой причине бесчисленные строения столь хорошо приноровленные к образу жизни каждого вида».¹⁴¹

2) Но неопределенность изменчивости, отсутствие неизменного направления, в котором бы она происходила, хотя бы и самыми малыми шагами, со всевозможною постепенностью, есть столь же необходимое требование Дарвинизма, как и эта последняя. Если бы изменчивость была определенного направления, то надо бы указать причину этого направления в том, а не в другом смысле, закон, которому следует изменчивость, и тогда эта причина и этот закон и были бы настоящею причиною, производящею различные формы организмов. Причина эта, по необходимости, должна быть разумной, если результаты ее разумны, так как не было бы убежища куда спастись от этого вывода, убежища, заключающегося в следующем рассуждении. Разумные, т.е. целесообразные изменения, и неразумные, т.е. нецелесообразные, происходят одинаково и совершенно безразлично, но только первые несравненно реже, потому что они составляют лишь частные случаи изменений вообще, каких бы то ни было. Но эти неразумные, нецелесообразные изменения гибнут в борьбе за существование и не подбираются; подбираются же, как само собою разумеется, одни целесообразные. Эту необходимость неопределенной изменчивости для своей теории Дарвин также вполне понимает и очень ясно высказывает, особенно в следующих местах: «Эти факты (геологические) хорошо согласуются с нашею теориею, которая не включает в себя никаких определенных законов развития, которые бы требовали, чтобы все обитатели известного пространства изменялись внезапно, или одновременно, или в одинаковой степени. Процесс изменчивости должен быть очень медлен и вообще проявляться одновременно лишь в небольшом числе видов, потому что изменчивость каждого вида независима от изменчивости всех остальных».¹⁴² В первых изданиях мысль эта выражена еще резче: «Я не верю ни в какой определенный закон развития».¹⁴³ Но всего определеннее, яснее и именно в том особом смысле, в котором я здесь употребляю выражение неопределенность изменчивости – мысль эта выражена в заключении к его «Прирученным животным и возделанным растениям»: «Как бы нам ни хотелось, мы не можем согласиться с профессором Аза-Грейем в его убеждении: что изменчивость была направлена по определенным полезным путям, подобно потоку, который отводит для орошения по определенным направлениям. Если мы допустим, что каждое ничтожное уклонение было уже от века предопределено, то пластичность организмов, часто вызывающая вредные уклонения, равно как чрезмерно изобильная способность к воспроизведению, влекущая за собою борьбу за существование и естественный подбор, или сохранение совершеннейших, должны показаться нам совершенно излишними, бесполезными законами природы».¹⁴⁴

3) Третье требование теории от изменчивости, чтобы она была безгранична, так очевидно, что на нем нечего и останавливаться. Изменчивость в известных границах принимают все, и потому-то и отличают разновидности от видов. Многие естествоиспытатели не-Дарвинисты, и даже раньше появления Дарвинизма, принимали и принимают значительное число перечисляемых в систематических сочинениях видов лишь за временные, провизуарно установленные и также приписывают происхождение их изменчивости (от чего бы и как бы это, впрочем, ни происходило) настоящих, естественных видов. Так например, д-р Регель считает наш обыкновенный виноград, Vitis vinifera, и другие виды этого рода изменениями одного коренного естественного вида. Подобные же мысли об ограниченной изменчивости, проведенные далее того, что обыкновенно называется видом, высказывал и Бэр, за что и был, против его воли, насильственно привлечен в лагерь Дарвинистов. Но Дарвинизм останавливается лишь перед необъяснимым и опровергаемым всеми точными исследованиями самопроизвольным зарождением, то есть перед происхождением простейшей органической клеточки или органического комочка из веществ и сил неорганического мира; следовательно имеет своей задачей объяснить посредством изменчивости проявлявшееся в бесчисленных переходах происхождение самых высших органических форм с человеком включительно от простейших одноклеточных, или других каких, одинаково или еще более простых, организмов, например, от глубокоживки Геккелевой (Bathybins Heckelii), если только она организм.¹⁴⁵ Хотя собственно не было бы и надобности приводить цитат в доказательство, что такова мысль Дарвина, ибо все сочинения его представляют такую цитату, мы приведем однако же следующее место, в котором он высказывается о так называемых естественных видах: «Некоторые замечательные натуралисты обнародовали в недавнее время свое убеждение в том, что множество видов каждого рода, считавшихся настоящими, не суть настоящие виды; но что другие виды суть настоящие, т.е. независимо созданные. Это кажется мне странным заключением. Они принимают, что множество форм, которые до недавнего времени они сами считали за особые создания, которые и теперь считаются таковыми большинством естествоиспытателей и которые, следовательно, имеют все внешние характеристические черты настоящих видов – были произведены изменчивостью; по отказываются распространять тот же взгляд на другие слабо различные формы. Тем не менее, однако они не утверждают, что в состоянии определить или даже предположить, которые из жизненных форм созданы и которые произведены вторичными законами. Они принимают изменчивость, как vera causa¹⁴⁶ в одном случае, и произвольно отвергают в другом, не указывая ни на какое различие между обоими случаями. Придет день, когда это будет выставляться, как любопытный пример слепоты предвзятых мнений».¹⁴⁷

Значение этого места ясно, но только наш автор ошибается, утверждая, что такое мнение произошло недавно, как бы своего рода Тихо-де-Брагова система, стремящаяся примирить учение Коперника с привычными воззрениями о неподвижности земли. Известный ботаник Дюваль, в составленном им для Декандолева «Продрома» описании семейства картофельных (Solanaceae), во многих местах ясно выражает мысль о так называемых естественных видах. Например, описав предварительно три вида Помидора (Lycopersicum Tourn.) он говорит: «Помидор грушевидный (L. pyriforine Dun.), вишнеобразный (L. cerasiforme Dun.) и съедобный (L. esculentum Müll.), чрезвычайно схожи по волосистому покрову и по всем растительным частям (то есть не принадлежащим к цвету и плоду). Не составляют ли они различных форм одного естественного вида?¹⁴⁸ Дюваль, значит, употребил и самое название естественный вид, а эта часть Продрома вышла 10-го мая 1832 года, то есть за 7½ лет до первого издания Дарвина «Origin of species». Немного дальше в этом отношении идут Бэр и Линней, которые преимущественно из географического распределения организмов заключили, что виды одного и того же рода произошли путем изменчивости (от каких бы то ни было причин), а прародителей этих видовых форм, так сказать коренные виды, признают созданными. Мнения Бэра об этом предмете более или менее известны. Именно, он предполагает, что все или многие виды одного и того же рода, например все олени или антилопы произошли от одной формы,¹⁴⁹ но положительно отвергает происхождение всех животных таким же путем. «Напротив того я не могу», говорит он, «отыскать вероятностей, которые говорили бы в пользу того, чтобы все животные развились через превращения одних из других».¹⁵⁰ Замечательные же слова Линнея, приведенные Бэром, суть: «Долго питал я подозрение, которого не смею однако выдавать за несомненную истину, по предлагаю как гипотезу, что все виды того же рода вначале составляли только один вид и произошли впоследствии путем гибридного размножения».¹⁵¹ Следовательно, и эти великие ученые могли бы быть обвинены в той же непоследовательности, как и приверженцы естественных видов. Можно, конечно, возразить, что они останавливаются по крайней мере на определенной ступени – на роде. Но, с точки зрения Дарвинизма, это оправдание должно считаться ничтожным, потому что, если разновидности – начинающиеся виды, то также точно и виды будут начинающимися родами, как мы видели при изложении учения о расхождении характеров, и все те упреки, которые можно сделать зоологам и ботаникам за неопределенность видового понятия относятся в той же силе, или даже в еще большей, к неопределенности родового понятия. Что один автор отделяет в особый род, то другой соединяет в один. Но несправедливо и то, что будто бы, как уверяет Дарвин, приверженцы естественных видов не могут указать ни на какое различие между теми видами, самобытность которых они признают, и теми, которые они считают образовавшимися путем изменчивости. Они признают производными виды, мало между собой отличающиеся, те группы видов, про которые Дарвин говорит, что они скучены около одного типического вида, подобно спутникам около планеты. Если эти понятия не строги, не определенны, то в той же мере, в которой и вообще не строги и не определенны понятия всех систематических категорий, на которые разделяются животное и растительное царства, со включением и самих категорий этих двух царств. Одним словом, логически строгим, в смысле дарвинизма, может быть только принятие изменчивости совершенно безграничной.

Наследственность должна также обладать известными свойствами для произведения желаемого Дарвином результата. Но каковы должны быть эти свойства, это очень неясно и неопределенно выражено в его «Прирученных животных и возделанных растениях», где об этом предмете подробно трактуется, и цитаты, откуда об этом предмете уже были мною приведены; в «Происхождении видов» об этом почти вовсе не упоминается, так что приступить к определению этих свойств наследственности невозможно, имея исключительно в виду лишь изложение и уяснение начал Дарвинова учения, что составляет исключительный предмет настоящей главы, и потому этот вопрос я должен отложить до следующих глав, где будет представлена критика начал Дарвинизма.

Что касается наконец до борьбы за существование, то и она должна отличаться особыми свойствами, дабы мочь занять ту роль или получить то значение, которое относительно домашних животных и растений имеет искусственный подбор. Дарвин считает за такое необходимое свойство только крайнюю ее напряженность, а эта последняя является, по его мнению, необходимым следствием геометрической прогрессии, в которой идет размножение каждого даже слабейшим образом размножающегося вида. Пока, сообразно с характером настоящей главы, мы и тут должны ограничиться этим единственным указанием. Справедливо ли это и не требуется ли от борьбы за существование еще других каких-либо свойств для произведения желаемого результата – в этом также можем мы удостовериться лишь впоследствии.

Нам предстоит еще определить значение вспомогательных факторов Дарвинова учения, именно: непосредственного и прямого влияния внешних жизненных условий, употребления и неупотребления органов, и соответственной изменчивости, в отношении к главному деятелю – подбору. Что под этими понятиями разумеется, видели мы уже выше; теперь нам необходимо только вникнуть в степень их самостоятельности – насколько они могут, независимо от подбора, участвовать сами по себе, непосредственным, так сказать, образом, в изменении организмов, насколько они могут помогать подбору, насколько этот последний утратил бы из своего влияния и могущества без этих союзников. При этом опять-таки мы будем пока придерживаться собственных мнений Дарвина, определенно им выраженных, или по крайней мере духа его учения.

