№ 51. Декабря 20-го

Об Заговоры нашего простонародья, по своему первоначальному происхождению, суть не что иное, как языческие молитвы, – молитвы обращенные к стихийным божествам.

Наши предки славяне, находясь на первоначальных ступенях своего развития, сознавали и чувствовали полную свою зависимость от природы. В природе они видели то нужную мать, готовую вскормить их своею нежною грудью, то злую мачеху, которая вместо хлеба подает камень, карает голодом, посылает различные невзгоды и беды, и в обоих случаях всесильную властительницу, требующую полного и безотчетного подчинения, а потому они обоготворили стихийные силы природы, повергались пред этими силами то с детскою любовно и смиренным младенческим простодушием, то с чувством боязни, страха и ужаса. Такое отношение к стихийным силам, как к живым существам, от которых зависят и определяются житейские радости и беды, выражается и в заговорах нашего простонародья. Большая часть этих заговоров состоит из молебных воззваний к небу, солнцу, луне, звездам, грому, ветрам и другим стихийным божествам. «Ты Небо слышишь (говорится в одном из заговоров, от запоя); ты Небо видишь, что я хочу делать над телом раба (такого-то)... Звезды вы ясные, сойдите в чашу брачную, а в моей чаше вода из горного студенца. Месяц ты красный, зайди в мою клеть, а в моей клети ни дна, ни покрышки. Солнышко ты привольное, взойди на мой двор, а на моем дворе ни людей, ни зверей. Звезды уймите раба Божия (такого-то) от вина; месяц отврати раба от вина; солнышко усмири раба от вина...» – «Праведное ты, красное Солнце! спекай у врагов моих, у супостатов, у супротивников, у властей – воевод и приказных мужей, и у всего народа Божьего уста и сердца, злые дела и злые помыслы, чтобы не возносились, не промолвили – не проглаголали лиха супротив меня». «3аря зарница, красная девица, полунощница! покрой ты зарница мои зубы скорбные своею фатою, за твоим покровом уцелеют мои зубы» (в загов. против зубной боли). – «Утренняя заря Мария, вечерняя Маремения утолите мою тоску – кручину» (в заговор., чтобы скотина стояла смирно во время доения). «Месяц ты, месяц, серебрены рожки, златые твои ножки. Сойди ты месяц, сними мою зубную скорбь, унеси боль под облака, моя скорбь не мала, не тяжка, а твоя сила могуча. Мне скорби не перенесть. Вот зубы, вот два, вот три; все твои; возьми мою скорбь. Месяц ты, месяц, сокрой от меня свою скорбь» (в заговор, против зубной боли); или: «месяц, месяц – золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтобы они серого волка не брали и теплой бы шкуры с него не драли» (в заговор, оборотня). – «Мати ты моя, вечерняя заря, жалуюсь я тебе на двенадцать девиц – Иродовых дочерей» (в заговор. от лихорадок). – «Стану я, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь из избы дверьми, из двора воротами в чистое поле на три росстани, помолюся я, раб Божий, трем Ветрам – трем братьям: первый брат – ветер восточный, второй ветер – запад, третий ветер – север. Внесите тоску и сухоту в рабицу Божию, чтобы она о мне, рабе Божием, сохла и тоскнула, не могла бы и дня дневать и часа часовать» (слова присушить девицу²⁶⁰). Нередко встречаются в заговорах молебные воззвания и к вихрям, грому, молнии, дождю, водам и огню очага.

Повергаясь пред стихийными божествами то с детскою любовью и смиренным младенческим простодушием, то с чувством страха и ужаса, наши предки и представления об этих божествах имели чисто – детские. Дети и простолюдины, как известно, не способны к отвлеченному созерцанию, мыслят и выражаются в пластических образах. Ушибется ли ребенок о какую-нибудь вещь, в уме его тотчас же возникает убеждение, что она нанесла ему удар и он готов отплатить ей тем же; катящийся с горы камень кажется ему убегающим, журчание ручья, шелест листьев, плеск волны – их говором. По отношению к окружающему миру наши предки были также детьми и испытывали те же психические обольщения. На стихии они переносили формы своего собственного тела или животных, разумеется, формы более совершенные, идеальные соответственно действительному могуществу стихий; не полагали строгого различия между побуждениями и свойствами человеческими и приписанными природе; признавали стихийные силы исполненными разумною жизнью, наделенными высшими духовными дарами – умом, чувством и словом. Олицетворяя стихийные силы природы в человеческих образах, они переносили на них и свои родовые и бытовые формы, брали уподобления из собственной житейской обстановки и заставляли существа творить на небе то же, что сами делали на земле. Народная фантазия часто рисовала могучие стихии и влияние их на природу в образах, заимствованных и из того, что окружало человека, что потому самому было для него и ближе и доступнее. Метафорическими выражениями и образами, издревле служившими для обозначения стихийных божеств и влияния их на природу и существование человека, переполнены простонародные заговоры.

Небо нашим предкам представлялось огромным, блестящим куполом, сводом, теремом и горою, где обитают светлые боги. Наши поселяне и теперь представляют небо выпуклою поверхностью, на которую будто бы можно взобраться, если дойти до того места, где небо сходится с землею. Представление о небе, как о высокой горе, на которой обитают светлые божества, встречается и в русских заговорах; в одном заговоре читаем следующую заключительную формулу! «еду на гору высокую, далекую, по облакам и водам, а на горе стоит терем боярский, а во тереме боярском сидит красная девица (заря)»²⁶¹. Эта высокая гора, на которую надо ехать по облакам и водам (дождевым источникам), есть небесный свод. Небесный свод, а потом и самое небо, как широкая беспредельная арена, по которой носятся массы дождевых туч, принимались и за великое хранилище вод и получали название воздушного (висящего над головами смертных) океана. Представление это перешло в русские народные заговоры. В народных русских заговорах «океан-море» означает небо, что видно из той обстановки, в какой употребляется это выражение; так в одном заговоре читаем: «посреди океан-моря выходила туча грозная с буйными ветрами, что ветрами северными, подымалась метель со снегами». Так как светлое голубое небо лежит за облаками или за дождевым морем, то, чтобы достигнуть в царство солнца, луны и звезд, надо было переплыть воздушный воды. Таким образом это небесное царство представлялось воображению окруженным со всех сторон водами, т.е. островом. С особенною наглядностью эта метафора выступает в русских заговорах, – там, где говорится о чудном остров – Буяне. Остров – Буян (от слова буй, а слово буй служит синонимом слову яр, ярый – горячий, пылкий, страстный, плодородный, урожайный) – поэтическое название светлого весеннего неба. На острове на Буяне сосредоточены все благодетельные стихийные божества – могучая сила теплых лучей солнца, весенних гроз, громов и молний, ветров, от которых зависит плодородие земли и новая, роскошная, счастливая жизнь её. Сюда то и обращался древний славянин с своими мольбами, упрашивая богов, победителей холода и мрака и создателей летнего плодородия, исцелить его от ран и болезней, даровать ему воинскую доблесть, послать счастье в любви, на охоте и в домашнем быту. Посему остров Буян играет весьма важную роль в народных заговорах: чародейное слово заговоров обыкновенно начинается следующею формулою: «на море на океане, на острове на Буяне», без чего не сильно ни одно заклятье. Так как светлое весенние небо есть хранилище теплых лучей солнца и живой воды, которые дают земле плодородие, одевают ее роскошною зеленью и цветами и водворяют в ней новую, счастливую жизнь, то народная фантазия соединила с ним представление о рае или благодатном царстве вечного лета. В этой стране, где царствует вечное лето или вечная весна, не только обитают светлые и благодетельные для человека божества, но и души усопших праведников. Отсюда понятно, почему остров Буян в народных заговорах называется «святым» и «Божьим».

Одинаковое впечатление, производимое на глаз с одной стороны светом, а с другой блеском некоторых металлов, породило понятие о связи блаженной страны света и тепла с золотом, серебром и медью. Народное воображение рисовало страну света и тепла – страну вечной весны с источниками, текущими серебром и золотом, с садами, на которых растут золотые яблоки, с дворцами медными, серебренными, золотыми и хрустальными, в которых обитают боги, и в которых хранятся несметные богатства. Такое представление о блаженной стране света и тепла, стране вечной весны (острове – Буяне) выражается и в народных заговорах. По свидетельству одного из заговоров (от недугов красной девицы, в болезни полюбовного молодца) на «святом острове стоит семи башенный дом, в котором сидит красная девица – богиня Заря; – сидит она на золотом стуле, на коленах держит серебреное блюдечко, а на блюдечке лежат булатные ножички»²⁶².

