Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга

Содержание

Предисловие

Предисловие М. Поповского к изданию конца 1990-х

Предисловие

Это необычайная книга о необычайном человеке и о его невероятной судьбе. Невероятной даже на фоне нынешних публикаций, когда на читателя обрушился поток долго скрываемых сведений о героях и политических преступниках, о палачах и жертвах.

Здесь все нестандартно и насыщено парадоксами, которые в уме иностранца едва ли смогут уложиться. Только немыслимые зигзаги отечественной истории последних десятилетий способны были породить эту «жизнь» и это «житие».

Человек, о котором пойдет речь у Марка Поповского, не погиб в лагере, но прошел через все круги ада; он не был оппозиционером, однако почти на всей его биографии лежала печать изгойства. Врач, писавший научные труды в тюремной камере, он не только дождался их публикации, но и получил за них при Сталине Сталинскую премию. При этом он одновременно был и хирургом, и священнослужителем Русской Православной Церкви, архиепископом…

Я помню его уже слепым, за десять лет до его смерти в 1961 году. Помню его письма к моей матери, которые ему уже приходилось диктовать секретарше. Вокруг него складывались самые фантастические легенды. И неудивительно. Он поистине казался каким-то чудом природы, клубком противоречий. Однако, как увидит читатель, именно этот человек принадлежал к породе абсолютно цельных, как принято говорить, «высеченных из единого камня натур».

Такая фигура – настоящая находка для биографа, для психолога и историка. А Марк Александрович Поповский как раз и был неутомимым воссоздателем исторических характеров. Когда он заинтересовался профессором Войно-Ясенецким, архиепископом Лукой, он уже был автором целой серии книг о знаменитых врачах и биологах. Работал над обширной биографией академика Николая Вавилова. Приобрел опыт «охоты за документами», упорных поисков в архивах, опроса живых свидетелей.

Архиепископ привлек писателя прежде всего как ученый, как хирург. Мир Церкви, к которой принадлежал Войно-Ясенецкий, был биографу вначале непонятен и чужд. Знал он и то, что в прессе церковная деятельность прославленного врача замалчивалась. Много ли могла дать краткая справка в «Медицинской энциклопедии»?

Его держали в Симферополе, подальше от столицы. Не доверяли. Из сотен проповедей архиепископа напечатаны были лишь немногие. Не была издана и его главная богословская работа «О духе, душе и теле» (она увидела свет в Брюсселе через 17 лет после смерти ее автора).

Иные люди, разглядывая бюст лауреата Сталинской премии, недоумевали: почему у него длинные волосы и иконка на груди? А когда им объясняли, что это панагия, знак епископского сана, изумлению их не было конца…

Как бы то ни было, Поповский рискнул – и началась его эпопея по созданию книги «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга». Говорю «эпопея», потому что писатель не только лично успел встретиться со своим героем, но объехал все места его жизни, медицинской практики, ссылок, собирал устные рассказы и доподлинные документы. Обо всем этом он подробно рассказывает в книге.

Создавая ее, он стремился быть предельно честным, отделять вымысел от реальности, не превращать героя в «икону». Изобразить его живым в контексте мучительной и тягостной эпохи 20-х годов и сталинщины. Впрочем, его неизбежные экскурсы в историю Церкви не могли быть полными и достаточно объективными. Препятствием служили лакуны в этой истории советского периода и сама позиция автора, смотревшего на Церковь «извне». Правда, знавшим его Поповский признавался, что книга, вернее, ее герой, как-то незаметно приблизили его к духовным проблемам. Это ощущается по мере развития повествования.

Когда труд был завершен, стало со всей очевидностью ясно, что напечатать его у нас невозможно. А к тому времени в сознании автора «Жизнь и житие» превратились в некий центр его творчества, почти в главное дело жизни. Но этого мало. Другая «центральная» для творчества Поповского биография, книга о Вавилове, хотя и вышла, однако в урезанном виде. Ведь тогда не решались открыто признать, что великий генетик, гордость русской науки, умер от истощения и холода в тюрьме.

В итоге две повести об удивительных судьбах определили и судьбу их создателя. Марк Поповский эмигрировал. Он смог наконец увидеть свои труды опубликованными, но, увы, они не дошли до тех, кому предназначались.

