«От Замогилья до Благодати»:
Русская Атлантида 1
Года три назад приходит человек, похожий на бомжа. Сгорбленный, побитая молью и вытертая одежонка, руки трясутся: «Я раб Божий Сергий. Не откажите, примите...»
Так и познакомились.
Наш Сергий, бедный алкоголик больной онкологией, оказался прекрасным фотографом и фольклористом. В конце 1980-х – начале 1990-х он ездил по умирающим деревням Российской глуши, преимущественно псковским.
Фотографировал и записывал на магнитофон рассказы тамошних жителей, наших вымирающий сельчан 20-го века.
Так родился фотоальбом: «От Замогилья до Благодати». Это название двух из множества деревушек, в которых Сергей Жиркевич, талантливый ленинградский фотограф, был с фольклорной экспедицией.
Конец 20-го века. Селяне, пережившие коллективизацию, и советские колхозы, и войну, и застой... Спивающиеся деревни, в которых перемешались языческие и коммунистические верования. Уходящие на дно истории, исчезающие в невременье остатки русского крестьянства. Выродившиеся и уже карикатурные, но... вдруг глянет этот, почти списанный историей человек, и вдруг обдаст нас жаром: настоящий русский тип, крестьянин, Божий человек...
Какое добрый и острый взгляд у Сергея, автора альбома, который мы будем сегодня листать. Как умеет он подметить и записать... Люди ему верили. Потому что к ним приезжал не чистенький человек из города, а такой же, как и они. Безалаберный, потерянный, пьющий. Сколько раз установлению контакта с жителями захолустных деревушек помогала бутылка беленькой в кармане пиджака...
Деревенские бабы и мужики, колдуньи и бродячие монахи, сумасшедшие и юродивые... Все типы представлены в уникальной книге, из которой я приведу лишь несколько десятков фотографий.
Сергей, пока здоровье позволяло, приходил к нам в собор и причащался. Он угасал. А прошлым летом позвонила его жена, которая уже много лет тому развелась с Сергеем и сейчас живет в другой стране: «Батюшка, Сережа умер».
За окном гудит холодный осенний ветер. Стучат в рассохшихся рамах стекла. Листаю альбом Сергея Жиркевича и открываю деревню русской провинции. Ушел в мир иной автор, ушли люди — герои его заметок... Уходит от нас на дно истории, в небытие, русская деревня. Русская Атлантида.
«...А деревня-то, раньша большая была... Каждый день что-то случалось. Народ, с раннего утра, с рассвета самого, как пчёлы гудел. А теперь вот вёдрами гремлю, чтобы волков и кабанов от крыльца отогнать... Ничёх ни боятся! Деревня, как кладбище... Да нет, не страшно... Те сказки тольки раньше случались. Старая Саломея рассказывала, что к ней в дом Мишка-сосед явился — весь зелёный и в целофанину завёрнутый. А его уж с год как похоронили... Да люди многое наговорят, тольки верь. Соседи вона брехали, что мой батька в колдунью Мирониху стрелял... Будто вышел батька ночью во двор и увидел, что тая Мирониха сидит на березине, вон той, что у бани растёт... Сидит на той берёзине голая, волосы распустив и задрав голову, на луну кричит, как собака... Брешуть люди, что мой батька в неё стрелял! Она сама тады убилась!
А ещё мальцы девок дразнили, то в ворожбу, перед Рождеством было... Мол, не сходят ночью на кладбище, побоятся. А одна-то из них не побоялась... Пошла... Крадётся тихонько промеж могил, и вдруг видит— сидит кто-то... Девка-то, поняла так, что это малец ёйный пришёл её попугать. Неслышно подкралась к нему и, со смехом, с него рубашку-то — хвать! И домой бежать... А через час к ней в хату мертвец постучался... Руки тянет: «Отдай рубашку мою!»... Она спугалась, конечно, подскокла к ей хвороба, и померла она через месяц...»
«На третий день с умершего тень выходит... Бояться ее не надо. И убегать от неё не надо... Накинуться может — и помрёшь... Надо тень эту веткою развеять или ещё чем...»