Блестящие небесные светила: солнце, луна и звезды казались поэтической фантазии древнего человека дорогими самоцветными камнями, украшающими свод небесного чертога. Народные заговоры, так много сохранившие древнейших поэтических выражений, знают алатырь-камень и ставят его в тесной неразрывной связи с Буяном островом. Алатырь на острове Буяне есть собственно метафора ясного весеннего солнца. Лежит он на океане – воздушном море или на острове Буяне, и обозначается постоянным эпитетом бел-горюч, т.е. плавает по воздушному океану – небу и хранится в райской области, в царстве вечного лета – на острове Буяне; эпитет бел-горюч заменяется иногда выражением: кип-камень (от глаг. кипеть). Именем этого камня обыкновенно скрепляется чародейное слово заклинателя: «кто камень – алатырь изгложет (дело трудное, немыслимое), тот мой заговор превозможет».

Подобно тому, как солнце казалось для народной фантазии драгоценным самосветящимся камнем, и молодой серповидный месяц признавался ею имеющим золотые ноги или рога, на основании внешнего сходства. К месяцу русские заговоры обращают такое воззвание: «месяц, месяц – серебрены рожки, золотые твои ножки» (в загов. от зубной боли).

В древнейшую эпоху создания языка солнечные лучи уподоблялись золотыми нитям. Из этих нитей и приготовляется та чудная розовая ткань, застилающая небо, которую мы называешь зарею. Вот почему в народных заговорах богиня – Заря представляется восседающею на камне – алатыре и вышивающею чудную пелену. Так в одном из заговоров от истечения крови находим следующие обращения к богине – Заре: «на море-океане, на острове – Буяне лежит бел-горюч камень – алатырь, на том камне – алатыре сидит красная девица, швея мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, руду желтую, зашивает раны кровавые. Заговариваю я раба такого-то от порезу. Булат прочь отстань, а ты, кровь, течь перестань»²⁶³. В другом заговоре говорится: «на море-океане, на острове Буяне девица красным шелком шила, шить не стала, руда (кровь) перестала»²⁶⁴. Одинаковое впечатление производимое цветом крови и зари сблизило эти понятия в языке: рудый – рыжий, красный, руда – кровь и металлы в подземных пещерах, рудеть – рдеть, краснеть. Потому кровь стала метафорою ярко – рдеющих лучей солнца. Розоперстная богиня – Заря тянет рудо-желтую нитку и своею золотою иглою вышивает по небу розовую – кровавую пелену. Потухающая заря заканчивает свою работу, обрывает рудо-желтую нитку и вместе с тем исчезает с неба её кровавая пелена. Почему народное поверье и присвоило преимущественно Заре силу останавливать текущую кровь и зашивать действительные раны: «нитка оборвись – кровь запекись», или: «шить не стала – кровь перестала». Согласно женскому олицетворению Зари и её чистейшему блеску, она называется в заговорах «красною девицей», иногда даже без указания на её нарицательное имя (дева от санскрит. div – светлая, чистая, блестящая, и позднее – непорочная, девственная)²⁶⁵.

Усматривая в небесных светилах блеск металлов, из которых приготовлялись воинственные снаряды, народная фантазия признала в лучах солнца и молнии то орудие, которым сражались светлые боги с мраком и тьмою. Воинственные представления преимущественно связывались с лучами восходящего солнца, прогоняющими ночной мрак и с молниями, разящими темный тучи. Стремительность, с которою распространяется солнечный свет и упадает с неба молния, и быстрота, с какою летит пущенная с лука стрела; страшные удары молнии, несущей убийства и пожары, жгучие лучи солнца, производящие засуху и истребляющие жатвы, и на смерть поражающее острие стрелы или копья, грохот грома и вой бури во время грозы, свист летящей стрелы, шум кинутого сильной рукой копья и звон оружия в битве: все эти аналогические явления заставили сблизить солнечный луч и молнию с копьем, стрелою и другим оружием, известным в древности. Так солнечные лучи славянину представлялись стрелами бога – солнца. (Дажьбога). Яркими своими лучами, как стрелами, солнце гонит поутру ночь и рассекает туманы, разбивает при начале весны льды и снега. Жгучие лучи летнего солнца, порождающие засуху, бездождье и мор дали представление о разгневанном солнце – метателе губительных стрел. В солнечных лучах народная фантазия видела не только стрелы бога – солнца, но и булатные ножи и мечи. Такое представление о солнечных лучах выражается и в народных заговорах. По свидетельству народных заговоров, богиня Заря держит серебреное блюдечко (метафора солнечного диска), а на блюдечке – булатные ножички (см. выше); или является воинственною, сильно вооруженною девою с мечем-кладенцом, дедовским панцирем и шлемом богатырским. Обращаясь к ней с мольбою о защите, произносят такое заклятие: «вынь ты, девица, отеческий мечь-кладенец, достань панцирь дедовский, шлем богатырский, отопри коня ворона; выйди ты в чистое поле, а во чистом во поле стоит рать могучая, а в рати оружий нет сметы; закрой ты, девица, меня своей фатой от силы вражьей; от пищали, от стрел, от борца, кулачного бойца, от дерева русского и заморского, от кости, от железа, от уклада, от стали и меди»²⁶⁶. Основной смысл таких заговоров тот, что богиня Заря выводить поутру солнце и его яркими лучами, как стрелами или ножами поражает мрак и туманы ночи; она же выводить его весною из-за темных облачных покровов; одолевая силы мрака, она расстилает по небу свою светлую фату – очищает небо острыми лучами весеннего солнца.

Как солнце своими яркими лучами гонит поутру ночь и рассеет туманы, так и громовержец своими молниями в теплые весенние дни рассекает темные дождевые тучи, оплодотворяет землю дождями и выводить из рассеянных туч ясное солнце, пробуждает природу в жизни и как бы вновь создает прекрасный мир. Как жгучие лучи солнца летнего, порождающие засуху, бесплодие и мор дали представление о разгневанном солнце – метателе губительных стрел, так то же представление должно было сочетаться и с богом громовержцем; посылая град, бури и безвременные ливни, он карал смертных неурожаем, голодом и повальными болезнями (поветрием). Потому неудивительно, если народная фантазия не только солнечные лучи, но и молнию уподобила тем воинственным снарядам, какие только знала первобытная культура, – стрелам, копьям, молоту, топору, палице (от слова палка – дубинка) и мечу. В таких поэтических образах рисуется сверкающая молния и в русских заговорах (смотр, ниже). Ломаная линия сверкающей молнии уподоблялась золотому бичу, золотому зубу, ключу и извивающейся змее. В русском заговоре на умилостивление судей и начальников читаем: «помолюсь я (имярек) на восточную сторону; с восточной стороны текут ключи огненные, воссияли ключи золотом (изображено грозы) – и возрадовались всё орды и поклонились всё языки. В тех ключах я умываюсь и господнею пеленою утираюсь и показался бы я всем судьям и начальникам краснее солнца, светлее месяца. Кто на меня зло помыслит, того человека я сам сем, у меня рот волчий, зуб железный». Чтобы охранить себя от судейских преследований, заклинатель обращается к защите бога – громовника, который должен прикрыть его облачною пеленою и омыть очистительною водою дождя; одеянный облаком, он принимает на себя волчий образ, получает железный зуб – молнию и становится страшным для своих недругов²⁶⁷. В другом заговоре на исцеление от змеиного укуса находим любопытный обращения к змее-змеице, всем змеям царице: «собери ты весь свой гад и вынимай из раба (имярек) свой злат зуб, а не вынешь ты своего злата зуба, то я закляну тебя со всеми твоими змеями»²⁶⁸... Низводя древние метафорические выражения от небесных явлений к земным, народ в золотом зубе и змее (молнии) начинает видеть не-более, как губительный зуб обыкновенной змеи, и заклятие, направленное собственно против громового удара, принимает за прежнее средство в тех случаях, когда кого-нибудь ужалит гадюка. Мгновенно мелькающий блеск молнии и резвый полет птицы, рассекающий своими крыльями воздух, производили одинаковое впечатление скорости, которое отразилось в уподоблении молнии птицам; поэтическая фантазия стремительность утренних лучей солнца и быстро сверкающей молнии сблизила с летучими стрелами и копьями; на том же основании она сблизила те или другие небесные явления с представлением летящей птицы. Любимейшими и главнейшими олицетворениями грома и молнии были орел и ворон, как свидетельствует и один из наших заговоров: «летел орел из-за хвалынского моря (море-небо), разбросал кремни и кремницы по крутым берегам, кинул громову стрелу во сыру землю и как отродилась от кремня и кремницы искра, от громовой стрелы полымя, и как выходила туча и как проливал сильный дождь» (в заговор, от ратных орудий)²⁶⁹; в другом заговоре – «на остановление крови» находим уподобление молнии ворону: «летел ворон без крыл, без ног, садится к рабу (имярек) на главу и плечо; ворон сидит – посиживает, рану потачивает; ты, ворон, не клюй – ты, руда, из раны не беги; ты, ворон, не каркай – ты, руда, не капни». Слово «ворон» употреблено здесь, как метафора молнии, летящей без крыл, без ног, и точащей дождевую влагу из тучи; фантазия проводить параллель между этим естественным явлением и раною, в которой точится кровь. Заговор заклинает «ворона» не клевать, не каркать, чтобы кровь остановилась, не текла из пореза, точно также как с окончанием грозы, вместе с потухающими молниями и замолкающим громом, перестает идти дождь. Орлу или ворону дается огненный клюв, как эмблема молниеносной стрелы; клюв его нередко представляется железным острием, которым он всякого поражает на смерть: «летит воронь – нос окован, где ткнет – руда канет»²⁷⁰.