Между тем климат в стране менялся. Еще даже до перестройки вышло несколько статей о Войно-Ясенецком. Появляются они и сейчас. Но они не могут заменить обширной документальной повести Поповского. Ее публикация в журнале «Октябрь» – настоящее событие.

И значение его не просто в том, что перед читателем откроется еще одна глава из отечественной истории. Он встретит личность. Человека беззаветной веры, несгибаемой воли и преданности долгу. Реального человека, а не созданного воображением. Для многих людей, особенно молодых, – это встреча исключительной важности.

Они уже узнали правду о беззакониях и зверствах, о крахе нравственных устоев, об искажении в человеке образа Божия. Знать и помнить это надо. Однако столь же необходимо говорить и о тех, кто не сдался, кто не потерял себя, кто сохранил сокровища духа в самых тяжких обстоятельствах, кто по-настоящему служил ближним. Они не были сверхчеловеками. У них были и слабости, и ошибки. Они были «людьми среди людей», как назвал Марк Поповский одну из своих книг о медиках. И именно в этом ободряющая, дающая надежду сила их примера.

Протоиерей Александр Мень

Предисловие М. Поповского к изданию конца 1990-х

Мой любимый герой.

Тот, кому в советские времена попадались в руки мои книги, возможно помнит, что посвящены они были ученым, истории научных открытий. Тем не менее, популяризатором науки я не был. Коллегам, которые ехидно спрашивали не скучно ли мне копаться в «научном мусоре», объяснял, что интерес мой обращен прежде всего к личности исследователя. Мои герои – интеллектуалы-искатели, люди сильной воли и напористого творческого характера. Для них научный поиск – арена, где выявляется их энергия, мужество, неутомимость, талант. Так оно и было, но в глубине души я все-таки ощущал: подлинного героя сыскать пока не удается. Даже великий биолог, академик Николай Вавилов, которому посвятил я десять лет поисков, в роковых обстоятельствах, гонителям своим большевистским все-таки уступал. С тем и умер от голода в лагере. А уж о рядовых советских кандидатах и докторах наук и говорить не приходится. Поднимая архивы и опрашивая десятки свидетелей, я то и дело обнаруживал у своих героев поступки, мягко выражаясь, не совсем чистые. Развращала своих граждан советская власть весьма и весьма успешно. Герой, о котором я мечтал годами – фигура номер один в науке и, в то же время, человек способный противостоять коммунистической фальши, возник на моем горизонте более сорока лет назад, в 1957 году.

С командировочным удостоверением «Литературной газеты» отправился я в Ташкент. Состоялось обычное в таких случаях интервью с местным профессором. Я уже собирался уходить из его квартиры, когда внимание мое привлек стоящий на рояле портрет бородатого старца с явно нестандартной, волевой физиономией. Хозяин дома пояснил: это его университетский профессор, знаменитый хирург Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, живший в Ташкенте в двадцатые-тридцатые годы. Профессор возглавлял кафедру хирургии и одновременно являлся архиепископом, первым лицом русской православной церкви в Средней Азии. Власти трижды арестовывали и ссылали этого упрямца, но Валентин Феликсович, в монашестве Владыка Лука, не сдавался.

– Он очевидно давно уже умер? – осведомился я. Но оказалось, что хирург-архиепископ жив и даже возглавляет Крымскую епархию. Более того, в борьбе с верующим ученым уступила, в конце концов, советская власть. Во время войны хирурга выпустили из сибирской ссылки и назначили хирургом-консультантом военного госпиталя на 10 тысяч коек. А за свои научные заслуги, он был даже награжден Сталинской премией.

Я покинул Ташкент буквально захваченный этой поразительной личностью. Да, именно такого человека хотел бы я видеть героем своей книги.