1) Непосредственное влияние внешних условий. Говоря в первой главе об изменчивости вообще, мы уже отчасти видели, как трудно бывает решить: должно ли приписать какие-нибудь изменения животного или растения прямому определенному влиянию внешних условий, при которых оно действовало бы как причина, или влиянию косвенному, при котором оно действует только как неопределенный повод, возбуждающий организм к изменчивости. Теперь, после изложения значения подбора, предмет этот нам более уяснится. Положим, напр., замечается факт, что у соболей, чем холоднее климат, в котором они живут, тем мех гуще, тоньше, теплее и следовательно, ценнее. Это может происходить от того, что холод каким-нибудь, впрочем, в сущности, совершенно непонятным для нас образом, действует на накожную систему животного и заставляет ее производить этот лучшего качества мех. Но можно объяснить себе дело и иначе: между соболями, где бы они ни жили, происходят индивидуальные изменения, между прочим, и такие, которые касаются их меха; у одних мех несколько лучше (гуще, темнее, теплее) среднего, у других несколько хуже. Эти худшие изменения в климате, относительно умеренном, существенно не вредят животному, не ставят его в невыгодное положение сравнительно с остальными соболями в их состязании (борьбе) по защите от внешних климатических влияний; может быть, даже ставят их в немного лучшее, выгоднейшее положение, потому что им все еще достаточно тепло зимой, но не так жарко летом. Но для тех соболей, которые живут в холоднейшей части области их распространения, неопределенная изменчивость, давшая некоторым индивидуумам несколько теплейшую одежду, оказала им существеннейшую услугу, которая доставит им победу в борьбе за существование (конечно, если вообще такого рода победа возможна, но с Дарвиновой точки зрения, на которой мы теперь стоим – это не только возможно, но необходимо). Новое изменение в том же направлении еще усилит победоносность этих счастливцев, дав им преимущество не только над соболями со средним уровнем качества меха, но и над приобретшими уже первую ступень усовершенствования, и т.д. Таким образом, произойдут географические или климатические разновидности, или только вариации соболей с более ценными и с менее ценными мехами, не вследствие прямого и определенного действия внешних влияний, а вследствие подбора, т. е. вследствие совокупного действия постепенной и неопределенной изменчивости, наследственности и борьбы за существование, и получится явление, названное выживанием приспособленнейших.

Но далее замечается, что такое улучшение качеств меха в холодных странах относится не к одним соболям, но и к другим пушным зверям, не только разных родов, семейств, но даже и отрядов. Северная лисица, северный песец (Canis lagopus), сибирская белка лучше, нежели эти звери из более южных стран. Но и это не составляет еще причины, по которой мы необходимо должны бы признать прямое и определенное действие внешних влияний. Та же неопределенная индивидуальная изменчивость, может быть, производит во всех этих животных, через посредство подбора (борьбы за существование), те же результаты, т.е. выживание приспособленнейших. Этого мало. Если бы даже мы могли удостовериться непосредственными наблюдениями или опытами (которых, насколько мне известно, никогда произведено не было), что самые лучшие соболи, песцы и проч., переселившись из холоднейших стран в теплейшие, утрачивают качества меха, но не скоро, а только после довольно длинного ряда поколений; то и в этом случае мы еще не были бы вправе заключить, что тут действует прямое и определенное влияние климата, ибо все та же неопределенная изменчивость, соединенная с наследственностью, при борьбе за существование, могла бы нам объяснить этот факт. Следовательно, с точки зрения Дарвинизма и тут не предстояло бы еще необходимости отступиться от его общего принципа – естественного подбора – в пользу прямого и определенного действия жизненных условий.

Но без сомнения есть и такие факты, которые ясным образом указывают на это следствие прямого и определенного действия жизненных условий. Всего очевиднее можем мы убедиться в этом постоянным переходом от влияний, действующих на одного и того же индивидуума в течение его жизни, к таким, которые оказывают подобное действие на ряд поколений. Самый простейший и очевиднейший случай первого видим мы при излишке и при недостатке питания. Всякое отдельное животное от недостаточности питания худеет, а при излишке его жиреет. Затем видим мы, что как животные, так и люди, принужденные вести известный образ жизни, бывают худы, а ведущие другой образ жизни – толсты и жирны, например, все почтовые лошади худы, а лошади наших купцов жирны. У людей образ жизни часто совпадает с сословиями, к которым они принадлежат. Так, между нашими солдатами, когда служба продолжалась 25 лет, едва ли можно было встретить из миллиона индивидуумов одного жирного (за исключением разве вахтеров и т.п.), между тем как между купцами и особенно между купчихами большинство толсто и жирно.

Г.Михен, по словам Дарвина, заметил,¹⁵² сравнивая 29 американских родов деревьев с ближайшими их европейскими родичами, росшими в том же саду, что у первых листья осенью раньше опадают и перед опаданием принимают более яркий оттенок, что почки их меньше, что деревья более раскидисты и имеют меньше маленьких веточек, что листья их менее вырезаны и зазубрены. Про эти признаки, общие с одной стороны американским, а с другой европейским деревьям, Дарвин говорит, что так как деревья эти принадлежат к разным семействам, то их нельзя приписать унаследованию от общего всем американским и от другого, общего всем европейским деревьям, прародителя; а так как они растут в чрезвычайно различных местностях, то нельзя предположить, чтобы особенности эти были специально полезны с одной стороны деревьям Старого, а с другой Нового Света, а следовательно, нельзя приписать происхождение их подбору; а это ведет, говорит он, к заключению, что они появились вследствие продолжительного непосредственного действия климата обоих материков.

Принимая в соображение сказанное здесь об этом предмете, мне кажется, что самый точный и верный критерий для различения непосредственного влияния жизненных условий от действий подбора будет заключаться в наблюдении хотя бы самых слабых изменений, производимых жизненными условиями на отдельный индивидуальный организм, или по крайней мере на короткий ряд поколений. Но такие влияния всегда очень ничтожны, и следовательно, путем прямого и определенного влияния жизненных условий на организм можно объяснить очень немного явлений изменчивости и самые неважные; так что это самый слабый, ничтожный и ненадежный союзник. Таким считает его вообще и сам Дарвин. Относительно домашних животных это выражено им так: «Сумма изменений, которые претерпели животные и растения при одомашнивании, не соответствует степени, в которой они подвергались измененным обстоятельствам». Так, относительно птиц, родословная которых лучше известна, мы видим, что голубь изменился в Европе более всякой другой птицы, однако же он принадлежит туземному виду и не был подвержен необыкновенной перемене в условиях.¹⁵³ Куры изменились наравне или почти наравне с голубями (но не более их), хотя суть уроженки жарких долин Индии. Павлин, уроженец той же страны и цесарка, обитательница сухих степей Африки, не изменились нисколько, или изменились только по цвету. Индейки из Мексики изменились только немного. С другой стороны утки, уроженки Европы – в Европе же дали несколько хорошо отмеченных пород. Но, будучи водяной птицей, они должны были подвергнуться гораздо значительнейшей перемене в образе жизни, чем голубь или даже курица, которые изменились однако в гораздо большей степени. Гусь, европейский уроженец, и живущий подобно утке в воде, изменился меньше всякой одомашненной птицы, за исключением павлина».¹⁵⁴ К этому прибавлю, что золотые рыбки, изменившиеся не меньше, если даже не больше голубя, претерпели все эти изменения в Китае же, которого он уроженки.

Еще решительнее выражает он эту мысль в следующем месте того же сочинения: «Если бы требовалось изменить растение таким образом, чтобы приспособить его к перенесению из безводного в сырое место, то нет никакого основания предполагать, что изменения желаемого рода случались бы чаще, если бы родительское растение росло в несколько более влажном месте, чем обыкновенно (здесь само собою разумеется, что не предполагается предшествовавшего подбора, уже несколько применявшего растение к этой более влажной местности). Все равно, будет ли место необыкновенно сухо, или влажно, – случайно будут появляться изменения, в незначительной степени применяющие растения к прямо противоположному образу жизни, как мы имеем основания предполагать из того, что знаем о других случаях».¹⁵⁵ Яснее невозможно заявить, как мало рассчитывает Дарвин на прямое действие внешних условий для объяснения многообразия форм органического мира. Это же высказывает он и прямо: «Таким образом мы принуждены заключить, что в большей части случаев условия существования играют второстепенную роль в обуславливании какого-нибудь особенного изменения, – вроде той, какую играет искра, когда вспыхивает масса горючего вещества, так как свойство пламени зависит от горючего вещества, а никак не от искры».¹⁵⁶

К такому же выводу и к тому же самому сравнению с искрой приходит Дарвин из наблюдений над почковыми изменениями. «Из того, что отдельная почка из многих тысяч, производимых из года в год на том же дереве, при однообразных условиях, внезапно принимает новый характер; а также из того, что почки на разных деревьях растущие при весьма различных условиях, иногда производили почти ту же разновидность, например, почки персикового дерева производили арабские персики, а почки обыкновенных розанов – мшистые розаны, мы ясно видим, что свойство условий имеет совершенно второстепенную важность при определении каждого отдельного изменения, в сравнении с природою организма, может быть не большую, чем внутреннее свойство искры, зажигающей массу горючего материала, в определении свойства пламени¹⁵⁷.

Но если таково мнение самого Дарвина о прямом и определенном действии внешних влияний, то некоторые из последователей его, и притом самый влиятельный из них в Германии, а следовательно и у нас, – Геккель, придают этому внешнему влиянию самое сильное значение, до совершенного вытеснения основного принципа Дарвинизма – подбора, и через это возвращаются на давно отвергнутую почву учения Жоффруа Сент-Илера и отчасти даже Ламарка. Поэтому-то нужно было определить с некоторой подробностью отношения этого вспомогательного деятеля к естественному подбору и в особенности выяснить мнение самого Дарвина относительно этого предмета.

2) Влияние употребления и неупотребления органов. Известно, что упражнение укрепляет, а бездеятельность ослабляет каждый орган. Но что значит укрепить орган? Руки укреплены работой: мускулы их представляются утолщенными и на ощупь отверделыми. Значит, увеличилось число элементарных волокон, фибр, из которых мускул состоит; но эти новые фибры расположились не как-нибудь, а следуя тому же порядку, в котором они были расположены в прежнем, не укрепленном еще мускуле. Почему все эти новые элементарные образования располагаются в должном порядке, это мы также мало понимаем, как и то, почему они первоначально, при самом образовании органического существа, так, а не иначе как-нибудь расположились. Очевидно, что это укрепление органов – явление однородное с восстановлением органов, совершенно утраченных несчастным случаем, или ампутацией, у низших животных: клешня рака заменяется клешней же; хвост ящерицы хвостом же, и т.д. «Спаланцани отрезывал ноги и хвост у саламандр и в течение 3-х месяцев собрал 6 перемен этих органов, так что в это время было произведено животными 687 костей и всегда таких, которые соответствовали своему месту».¹⁵⁸ Для объяснения этого и всех подобных тому явлений, а также и самому первоначальному образованию всякого органического существа, было придумано – не причина, не гипотеза, а просто слово: nisus formativus.¹⁵⁹ Знаменитый в свое время ученый Фабриций Аквапенденте, первый занявшийся историей развития цыпленка из яйца, счел нужным прибегнуть для объяснения замеченных им при этом явлении к шести самостоятельным силам – sui generis, а именно к силам: 1) изменяющей (facultas immutatrix), 2) образующей (f. formatrix), 3) притягивающей (f. attractrix), 4) удерживающей (f. retentrix), 5) обрабатывающей или переваривающей (f. concoctrix), и наконец 6) выталкивающей (f. expultrix). При этом Бэр, у которого это заимствовано,¹⁶⁰ замечает: «что ежели надо изобретать совершенно произвольные силы, то и одной было бы достаточно для настоящего случая, подобно тому, как впоследствии Блуменбах для объяснения такого рода явлений прибег вообще к образовательному стремлению (nisus formativus)». Признаюсь, на меня это делает противоположное впечатление: так как сила должна всегда действовать одинаковым манером, а раз не так, раз иначе, то казалось бы, что шести сил мало, но вероятно, мало было бы и шести тысяч. Ведь каждый отдельный элемент, располагающийся особым образом, требует с этой точки зрения и особой силы. В самом деле, какое можно себе составить понятие о силе, которая в одном случае образует ногу, а в другом хвост (и то же самое будет относительно каждой частички ног и хвоста), не говоря уже о различных существах, на каждое из коих должны быть столь же многочисленные (лучше бесчисленные) полчища таких сил в организмах?