Яркое сияние солнца и пламя грозы старинный метафорически язык уподоблял блеску золота, серебра и самоцветных каменьев, а туманы, облака и тучи – горам, пещерами и мрачными подземельями. Уподобление облаков и туч горам тем более возможно, что отдаленный горы и облегающие горизонт облака производят сходное впечатление, так что непривычный глаз нередко принимает видимые им горы за облака. Представляя облака и тучи горами, древний человек созерцал на их вершинах своих творческих богов, причем понятие о горах – тучах сливалось с представлением небесного свода светлою блестящею горою, потому что небо, как родина туч, как широкое пространство, где создаются эти толкучие горы, само отождествлялось с облачным небом. Рядом с уподоблением туч горам и скалам стоит поэтическое представление их крепостями, городами, дворцами (замками) и царствами. Метафора эта основана на том непосредственном впечатлении, какое производит на глаз ряды видимых на горизонте, одно на другое нагроможденных облаков; принимая разнообразный утесистые очертания, они (тучи) казались каменными стенами и башнями, воздвигнутыми на небе, темными враждебными для человека силами мрака и холода. Отсюда возник ряд представлений, что светлые молнии и лучи солнца в период зимних холодов и снежных вьюг бывают скрыты в облачных горах или в кладовых облачного замка. Эти представления выражаются во многих русских заговорах. В заговорах, напр., какие произносятся ратником при выступлении на войну, читаем: «еду на гору высокую – далекую, по облакам, по водам (т.е. на небесный свод), а на горе стоит терем боярский, а во тереме боярском сидит зазноба – красная девица (богиня громовница). Вынь ты, девица, отеческий меч-кладенец, достань ты, девица, панцирь дедовский, отомкни ты, девица, шлем богатырский, отопри ты, девица, коня ворона... Закрой ты, девица, меня своею фатой от силы вражьей». – «Под морем под хвалынским стоит медный дом, а в том медном доме закован змей, а под змеем лежит семипудовый ключ от богатырской сбруи (вооружения)». – «В той сбруе, говорит ратник, не убьют меня ни пищаль, ни стрелы», и слово заклятия направлено к тому, чтобы добыть ее из-под огненного змея». – «3а дальними горами есть океане-море (небо) железное, в том море есть столб медный, на том столбе есть пастух чугунный, а стоит столб от земли до неба, от востока до запада. Завещает тот пастух своим детям железу, укладу, булату красному и синему, стали, меди, свинцу, олову, серебру, золоту, каменьям, пищалям и стрелам, пойдите вы, железо, каменья и свинец в свою мать сыру землю от раба (имярек)... А велит он ножу, топору, рогатине, кинжалу, пищалям, стрелам, борцам, кулачным бойцам быть тихим и смирным, а велит он не давать застреливать мена всякому ратоборцу от пищали». Заговор на любовь красной девицы начинается этими словами: «за морем за хвалынским во медном городе, во железном тереме сидит добрый молодец – заточен в неволе, закован в 77 цепей, за 77 дверей, а двери заперты 77 замками, 77 крюками»²⁷¹. Из приведенных заговоров видно, что ратник, собираясь на войну, обращается с мольбами о защите и помощи к богине – громовнице или к победоносному – перуну, обладателю меча-кладенца – молнии и вороного коня – быстролетной тучи; заговоры изображают его отцом – создателем оружия металлического и каменного, и дают ему название пастуха в смысле пастыря, военачальника, вождя народа; но меч-кладенец и вся богатырская сбруя лежат сокрытые в кладовых облачного замка (медного дома или терема), за крепкими стенами й запорами; сам добрый молодец – громовник или вместо него огненный змей сидит окованный в тяжкой неволе в городе – туче: эти оковы налагаются зимними холодами, которые замыкают дождевые источники и делают небо железным. Силою заговорного слова заклинатель вызывает перуна восстать от бездействия, разрушить облачные запоры и затворы, взяться за меч-кладенец – молнию и поразить враждебные рати. Под влиянием означенных воззрений темные стложные тучи зимы стали представляться темницей или гробницей заключенная в них громовержца или громовницы. В заговоре на любовь говорится: «На море – на окиане на острове Буяне, на реке Ярдане, стояла гробница, в той гробнице лежала девица. Раба Божия (имярек)! встань, пробудись, в цветно платье нарядись, бери камень и огниво, зажигай свое сердце ретиво по рабе Божием»²⁷². Вещее слово, очевидно, обращено к богине весенних гроз, которая в период суровых вьюг, снегов и морозов представляется заснувшею и заключенною в облачных горах как бы в гробнице. С наступлением весны пробуждается – обнаруживается могучая сила громовержца, небесные горы и облачный скалы просверливаются молнией, как палицей, рассекаются ею как топором и мечем, отмыкаются дождевым облака как ключом и зажигаются облачные города и башни небесным пламенем. Согласно с такими характеристическими признаками, какие подметил древний человек в сверкающей молнии, грозовые тучи уподоблялись им пламенным или огненным столбам. Такое уподобление нашло себе применение в народных заговорах, в заговоре, напр., «на разжение сердца» у девицы, читаем: «есть океан-море, в том море есть алатырь – камень, на, том камне стоит столб от земли до неба огненный, под тем столбом лежит змея жгуча, опаляюча (молния)²⁷³? – Замечательно представление древнего человека о грозовой туче, как о зажженном дереве. Древний человек добывал огонь из дерева и древесными ветками и обрубками поддерживал пламя в очаге; мог ли он иначе объяснить себе явление грозового пламени, как не этим знакомым ему способом? Понятно, что в туче, которая порождает молнию и ими же пожирается, он должен был увидать небесное дерево, а в дожде – его сок, выгнанный с помощью огня. В силу такого воззрения, народная фантазия представляла, что громовержец своею громовою палицею сверлит тучу – дерево и, зажигая грозовое пламя, шлет дожди. Отсюда произошло и то, что дуб самое крепкое и долговечное дерево было посвящено богу – громовнику, служило символом Перунова дерева – тучи. По свидетельству народных заговоров: «на море-океане, на острове Буяне стоит дуб мокрецкий, а под ним лежит змея»... Эпитет мокрецкий указывает на связь его с дождевыми ключами. Другой эпитет, придаваемый дубу, именует его «святым». Любопытно следующее заклятие ратника, идущего на войну: «на святом океане-море стоит дуб сырой кре(я)ковистый, и рубит тот сырой дуб стар мастер (матер?) муж своим булатным топором, и как с того сырого дуба щепа летит, также бы и от меня валилися на сыру землю борец – молодец на всякий день, на всякий час, т.е. как от ударов Перунова топора (молнии) исчезает туча, так да падут от моих ударов вражеские воины» (также заговор на кулачный бой)²⁷⁴. К дубу, который издревле был признаваем за священное дерево, народные памятники в близкие отношений ставят орла и ворона. Орел и ворон, как мы говорили, были олицетворениями молнии; этим же птицам уподоблялись и грозовые тучи. В народных заговорах упоминается черный ворон, свивший себе гнездо на дубах, или призывается на помощь черный ворон или птица с железным носом и медными когтями: эпитет черный или ночной, приданный ворону ради цвета его перьев, в мифических представлениях послужил указанием на мрак грозовой тучи.