Через две недели после ташкентской встречи я уже был в Крыму. Архиепископ Крымский и Симферопольский принял меня в скромном загородном домике под Алуштой. В свои 80 лет он по-прежнему производил впечатление личности несгибаемой. Наш двухчасовый разговор свидетельствовал о том, что память профессору не изменяет. Но, увы, зрение он потерял полностью: в садик, где мы готовились беседовать, его привела одетая во все черное пожилая монахиня. «Что вы собираетесь делать со всеми этими фактами? – поинтересовался Владыка, когда наш разговор подошел к концу. Я ответил, что собираюсь написать о нем книгу. «Никто не позволит вам ее опубликовать» – парировал Войно. И оказался прав. Книга «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга» увидела свет лишь в 1979 году в Париже.

Чтобы написать книгу о епископе-хирурге мне понадобилось два десятилетия. За это время удалось опросить более ста пятидесяти современников героя, объехать, от Крыма и Узбекистана до Красноярска и Туруханска, двенадцать городов и несколько деревень. В итоге возник том в 550 страниц переизданный недавно доброй русской семьей в Америке.

Собирая материалы к будущей книге, я наталкивался на опасения и страх со стороны даже близких родственников своего героя. Дети Войно-Ясенецкого принимали меня сначала дружелюбно, предоставили возможность познакомиться с письмами отца, но затем испугались, решили, что появление книги может дурно повлиять на их профессорские карьеры. Особенно нервничал старший сын Михаил. Он несколько раз звонил ко мне в Москву из Ленинграда, требуя прислать на прочтение уже готовые главы. Подвергать свой труд цензуре я не спешил. В начале 1976 года, когда рукопись была почти завершена, Михаил Валентинович в телефонном разговоре начал угрожать, что если я не познакомлю его с текстом, он обратится в ГБ. В июне 1977 года кагебешники действительно совершили обыск в нашей квартире, но был ли замешан в этом Войно-Ясенецкий-сын, утверждать не могу.

С начала шестидесятых я разделил каждый свой год на две части. Девять месяцев по-прежнему расходовал на добывание хлеба насущного: писал очерки и статьи для прессы, книги, пригодные для издания. В оставшиеся же три месяца удалялся в дома творчества, где погружался в писание сочинений, за которые в те годы сажали. Продолжалась та двойная литературная игра почти полтора десятилетия.

Но самым трудным оказался для меня год 1972-й. Материал был собран. Очередной свой отъезд в писательский дом творчества я твердо решил посвятить первой главе будущей книги. И тут – стоп! Размышляя о том, как наилучшим образом выстроить жизнеописание героя, я вдруг сообразил: моих знаний на такой труд не хватит. В свои пятьдесят, окончив школу, университет и медицинское училище, я оставался типичным советским образованцем. И, конечно же, атеистом. С моими тогдашними, безбожными представлениями обнажить перед читателем духовный мир героя мне явно было не под силу. Я заметался в поисках человека, который согласился бы преподать мне основы христианской религии. Встретился с несколькими священниками и даже с двумя епископами, но люди эти явно шарахались от странного писателя-еврея. Они вполне резонно подозревали во мне автора очередной антирелигиозной книжонки. Для такого рода подозрений было достаточно причин.

Владыка Лука умер в разгар хрущевского правления. Поклонник кукурузы и ненавистник модернистского искусства, Никита Сергеевич прославился также своими жестокими гонениями на церковь и вообще на любое проявление религиозных чувств у граждан СССР. Известно, что он превратил в склады и просто разрушил не менее десяти тысяч храмов. Летом 1961 года советские газеты не посмели даже заикнуться о кончине Войно-Ясенецкого. От приказного забвения Владыку не спасла даже его Сталинская премия, превратившаяся, правда, к этому времени в Государственную.

Подчеркнуто антирелигиозный характер власти сохранился и при Брежневе. В следующие 25 лет лишь «Журнал Московской Патриархии» мог позволить себе упоминать о профессоре-епископе. Да и то не часто. Солженицын в III-IV томе «Архипелаг Гулаг» заметил, что в тех случаях, когда студенты медики спрашивали своих профессоров где можно хоть что-то узнать об авторе «Гнойной хирургии», то слышали в ответ: «О нем нет никакой литературы».