Таким образом, в конце концов, сколько существует элементарнейших процессов и образований во всех органических существах, столько же нужно бы и сил для их объяснения. Да, эти силы нужно еще между собой координировать, так что, в сущности, ровно никакого объяснения не получится, а только к каждому элементарному процессу будет прибавлено слово сила или способность – facultas. Поэтому весьма странно, что Дарвин, перечисляя все законы, которым, по его мнению, следует изменчивость, говорит между прочим: «Эти изменения, вследствие какой бы причины они ни появились, управляются до известной степени той координирующей силой, nisus formativus, которая действительно составляет остаток одной из форм воспроизведения, проявляемой всеми низшими органическими существами, в их способности к размножению почками и через деление».¹⁶¹ Признаюсь, что этих слов столь ясно излагающего Дарвина, я вовсе не понимаю, не понимаю, почему nisus formativus проявляется только у низших организмов, при их размножении почками и делением. Очень странно видеть отмежеванным хотя и самый крошечный уголок для nisus formativus в учении, которое, по крайней мере у его приверженцев, считается торжеством и nec plus ultra¹⁶² механического объяснения самых сложных и так сказать таинственных явлений природы. Но, упомянув об нем, мы можем оставить его без внимания, так как собственно в изложении своей теории Дарвин нигде к этому nisus formativus не прибегает.

Для нас важно теперь то, что упражнение и бездеятельность органов не только ведет, хотя и в сущности совершенно непонятным для нас образом, в первом случае к укреплению и увеличению, а во втором к ослаблению и уменьшению органов, и что эти увеличение и уменьшение в некоторой мере передаются наследственностью, и следовательно, могут дополняться, при повторении действия тех же причин. Но, как и при прямом определенном действии внешних условий, так и здесь является трудность отличить накопленное действие употребления и неупотребления, от действия подбора, накопляющего самопроизвольные изменения. Так, работа утолщает кожу на ладонях, а хождение – на пятках, и у зародышей человека, задолго до рождения, кожа бывает толще на этих, чем на других частях тела. Можно, пожалуй, приписать это наследственно передаваемому влиянию продолжительного употребления, но также и подбору, ибо такое увеличение толщины было не маловажным преимуществом для тех, у кого оно первоначально появилось. Что же касается до того, как же жили люди (а может и не люди еще, а предки их еще не человеческой формы) без утолщения кожи на ладонях и подошвах, при тех условиях, в которых они необходимо должны были находиться, то затруднение это одинаково в обоих случаях: все равно подбором или употреблением объяснять приобретение этих свойств кожи. То же замечает и сам Дарвин о копытах некоторых четвероногих и склоняется в пользу укрепления их подбором.

Исследования над домашними животными привели Дарвина к отнесению некоторых изменений их на счет действия употребления и неупотребления. Так, у домашнего кролика, при общем увеличении веса и длины тела, ни кости ног, ни кости лопаток не увеличились в длине соразмерно увеличению остальных частей скелета, а череп стал уже вследствие относительного уменьшения мозга. Но ведь мы можем предположить, что при начале приручения этого животного те, которые были поумнее, в большем числе убегали, и все более и более оставалось от природы глупых, что и передавалось по наследству; также точно и долгоногие более убегали, а оставались приземистые низконогие, слабые ногами; совершенно так, как Дарвин объясняет причину возвращения одичавших кроликов к цвету дикой породы тем, что кроликов с более отличительными цветами легче замечали и преимущественно убивали охотники и ловили хищные звери.

Относительно домашних уток Дарвин утверждает, что кости крыльев уменьшились в весе и длине, а кости ног удлинились и отяжелели сравнительно с дикими; также уменьшился и гребень грудной кости (к которому прикрепляются самые сильные мускулы, двигающие крыльями). Но кто мешает предположить, что те утки, у которых таких изменений (для них вредных, а для человека полезных) не происходило, – в большем числе улетали, а которым это и не удавалось, хотя они и оказывали к тому поползновение, тех преимущественно резали, и во всяком случае от уток с такими наклонностями не брали яиц для вывода утят? Подобное рассуждение можно применить и ко всем прочим случаям, так что и употребление, и неупотребление, практически по крайней мере, должно быть признано деятелем весьма неважным для объяснения той огромной суммы изменений, которую необходимо принять для построения органического мира по началам Дарвинова учения. Для диких животных действие этого вспомогательного начала еще сомнительнее и ограниченнее, чем для домашних, как это признает и сам Дарвин. «Мы, однако же должны быть осторожны, распространяя это заключение (от домашних животных на ведущих свободную жизнь), потому что они иногда подвергаются, в течение многих последовательных поколений, сплошному состязанию. Для диких животных в борьбе за существование было бы выгодно, если бы каждая лишняя особенность в строении была отстранена, или поглощена. У откармливаемых же досыта домашних животных нет никакой экономии роста, ни малейшего стремления к устранению (собственно – ни малейшей выгоды от устранения) легких и сделавшихся бесполезными особенностей строения».¹⁶³ Замечательнейший пример представляют в этом отношении слепые животные, живущие в темных пещерах или расщелинах в земле, не выходящих почти вовсе на дневной свет. Но и тут трудно сказать, пропадают ли у них глаза постепенно по причине неупотребления, или же к услугам животного явилась изменчивость, при которой глаза стали уменьшаться, слабее развиваться, как это ведь случается и у живущих при свете неделимых. Но там, это вредное для последних изменение, было бы полезно вследствие экономии роста, и следовательно, могло бы подбираться. Что касается до растений, то само собой разумеется, что рассматриваемое нами начало никакого применения иметь не может, и это также может служить доказательством неважности его значения.

3) Соотносительная изменчивость. В противоположность двум первым вспомогательным началам, соответственная или соотносительная изменчивость имеет очень большое значение – есть союзник очень могущественный, но, как и вообще могущественные союзники, может сделаться и очень опасным противником, если допустить его забрать слишком большую волю и силу. Дело в том, что эта соответственная изменчивость заключает в себе нечто совершенно чуждое и совершенно противоречивое всему остальному содержанию Дарвинизма. Хотя вообще изменения происходят и под влиянием внешних условий, но в сущности от них независимы. Также нет вообще и внутренней связи в последовательности различных изменений. Кювье выставил принцип соответственности частей или органов, corrélation des organes, и это понятное, неизбежное следствие его понимания организма, как осуществления закономерно действующей, в себе самой цельной и гармонической идеи. Организм по этому взгляду, как и вообще по взгляду всей идеалистической школы, все равно, как бы последователи ее ни представляли себе природы верховного идеального начала, – есть некоторым образом художественное произведение, в котором все должно быть гармонически слито, в котором не только когда-нибудь, время от времени, в той или другой частности, какие-нибудь две или несколько черт организации могут оказаться между собою связанными, так что ни одна из них не может проявиться, не потянув за собою и остальных, – но всегда все цельно и неразрывно, как бы вылитое из одного плавильного горшка в одну целостную форму. Поэтому Кювье и его последователи, найдя челюсть или ногу ископаемого животного, старались определить по этим частям все строение его скелета и даже одеть его мускулами и кожей, – одним словом реставрировать животное, как архитекторы реставрируют здания из их развалин. Конечно, такая реставрация совершается не на основании каких-либо теоретических законов или общих формул, определяющих сосуществование таких-то, а не других форм; – нет, сравнительная анатомия и вообще органическая морфология не достигла, да, смело можно сказать, никогда и не достигнет необходимой для сего степени совершенства. Это делалось гораздо проще, посредством сравнения определяемых форм с систематизированными уже известными формами, что также требует и огромного запаса знания и необыкновенного остроумия и проницательности. Особенно требовались эти качества в необычайной степени вначале, при приложении этого нового научного пути Кювье. Но тем не менее, самая мысль приступить к такому труду, как восстановление исчезнувших животных форм по обломкам их скелета, предполагает уже веру или убеждение в гармоничности организма, в взаимной обусловленности всех его частей. Смело можно сказать, что такая идея не могла бы появиться, если бы во время создания великим Кювье двух новых наук: сравнительная анатомия и палеонтология, – господствовал Дарвинов взгляд на природу. В самом деле, допустим, что мы находим челюсть, которая по строению своему подобна челюсти грызуна. Какое право имели бы мы думать, что все животное, все остальные части его скелета были устроены по типу грызунов? Ведь легко могло бы быть, что челюсть успела уже измениться в этом направлении, а остальные части скелета сохранили еще характер, ну хоть напр., двуутробки, или наоборот, челюсть отстала в общем развитии. Только по исключению, а не по правилу, могла бы существовать между челюстью и ногами, например, какая-нибудь связь, потому что они, – так случилось на этот раз, – соответственно изменились, а могли ведь и не соответственно изменяться. Необходимо требуется лишь одно, чтобы и челюсть и все остальное были полезны для организма, и это не как-нибудь абсолютно, или в очень высокой и определенной степени полезно, а только настолько, чтобы обладатель этих частей мог приобрести, или даже только удержать свое место в борьбе за существование; а чем определить эту меру или степень полезности? Это, по сложности отношений органических существ к внешнему миру, и в особенности друг к другу, почти неизследимо. Тут повторился, можно сказать, тот же процесс мысли, который заставил Кеплера отыскивать законы, управляющие движениями небесных тел. Он был убежден предварительно в их закономерности и гармоничности и потому не побоялся пуститься в страшно трудный и долгий путь (особенно при тех вспомогательных средствах, которые могли ему доставить математические науки его времени), веруя, что он не будет бесплоден. Но если бы Кеплер имел об устройстве и происхождении мирового здания ту, например, идею, что солнечная система есть комбинация случайностей, из которой постепенно выделяется то, что менее устойчиво, как, например, думает Г. Дю-Прель, автор книги «Борьба за существование в небе», то едва ли бы и предпринял свой труд.