В мифических представлениях нельзя искать строго определенного соотношения между созданными фантазией образами и исключительно одним каким-либо явлением природы: представления эти родились из метафорических уподоблений, а каждая метафора могла иметь разнообразный применения. Птица – метательница молниеносных стрел – являлась в то же время и птицею – грозовою тучею и облаком и птицею – ветром и вихрем, которыми сопровождается грозовая туча, как это видно и в народных заговорах. В заговорах на любовь, называемых «присушками», читаем: «дуну и плюну в четыре ветра буйных; попрошу из чиста поля четырех братьев – четыре птицы востроносы и долгоносы, окованы носы (в загов. напустить тоску парню по девице)»²⁷⁵; – «пойду я в чисто поле, возмолюся трем ветрам – трем братьям: Ветры, буйные Вихори! дуйте по всему свету белому, распалите и разожгите и сведите рабицу (имяреку с мною рабом Божиим душа с душой»; – «встану я раб Божий и пойду в чистое поле; навстречу мне Огонь и Полымя и буен Ветер; встану и поклонюсь им низенько и скажу: гой еси Огонь и Полымя! не палите зеленых лугов, а буен Ветер не раздувай полымя, а сослужите службу верную, великую, выньте из меня тоску тоскучую и сухоту плакучую... вложите ее в рабицу Божию (имярек), в белую грудь»²⁷⁶...

Те поэтические образы, в которых рисовала древне-народная фантазия могучие стихии и влияние их на природу и человека, породили множество мифических сказаний о стихийных божествах благодетельных и враждебных для человека. Но как скоро было утрачено значение метафорического языка и старинные мифы стали пониматься буквально, то и боги мало-помалу унизились до человеческих нужд, забот и увлечений, и с высоты воздушных пространств стали низводиться на землю, на это широкое поприще человеческих подвигов и занятий. Низведенные на землю, поставленные в условия человеческого быта воинственные боги нисходят на степень героев и смешиваются с историческими личностями. Миф и история сливаются в народном сознании. Буквальное понимание тех метафор и образов, в которых рисовала древне-народная фантазия стихийные божества, и низведение богов на степень сказочных героев и исторических личностей замечается во многих русских заговорах. Укажем хотя несколько примеров. Идея всесветного воздушного океана в народных заговорах утрачена и слилась с морем черным и хвалынским, – с водами омывающими земную поверхность. Баснословный остров Буян – небесное царство, окруженное со всех сторон воздушным морем, народное сознание отождествило с морем и речным островом. Название «Буян» принято позднее за собственное имя, тогда как первоначально было не более, как характеристический признак райской страны. Медные, серебреные и золотые дворцы и замки на остров Буяне, в которых обитали светлые боги и в которых хранились несметный сокровища, смешались с дворцами и теремами сказочных героев и князей. В заговоре «ратного человека идущего на войну», говорится: «под морем под хвалынским стоит медный дом, а в том медном доме закован змей огненный, а под змеем огненным лежит семипудовый ключ от княжева терема Володимирова, а во княжем тереме Володимировом скрыта сбруя богатырская, богатырей Ноугородских, соратников молодеческих. По Волге широкой, по крутым берегам плывет лебедь княжая со двора княжева. Поймаю ту лебедь, поймаю, схватаю. Ты, лебедь, лети к морю хвалынскому, заклюй змея огненного, достань ключ семипудовый, что ключ от княжева терема, терема Володамирова»²⁷⁷... Взамен райских потоков позднейшая обработка мифа указывает на реву Иордан. Напр., в заговоре на любовь девицы говорится: «на море, на океане, на острове на Буяне, на реке Ярдане» стояла гробница, в той гробнице лежала девица (богиня громовница). Раба Божия (имя рек)! Встань, пробудись, в цветно платье нарядись, бери кремень и огниво, зажигай свое сердце по рабе Божией (имярек)»²⁷⁸... Мифический камень-алатырь, а также облачным горы и утесы приравнялись к подворным камням и прибрежным – приморским скалам и утесам, как это можно видеть из следующего заговора? «Иду к океан-морю, к реке Иордану, а в океан-море, в реке Иордане лежит бел-горюч камень алатырь. Как он крепко лежит предо мною, так бы у злых людей язык не поворотился, руки не поднимались, а лежать бы им крепко как лежит бел-горюч камень алатырь»²⁷⁹ (в заговоре на путь дороженьку). С утратою смысла старинных метафор, народная фантазия с облачными башнями, крепостями и городами соединила представление о действительных башнях и городских стенах, а победоносные копья, стрелы, мечи и пр., которыми сражались светлые боги с силами мрака и холода, признали за действительные воинские доспехи богатырей и героев, поражающих вражеские полчища. Напр., в заговоре «ратного человека, идущего на войну» говорится: встану я рано, утренней зарей, умоюсь холодной водой, утрусь сырой землей, завалюсь за каменной стеной Кремлевской. Ты стена Кремлевская! бей врагов супостатов, дюжих татар, злых татарченков, а был бы из неё цел, невредим. Лягу я поздно, вечерней зарей, на сырой заре, во стану ратном, а в стану ратном есть могучие богатыри князей породы, из дальних стран, со ротной русской земли. Вы богатыри могучие, перебейте татар, полоните всю татарскую землю, а я бы был из-за вас цел и невредим»²⁸⁰. А в другом заговоре ратного человека от пуль свинцовых, медных, каменных, выражается: «в высоком терему в понизовском, за рекою Волгою, стоит красная девица, стоит, покрашается, добрым людям появляется, ратным делом красуется. В правой руке держит пули свинцовые, в левой медные, а в ногах каменные. Ты, красная девица, отбери ружья: турецкие, татарские, немецкие, черкесские, мордовские, всяких языков и супостатов. Заколоти ты своею невидимою рукою ружья вражья»²⁸¹. В этих заговорах мифическая основа – представление о богине-громовнице, грозовой туче и ветрах, сопровождающих ее, изменена почти до неузнаваемости. В некоторых заговорах мифические представления до такой степени искажены и отрывочны, что с трудом можно понять смысл их. Для примера можно указать на заговор «от зубной боли». Народное средство лечить зубы состоит в том, что больной должен кусать церковную паперть с троекратным произнесением следующего заклятия «как камень сей крепок, так закаменей и мои зубы – крепче камня! Заклинатель желает и требует, чтобы занемели его зубы, чтобы замерла в них боль и были бы они крепки и нечувствительны, как камень; сила заговорного слова скрепляется обращением к камню, как символу перунова молота, т.е. молнии, которая сверх того уподоблялась и крепкому, ничем несокрушимому зубу²⁸². Или встречается такое загадочное заклятие от истечения крови из раны: «баба шла по дороге, собаку вела за собой; баба пала, собака пропала: руда стань – больше не капь»²⁸³. Чтобы понять смысл этого заговора, нужно знать, что страшный метафорический язык уподоблял облака небесным девам, которых перун сжимал в своих объятиях и проливал на землю плодоносный свой дождь, а ветры и вихри, сопровождавшие грозовые облака – быстро несущимся псам на охоте; а потому в выше приведенном заклятии выражается желание, чтобы кровь перестала течь точно так же, как с быстро пронесшеюся грозовою тучею перестает идти дождь.

Каков же быль о. Стефан – другой представитель села Лемех? Чем отличался он от своего старшего собрата? – Признаемся, приступая к характеристике этой личности, мы приходим в некоторое недоумение: существуют ли такие типы в настоящее время среди сельского духовенства? Не слишком ли резко, карикатурно очертила его писательница? Но она почти с клятвою уверяет, что все сообщаемое ею совершенная правда. «Я пишу, говорит г. Сосна, эти мрачные картины дрожащею от гнева рукою, и жгучие слезы делают их еще мрачнее. И рада бы я прибавить света, провести светлые черты, но я их потеряла. Не осуждай же меня, читатель. Мои картины – картины жизни; это грязь – грязь действительности. Я не сочиняю; я пишу с натуры».

Вглядимся попристальнее в о. Стефана.