Кое-какая литература, впрочем, появлялась и в те годы. Несколько молодых антирелигиозников получили в 60-е – 80-е годы ученые степени за свои «разоблачительные» диссертации, посвященные Войно-Ясенецкому – религиозному мыслителю. В 1965 году издательство «Наука» даже опубликовала труд некоего М. Шахновича «Современная мистика в свете науки», где автор буквально поносит Владыку Луку, обзывая его «фанатиком», а его философские труды «принаряженной чертовщиной». Двадцать лет спустя, уже на пороге горбачевских преобразований, врач Т. И. Грекова в книге «Странная вера доктора Швейцера» (М. 1985) вновь, по указанию властей, схватилась за «научную плетку» чтобы выстегать верующих ученых и в том числе Войно-Ясенецкого. «Наука и религия – несовместимы», – снова и снова твердит в своей книжке Грекова, не замечая, что этот тезис противоречит самому содержанию ее книги, посвященной крупнейшим медикам XX столетия.

Воевать с сочинителями из отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС я не собирался. Просто искал для общения и просвещения образованного в делах религиозных, желательно верующего, современника. Кто-то посоветовал поговорить с отцом Александром Менем, настоятелем маленькой церковки под Москвой. Этого, ныне зверски убитого, человека знают сегодня миллионы, но тогда, отправляясь в неведомую мне деревню (электричкой, потом автобусом, потом пешком) я об этом замечательном проповеднике ничего не ведал. Вот запись, которую я сделал в своем дневнике, вернувшись после первого свидания.

«27 июля 1973 года. В гостях у о. Александра Меня. Ему, очевидно, лет 45, но воспринимается этот красивый священник с умным живым лицом и лукавыми блестящими глазами как человек на редкость молодой. (В том году о. Александру исполнилось 38). На нем полотняные брюки, пляжные туфли на босу ногу и желтая, очень идущая ему к лицу сорочка под черной курткой. Свободные движения, во всем нескованность, искренность, естественность. С ним удивительно легко и смеяться, и говорить о самых серьезных материях. Они с женой занимают мезонин двухэтажного деревенского дома. На полках масса книг по истории и философии всех и всяких религий, много редкостных изданий и изданий английских, французских, немецких. Я с завистью увидел всего Тейяра де Шардена. Комната, в которой о. Александр принимал нас, если не считать сравнительно небольшого киота и висящего в угу облачения, скорее всего могла бы быть жилищем философа-космополита. На этажерках фигурки Будды, а рядом бронзовое изваяние Данте. При всем том скромность, простота». Мы говорили о Войно-Ясенецком, о поисках материалов к моей книге. Потом он рассказал о своей литературной работе. Он одобрил тему книги, пообещал читать каждую новую главу и обсуждать возникающие проблемы, связанные с «моей христианской непросвященностью». Та встреча буквально осчастливила меня, я унес из дома молодого священника чувство близкой родственной души. Началось наше длившееся четыре года сотрудничество, перешедшее в сердечную дружбу. После очередного «сидения» в доме творчества я вез новую главу книги своему «наставнику», как я стал мысленно называть отца Александра. Постепенно в беседах наших открывались мне не только основы веры моего героя, но жизненные проблемы и самого Меня. Он был абсолютно откровенен со мной. В частности на вопрос как он, еврей, чувствует себя на должности православного священника, о. Александр, ни сколько не смущаясь, ответил: «Как белая ворона». Приведу запись из моего дневника тех лет:

«18 августа 1973 года. В церкви о. Александр служит уже 23 года. Отношения с Патриархией были вначале очень даже теплыми. Но потом возникла легенда о том, что ходившее по рукам разоблачительное письмо священников Якунина и Шлимана на самом деле писали не они, а Мень. Это было не так, но легенда была удобна уже тем, что воду мутит еврей, который вовлекает честные и наивные души русских батюшек в крамолу. Последовали обыски, допросы. Потом возник донос одного из коллег о. Александра с указанием на то, что Мень держит дома самиздат, тамиздат, к нему ходят читать что-то молодые люди. Снова обыски. Доносчику, однако, не удалось утопить о. Александра. Теперь Мень живет в деревне, стремясь как можно меньше соприкасаться с церковными верхами, которые, по его словам, пребывают «на чердаке и размахивают чужим знаменем». А вот еще одна запись сделанная в день именин отца Александра 12 сентября 1974 года. «Я впервые в таком кругу, сидим с женой за столом вместе со священниками, дьяконами, верующими мирянами. Можно было бы ожидать унылого перебирания обид, сугубо профессиональных церковных разговоров. Ничего подобного. В загородном доме о. Александра собрались люди в основном не старые и не в одни только церковные дела погруженные. Говорили о религиозном искусстве, о будущем уезжающего за границу Краснова-Левитина, о делах литературных, даже о прошлом и настоящем Одессы. Много смеялись, шутили. Поздно ночью приехал Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин – герой дня в связи с его предстоящей эмиграцией. Вместе с ним появился о. Дмитрий Дудко, тоже личность знаменитая после его отстранения от службы за проповеди, выходящие за пределы разрешенного. Отец Александр всех радушно встречал. Его действительно любят все те, кто близко знают. Редко встретишь такого солнечного человека, всегда готового к общению, помощи, дружбе, любви. После чая он показывал гостям слайды, посвященные Святой земле. Было много интересных кадров. Вечер прошел тепло. Мои новые знакомые обещали помочь мне в разыскании материалов относящихся к жизни Войно-Ясенецкого, архиепископа Луки».

Бывали мы в те годы с женой не раз и на церковных службах в Новой деревне, но никаких принципиальных перемен в своих религиозных чувствах я долгое время не испытывал. Откровенно признавался в этом своему другу. Говорил ему и о том, что некоторые верующие знакомые советовали мне принять крещение. Отец Александр ответил на это признание очень четко: «Если бы я чувствовал, что вы готовы к крещению, я бы первый вам это предложил». И, тем не менее, обсуждая все новые и новые главы, я ощутил: что-то в моем видении мира меняется. Прочитав третью и четвертую главы, отец Александр мягко пошутил: «Эволюционируете, сударь». А где-то на третьем году нашей совместной работы я окончательно уразумел: вера Луки – моя вера. И что интересно, мой консультант-наставник никогда мне ничего не проповедовал, не призывал принять те или иные тезисы Библии. Позднее, в одном из писем, которое я получил от него уже в Америке, он писал: «Я был уверен, что вы сами дойдете до веры и торопить вас ни к чему».

Отец Александр тем не менее не только консультировал мой труд, но и отправил рукопись неведомым для меня путем в Париж, в издательство ИМКА-ПРЕСС со своей рекомендацией. Я получил от руководителя издательства письмо, из которого явствовало, что в Париже книга понравилась, ее готовы издать, но предварительно следует сделать около сорока исправлений. В основном поправки касались истории православия. В Париже и Москве история эта виделась, очевидно, по-разному. Намучившись за годы своей литературной деятельности от советской цензуры, я был возмущен цензурными указаниями прибывшими из Парижа. Собирался забрать книгу обратно. Но отец Александр мягко и корректно уговорил меня согласиться на поправки. Запомнились его слова: «Главное, чтобы до людей дошла правда о Владыке. Ведь история его жизни может изменить и жизнь многих читателей».

Интерес российской публики к жизни и трудам покойного профессора-епископа нарастал. В 1994 году интерес этот с особой силой проявился в Тамбове. В этом городе Владыка Лука в 1944–46 годах возглавлял Тамбовскую епархию и работал в местном госпитале в качестве хирурга. И вот полвека спустя врач городской больницы Яков Фарбер добился от городского и областного начальства, что его больница будет отныне носить имя архиепископа Луки. Не профессора Войно-Ясенецкого, а именно архиепископа. Но этого мало. Общественность города поддержала врача, который предложил соорудить и установить на территории больницы скульптурный памятник опять-таки архиепископу. Открытие памятника с речами местных медиков, руководящих деятелей и нынешнего Тамбовского епископа было запечатлено в специально снятом фильме.

Год 1995 принес еще более волнующие известия. В Москве вышли из печати Автобиографические записки Войно-Ясенецкого. Тираж в 10 000 экземпляров был раскуплен буквально за считанные дни. В Симферополе местный богослов предпринял научные исследования жизни и деятельности Владыки Луки. В Кишиневе (Молдавия) был завершен перевод книги «Жизнь и житие…» на румынский язык. Переводчик побывал в Бухаресте и договорился с местным религиозным издательством о скором выпуске издания.

Марк Поповский