«...А то у нас в деревне было, сразу после войны... Сосед с жёнкою своею очень плохо жили, усе время она на него лаялась. Собралась она в баню и ребёнка с собою взяла, помыть. А мужику своему и говорит: «Ты, враг, приходи за дитём, когда я его вымою, заберёшь»... Пришла в баню и ждёт, когда другие бабы помоются, ребёнка своего раздевает и к мытью готовит... А тут стук в дверь... «Давай дитё!» А она — ругаться: «Не успела ж раздеть его, враг ты, такой-сякой!»... Наконец, помыла баба его, в пелёнки и тряпки укутала и через порог передала... Стала опять намыливаться, а тут опять в дверь стук... И голос опять мужнин у бани: «Отдашь ты когда-нибудь мальчишку, скольки я ждать буду!». Баба-то, как была не домывши — из бани... Искали-искали, нигде нет ребёнка... Насоветовала соседка к попу идти, тогда ещё у нас церква была. А священник-то говорит: «Возьми скатёрку, в которую пасху заворачивали, сядь на росстанях, на скатёрку ту и, если выдержишь, получишь своё дитё обратно»... Села она на перекрёстке и плача ждёт... И чего там тольки не было, как тольки не пугали её... Головешками горючими посыпали, в лицо ейное разные чудища плевали, кони страшенные на её наезжали... А ёна всё терпит и сидит молчком. И вот, после двенадцати, кинули ей ейного ребёнка... Правда, про то говорят: будет перед концом света нечистый красоваться...»
«Степан-пастух в поле себе сидел и киёк стругал, а из кустов, вдруг, волк выскок и к коровам бросился... Стёпка-то с кийком-то, волку наперерез... А тот, обратно в кусты... Но как-то не шибко бежит, как-то помаленьку... Степан-то его, волка-то, по спине — раз, другой... А волк вдруг обернулся, дубом встал, зубами залоскотал и на Стёпку пошёл, лапы раскинув. Степан-то рятуньки кричит и палкою отбивается... Тут коровы подоспели, волка того окружили и отбили пастуха...»
«...Седьмого июля восемнадцатого года три бабки-колдовки зачали драться промеж собой... Наутро встаём и видим — уся деревня вениками берёзовыми закидана. А через день комиссар в деревню приехал, коммуну организовывать... И усе с тех самих пор стихло... Аки скот, в тупик зашли!»
«Однажды сижу я за хатой, у реки и плету венок на воду. А сзади, неслышно, — мачеха подошла. Подошла и за плечо меня тронула... А я не слышала её и спугалась до смерти, руками взмахнула и по лицу ей... Она — в крик, и я кричу... Она обратно в хату побёгла, а я к реке... Обернулась, а там, у воды, — малец стоит, на которого я ворожила...»
«Цветного Ивана отмечали... Вечером, шестого числа, ходили в поле, где рожь не скошена, и цветки собирали. А седьмого — шли в церкву и освящали их... Потом, когда умирает кто, этими цветками гроб и ямку окуривают. И в ямку кидают, когда покойника приносят...»
«А то в Морозове было... А рассказывала Ганка, она в той деревне живёт... У одного хозяина свадьбу гуляли и пригласили играть скрипача, местного, деревенского. И вот подходит уж свадьба к концу, а тут подъезжают двое, незнакомых... И зовут они скрипача, на свою свадьбу играть, а ён, дурак, и согласился... Привезли его на озеро, посадили на снег — у лунки. Один из тех, что его привёз, сел у той лунки и свою музыку заиграл, а скрипачу кивает: играй, мол... Скрипач заиграл, а сам про себя думает: что ж то за свадьба-то такая, Господи, помилуй... И тольки ён про Бога-то вспомнил, этих двух-то сразу и не стало. Будто в воздухе пропали...»
Посоветовали зайти в хатку к одной старухе и у неё спросить про нужную мне исполнительницу голошения под язык. Зашёл... На огромной кровати пол кучей пёстрого тряпья лежит древняя бабка, не шевелится — лишь по сторонам глазами зыркает... Здороваюсь с ней и спрашиваю про её самочувствие, хоть и глупо про это спрашивать у человека, который уже не шевелится.