Это был человек высокого роста, с рыжеватой окладистой бородой и распущенными по плечам волосами, никогда непричесанными. Ходил он всегда очень быстро, гордо подняв голову, как бы нюхая воздух. Его никогда не видал никто без палки, в руках палка для него была не орудием помощи, а орудием угрозы. Это был действительно страшный человек. Боже сохрани его обидеть! он отомстит, отомстить страшно, так что до смерти не забудешь, и внукам и всему племени закажешь обижать о. Стефана. Умела мстить Настасья Петровна; но её месть перед местью о. Стефана была ничтожна. Он сам не раз говорил, что любит мстить и считает глупостью забывать обиды. Была у о. Стефана когда-то и супруга; но Бог ее скоро прибрал к себе. «Не весело ей жилось на белом свете» вспоминали Лемеховцы. Прихожанам своим он внушал просто страх. Еще далеко, завидя его, крестьянин снимал шапку и кланялся. Ребятишки, игравшие на улице, при его приближении пугливо разбегались. Если о. Стефан входил в чью либо хату, это значило, что он пришел просить или, правильнее, требовать. Отца Ивана за его доброту и непритязательность он называл простофилей, дураком. Если кто осмеливался ему заметить, что он поступил не совсем по-христиански, таких дерзких он ругал безбожниками, вольтерьянцами, говорил, что они язвы государства и т. под. На брань всякого рода он не скупился. В этом отношении ни один пьяный мужик не мог бы перещеголять его...

О. Стефан знал свою силу и потому всегда требовал с прихожан, что ему угодно.

Дай мне гречихи! говорил он хозяину, отчеканивая каждое слово. А голос его был громкий, грубый. Такие речи не допускали возражений, и гречиха немедленно являлась.

– Хлеба!

Мужик давал хлеба.

– Масла!

Хозяйка безропотно отдавала масло. Иногда масла в бедном доме не оказывалось.

– Займи, а мне дай! спокойно, но твердо говорил о. Стефан. И она занимала у соседей.

Любил о. Стефан и попировать. Любил, чтобы его принимали с почетом, а еще более, чтобы его угощали. Самое замечательное в характере о. Стефана была его мстительность; в этом случае он ничего не разбирал, ни перед чем не останавливался. Он пользовался саном; он самую религию заставлял служить своим низким, себялюбивым интересам. Для него не было ничего достаточно святого, чтобы внушить ему благоговение. Это был, говорит писательница, атеист в рясе священника, служитель алтаря, в котором не было Божества. Г. Сосна выставляет на вид несколько возмутительных фактов бессердечия и мстительности о. Стефана с одной стороны, и циничному отношения к своему сану и религии с другой.

Раз один крестьянин обделил его при сборе хлебом. О. Стефан в наказание дал его новорожденному сыну имя Пуд. Как мужик ни ахал, ни охал при этом – ничего не мог поделать с о. Стефаном. Последней только посмеивался на его жалобы.

– Глупый ты человек, говорил он мужику, не обидел я тебя, а заплатил добром за твое зло. Помнишь, я просил у тебя жита. Может какой либо фунт удовлетворил бы меня. Ты отказал. Теперь я дал тебе Пуд и ты не доволен. Видишь, я не скуп, я и пуда для тебя не пожалел.

Поборы о. Стефана сделалась наконец невыносимыми для прихожан. Некоторые сговорились между собой не давать ему столько, сколько он требовал. О. Стефан заметил этот заговор, затаил в душе злобу и выместил ее страшным образом. Он переписал имена недодавших ему, положил записку за образ Спасителя, чтобы лучше не позабыть, и вынул ее – при исповеди, в первую неделю великого поста... Произошла суета безобразная... Каждого записанного исповедника, подходившего к аналою с св. крестом и евангелием, духовный отец отсылал к алтарю класть земные поклоны, без счета. Кто останавливался от изнеможения, на того о. Стефан грозным голосом кричал: клади! И грешник опять бил лоб о церковный пол до пота. Наконец, после вечерни, он вышел из алтаря с крестом в руках, объяснил остальному народу, за что он именно так наказал этих людей и, в довершение всего, тут же публично предал всех провинившихся пред ним анафеме, с отлучением от св. причасти... Можно представить себе смущение и ужас несчастных отлученных!.. Они совершенно растерялись, опустили головы. Одумавшись несколько, они решились идти к о. Стефану в дом, просить прощения, валялись у него в ногах, предлагали взять у них, что ему угодно. «Дорого яичко к Христову дню», – ответил им на все просьбы о. Стефан. Наступил, наконец и этот Христов день, – а крестьяне все ходили отверженными от церкви. И праздник им был не в праздник; они боялись даже явиться в церковь, чтобы о. Стефан не выгнал их оттуда.

«Горе разрушающим веру народа! восклицает при этом писательница: они не знают, что творят; они не знают народа. Нельзя отнять у матери ребенка. Вера для народа – его любимое дорогое дитя. Отняв ее у него, отнимаем его опору, его надежду на счастье, его радость, его утеху. Оторвав ее от него, мы вырвем его сердце, а нового вложить не в состоянии. Горе осмеивающим веру народа! Они не знают, над чем смеются. Но вечный позор падет на главу тех, которые пользуются этой верой для своего глупого, сильного себялюбия. Суд потомства, проклятие истины и справедливости да падет на главу тех, которые пользуются этой верой, чтобы вырвать из мозолистых рук последнюю копейку, облитую потом и кровью. Вечным позором да покроются те, которые плачут с народом, чтобы лучше надуть его»!..

Отлученные, по совету о. Ивана, решились отправиться в город «к самому о. протопопу» (он же и благочинный), не поможет ли он им в этом деле, т.е. чтобы разрешить их от анафемы и допустить до св. причащения, хотя бы у другого священника. Для того, чтобы лучше подействовать на благочинного, они запаслись, в складчину, бубликами, бутылкой вина и петухом. Благочинный принял их сначала довольно ласково и выслушал их просьбу. Но тут случился с просителями «казус», какого они вовсе не ожидали. В то время, когда они заявляли свою жалобу на о. Стефана, петух, смиренно дотоле лежавший под мышкой у одного крестьянина, развязался, бросился к окошку, разбил по дороге бутылку с вином, разбил и самое стекло и вылетел на двор. Поднялся в доме гвалт. Матушка – протопопица закричала на весь дом, – и бедных мужиков чуть ни взашей выгнали из комнаты и с крыльца. О. Стефан торжествовал. Это утвердило еще более его авторитет. Он стал еще более дерзким по отношению к прихожанам.

У одного из отлученных умерла жена. Дело было летом, в самый разгар рабочей поры. Крестьянин пришел к о. Стефану с просьбой похоронить умершую. О. Стефан сказал, что этого нельзя сделать, что по закону умершая должна быть похоронена через три дня. Сколько мужик ни упрашивал его, выставляя на вид, что теперь пора рабочая и в хате невыносимый смрад, – о. Стефан уперся на своем: не могу, по закону – и конец. Хотел мужик подействовать на него чрез станового пристава и чрез того же «о. протопопа», – ни что не помогло, и умершая похоронена была равно через три дня.

Службу церковную о. Стефан всегда совершал небрежно, к явному соблазну прихожан, так что половина из них не ходила в церковь в неделю О. Стефана и почти вовсе не служили молебнов пред чудотворной иконой Богоматери, за что он страшно злился на о. Ивана, которому доставались все приношения за молебны. Небрежность в служении доходила у о. Стефана до крайней, невероятной степени. Вот, напр., каково было его служение обедни в первый раз по получении камилавки. Заставив, для пущей важности, ждать народ целый час во время благовеста, о. Стефан явился наконец в церковь, в новом украшении, облачился по обычаю и начал литургию: благословенно Царство Отца и Сына и святого Духа...

– Аминь, подхватил было дьячок.

– Замолчи скотина! крикнул на него о. Стефан. Дьячок съежился. О. Стефан снова начал: благословенно царство Отца и Сына и святого, Духа, ныне и присно и во веки веков... аминь! произнес он сам и особенно громко. Затем вышел, сделал отпуск, как по окончании обедни и снова ушел в алтарь. Завеса задернулась, царские врата затворились и о. Стефан начал снимать облачение. Озадаченный народ стоял, ничего не понимая, не двигаясь с своих мест, как бы ожидая нового начала. Между тем о. Стефан, с палкой, в руках, вышел из алтаря.

Что же вы стоите? обратился он к народу, ведь я сказал – аминь, значит – конец. Служба кончена. Ступайте по домам. Пора обедать.

За что же, спросят читатели, за какие достоинства и заслуги получил о. Стефан камилавку? – Получил он камилавку по представлению светского начальства за устройство у себя в доме школы для крестьянских мальчиков. Когда инспектор народных училищ заговорил с о. Иваном о народной школе, тот только рукой махнул, сказав, что ему вовсе не до школы, лишь бы управиться с приходом. Но о. Стефан поступил иначе. Слыша кругом себя толк о народных школах, о народном образовании, он и сам вздумал устроить школу; собрал пятерых мальчиков, вытребовал у отцов их по полтиннику и купил им буквари; затем отслужил в церкви молебен, побрызгал новых школьников св. водою и сказал, чтобы они ходили к нему учиться. Но о. Стефан только вначале несколько позанялся с мальчиками, а затем преспокойно сдал их на руки своему дьячку «Никитичу». Тем не менее, школа в Лемехах существовала, заведенная, по бумагам, на собственный средства священника и по отчетам числится в ней до 30 учеников.