Из этого видно, что соответственная изменчивость не есть начало, вытекающее из духа Дарвинова учения, а некоторый принцип, заимствованный от чуждого ему мировоззрения, доля которого должна быть по возможности мала, никак не более того, что неизбежным образом навязывается фактами. Что тут делать, когда белые, да притом и голубоглазые кошки, оказываются всегда глухими? Значит, тут есть внутренняя связь, по которой глухота неизменно появляется совместно с белизной меха и голубоватостью глаз. Собственно говоря, Дарвинова теория, в самой внутренней сущности своей, признает своею задачею устранение принципов подобных соответственности частей, которую он и переименовывает сначала в «соответственность роста», а потом (в позднейших изданиях) в «соответственность изменчивости», как бы нечувствительно ослабляя значение этого начала. В самом деле, факт, который берется объяснить Дарвин, или по крайней мере наибольшая и важнейшая доля этого удивительного факта – собственно и состоит в соответственности частей, как каждого отдельного организма, так и всего органического мира. Если признать, что это зависит от изменчивости организмов, да и не от какой-нибудь, а именно от соответственной, то и объяснять, собственно, ничего не остается. Если процесс заключается в соответственном изменении, то само собою разумеется, что он и приведет к соответственному строению организмов и уже никакого подбора и ничего иного не потребуется для достижения этого результата. Но конечно и объяснения никакого не будет, а будет тавтология. Дарвин, конечно, отлично понимал это и потому соответственной изменчивости отвел самый ничтожный уголок, при построении здания своей теории, и прибегал к ней, когда ничего другого делать не оставалось, и в последних изданиях гораздо чаще, чем в первых, маскируя ее другими словами, как, например, природа организма. Но, по мере того как будет возрастать значение, придаваемое этой соответственной изменчивости в ходе объяснения явлений по Дарвиновой теории, – значение самой этой теории должно ослабевать и близиться к окончательному упразднению. Учение о подборе и соответственная изменчивость суть, собственно говоря, начала несовместимые, друг друга исключающие. Поэтому на деле, в своих примерах, Дарвин старается как можно реже прибегать к соответственной изменчивости и ничего особенно важного и не приписывает ей. Что таков именно взгляд Дарвина, что он не относит к этой причине крупных черт строения в разных группах животных и растений, видно не только из общего смысла его теории, но положительно им выражено в некоторых местах, например: «Существуют известные особенности строения, которые в обширных группах животных» (прибавим и растений, например у губоцветных с известной неправильной формой венчика соединено присутствие четырех односемянных плодников и одного двураздельного столбика, двух длинных и двух коротких, или только двух, при недорастании тычинок, четырехугольного стебля и противоположных листьев), «всегда сопровождают друг друга. Так например, своеобразная форма желудка и зубы известной формы суть строения, которые могут быть названы соотносительными. Но эти случаи (заметьте – случаи) не имеют никакой необходимой связи с тем общим законом, который мы рассматриваем; так как нам неизвестно, были ли связаны между собой первичные или начальные изменения этих частей».¹⁶⁴

В другом месте он подобным же образом говорит: «Мы можем ошибочно приписать соответственной изменчивости строения, которые общи целым группам видов и которые на самом деле зависят только от наследственности. Какой-либо древний прародитель мог приобрести естественным подбором некоторое изменение в строении, и затем, после тысяч поколений, какой-либо другой тоже приобретает совершенно независимое изменение, и оба эти изменения, будучи переданы целой группе потомков, с различным образом жизни, будучи естественно принимаемы за состоящие друг с другом в каком-нибудь необходимом соотношении (то есть случайность признана за закономерность). Некоторые другие соответствия, по-видимому, одолжены своим происхождением тому способу, которым подбор только и может действовать. Например, Альфонс Декандоль заметил, что крылатые семена никогда не встречаются в плодах, которые не раскрываются. Я объяснил бы это правило возможностью для семян становиться постепенно окрыленными, путем естественного подбора, лишь в том случае, если семенные коробочки раскрываются; потому что лишь в этом случае могли бы семена, несколько лучше приспособленные к разнесению их ветром, – «получить преимущество перед другими менее годными для дальнего рассевания».¹⁶⁵

Очевидно, Дарвин и не мог признать эти и тому подобные примеры сосуществования признаков за результат соответствующей изменчивости, не отказавшись от всего своего учения, ибо в таком случае появившееся изменение, необходимо влекущее за собою другие изменения такой первостепенной важности, было бы, так сказать, только приманкой, некоторым соблазном, употребленным природой для проведения ее гармонических комбинаций. А так как в них-то вся сущность и заключается, так как они и суть то именно, что требуется объяснить, то эту приманку можно и совсем в сторону отбросить, ибо дело не в ней, а именно в той неразрывной связи всех частей организма, которую, если раз признаем, то и без этой приманки все дело сладится. Но строго говоря, оно не объяснится ни в том, ни в другом случае, то есть ни при этой приманке (полезном признаке), выводящей за собою как на букваре все это гармонически связанное целое, ни без нее. Признав эту связь, мы тем самым прямо перешли бы к соотношению органов – coordination des organes, в смысле Кювье, как в благонадежное и безмятежное пристанище. Происхождение разнообразия организмов и их целесообразность, в особенности внутренняя, остались бы по-прежнему необъяснимыми и таинственными и без помощи разумной идеальной причины, даже совершенно немыслимыми. Итак, явления, объясняемые соответствующей изменчивостью, не могут принадлежать к особенно важным чертам организмов, если Дарвинизм хочет оставаться Дарвинизмом. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что, как относительно двух других вспомогательных факторов подбора, так и относительно соответственной изменчивости, практически, в каждом отдельном случае, почти невозможно решить: «какая из сопряженных частей обусловила перемену другой, или же изменения в обеих были вызваны одновременно какой-нибудь особой причиной»,¹⁶⁶ в каковом случае вовсе не будет соответственной изменчивости, а только обманчивое подобие ее.

Но обратимся к нашему главному предмету, к разъяснению отношений этого вспомогательного деятеля, к основному началу Дарвинизма – подбору. Очевидно, что признак, появившийся не самостоятельно вследствие произвольной и неопределенной изменчивости, а вызванный появлением других признаков, может быть и полезным, и вредным, и безразличным. Если он полезен, то нет и надобности, чтобы он был вызываем другим также полезным, но самостоятельно появившимся характером; он и без этой связи и поддержки сохранится подбором, если появится, а не появиться ему не более причин, чем этому последнему. Если тем не менее он на деле появился именно этим путем, то этого никоим образом распознать нельзя, да и особого объяснения для своего появления он не потребует. Следовательно, практически все равно, произошел ли он вследствие соответственной изменчивости, или иным каким путем. Если, напротив того, он вреден, то должен погибнуть в борьбе за существование, быть отменен подбором, и если вред его больше, чем польза признака, его вызвавшего, а связь между ними неразрывна, то увлечет в свою гибель и его, так что сам носитель их, то есть органическое существо, погибнет, если на помощь ему не подоспеет вовремя изменчивость, которая, в более или менее близких к нему потомках, устранит их обоих вместе. Значит, и об этом случае говорить нечего. Если однако, вред соответственно появившегося признака меньше пользы вызвавшего его, самобытно появившегося, то он, конечно, будет продолжать существовать, но вообще шансы к победе их носителя в более или менее значительной степени уменьшатся, и ему придется уступить более счастливому сопернику из другого, например, близкого вида, занимающего то же или близкое место в природе, но в котором подобной связи полезного с вредным не существует. Например, между кошками такой вид, у которого белый цвет шерсти, могущий быть полезным зимой для безопасности от врагов и для незаметного подкрадывания к добыче, хотя и влек бы за собой, положим, безразличный голубой цвет глаз, но не был бы, в совокупности с этим последним, необходимо сопряжен с глухотой, – победил бы в борьбе за существование белую голубоглазую и глухую разновидность нашей кошки (будь она дикая, а не домашняя) и в том даже случае, если бы глухота была менее вредна, чем белый цвет полезен. Поэтому весьма вероятно, что подобные разновидности, с относительно вредными результатами соответственной изменчивости, не долго бы просуществовали и окончательной победы не одержали бы.

Наконец, черта организма, вызванная соответственной изменчивостью, может быть безразлична, и это и есть та именно сфера, в которой этот вспомогательный деятель теории должен оказывать свою помощь для объяснения фактов, иначе теорией необъясняемых. «Вопрос о соотносительной изменчивости чрезвычайно важен, – говорит Дарвин, – потому что мы почти неизменно находим, что вместе с этим (т.е. с изменениями, имевшими полезную цель) изменились и другие части, без всякой видимой пользы от изменения и мы можем думать, что такие изменения произошли вследствие соотношения с другими более полезными изменениями».¹⁶⁷

Если бы таких характеров было немного, если бы они составляли исключения из правила и принадлежали к числу маловажных признаков, то конечно услуги этого союзника были бы драгоценны для подведения под теорию фактов, не поддающихся объяснению, и в то же время он был бы и совершенно безопасен для теории, т.е. сохранил бы свое подчиненное второстепенное значение; но зато в противном случае, т.е. при многочисленности и важности фактов такого рода, соответственная изменчивость, призванная на помощь для поддержания теории, обратилась бы, как мы показали выше, в кювьеровское начало correlation des organes, которое, в соединении с нисхождением одних видовых форм от других, повело бы к теории закономерного развития органических форм, что, как мы видели, противоречит самым основаниям Дарвинова учения и составляет совершенно особую теорию, о которой буду говорить впоследствии. Здесь же ограничиваясь повторением, что соответственная изменчивость есть начало разнородное с Дарвинизмом, un pis aller,¹⁶⁸ к которому можно прибегать лишь в крайнем случае, отмежевав ему по возможности не широкий участок.

Но этого мало. Чуждый и в сущности противоречивый учению принцип не может безнаказанно быть включен в него, как нечто вспомогательное. В той или в другой области он выкажет свою несовместимость, и или должен быть отброшен (под опасением оставления значительной доли фактов необъясненными), или теория будет содержать внутреннее противоречие, т.е. окажется вообще невозможной. Такое противоречие действительно и существует между соответственной изменчивостью и изменчивостью неопределенной, которая, как мы видели из собственных положительных слов Дарвина, есть необходимая, коренная, основная черта всего его учения. Случайность характеризует собою эту последнюю и весь основанный на накоплении таких случайностей (если они почему-либо выгодны для организма) подбор; а соответственная изменчивость предполагает строгую закономерность. Если ни одна часть не может измениться, не вызвав изменений в других частях, значит они связаны внутренним законом организма. Но в таком случае ни одно изменение само по себе и появиться не может, никакая черта строения не может выйти из закономерной связи, в которой состоит со всем организмом, если совместно он весь не изменится. И далее, необходимо допустить, что если изменение одной части ведет к изменению целого, то и требования этого целого могут воспрепятствовать изменению части, т.е. другими словами, что изменения не могут происходить в неопределенном смысле; что любая часть не может влечь за собою всего организма по любому пути изменений; но что эти пути всегда предписаны, предопределены общим строем организма. Вот лучшее фактическое доказательство несовместимости этого начала с общим духом теории: Дарвин приводит пример насекомых, личинки которых живут в воде, т.е. под совершенно другими условиями, чем совершенное животное, и говорит: «Естественный подбор может изменить и приноровить личинку насекомого к десятку другому (to a score) обстоятельств совершенно различных от тех, которые имеют отношение к взрослому насекомому. Эти изменения без сомнения воздействуют, посредством закона соответственности, на строение взрослого, и вероятно – в случае тех насекомых, которые живут только несколько часов и никогда не едят – значительная доля их строения есть только соответственный результат постепенных изменений в строении их личинок. Так и наоборот, изменения взрослого насекомого будут часто влиять (думаю, не часто, а безусловно всегда) на строение личинок».¹⁶⁹ Я спрашиваю, какая же вероятность, чтобы изменение, выгодное для ведения водного образа жизни личинки, переданное через посредство соответственности роста, ничего общего с полезностью не имеющей, – произвело полезность, так сказать, пророчески для совершенно иных и даже противоположных жизненных условий? Какая вероятность, чтобы изменения, приноровленные к водной жизни личинок, отразились соответственной изменчивостью сколько-нибудь удачным манером на насекомых, живущих в воздухе? Не все ли это равно, что через сильное упражнение в плавании получить способность отлично ходить по канату? Не забудем, что все это должно происходить при отсутствии разумного плана развития. Этот путь мог бы повести только к гибели существ, отданных на произвол изменчивости с одной стороны неопределенной, а с другой соответственной. От этого затруднения Дарвин отделывается очень легко. «Но во всех случаях, – говорит он, – естественный подбор устроит так (ensure), чтобы изменения, явившиеся как следствия других изменений, в другом периоде жизни (прибавим: и в других условиях жизни) ни в малейшей степени не были вредны, ибо если бы они сделались таковыми, то это повело бы к уничтожению вида»¹⁷⁰!!! Конечно, повело бы и не могло бы не повести! Странное доказательство! Дарвин как бы говорит: – однако такие виды существуют, значит, подбор в состоянии это устроить. Но мы можем сказать с таким же, или с большим правом: значит, не подбор это устраивает! Он как бы полагает, что эти неудачные приспособления к воздушной жизни через изменения, выгодные для водяной жизни, и наоборот, составляют не более как исключения, которые подбору не слишком трудно устранить. Но очевидно, что это не исключение, а общее правило. Очевидно, шансов на то, что изменения отразятся соответственностью развития вредным образом на жизнь в других условиях, в миллионы раз больше, чем шансов на то, что они отразятся полезным или даже только безразличным образом.