«Ой, мил-человек, лежу вот и смерти жду уже второй год, а она всё не приходит, проклятая...» Называю нужную мне певицу... «А, так тебя музыка интересует, мил-человек... Жива Софья из Худого, жива. Своё в больнице отболела и теперь бегает, как жеребица, хоть замуж её выдавай. А дед Семашко из Чернухи... Тот плох, парализованный он, тольки рот ругаться открывает. Титовна? Жива-здорова и сама кого хочешь вылечит... Тольки позавчера к ней из самой Эстонии за травками приезжали. А сам ты откуль будешь и женат ли?...» Не поднимаясь второй год с постели, старуха знала всё про всех... Даже про живших в совсем дальних деревнях.
Опять в чём-то патология? Нездоровое желание найти виновника всех своих несчастий и неудач не в себе самом, а на стороне. Болезнь случится — соседка отравила-околдовала. Развод в семье — жена виновата. А уж если церковь разрушили, то уж тут явно без евреев не обошлось...
«В миру Евлампий в Кремле работал поваром. И рассказывал он, что был там у Сталина огородик небольшой... Выйдет Сталин утром, перекрестится и огородик тот перекрестит. Очень верующим был... А потом Каганович в родственники пробрался... Жена еврейкой стала... И рад бы Сталин храм Христа Спасителя сохранить, да в недоумении: родня, что ж делать...»
В деревне Спас немецкая бомба попала в церковь и наполовину её разрушила. За два дня местные православные мужички и бабы растащили все кирпичики по своим дворам, разобрав и уцелевшую часть храма, и все пристройки...
Проводница допотопного вагончика отговаривает меня от посещения тех мест, куда я решил добраться... Страшные и нехорошие, мол, эти заозёрные деревушки... Только недавно, месяца четыре назад, оттуда прибежал напуганный до полусмерти рыбак из Ленинграда, решивший порыбачить на лесных озёрах, к которым и местные-то подходить опасаются. Нёсся оттуда так, что и машину свою там бросил... Пришёл он в деревню ту уже под вечер и решил переночевать в пустом доме. Только он на ночлег-то устроился, как в дверь стучат. Он понял про себя, что соседи забеспокоились, и открыл... А уже темно, совсем ничего не видно... В дом, одна за другой, вошли несколько старух, по виду местных — это, несмотря на темень, было видно. Вошли они, сели и стали расспрашивать его — кто он и откуда и что в мире происходит... А потом, после всех этих расспросов, предложили ему в этом доме поселиться, то есть остаться навсегда. Рыбак смеётся и отшучивается... А тут луна полная взошла и он, наконец-то, старух этих разглядел... Все как одна, друг на дружку похожие, двойняшки... А лица их — серые и под полуистлевшими вуальками. Покойницы, одним словом, нежить... Рыбак, в чём был — в окно. И в лес бежать из деревни... Несётся через кусты и слышит за спиной какое-то сопение, назад-то глянул — стая волков догоняет... Рыбак — на дерево. И так до утра на нём и просидел, полумёртвый от пережитого страха и ужаса перед рычащими внизу зверьми. А когда утром, с зарёю, волки ушли — побежал к станции через болота. А до станции этой — двадцать пять километров. Прибежал к поезду весь ободранный, сам не свой... И только через три часа смог рассказать о том, что с ним приключилось...
Но мне в деревушку эту зловещую всё же надо попасть... Только через неё возможно добраться до Рёконьского монастыря — обители, основанной, по преданию, в XIV веке и имеющей до странности неблагополучную судьбу. Будто на проклятом месте стоит этот монастырь, давно всеми покинутый... Лишь приезжие кладоискатели раскапывают, одну за другой, старые могилы в поисках клада, зарытого где-то здесь в незапамятные времена. Да еще, в прошлом году, на вертолёте и с огромной командой телевизионщиков прилетел Невзоров. Прилетел, чтобы устроить телешоу с зажиганием сотни свечей, дабы таким образом способствовать возрождению обители. Как гласила древняя легенда, для этого достаточно при горящих свечах перечислить поимённо живших здесь монахов. Но так как свечи всё время тухли, а имён было произнесено не более двух десятков, быть, видимо, монастырю этому пустым и зарастать лесом...