Наезжали в школу по временам и разные ревизоры, но случилось это как нарочно тогда, когда мальчики были распущены, а если оставались в школе, то всего каких-нибудь пять–шесть человек и то все самые неспособные...

Знал ли благочинный о всех поступках о. Стефана и его отношениях к прихожанам? – Знал, но представлялся незнающим, слыша, что у о. Стефана есть какой-то дядя в Синоде. Доходили слухи о подвигах о. Стефана и до преосвященного; подаваемо было даже крестьянами несколько прошений с жалобами; но они почему-то не имели никакого действия. Преосвященный рассуждал так: если не доносит благочинный, то, значит, ничего особенного и нет...

Наконец одно обстоятельство, выходящее из ряда обыкновенных, потревожило и перевернуло мирную жизнь обоих Лемеховских священнослужителей. В церкви с. Лемех была икона Божией матери, открытая о. Иваном при особых, исключительных обстоятельствах. Все прихожане относились к этой иконе с особым благоговением, постоянно служили молебны и нередко брали на дом к опасно больным. Так как о. Иван всегда совершал службу чинно и с должным вниманием и так как, с другой стороны, самая икона некоторым образом принадлежала о. Ивану, то прихожане по большей части, выбирали для молебнов неделю о. Ивана. Это до крайности озлобляло его алчного собрата, но последний ничего не мог сделать против установившегося обычая. Однажды в неделю, о. Стефана, заболел опасно крестьянин; жена пришла в церковь и просила о. Стефана принесть икону в дом к болящему. О. Стефан почему-то резко отказал ей. Та обратилась к о. Ивану. Последний долго не соглашался, страшась гнева и мести своего собрата; наконец, уступая просьбам бедной женщины, он решился. Он чувствовал в глубине души своей сильное оправдание в том аргументе, что о. Стефан неисполнением своей обязанности подрывает веру в народе. «Беды не миновать», подумал про себя дьячок и тотчас же пошел заявить об этом обстоятельстве о. Стефану.

О. Иван явился в церковь; два мужика взяли благоговейно икону и понесли в дом больного. Большая толпа народа сопровождала икону. Тихо и торжественно совершалось шествие... Вдруг из-за угла появился о. Стефан. Он быстро, почти бегом, направился прямо навстречу иконе.

– Быть беде! – шептали мужики и бабы и крестились от страха. О. Иван слегка побледнел, и голос его задрожал; но он мужественно продолжал идти вперед, с крестом в руках. О. Стефан подбежал к самой иконе

– Стой! крикнул он страшным голосом, весь побледнелый, дрожаний от злости.

Несшие икону остановились.

– Как! в мою седмицу! отнимать у меня доходы... не дам... не позволю... долой икону... не смейте дальше нести...

Начался страшный шум. Народ бежал со всех сторон, думая, что случилось какое-нибудь несчастье.

– Долой икону! кричал о. Стефан не своим голосом, извергая непередаваемый ругательства на носильщиков.

– Не забывайте, что ведь это икона, – дрожащим голосом проговорил о. Иван; ступайте дальше, – обратился он к несшим икону. – Но это переполнило чашу...

– А!.. почти прохрипел от злобы о. Стефан. Он в одну минуту подскочил к о. Ивану. – Раздалась громкая пощечина..;

О. Иван зашатался.

Раздалась вторая пощечина...

Отуманенный обидой, со сверкающими глазами, защищаясь, о. Иван бессознательно замахнулся крестом, бывшим в его руках и ударил о. Стефана по голове. Крест сломался на несколько частей. Рассвирепевший о. Стефан вцепился в бороду о. Ивана и повалил его на землю.

Что было тут дальше – трудно передать... Все село и старый и малый бежали посмотреть, как дерутся попы.

Профанация святыни была крайняя; скандал был полный. Молва об этом быстро распространилась по всей губернии. Но утаить ее, даже смягчить, было невозможно. Было донесено преосвященному. Началось следствие, длившееся долго и кончилось тем, что обоих священников признали виновными, и преосвященный, скрепя сердцем, глубоко соболезнуя, положил следующую резолюцию; «священника села Лемех, N-ского уезда, N-ской епархии Иоанна (отчество и фамилия), и священника того же села, уезда и той же епархии, Стефана (отчество и фамилия), за учиненную ими всенародно ссору, с оскорблением действием, а такожде и за удар крестом по лицу, отдать в монастырь N «под начал», на три месяца, с лишением права священнодействования».

Роковая судьба даже в наказании не разъединила о. Ивана с о. Степаном и три месяца они должны были прожить в одном монастыре, под одним наказанием.

Прошло три года. Много изменилось с тех пор в Лемехах. О. Ивана уже нет в селе; он опять очутился в том же монастыре «под началом», но уже сослан туда для исправления. После первого наказания, когда рушились все его мечты и надежды, прежняя его наклонность к рюмочке обратилась с ужасающую страсть, которая и довела его до преждевременной могилы. Прихожане и все знавшие его искренно жалели о нем. А о. Стефан по-прежнему воюет и никого знать не хочет, похваляясь своим дядей в Синоде. В селе Лемехах, прибавляет в заключение писательница, в настоящее время сильно распространяется секта штундистов.

Заканчивая характеристику, выводимых г. Сосной типов из среды духовенства, мы считаем необходимым со своей стороны уяснить значение этих типов и сделать общие выводы относительно современного состояния нашего сельского духовенства и его отношение к окружающему обществу.

Выводимые писательницей личности сельских священников мы назвали типами отрицательными. Действительно, как ни старается писательница смягчить краски и тоны в образе о. Ивана, как ни старается подкупить читателя в его пользу добротой и вообще симпатичностью его натуры, в представлении читателя о. Иван все-таки является пастырем далеко стоящим не на высоте пастырского служения. Получивши достаточное образование (по первому разряду) в семинарии, он не позаботился сохранить в себе того внутреннего настроения, какое дала ему семинария. Мы не говорим о науке в серьезном значении этого слова; такая наука и не нужна для простого сельского пастыря. Но интересы знания вообще, присущие всякому образованному человеку, интересы вопросами современной общественной жизни, знакомство с окружающей действительностью, заботы о просвещении народа в каких бы то ни было размерах, – должны необходимо входить в круг обязанностей сельского пастыря, если он только действительно желает быть пастырем – учителем своих пасомых, а не одним требоисправителем. Религиозные и общественные вопросы разъясняются в литературе; многие частные стороны быта самого духовенства и народа опять-таки выставляются на вид и по возможности разъясняются в литературе, где всякий вправе высказывать публично свои мнения, предлагать советы, как лучше поступить в том или другом деле, каким образом направить доброе начинание, как предотвратить или искоренить существующее зло. Из взаимного обмена мыслей, из разносторонних обсуждений об известном предмете, часто вырабатывается много и полезного и назидательного для жизни. Чего одному человеку, хотя бы по природе умному, и в голову не пришло бы, то сообщать ему другие, додумавшиеся до этого путем долгого наблюдения и размышления. Все это известно всякому, следящему за современной жизнью, за текущими общественными вопросами по журналам и газетам. Что же мы видим у о. Ивана в этом отношении? Да ровно ничего. Никаких газет и журналов он не выписывает и не читает, считая все это пустяками и довольствуясь официальными сообщениями о каких либо выдающихся обстоятельствах с тем, чтобы принять их к сведению и исполнению, в чем следует, – напр., отслужить в церкви молебен по случаю какого либо события в царствующем доме, объявления войны и только... Никаких поучений, никаких наставлений прихожанам о. Иван не пишет и не говорит. Далее, кроме общих специальных, так сказать, вопросов, возникающих в среде духовенства, касающихся близко его интересов, есть немало вопросов относительно благоустройства нравственного и материального быта прихожан. Священник, как известно, более нежели кто-нибудь другой стоит в близких отношениях к темному сельскому населению, не понимающему часто самых простых вещей в своей практической жизни, а особенно в различных отношениях к администрации. Не мудрено, что нашего крестьянина сплошь да рядом надувает всякий жид – эксплуататор, всякий полуграмотный писарь, всякий посторонний пройдоха. Будь в селе священник толковый, опытный, сведущий, – какую бы он мог принесть пользу темному окружающему его люду, сколько подать добрых советов, предостережений! Так действительно, как мы знаем по опыту, и бывает в приходах, где священник стоит на высоте своего призвания, где с христианским благочестием соединяет в себе и серьезную начитанность и практически навык в ведении разных общественных дел. Авторитет священника в этом случае несомненно удваивается. Такой священник, если он в то же время и учитель в школе, влияет благотворно на своих прихожан еще с самых ранних лет; прихожане с малолетства привыкают уважать в своем батюшке не только духовного отца, но и наставника их в широком значении этого слова. Ничего подобного мы не видим в о. Иване; его ничто не волнует, ни чем он не интересуется, что совершается в Божием мире; знает он только свой садик, свои яблоки и груши, дома ходит из угла в угол, ничего не делая, взглянет иногда на гумно, как совершаются работы, и то по настоянию матушки, съездит в деревню за новью, или с какой-нибудь требой, отслужит в праздник обедню или молебен, – до всего остального ему как будто и дела нет. Когда заговорили ему о народной школе, он только рукой махнул, сказав, что это дело для него не подходящее. А между тем несомненно, что при своем благочестии и доброте сердца он мог бы быть очень влиятельным наставником. Не мудрено поэтому, хотя это и представляется на первый раз выдумкой писательницы, что при такой апатии ко всему окружающему при такой умственной пустоте, ему западает в голову химерическая идея написать сочинение об антихристе, что он должен непременно появиться в Риме, и в перспективе – камилавка и протопопство. Но и этим мечтам, как мы видим, не суждено было осуществиться...