Далее Дарвин согласует самым легким образом все эти противоречия, заключающиеся уже не в этом только частном случае; он говорит вообще: «Естественный подбор изменяет строение детенышей в отношении к родителям и родителей в отношении к детенышам».¹⁷¹ Но это достигается ведь только тем, что ради краткости допущена метафора: естественный подбор принимается за особое деятельное начало – подбор изменяет строение; тут как бы забывается, что подбор, как подбор, ничего изменить не может, он может только принять или отвергнуть предложенные ему изменения, так как он только критическое, но не творческое начало, и притом начало не самостоятельное, а только сложный результат нескольких других.¹⁷² Изменение детенышей произвело соответственно росту изменение во взрослом организме. Будет огромная вероятность, что оно окажется непригодным для него, и он более или менее постепенно и медленно должен гибнуть; и то же самое относится и к незрелым организмам, измененным соответственно изменчивостью, вследствие изменения какой-либо черты взрослого организма, и гибель этим еще ускорится. Итак, по крайней мере все те организмы, различные возрасты которых живут в различных средах, должны бы исчезнуть с лица земли, вследствие взаимодействия и игры тех явлений, которые в своей совокупности обусловливают с одной стороны естественный подбор, а с другой – соответственно росту. Ибо, если известные изменения необходимо следуют за другими, совершенно независимо от того, полезны они или вредны сами по себе, если далее отделаться от них невозможно, так как они влекутся другими, а эти последние укрепляются, фиксируются подбором (выгодой, доставляемой в борьбе за существование) для совершенно иной среды; то что же остается несчастному существу, растягиваемому противоположными родами изменчивости, как не погибнуть подобно князю Игорю, привязанному Древлянами к согнутым вершинам деревьев?

Но жизнь некоторых личинок в воде, а взрослых насекомых в воздухе, есть только крайний случай общего правила, что условия жизни, выгодные для детенышей, вредны для взрослых, и наоборот; и если приноровления, производимые естественным подбором в одном возрасте, отражаются посредством соответствующей изменчивости, известного рода изменениями на другом возрасте, – то вся вероятность на той стороне, что эти последние не будут для него пригодны и поведут к гибели вида. Для большей ясности переведем это на совершенно другую категорию явлений. Пусть издаются два журнала противоположных направлений на таких странных условиях, чтобы всякая статья, присылаемая для помещения в одном из них, передавалась на критику редакции другого, которая может вычеркивать из нее все, что ей не по вкусу, и вставлять все, что ей нравится, и это все опять переходит на такую же критику, исправление и добавление первой редакции. Много ли, спрашивается, останется смысла в этой статье и будет ли она когда-нибудь пригодна для печати, а если напечатается, найдет ли себе читателей (иначе, как для насмешки и глумления) – другими словами: может ли такая статья получить литературную жизненность?

Все это необходимо следует, если соответствующей изменчивости придадим тот смысл, который вытекает из данного ей Дарвином определения. «Я разумею под этим выражением то, что вся организация так связана во время ее роста и развития, что если случаются легкие изменения в любой части ее и накапливаются естественным подбором, то и другие части изменяются».¹⁷³ Если одна часть изменяется так, что это изменение может накопиться подбором, но при этом необходимо влечет за собой изменения во всех остальных чертах строения организма, и эти последовательные, неизбежные, так сказать, на привязи выступающие изменения, должны соответствовать условиям жизни организма, – то неизбежно одно из двух: или что организм, так сказать, скрытно гармонически предустроен, так что выступающая наружу одна черта этого строения выводить за собою целую вереницу гармонически с нею и между собою связанных черт, но тогда где же Дарвинизм? – все основы его испарились с принятием этого предположения; или, случайно, но необходимо вызванные и никакою разумною связью между собою не соединенные черты строения должны находиться, в неизмеримо большом числе случаев, с нею и между собою в противоречии; и организм должен олицетворять нам Крыловский воз, в который запряжены щука, рак и лебедь.

Не знаю, сознательно или бессознательно, – но это противоречие в теории чувствовалось однако некоторыми, по крайней мере, из последователей Дарвина, и определение им данное, опять-таки не знаю, намеренно или случайно, было изменено. Так, например, г.Тимирязев следующим образом видоизменяет Дарвиново определение: «Наконец, благодаря одному свойству органических существ, которое Дарвин называет соотношением развития, отбор может иногда упрочивать и такие свойства, которые не приносят даже косвенной пользы организму. Сущность этого закона заключается в том, что между некоторыми частями организма, между отдельными органами существует какая-то скрытая связь, вследствие которой изменение одной части сопровождается изменениями другой; причина этой связи, в большей части случаев, для нас темна, но тем не менее самый факт не подлежит сомнению».¹⁷⁴ Легко усмотреть, что оба эти определения, Дарвиново и г.Тимирязева разнятся друг от друга совершенно: что у первого является действительно неким законом, обусловливающим собою организм, то становится у другого неважной частностью, неопределенным наблюдением, которые он лишь напрасно называет законом. В самом деле, что же это за закон, который гласит: некоторые, но неизвестно какие, части организмов (или вернее черты строения) влекут за собой иногда, но неизвестно когда, некоторые изменения, но неизвестно какие, в некоторых других, и опять-таки неизвестно в каких частях или чертах организма?

Оставляя в стороне это неправильное применение слова «закон», несомненно, что определение, даваемое соответственной изменчивости г.Тимирязевым, гораздо сообразнее с духом теории, чем определение самого Дарвина. В сущности, и он так его понимает, как его последователь; но счел нужным и возможным выразиться, так сказать, более научно. Но при этом последнем определении является у нас другое недоумение. Читатели припомнят, как осуждает Дарвин тех естествоиспытателей, которые вздумали отличить от обыкновенных видов так называемые естественные виды. Он полагает, что придет день, когда это будет выставляемо как любопытный пример слепоты предвзятых мнений. Но неужели того же самого упрека и по той же самой причине не заслуживает и это разделение появления признаков: в одном случае по неопределенной изменчивости, причем они накопляются и упрочиваются подбором (вследствие их выгодности в борьбе за существование), а в другом по соответственной изменчивости совершенно безотносительно к их пользе, вреду или безразличию, а только по какой-то необходимой их связи с некоторыми из признаков первого разряда? Скажут, что первые именно и отличаются своей пользой для организма, а вторые отсутствием ее, и что для не дающегося иным образом объяснения этих последних придумана соответственная изменчивость, так сказать с отчаяния, – с этим я не спорю. Но какое же есть основание утверждать, что этой связью могут быть вызваны на свет Божий только безразличные и в некоторой слабой степени вредные признаки, но никак не полезные? Если же могут быть вызваны по связи и эти последние, то в каком количестве, какой важности и как их отличить от происшедших не по этой связи, а прямо и просто по неопределенной изменчивости? Ведь если их будет очень много, и они могут быть очень важными, то, как я уже заметил, устраняется и вся надобность в подборе. Во всяком же случае, если на все эти вопросы теория ответить не может, то она и вообще не может класть неопределенную изменчивость и подбор в фундамент всего возводимого ею здания, ибо не знает, что, собственно, ей принадлежит, а что соответственной изменчивости. Ведь роли легко могут перемениться, и основанием органического здания, при такой неизвестности, может стать соответственная изменчивость, т.е. при таком возрастании ее размеров и значения – само Кювьеровское correlation des organes; неопределенная же изменчивость (следовательно, и подбор) получить значение служебное, не второстепенное, а какое-нибудь десяти- или двадцатистепенное, то есть то значение, наконец, в котором ей никто не отказывает, то, по которому ей предоставляется, вместе с внешними влияниями, производить индивидуальные особенности и разновидностные отклонения от видовых типов. Таким образом, и при смягченном определении соответственной изменчивости теория ничего не выигрывает.

Из всего этого следует, что соответственная изменчивость есть Ахиллесова пята теории, что чем менее она к ней прибегает, тем для нее лучше, что может быть еще было бы лучше и вовсе к ней не прибегать, а сознаться, что такое-то и такое-то явление для нее, на настоящей по крайней мере ступени ее развития, необъяснимо. На это тем скорее можно было бы согласиться, что и при ее помощи многое остается все-таки необъяснимым. Во всяком случае, какой уж это союзник, в котором таится самый коварный и самый опасный враг?

Мы изложили с беспристрастием, в надлежащей полноте и в систематическом порядке все главные положения Дарвинова учения, весь тот процесс, которым, по мнению знаменитого английского ученого, произошли все разнообразные формы органического мира от наипростейших одноячейковых организмов до человека включительно, и кроме того старались с возможной строгостью определить свойства и долю участия каждого из принимаемых им главных и вспомогательных начал, или факторов, в произведении этого результата. Теперь мы можем, следовательно, определить общий характер этого учения.

С одной стороны, оно поражает нас своей рациональностью и простотой, ибо стремится решить свою громадную задачу, не прибегая ни к каким особым силам, специально придуманным для данного случая, ни к каким гипотетическим деятелям. Лейель старается объяснять все геологические явления теми самыми процессами, которые и теперь деятельны на земном шаре, изменяют незаметным и неощутительным образом вид земной поверхности, производят новые наслоения, размывают старые, поднимают и опускают почву, обращают дно морское в части материков и островов, и части суши покрывают соленой или пресной водой; он даже не считает нужным прибегать к усилению напряженности этих процессов в былые времена. Так точно и Дарвин, любящий сравнивать свое учение с Лейелевым, ничего другого не требует для своей несравненно обширнейшей, сложнейшей и труднейшей задачи, как тех же обыкновенных начал, явлений, фактов и процессов: индивидуальной изменчивости, наследственной передачи и жизненной борьбы, которые ежедневно происходят перед нашими глазами и едва обращают на себя наше внимание. Знаменитый французский химик и физиолог, врач, революционер и социалист Распайль¹⁷⁵ еще в начале тридцатых годов говорил в своей Physiologie végétale, что подобно Архимеду, сказавшему: «дайте мне точку опоры, и я переверну мир», физиолог должен мочь сказать: дайте мне организованную ячейку и я возвращу вам весь органический мир (donnez moi une vésicule organisée et je vous rendrai le monde organisé tout entier), разумея это в физиологическом смысле, и конечно, сам этой задачи не выполнил. Дарвин, по-видимому, мог бы сказать с большим правом, в смысле морфологическом: «дайте мне простейшее живое существо, и я возвращу вам весь органический мир, и прошедший, и настоящий, со всем его невообразимым разнообразием и изумительною внутренней и внешней целесообразностью». Этой-то простотой и рациональностью Дарвин и привлек в значительной степени на свою сторону такое огромное число последователей, как между учеными, так и между образованною публикою вообще.