В одной из деревень у дороги разговорился со старухой, кого-то поджидавшей у своего дома. Старуха, узнав, куда я направляюсь, попросила передать привет от неё племяннику, живущему в том странном месте. О загадках и слухах, связанных с той деревушкой, ей ничего неизвестно... Деревня, как все. Лишь советует в лес не заходить, мол, зверья дикого дюже много и прочего, непонятного... Только недавно старик один, с малолетства здесь живший, в лес по ягоды пошёл, а вернулся лишь через три недели и от страха совсем умалишённый. На худой след встал...
Пришёл в деревню я уже под вечер. Прошусь на ночлегу бабки, ожидавшей кого-то у крайнего дома. Приютила. Человек, которому я должен был передать привет от тётки его, через два часа помер. Вместо собаки у старухи, приютившей меня, — огромный волк по кличке Хан...
«А раньша усе лечили! Усе! Старый колдун, наш, деревенский, бабу, с ума сшедшую, в бане парил... И что думаешь?! Прийшла в себя! А то ишо у нас колдовка была... Узнаешь, чем лечила — обкатаешься! На пороге дома своего больного поставит и печной заслонкой по егоной спине колотит. И усим то помогало! А другая, тая что в Езеришах жила... Водку больше жизни любила! И что делала... Когда свадьба гуляется, творит так, что кони, запряжённые до церквы ехать, — со двора не идуть... Хоть бей их, хоть как... Стоят и не шелохнутся! И так стоят до тех пор, пока той колдовке водки не поднесуть! Солому, зараза, вязала и скольки-то узлов на ей делала... Усе просто, а водку с того имела!»
«То с батькой моим было, когда ён на болоте горелку гнал Тогда в хате то не делали, а всё больше в кустах вокруг деревни... Пошёл ён от котлов размяться, а когда вернулся, видит, что вокруг горелки его люди какие-то стоят и рюмки держуть... А руки у их, вот эдак, назад вывернуты и ногти на пальцах — длиннющие... А вниз батька глянул — ноги у их коровьи. Ну, батька-то думает — меня не возьмёте... И стал молитву воскресную читать. Присел в кустах и молится... Глядит, черти-то и рассеялись, будто ничёх и не было...»
«Ещё было, сразу после войны... Мы блины жарили. И черти будто на них в гости пришли. Вваливаются в хату пятеро мужиков, да тольки не совсем на мужиков-то похожие... Вваливаются и сразу к отцу: играй цыганочку! Отец спугался, заиграл, а сам удивляется — пальцы егоные сами по клавишам ходють... Потом пришедшие стали отца звать водку пить. А мы, малые, ревём в голос — батька, не пей, к мамке надо в больницу ехать! Отец тогда от стола отошёл и стал молитву читать: «Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его...» Не помогает. Смеются черти... А батьку вдруг как осенило... Он на них — матом! И что думаешь... Сразу пропали! Надо недобриков матом крыть!»
«Тая деревня вся ужо кустами поросла, с лесом смешалась... А баня тая, где черти водились, на самом ее краю стояла. Ещё перед войною старик пошёл туда мыться — и усе... Не вернулся. Родные пошли его поглядеть, смотрят, а у его голова отрезана и страх на ей... А ужо после войны и с дочкой егонной то же самое случилось... После двенадцати в бане мыться нельзя! Там в это время недобрики моются!»
«Брат-то мой ходил в работники наниматься, в соседнюю деревню, и остановился там на ночь в хате одной... А там, народу-то приезжего — тьма! И на печке спят, и на полу, и лавки все заняты... Брат-то мой хозяину и говорит: пойду в сарае лягу... А хозяин его отговаривать вовсю, но брат не послухал. В сено забрался, и тольки засыпать — стук слышит... Брат глянул, а рядом с ним — собака чёрная и блестит, будто жиром смазанная, и преогромная... Смотрит на брата и молчит, а взгляд у неё, как человеческий. Он и не помнил, как с того сарая-то спрыгнул... А дверь в хату открытая всю ночь была, хозяин, видно, не стал запирать — знал, что брат прибежит...»