Как характеристическую черту в о. Иване писательница выставляет его бескорыстие по отношению к прихожанам. Но и эта черта отрицательного свойства; она сильно парализировалась грубою жадностью его дражайшей половины, так что прихожанам в сущности было немногим легче в этом отношении, чем и прихожанам о. Стефана. И сама писательница действительно не пощадила красок в изображении этой замечательной матушки. Таким образом, если о. Иван напоминает мягкостью своего характера Гоголевского Афанасия Ивановича и заставляет с ним нисколько мириться, то Настасья Петровна уже вовсе не была похожа на Пульхерию Ивановну и производит на читателя впечатление отталкивающее. Это была в полном смысле женщина – кулак, и вдобавок еще со злым сердцем и воинственными наклонностями. Страшные баталии, происходившие в доме о Ивана, о которых намекает мимоходом писательница, всегда кончались полным поражением главы дома, с явственным ущербом какого либо внешнего её украшения... К счастью, типы таких матушек в духовном сословии бывают довольно редки.

Что касается до другого священника села Лемех о. Стефана, то мы готовы были усомниться, существовали подобного типа, если бы писательница не заверяла, что тип этот его не выдуман: – до того возмутительны его отношения к своим пастырским обязанностям профанация святыни, ненасытная алчность. В самом деле, трудно представить, чтобы человек, получивший богословское образование, принявший добровольно сан священства, стоящий пред престолом Божиим, совершающий христианские таинства, мог быть и оставаться в душе атеистом, смотрящим на свою пастырскую обязанность единственно как на средство эксплуатировать своих прихожан всевозможным образом и набивать себе карман. Такие люди, с черствым эгоистическим сердцем, не переварившие в своем уме богословского знания, начитавшиеся разных подпольных сочинений, по большей части, удаляются из семинарии раньше окончания курса и избирают себе другую карьеру, сообразную с своим внутренним настроением, примыкают иногда к каким-либо псевдо-либеральным партиям и нередко кончают жизнь самым печальным образом. Но атеизм в рясе – для нас явление не мыслимое; такой дуализм, такое раздвоение в человеческой природе нам представляются психологически невозможными; а такие факты, в роде отлучения от св. причастия за недодачу в сборе хлеба, или совершение обедни только с возгласом и аминем, во всяком случае являются выходящими из ряда обыкновенных. Да и трудно представить, чтобы духовное начальство потерпело священника за такие безобразия. Относительно жестокости о. Стефана и в особенности его жадности при собирании разных продуктов, то эти черты, к сожалению, присущи до некоторой степени некоторым сельским священникам. Что вызывает подобный прискорбные явления? Здесь мы встречаемся с самым жизненным, но до сих пор неразрешимым вопросом о материальном обеспечении нашего сельского духовенства. Много было рассуждаемо об этом предмете, много писано в печати, как духовной так и светской, но ничего определенного для духовенства пока не сделано. В обществах протестантских пастор избавлен от необходимости собирать себе приношения от прихожан; кроме достаточного жалованья, за него хлопочет в этом отношении ктитор; никаких поручных доходов, а тем более поборов продуктами в протестантских общинах не существуете Нечто подобное предполагали ввести и у нас, обязав земства, или волостные правления отделять известную сумму в пользу церковного причта. В некоторых местностях, напр., в N-ской епархии почин этому сделан; но, вообще говоря, такой способ обеспечения священнослужителей почему-то слишком мало прививается и причт сам должен собирать себе приношения от прихожан. Здесь-то для людей корыстолюбивых, в роде о. Стефана, и открывается полный простор для насилования своих прихожан всякими способами и при всяком удобном случае. Судить о законности и незаконности этих поборов мы не беремся; но не можем не заметить, что в этом обстоятельстве, по нашему мнению, замечается одна из главных причин отпадения многих, по видимому, добрых прихожан от единения с церковью, уклонение в разные секты, в роде штундизма, шалопутство и др., – не можем не заметить, с другой стороны, и того, что искренним благочестием, дружелюбием и непритязательности весьма часто больше может выиграть у своих прихожан священник, нежели придирчивостью и притеснением их. Крестьянин мало даст за требу; но он много может сделать для священника в его хозяйстве, в его домашнем обиходе. Это весьма важное обстоятельство в сельском быту. При этом сам собою сохранится и нравственный авторитет священника, как духовного пастыря и не нарушатся его добрые отношения к прихожанам.

В заключение пожелаем искренно, чтобы светская литература, изображая разные типы из среды духовенства с отрицательной стороны, не игнорировала и представителей духовного сословия с чертами положительными. Русская пословица говорить, что «добрая слава лежит, а худая бежит». Если есть в среде духовенства типы, подобные о. Ивану и о. Стефану; то есть, без сомнения, и личности, проходящие свое пастырское служение с достоинством и самоотвержением. Встретиться с ними в литературе мы сочтем для себя большим удовольствием.

Н. Калинников

Недавно в С.-Петербурге образовалось «общество распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви». Деятельность этого общества обещает быть очень плодотворной: вне – богослужебные собеседования, публичные религиозно-научные чтения и наконец частные собрания лиц, сочувствующих целям общества, или «духовные вечера» – вот три наметившиеся пока формы его деятельности.

Первый «духовный вечер» был 21 сентября. На вечере были, кроме мужчин, дамы и молодые девицы! Прежде всего, разговаривали об инструкции, написанной в духе строго религиозно-нравственном, с желанием привить членам общества то, что сказал Спаситель: «по сему да узнают вас все, что вы Мои ученики». Инструкция разъясняет, что, заботясь о поддержании нравственности и религии в других, члены общества должны заняться и своим собственным самоусовершенствованием и прежде всего, заботиться о возбуждении в себе евангельского духа, поддерживая в том взаимно и своих членов.

Вечер открыть был молитвою. Затем читалось евангелие о талантах, причем протоиереем Заркевичем сказано было несколько назидательных слов. Далее происходило чтение статьи из сочинения преосвященного Кирилла «Минуты уединенных размышлений» под названием «Человек» и статьи Амфитеатрова «О материнской заботливости церкви о нас, с минуты нашего рождение. Рассказано было потом несколько назидательных случаев из пастырской практики и из жизни преступников – протоиереем Белявским и монахом о. Афанасием. Вечер закончился молитвою. Каждую неделю по понедельникам, как сообщают газеты, бывают эти вечера, на которых присутствуют жаждущие духовного просвещения и из которых выносят для себя много назидательного...

С 18 октября в зале Петербургской городской думы открылся ряд публичных чтений протоиерея Заркевича о человеке. За тем были публичные чтения 25 октября, 1, 8 и 15 ноября. С 18 же октября, по воскресным дням, происходили религиозно-нравственные собеседования в Спасо-Сенновской церкви о. Никольского «О богослужении», о. Образцова – «Об обязанностях христианских» и о. Травинского – «О таинствах». Подобные беседы на религиозные темы ведутся и в С.-Петербургской духовной академии досточтимым ректором её протоиереем Янышевым по воскресеньям для простого народа.