В этом отношении можно даже сказать, что теория его имеет преимущество (если только это преимущество) перед большей частью наших физических теорий, каковы: теория тяготения, теория волнений эфира, атомистическая теория, все – учения отчасти мистические, в основании которых лежат предположения, недоказуемые непосредственным наблюдением и даже по сущности своей вовсе ему неподлежащие: движение планет, падение тел объясняются особенным таинственным свойством материи – притяжением (в чем Лейбниц и Картезианцы упрекали Ньютона); явления света – гипотетическим эфиром; соединения веществ в определенной пропорции – существованием абсолютно простых неделимых частиц материи, атомов. Дарвиново же учение ни к чему подобному не прибегает. Но зато физические теории объясняют все подлежащие им явления причинно, каузально и притом механически, на что Дарвинизм даже и не покушается. Фундаментальное начало его – изменчивость, ни в общем, ни в отдельном каком-либо случае, не выводится из какой бы то ни было причины. Если и говорится о причинах изменчивости, то только с той общей точки зрения, по которой мы говорим, что нет действия без причины; по образу действия всех этих внешних и внутренних, посредственных и непосредственных, определенных и неопределенных причин остался столь же неизвестным после Дарвина, как и до него. Собственно говоря, им дано только название причин. Впрочем, считаю нужным оговориться, что из этого я ни малейшего упрека теории не делаю, по причинам, которые будут изложены в своем месте. То же самое относится и к наследственности (теорию пангенезиса я оставлю пока в стороне). Центр тяжести теории и не лежит вовсе в причинах, производящих разнообразие органических форм, ибо формы эти обусловливаются и определяются вовсе не причинами их производящими, а тем, достигают ли они или нет целей, совершенно вне этих причин лежащих, совершенно от них независимых и даже ни в какой связи с ними не состоящих. Правда, цели эти не суть наперед установленные, но тем не менее они определяют собою весь характер и все свойства органических существ.

Почему, спросите вы, такое-то животное, например жирафа, имеет такую форму, такое внутреннее строение, такой цвет и т.д.? Потому, ответит вам теория, что место, занимаемое жирафой в природе, определилось безжалостным уничтожением всех изменений, которые ему не соответствовали, и сохранением ныне существующих, как единственных оказавшихся к ним прилаженными. Если наконец некоторые свойства жирафы не прямо этим путем установились, то были унаследованы от предков, а у предков именно таким же путем были определены. В причинах же, производивших изменения, такого определения ни в малейшем количестве не заключалось.

Следовательно, Дарвинова теория, в противоположность вышеупомянутым физическим теориям, есть теория телеологическая, а не каузальная, что опять-таки я вовсе ей в упрек не ставлю, а просто устанавливаю, как факт. Но каким же образом достигаются эти цели, или правильнее, каким образом эти цели определяют, обусловливают органические формы? Ответ на этот вопрос характеризует собою другую сторону Дарвинова учения, ту, которую многие склонны принимать, и я в том числе, за оборотную сторону медали.

С этой другой стороны столь же несомненно, что характеристическими чертами Дарвинова учения должно признать следующие свойства: 1) Случайность, 2) Отсутствие всякого творческого начала и замену его исключительно началом критическим и 3) Мозаичность. Вот этими-то тремя путями, а не другими какими, не механическою необходимостью, как утверждают некоторые, определяется и обусловливается, всегда внешним образом, характер каждой определенной формы и все разнообразие органического мира в целом и в частях.

1) Случайность, как основная характеристическая черта Дарвинова учения.

Чтобы убедиться в справедливости, приписываемого мною Дарвинову учению свойства, необходимо прежде всего определить, что такое случайность. Для этого я ничего лучшего не могу сделать, как привести следующее место из статьи Бэра о целях в процессах природы, где это понятие установлено с такою ясностью, что ничего лучшего не остается желать. «Невинная случайность также не должна существовать (см. Введение, место, цитируемое из Геккеля). Хотя я это уже часто читал, но никогда не мог понять, или скорее, иначе себе объяснял. Если я прохожу мимо дома и с крыши падает черепица, то для меня это ведь все-таки случайность, упадет ли она мне на голову, или к моим ногам. Для черепицы падение, конечно, не случайность, а необходимость, лишилась ли она своего прикрепления, или имела какую-нибудь другую причину к падению; но для нее также случайность, что я как раз в это самое время прохожу внизу, если только она не была брошена в меня с намерением. Случайность есть вообще – чтобы попытаться дать ей философское определение – совершение, совпадающее с другим совершением (Geschehen), с которым оно не состоит в причинной связи. Случайности, следовательно, будут не совсем-то редко случаться в природе, т. е. совпадения двух процессов, не имеющих одной и той же причинной связи. Совершенно отдельных случайностей, конечно, не может быть, и это просто мыслительная лень, если мы называем случайностью какое-нибудь явление, коего обусловливающую причину мы не тотчас усматриваем. Для самого себя ничто не может быть случайностью, но только для чего-нибудь постороннего. Может ли из случайностей, или соединения случайностей произойти что-нибудь разумное? – это другой вопрос, на который я должен отвечать отрицательно. А этот вопрос и составляет настоящее ядро нашего спора».¹⁷⁶

После этого, очень простого и убедительного разъяснения, не может быть сомнения, что случайность действительно существует, несмотря на всеобщее господство необходимости. Однако и против такого определения случайности можно возразить, и действительно возражают, что с точки зрения единства общей причины всего бытия (монизма), какая бы она, впрочем, ни была, все явления находятся в общей связи, хотя бы и очень отдаленной. Но, так как ни видеть этой связи, ни тем менее провести ее в отдельных случаях абсолютно невозможно, то и возражение это есть, в сущности, не более, как общее место. Но это было бы так сказать только практическим опровержением сделанного возражения, основанного на детерминизме. Мне кажется, что можно провести его и теоретически, то есть показать, что и при строгой необходимости все-таки будет место случайности и место весьма обширное, – что эти понятия не исключают друг друга. В материальном порядке вещей, если какое-нибудь явление произошло, то, хотя бы оно состояло в совпадении двух явлений, общей причины, по-видимому, не имеющих, – оно должно было произойти необходимо, но необходимо единственно только при том бесконечном ряде явлений, который ему в действительности предшествовал. Пусть изменится, или будет отсутствовать в этом ряде любое какое-нибудь явление, или прибавится какое-либо новое; то его уже не произойдет. Такое явление – несмотря на его необходимость – назову я случайным. Если же, напротив того, одно или несколько из предшествовавших обусловливающих явлений имеют такое преобладание, что при изменении, отсутствии или замене многих из них, результат, несмотря на это, все-таки произойдет; то тогда только, можно, не играя словами, назвать его необходимым. Напр., в жизни человека могут измениться все условия и обстоятельства, от самого момента его рождения; но он все-таки смерти не избежит. Точно так же около какой-нибудь внетропической местности северного полушария могут подняться и с севера, и с юга, и с востока, и с запада целые Альпы, или вместо материка образоваться моря; сама местность может подняться или опуститься и климат ее через это измениться до чрезвычайности: но все-таки летом в июле будет в ней теплее, чем зимой в январе; на отношение же между длиной дня и ночи все эти перемены и вовсе никакого влияния иметь не будут. Многие перемены могут случиться в солнечной системе; Юпитер может лопнуть и распасться на астероиды или превратиться в метеорическую пыль, – Земля по-прежнему будет вращаться около Солнца; во временах года, в длине суток никакого изменения не произойдет. Такие явления мы можем по праву называть необходимыми. Но совершенно другое при падении кирпича на голову прохожему. Случись одно изменение в непрерывной цепи предшествовавших явлений, и этого совпадения уже не будет. Оно необходимо лишь при бесконечно длинном ряде явлений, не находящихся в определенной зависимости друг от друга, и из которых каждое имеет одинаковое значение и силу для произведения известного результата. Этот результат есть последнее звено бесконечно длинной цепи, но нет необходимой для сего последовательности звеньев – она для всякого явления, называемого нами случайным, бывает всякий раз иная, ничто не заставляет ее повторяться. В некотором смысле отношение между случайными явлениями и явлениями необходимыми можно сравнить с отношением между числами первыми между собою и числами, имеющими общих множителей. Общими между первыми суть только составляющие их единицы. Явления случайные суть явления, ничего общего между собой не имеющие, явления несократимые, так сказать первые между собою, не подлежащие никакому общему закону и потому необходимые лишь при абсолютном тождестве последовательности всех явлений, с самого их начала, при ряде совершенно особом для каждой случайности. Если бы все явления были случайными, хотя бы и необходимыми, то есть не беспричинными, мы получили бы абсолютный хаос – абсолютный беспорядок. И в хаосе положение частей относительно друг друга и последовательность явлений, если угодно, необходимы. Но есть же разница между хаосом и космосом, и разница эта состоит в том, что в хаосе всякая часть до последних границ деления, всякое явление абсолютно равны между собою по силе, значению и влиянию их как причин. Всякий ряд явлений есть поэтому особый, не повторяющийся, вполне самостоятельный, т. е. случайный; в космосе же все иерархически соподчинено. Два случайно совпадающие между собою явления состоят между собою в таком же отношении, как два луча, исходящие от звезды, не имеющей параллакса, и падающие на различные точки земли. Они сходятся в одну точку и, следовательно, образуют собою некоторый угол, но мы все-таки не можем принимать эти лучи иначе, как за параллельные. Тут это конечно зависит от недостаточности наших измерительных средств; но если бы звезда находилась от нас действительно на бесконечном расстоянии, то лучи были бы и в самом деле строго параллельными. Но бесконечные ряды причин, обусловливающие совпадение двух явлений, ведь и действительно могут сходиться только на бесконечном расстоянии, в конце бесконечного преемственного ряда их, а потому мы имеем полное право не практически только, но и теоретически считать их друг от друга независимыми, то есть абсолютно случайными, несмотря на необходимость каждого из них, и это при самом строгом детерминизме.

Если мы стасуем колоду карт, то расположение этих карт после тасовки все называют случайным, хотя расположение их относительно друг друга зависит от первоначального их расположения до тасовки, от различий в мускульных сокращениях тасующих рук, от числа тасований и конечно также от несовершенно одинаковой толщины отдельных карт и неодинаковой их гладкости; но если бы эту последнюю категорию причин, которая есть особая для каждой карты, и устранить, то расположение их после тасовки все-таки осталось бы случайным. Между тем можно сказать, что, при данных условиях предшествовавшего расположения и тасовки, всякая карта заняла свое место относительно других по строгой необходимости; но необходимость эта объемлет собою только именно этот один случай и ничего более. Карты расположены случайно не только по отношению расположения других карт между собою, но и по различию места, которое она сама занимает каждый раз в глубине колоды, и потому нельзя не видеть различия между расположениями карт вследствие тасовки и расположения их по какому-либо предварительному плану, где необходимость распространяется на весь разряд явлений, то есть в настоящем случае на расположение карт. Как же примирить эту очевидную случайность с одной стороны и столь же очевидную необходимость с другой? Мне кажется, очень просто: – тем, что случайность и необходимость вовсе не противоположные друг другу понятия, точно так же как не противоположны необходимость и целесообразность (что доказывается Бэром в той же статье). Необходимости противоположна свобода, самопроизвольность; случайности же противоположна закономерность, которая может проявляться как возвращение явлений, или во времени по более или менее простому или сложному типу периода, или в пространстве по более или менее сложному типу порядка, системы, или по обоим типам совместно. Таким образом характеристикой случайности было бы отсутствие всякой периодичности во времени и в пространстве.