Предмет и круг чтений и собеседований членов «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви» постоянно расширяется, и число лиц, принявших на себя обязанности вести эти чтения и собеседования, постепенно возрастает. Теперь уже известно, что люди, жаждущие религиозного просвещения, в большом количестве стекаются на открывшиеся чтения и собеседования и, несомненно, стремление это будет увеличиваться, потому что в настоящее время существует в среде образованной и необразованной публики запрос на удовлетворение её духовных потребностей.

В Москве также при комиссии народных чтений образовался особый «духовный отдел», исключительно из священнослужителей, для устройства в народных читальнях Москвы систематических и потребных по обстоятельствам времени духовных бесед и чтений. Сочувствие к этому делу московского духовенства было самое полное: в состав отдела вошли членами более 50 священнослужителей, по преимуществу известные проповедники. Отдел разделен на кружки, под управлением особых руководителей, причем каждому кружку предоставлена одна известная народная читальня. Кроме того, особый кружок духовенства, под председательством преосвященного Амвросия, берет на себя введение духовных чтений для более образованной московской публики. В виду такого сочувствия духовенства, комиссия по устройству народных чтений решила открыть «духовные беседы» в народных читальнях с 18 октября, а «духовные чтении» для образованной публики с 25 октября.

Вопрос о религиозно-нравственных чтениях для народа теперь занимает и киевское духовенство. 25 октября в присутствии преосвященных викариев киевской епархии Иоанна, епископа Чигиринского, и Михаила, епископа Уманского, происходило собрание «Киевского Свято-Владимирского Братства», существующего уже 17 лет. Почтенное братство, с пользою трудясь для дела православной веры и церкви, содействуя просвещению св. Крещением евреев, оказывая пособия присоединяющимся к православной церкви иноверцам и противодействуя распространению штундизма, в настоящее время пришло к мысли – организовать в Киеве чтения для народа в праздничные дни, которые служили бы важным пособием к подъему нравственного и умственного развития простого народа. На собрании братства решено открыть религиозно-нравственные чтения при тех церквах, где бывает большое стечение народа. Для разработки способа ведения этих чтений составилась особая комиссия из достопочтенных членов братства. Когда это сделалось известным киевскому духовенству, то оно с особенным сочувствием отнеслось к этому благому делу.

Мы уверены, что религиозно-нравственные чтения для народа по воскресным и праздничным дням весьма много могут содействовать достойному провождению праздников нашим простым народом. А потому от души желаем, чтобы доброе дело, начатое в Петербурге, Москве и Киеве, нашло себе подражателей со стороны духовенства во всех епархиях нашей обширной Империи.

Л.

О продолжении издания журнала «Руководство для сельских пастырей» в 1882 году.

Журнал «Руководство для сельских пастырей», издаваемый, по благословенно Святейшего Синода, при Киевской духовной семинарии с 1860 года, будет издаваться и в 1882 году.

Подписная цена на месте и с пересылкою во все места Российской Империи 6 руб. сер. Плата за журнал по официальным требованиям, как-то: от консистории, правлений духовных семинарии и благочинных, может быть, по примеру прежних лет, рассрочена до сентября 1882 года.

При сем редакция уведомляет, что она находит возможным, согласно с желанием некоторых подписчиков, продавать незначительное число приложений к журналу за 1879 год, по 2 р. с пересылкою за каждый экземпляр.

Редактор, Ректор семинарии архимандрит Виталий

Год пятый. Свет и Тени 1882 журнал художественный, литературный и юмористический. 50 №№

В 1882 году журнал «Свет и Тени» будет выходить еженедельно, в значительно увеличенном объеме и в новом, совершенно преобразованном виде.

В утвержденную Правительством, программу журнала «Свет и Тени», которой до сих пор редакция имела возможность пользоваться только на половину, войдут:

Сообразно с этой программой, каждый номер журнала «Свет и Тени», не утрачивая характер издания юмористического, кроме иллюминованных красками карикатур и самого разнообразного литературного текста, будет содержать в себе еще много, совсем до сих пор еще не помещавшихся, картин, рисунков, портретов и иллюстраций, на полноту, разнообразие и безукоризненность выполнения которых редакция обратит исключительное внимание.

Между прочим в тексте журнала будет в течение года помещено двадцать пять премированных ребусов. За разгадку каждого из этих ребусов один городской и один иногородний подписчик (фамилии и местожительства получивших премии будут опубликованы), или получат обратно всю высланную ими подписную сумму (10 р.) или – подписной билет на право получения одного бесплатного годов. экз. журнала в 1883 году. Число всех таких премий – 50, общая сумма стоимости – 500 р. Подробные условия опубликуются в № 1.

Все гг. годовые подписчики, абонировавшиеся как с рассрочкой, так и без неё, кроме всего имеющего войти в 50 №№ журнала, получат еще:

1) Большую олеографию, «Добрая бабушка», исполненную с картины Краузе, по специальному заказу редакции на олеографической фабрике Эстрейх и Гартманн, в Берлине. Цена в отд. ирод, – 4 р.

2) 1-й выпуск альбома, фотографических портретов русских государственных деятелей. (6 портретов, длина – ок. 7, шир. – 4 1/2 вершк.). Цена в отд. продаже – 3 руб.

3) 2-й выпуск такого же альбома портретов русских общественных деятелей (6 порт.). Цена в отдельной продаже – 3 рубля.

4) Большую фотографию "Вид кремля«. Цена в отд. прод. – 2 рубля.

5) Такую же, снятую с натуры, фотографию, изображающую общий наружный вид главных зданий Всероссийской мануфактурной выставки. Цена в отдельной продаже – 1 р. 50к.

и 6) Такой же величины фотографию, снятую с храма Христа Спасителя. Цена в отдельной продаже – 1 р. 50 к.

Примечание. Олеография «Добрая бабушка», вышлется с одним из 1-х №; три бол. фотографии – за месяц до открытия выставки; оба альбома – одновременно, в ноябре.

Условия подписки:

На год: со всеми худож. прил. и олеогр. премией ...10 р.»²⁸⁵

– // –

– // –

– // –

– // –

– // – без олеогр. премии ... 9 р.

– // – полгода: без премии и худож. прил ……………. 6 р.

Гг. подписчики, желающие получить оба альбома Фотографических портретов, ретушированными от руки и наклеенными не на обыкновенный русский, а на бристольский, 4-х листный, глянцевый, двухцветный картон, благоволят прилагать 3 р. сверх подписной суммы. В отдельной продаже цена 2-м таким альбомам будет назначена – 10 р.

Рассрочка допускается с приплатою 1 р. и обязательством уплатить: 5 р. – при подписке; 3 р. не позднее 15-го марта, и 3 р. – к 1-му июню. Рассрочка помесячно может быть допущена только за поручительством гг. казначеев, и также с приплатою одного рубля.

Подписка принимается:

В Москве: 1) В Управлении журналов «Свет и Тени» и "Европейская Библиотека » (Бригадирская, собств. д.): 2) в главной Конторе; журналов (Столешников пер., д. Соболева), и 3) в конторе фотографии журнала «Свет и Тени» (Бол. Лубянка, д. кн. Голицына».

В Петербурге: В Конторе журналов «Свет и Тени» и «Европейская Библиотека» (Литейный проспект, д. № 38).

В Одессе,: В отд. конторы (Дерибасовск. ул., д. Вагнера, кв. 11).

Гг. иногородние подписчики благоволят адресовать свои требования исключительно на имя издателя Н. Л. Пушкарева (Москва, собств. дом), и высылать их по возможности заблаговременно.

Редактор-издатель Н. Пушкарев

Об издании «Владимирских Епархиальных Ведомостей» в 1882 году.

Владимирские Епархиальные Ведомости будут издаваться в 1882 году. Цена 3 рубля 50 коп., с доставкой и пересылкой 4 рубля.

При редакции продаются:

1) Руководитель Владимирских богомольцев. В. Орлова. 1880 г. Цена 35 коп., с пересылкою 40 коп. Копейки можно высылать мелкими (не выше 7 коп. достоинства) почтовыми марками.

2) Высокопреосвященный Парфений, бывший архиепископ Владимирский, впоследствии Воронежский (библиографический очерк). В. Орлова. 1881 года. Цена 25 коп., с пересылкою 30 коп.

* * *

Дозволено цензурою. Киев. 13 декабря 1881 г. Цензор прот. М. Богданов.

Типография Г. Т. Корчак-Новицкого. Михайловская улица.