Теперь, если будем рассматривать с этой точки зрения явления и события природы, то найдем, что большинство их представляют смешение в различной пропорции закономерности и случайности. Например, возьмем падение снежинок во время метели. В тех путях, которые описывают отдельные снежинки, мы найдем ту закономерность, что все они направлены сверху вниз и наклонены (хотя и под разными углами) в сторону, куда дует ветер. Во всем остальном они без сомнения окажутся без всякого порядка, как в одновременном, так и в последовательном их расположении относительно друг друга и в фигуре тех линий, по которым они пролетают. Следовательно случайность будет иметь очень большое, даже преобладающее значение в падении снежинок. Но в расположении планет солнечной системы, в их движении, в возвращении дня и ночи, времен года, царствует почти абсолютная закономерность; доля случайностей если не совершенно, то почти доведена до нуля. Я говорю почти, потому что можно себе вообразить, что среда, в которой движутся планеты, какой бы редкой мы себе ее ни представляли, все же может иметь несколько различную плотность в разных точках пространства, может быть различно сгущена, в ней могут происходить различные токи, как например в жидкости, в которой тает соль или сахар, хотя бы и неизмеримо слабые. И эти различия могут быть первоначальными, или происходящими от бесчисленного множества причин, внешних для самой солнечной системы и не представлять никакой правильности, никакого порядка и системы в своем расположении, одним словом, никакого периода в пространстве и времени. Через это движение планет необходимо должно бы сделаться не абсолютно равномерным и в какое-нибудь данное время, например в час, в сутки, пробегать не вполне с той скоростью, которую бы им предписывал второй Кепплеров закон, а на какую-нибудь триллионную или квадриллионную долю секунды быстрее или тише. На противоположном конце ряда, определяемого смешением закономерности и случайности, можно поставить расположение карт в тасуемой колоде. Здесь почти абсолютная случайность и доля закономерности почти доведена до нуля. Опять-таки говорю почти, потому что если бы два человека стали огромное число раз стасовывать две колоды, с первоначально одинаковым расположением карт (в том например, как они лежат в запечатанных колодах), и после всякого стасования записывалось расположение карт; то не совсем невероятно, что получился бы какой-нибудь чрезвычайно слабо намеченный тип в расположении карт каждого из тасовщиков, при разборе миллионов отдельных случаев тасования. И это должно бы зависеть от несколько отличной методы, несколько различного так сказать ритма в тасовании. Еще вероятнее, что если бы первоначальное расположение карт было различное в двух колодах, то это первоначальное расположение очень долго давало бы себя несколько чувствовать.

Применим теперь сказанное нами к происхождению органических форм путем Дарвинизма. Из его определения изменчивости, непременно, как мы видели, неопределенной, явствует, что индивидуальные изменения, из которых слагаются все более крупные (видовые, родовые и пр.) различия, не могут считаться закономерными, несмотря на необходимость каждого из них – и следовательно, суть не что иное как случайности, по крайней мере, в чрезвычайно преобладающей степени. С другой стороны, и те внешние условия неорганического и органического мира, приспособлением, приноровлением, прилаживанием к которым определяется их сохранение или уничтожение, и в первом случае их накопление, также в значительной степени случайны, хотя не в такой степени, как сами изменения. В особенности многие из неорганических условий, напр., климат, закономерны и в своей последовательности, и в своем пространственном расположении. Но для нас не важно, если бы и все они были беспримесно закономерны. Поэтому в прилаживании, применении почти вполне случайных изменений к отчасти случайным внешним условиям, проявляется уже во всей силе сугубая случайность в том смысле, как ее принимает Бэр, ибо они не связаны между собой общей причинной связью, так как ведь внешние условия суть только поводы, а не причины изменчивости. Отговорка, что ведь в конце концов все зависит от единой общей причины, не имеет никакого значения, потому что чем отдаленнее причинная связь – а она отдалена во всяком случае на неисследимое и неизмеримое расстояние – тем слабее должно быть влияние ее, и на деле, в действительности, доводится до нуля, или, если угодно, до бесконечно малой величины, точно также как в падении черепицы на голову прохожего.

В сущности так, собственно, понимает сам Дарвин свое учение; а это пока и составляет для меня все, что я желал показать. «Прямое действие условий существования, ведет ли оно к определенным результатам, совершенно отлично от последствий естественного подбора, потому что естественный подбор зависит от переживания, при различных и сложных обстоятельствах, наиболее приспособленных особей, но не имеет никакого соотношения с первоначальной причиной какого-либо изменения в строении»,¹⁷⁷ т.е. будет все таки случайностью по определению Бэра, хотя бы сами изменения не только были необходимы, но даже и закономерны. Еще гораздо яснее и определеннее выражает эту же мысль Дарвин в следующем месте: «Я говорил о подборе, как о главном деятеле, но его действия безусловно зависят от того, что мы, в нашем невежестве, называем произвольной или случайной изменчивостью. Заставим архитектора построить здание из необтесанных камней, скатившихся с обрыва. Форма каждого обломка может быть названа случайной; однако же она была определена силой тяжести, свойством скалы и покатости обрыва» (это, как мы видели, не находится вовсе в противоположности со случайностью, которая вовсе не синоним беспричинности) – «происшествия и обстоятельства, которые все зависят от естественных законов, хотя и нет никакого соотношения между этими законами и целью, для которой эти камни употребляются архитектором» (в этом все и дело). «Равным образом изменения каждого существа определяются неизменными законами; но это не имеет никакого отношения с живым строением, которое медленно созидается посредством подбора, как естественного, так и искусственного».¹⁷⁸

Признает ли после этого Дарвин случайность основанием своего учения, или нет? Очевидно, что он не только не отвергает случайности вообще, как Геккель, но и понимает ее точно так же, как Бэр. Но напрасно он изменение каждого существа признает результатом изменчивости – случайной только по-нашему невежеству; она осталась бы случайной и при самом полном и глубоком знании причин (внешних и внутренних) его производящих, до тех пор, пока сам Дарвин или его последователи считали бы возможным основывать на ней свою теорию. Перестань она быть случайной, то сделалась бы определенной и закономерной, т.е. вступила бы в те предначертанные пути оросительных потоков, о которых говорит Аза Грей и которых Дарвин не хочет признать. Случайная изменчивость не вследствие нашего невежества, а совершенно от него независимо, вследствие требований и определений самой теории. Перестань она быть случайной, как опять-таки замечает сам Дарвин в том же месте, где возражает Аза Грею, упразднилась бы вся надобность в сугубо-случайном подборе. Всякая форма зависела бы тогда от хода закономерной изменчивости, как напр. при образовании цыпленка из зародыша – как бы, впрочем, медленно и постепенно эта изменчивость ни действовала. Она, эта закономерная изменчивость, а не борьба за существование, не подбор – определяла бы происхождение, строение и целесообразность существ.

Но как бы там ни было, для утверждения факта, что Дарвин сам считает свое учение основанным на случайности, для нас с избытком достаточно подчеркнутых слов в наших выписках, особенно в последней.

2) Отсутствие творческого начала и замена его исключительно началом критическим.

Под творческим началом, как в обширном смысле, когда мы относим его к деятельности верховного идеального начала в природе, (как бы мы, впрочем, его себе ни представляли, хотя бы и под видом Гартмановского бессознательного), так и в более тесном, когда мы относим его к научной, художественной или промышленной деятельности человека, – нельзя разуметь ничего иного, как явно или скрыто разумной деятельности, согласующей части с целым и целое с частями и с внешними условиями творимого, или производимого. Но в Дарвиновом учении вся сумма свойств организмов (за исключением жизненности первобытной ячейки) скопилась из мелких индивидуальных изменений; изменения же эти предполагаются всяческими: и полезными, и вредными, и безразличными, ни с чем не соображенными; не имеющими никакого отношения к происходящему из них результату и не следующими сами по себе никакой закономерности, ибо изменчивость неопределенна. Вся разумность, целесообразность, проявляющаяся в организмах, приписывается исключительно подбору. «Если бы нашему архитектору, продолжает сравнение Дарвин, удалось построить благородное здание, употребляя грубые обломки, …мы бы восхищались его искусством еще более, чем если бы он употребил камни, нарочно отесанные для этой цели. То же можно сказать о подборе, будет ли он применяем человеком или природой. Потому что, хотя изменчивость необходимо нужна (ибо доставляет материал, который – не забудем – печати разумности, а следовательно и творчества на себе не носит, подобно грубым и случайным обломкам камня), «но когда мы глядим на какой-нибудь в высшей степени сложный и превосходно приспособленный организм, важность изменчивости переходит на совершенно второстепенное место, в сравнении с подбором; таким же образом, как форма каждого обломка, употребленного нашим вымышленным зодчим, маловажна сравнительно с его искусством».¹⁷⁹

Не очевидно ли, что вся разумность результата, Дарвином признаваемого и всегда с особенным усердием выставляемого, полагается в подборе, который что же, как не критическое начало, отвергающее с ним несогласное и принимающее ему соответственное? А критерий этой соответственности, этого согласия, заключается в приноровленности к внешним условиям. Я говорю, подбор – начало исключительно критическое, потому что он ровно ничего сам по себе сделать не может, не может ни изменить, ни прибавить, ни убавить ни йоты. Все делает неразумная и случайная изменчивость, подбор же может только отвергать или принимать ему предлагаемое. Аналогия с архитектором и обломками свалившихся с утеса камней хороша, но не проведена до конца. Надо, чтобы архитектор мог без малейшей притески, а при помощи одной лишь критики, то есть отбрасыванием неподходящих обломков, так приладить остальные друг к другу, чтобы не оставалось в возводимых им стенах, шпицах, сводах, карнизах, пилястрах, колоннах и прочее ни пустот внутри, ни выдающихся снаружи ребер, углов, ни вдающихся впадин, потому что ведь на скрепляющий цемент и на сглаживающую штукатурку тут рассчитывать нельзя. Откуда бы им в самом деле взяться? Если это возможно, то я скажу: да, творчество есть лишнее требование; во всем и всегда можно, если только времени хватит, обойтись одной критикой. Но заметим, что архитектор не только не может обтесывать или притесывать обломков, он не может даже и отыскивать подходящих, а должен довольствоваться тем, что ему, без его ведома, предлагается, в настоящем случае лишь тем, что скатывается к его ногам.

3) Мозаичность

Эта последняя характеристическая черта вытекает необходимо из двух предыдущих и из требований постепенной изменчивости. Как я уже говорил, ни одно органическое существо не вылито целиком из одной массы в полную и цельную форму, как статуя, а сложено из кусочков, которые даже нельзя пришлифовывать друг к другу, как это делается с мозаикой. Все что допускается – это постепенная замена одних кусочков другими. Только этим мозаичная фигура медленно совершенствуется и не только достигает наконец высокой, изумительной степени законченности и художественности, но и во все время своего образования должна всегда быть и законченной, и относительно совершенной. Что это не напраслина, мною возводимая, и даже не мой личный, более или менее верный, вывод из моего понимания Дарвинова учения, а его собственное представление о происхождении органических существ, это опять докажу выписками:

«Я закончу эту главу несколькими замечаниями об одном важном предмете» (значит, это не вскользь сделанное замечание). «У животных, подобных жирафе, у которых все строение превосходно приспособлено для известных целей, все части тела, как полагают, должны были измениться одновременно; а это, говорили многие, едва ли допускается началом естественного подбора. …Без сомнения, если бы шея животного вдруг сильно удлинилась, то одновременно с этим и передние ноги и спина его должны были бы укрепиться и измениться; но нельзя отрицать, что шея, или голова, или язык, или передние члены животного могли удлиниться в весьма незначительной степени, без всякого соответствующего изменения в остальных частях тела» (значит, и соответственная изменчивость тут роли не играла); «а во время засухи животные, слегка измененные таким образом, имели бы легкое преимущество и поддерживали бы свое существование дольше, имея возможность обедать более высокие ветви. Жизнь или смерть особи обусловливалась бы ежедневною разницей в нескольких глотках. Вследствие повторения тех же причин, и вследствие случайных скрещиваний между пережившими животными, появилось бы наконец некоторое приближение, сначала медленное, колеблющееся, к превосходно приспособленному строению жирафы».¹⁸⁰ Этот пример Дарвин подтверждает тем, как по его мнению произошел коротколицый турман путем искусственного подбора: «В этом случае, – говорит он, – мы знаем, что неопытные заводчики принуждены обращать внимание на один пункт после другого, и не должны пытаться улучшить зараз все строение».¹⁸¹ И еще: «Если бы мы могли проследить длинный ряд предков первостатейной борзой собаки, до ее дикого волкоподобного прародителя, то увидели бы бесконечное число самых незаметных ступеней то в одном признаке, то в другом, ведущих к ее настоящему совершенному типу».¹⁸²

Подобное же рассуждение прилагает Дарвин к образованию Ирландского торфяного оленя, во избежание необходимости прибегнуть к помощи соответственной изменчивости, и не придать ей слишком большого, как мы видели, опасного для теории, значения. «Герберт Спенсер замечает, что когда Ирландский олень приобрел свои чудовищные рога, весом более чем в сто фунтов, то явилась необходимость в многочисленных соотносительных изменениях» (необходимость, положим, явилась, но кто же имеет обязанность ей удовлетворять? Дарвин по крайней мере очень хорошо понимает, что никто); «а именно понадобились: утолщенный череп, чтобы поддерживать рога, усиленные шейные позвонки для поддержки шеи, и могучие ноги и голени, и все эти части должны быть снабжены подходящими мускулами, кровеносными сосудами и нервами. Каким же образом могли быть приобретены все эти превосходно координированные изменения в строении? Я придерживаюсь того мнения, что огромные рога у самцов оленя образовались постепенно и медленно вследствие полового подбора, то есть вследствие того, что лучше вооруженные самцы побеждали хуже вооруженных и оставляли наибольшее число потомков. Но я не вижу необходимости, чтобы все части тела изменялись одновременно. Каждый олень представляет индивидуальные различия, и те из животных той же области, которые храбрее остальных или имеют более тяжелые рога, или более крепкие шеи, или вообще сильнее других, захватывают себе наибольшее число самок, и следовательно, оставляют наибольшее число потомков. Эти потомки наследуют в большей или меньшей степени эти самые качества, и иногда скрепляются между собой или с другими особыми, изменяющимися таким же благоприятным образом; а из их потомков, лучше одаренные в каком бы то ни было отношении, продолжают размножаться. Дело идет таким образом все совершенствуясь то в одном, то в другом направлении, пока не достигнет превосходно координированного строения самца оленя». И затем, сославшись, подобно тому, как для жираф, на коротколицых турманов, например ломовых и скаковых лошадей в виде объяснения, продолжает: «Если бы мы могли обозреть разом весь ряд промежуточных форм между одним из наших теперешних животных (лошадей) и его ранним неусовершенствованным прародителем, то увидели бы огромное число животных, каждое поколение которых не было бы одинаково улучшено по своему строению, но которые представляли бы некоторое усовершенствование иногда в одном пункте, иногда в другом, в общей же сложности постоянно бы приближались к признакам нашей теперешней породы скаковых и ломовых лошадей, которые так превосходно приспособлены, в одном случае для быстроты, в другом для перевозки тяжестей».¹⁸³

Мозаика это, или нет?

Подобно тому как случайность тесно связана с требованием неопределенности изменчивости, так точно мозаичность взгляда тесно связана с требованием постепенности изменчивости. Поэтому сверх причин уже указанных, по которым постепенность изменчивости составляет необходимое условие процесса образования новых органических форм по Дарвинову учению, я могу указать и еще на одну, которая будет нам теперь вполне понятна. В самом деле, постепенность изменчивости, проявляющаяся в индивидуальных отличиях, необходима для его теории не только как объяснение целесообразности, что было показано выше, но и для самой возможности существования образующихся видов; ибо только эта постепенность дает возможность животному или растению (в особенности первому, как более объединенному, концентрированному существу), претерпевшему какое-либо изменение, ждать необходимого изменения в другом органе, в другой части своего тела, или другого инстинкта в направлении, ведущем к достижению известной цели – именно цели, состоящей в доставлении организму возможности занять новое, или лучше наполнить старое место в природе. Особенно необходимо это в том случае, когда делу не помогает соответствующая изменчивость. В самом деле, что пришлось бы делать Ирландскому оленю с его стофунтовыми рогами, если бы они появились вдруг, внезапно самопроизвольной изменчивостью, без соответствующего укрепления черепа, шеи, спины и ног; или жирафу с вдруг удлинившейся шеей, без соответствующего изменения других частей организма? Ничего более, как гибнуть, ибо эти односторонние изменения стали бы уже вредными уклонениями от типа – уродливостями. К соответствующей изменчивости прибегать нельзя, ибо опасно – куда девается подбор, а с ним и вся теория, которая, как мы уже говорили, заменилась бы тогда принципом Кювье и в соединении с теорией нисхождения, то есть происхождения видов от предшествовавших форм, какой-либо теорией закономерного развития, как мы это уже видели. Поэтому, хотя Дарвин и не упустил из виду и более крупных скачков, так называемых самопроизвольных внезапных изменений, но не мог предоставить им сколько-нибудь значительной роли в процессе образования органических форм.

Соединение этих трех характеристических свойств Дарвина учения метко и остроумно, хотя и саркастически, выставлено Баром в его статье, появившейся в Аугсбургской Всеобщей газете.¹⁸⁴ «Туманно возникает во мне воспоминание, что я уже однажды читал или слышал о стремлении достигнуть целесообразного, даже глубокомысленного, посредством устранения непригодного (т.е. одной критикой), происходящего посредством случайной изменчивости» (случайности). «Между тем как я стараюсь перетянуть это темное воспоминание через порог сознания, восстает оно передо мною, как живое! Один философ Лагадской академии, исходя из совершенно верной мысли, что вся доступная человеку мудрость может ведь быть выражена только словами, написал на кубиках все слова своего языка, во всех их грамматических формах» (мозаичность) «и изобрел машину, которая не только переворачивала все эти со всех сторон исписанные кубики, но еще вдвигала их в ряды. После каждого поворота машины прочитывались слова, и если три или четыре из них представляли вместе какой-нибудь смысл, такая последовательность слов записывалась, чтобы таким путем достигнуть всевозможной мудрости, которая ведь только словами и может быть выражена. Устранение взаимно не прилаживающегося шло и там чисто механически, но бесконечно скорее, чем в борьбе за существование. Чего же достигли там с течением времени? К сожалению, об этом не имеем мы сведений. Единственный историк Лагадской академии есть Лемуэль Гулливер в своих путешествиях к отдаленным народам, а именно в своем третьем путешествии. В бытность его там, наполнили уже несколько фолиантов отдельными предложениями, по желании, в интересах публики и ее просвещения, построить и привести в движение, на казенный счет, еще 500 таких машин! Долго считали повествователя шутником; …но теперь предстоит необходимость признать, что философ этот был глубоким мыслителем, который предвидел триумфы, празднуемые современной наукой».

Из изложенных мной недостатков теории по одному взгляду, достоинств по другому, вообще же несомненных свойств ее, оказывается, что напрасно причисляют ее к числу теорий развития – теорий эволюционных. Под развитием разумеется ряд изменений, необходимо одно из другого проистекающих, как бы в силу определенного, постоянного закона, хотя бы, в сущности, мы этой необходимости и не понимали, как на деле действительно почти никогда и не понимаем, а заключаем о ней лишь из постоянства повторения ряда. Так развивается бабочка из куколки, куколка из гусеницы и вообще всякий органический индивидуум из зародыша. Но ничего подобного у Дарвина нет. У него вместо развития по некоторому закону – накопление случайных мелких изменений под влиянием не внутренней, а внешней причины, отвергающей одни и принимающей другие.

Но не заслуживаю ли я, при моем изложении учения, упрека в непоследовательности самому себе? Намерение, прямо мною выраженное, состояло в определении в настоящей главе характеристических черт Дарвинова учения, а я вместо этого вдался в его критику – могут сказать те, которые в случайности, отсутствии творчества и замене его критикой и в мозаичности усмотрят осуждение теории. И с моей точки зрения – это осуждение, но такой упрек едва ли возможен со стороны считающих себя убежденными в истине Дарвинизма и вместе понимающих сущность его. Я полагаю, что всякий добросовестный, понимающий дело Дарвинист, и без моего указания, очень хорошо знал, что таковы именно характеристические черты принятого им учения; по крайней мере и доказал не случайно выхваченными обмолвками, а длинными связанными выписками вполне обдуманных рассуждений, что таково мнение самого Дарвина о своем учении. А если это так, то значит, можно оставаться Дарвинистом, не отрицая этих свойств теории, не видя в них непременно печати ложности. С моей стороны это только развитие той дилеммы математических пешек, о которой я упоминал во Введении. Не могут ли в самом деле Дарвинисты отвечать: философские требования закономерности (в противоположность случайности), явной или скрытой разумности творчества (в противоположность исключительно критического начала) и цельности (в противоположность мозаичности) могут быть не более, как привычным, предвзятым мнением, предрассудком, в виду того, что задача решена, несмотря на полное их отвержение? Не могут ли они сказать: смотрите, вот факты и наше их объяснение? Впоследствии, когда вы перейдете к рассмотрению выводов и применений теории, вы увидите множество фактов, получающих свое объяснение все из тех же простых, всем обычных и знакомых, ежедневно перед нашими глазами совершающихся явлений: постоянной, неопределенной, безграничной изменчивости, наследственности и борьбы за существование. В такой предполагаемой речи была бы правда одна неверность: безграничной изменчивости ни ежедневно, ни ежегодно, ни даже ежелетне ни перед чьими глазами не совершалось, но действительно только ее одной. Но какое же имеется основание, могли бы они продолжать, полагать ей пределы, говорить: доселе, но не далее? Разве, несмотря на эти антифилософские, по мнению многих, характеристические черты нашего учения, мы не сдержали слова, не возвратили вам органического мира со всем его разнообразием прошедшим, настоящим и без сомнения будущим, исходя из данного нам простейшего, одноячейнного организма, одаренного жизненностью? Ввиду такого рода возражений, чтобы выпутаться из дилеммы, мне ничего не остается, несмотря на то, что философские аксиомы на моей стороне, как приступить к рассмотрению вопроса: действительно ли задача решена и верно ли ее решение? – к чему теперь и перехожу. Прежде всего я должен проверить все, до сих пор подробно изложенные и, могу сказать, с тщательностью установленные и друг от друга отграниченные, начала Дарвинова учения, что составит обширный предмет пяти следующих глав.