«У Ирода-царя и царицы Иродихи было двенадцать дочек. И сотворили они что-то царю, за что он их невзлюбил... И проклял он их за это. Мол, будьте вы водяницами и трясуницами, в мир не ходите, кости не знобите, тело не мучайте... Живите в воде-студени це и будьте — расслабленными! Они, после этого, в мир с добром и не ходют... Идёт в поле человек и слышит вдруг, как кто-то егоное имя кричит... Смотрит вокруг — никого... И надо в ответ — ругнуться, здесь я не хочу нехорошее слово говорить... Ругнуться надо, а иначе — заболеешь».
«Когда ещё девчонками молодыми были, ходили в лес, по ягоды. И в поле, когда возвращались уже, — русалок повидали... И не одну, а целых трёх! Подружки-то мои, Ольга с Марией, вперёд ушли, а я сзади. Устала. А уже вечер, и солнышко село... Вдруг, будто позвал меня кто. Я оглянулась, смотрю — прямо на меня девка какая-то несётся... Лицо её и саму — не разглядеть... Крутится вокруг себя вьюном, тольки волосы длинные и зелёные, в разные стороны бьются... И следом за ней — вторая такая же... А дальше — ешё одна. Я-то девкам-подружкам закричала что-то дурным голосом и хлоп на землю... Слышу, что подружки тоже орут... Страх-то какой — ведь дураком сделаться можно. Лежу на земле лицом вниз, голову руками прикрыла и чувствую, как мимо меня будто ветер холодющий... И так — раз, другой, третий... Мы потом долго в лес не ходили, а сейчас такого уже нет... Вымерло...»
Мы на краю небольшой деревушки, в нескольких километрах от эстонской границы. Холодный рассвет, стаи орущих ворон над сонным миром и дом, в который мы пришли, пуст и заперт. А рядом со мной, желающим сейчас только выпить и уснуть, — финский фотожурналист Паули, не знающий ни одного слова по-русски и очень грустный от всего вышеперечисленного...
Через полтора часа появляется хозяин дома — церковный сторож и звонарь, шумно радуется нашему приходу и впускает внутрь. Пока пьём чай с водкой, ожидая священника, Валерий рассказывает нам, как он здесь счастлив... Про то, как два года назад сбежал от налаженного хозяйства где-то под Рязанью, от друганов-алкашей и жены с детьми... От всего, что до чёртиков надоело и мешало жить, размышляя о вещах серьёзных. Здесь же всё другое, и места — святые. И храм здешний в XVI веке аж возведён. Сейчас деревни кругом, а раньше леса непроходимые только были... Волки, медведи, разбойники — водились в изобилии. И проезжающий по своей нужде через эти места князь один поклялся, что если его дикое зверьё не сожрёт и разбойники не погубят, поставит он церковь богатую...
Со скрипом и грохотом одновременно, вдруг распахивается дверь, и в дом вваливается весёлый мужик лет пятидесяти, с растрёпанной бородой, в ватнике и с топором в руке... «Местный батюшка», — представляется он с порога. Совсем, как позже узнали, нетипичный батюшка... Вместе со сторожем меняет купол на храме, расчищает от кустов и травы могилы на старом лютеранском кладбище... Сам ведёт своё хозяйство с курами и козами, катается на скрипучем велосипеде по окрестным деревушкам, проведывая стариков, которым из-за немощи своей до церкви не добраться. И отчитывает беснующихся, когда придётся... Единственный в округе монах, занимавшийся изгнанием бесов из несчастных, допустил во время отчитки какую-то ошибку и сам заболел.
Количество же одержимых растёт... Кто они такие — почерневшие от мук и рычащие по-звериному... Включаешься в эту жутковатую, надо сказать, тему, и чувствуешь что-то похожее на предощущение парализующего волю животного страха...
«Раньше-то Владимир здоровым был. А пошёл в армию служить, и там-то всё и случилось. Не повезло ему... Попал службу проходить на корабль, где в то время Михаил Горбачёв политруком был. А работа его, политрукская, состояла в том, чтобы письма матросские прочитывать, которые они домой отправляют... И случилось, что у Владимира украли присланные издому деньги и он про то матери и написал. А Горбачёв, прочитав его письмо домой и отругав за клевету на армию, отправил Владимира, чтобы наказать, в психбольницу, из которой он и вышел нездоровым. Закололи его там лекарствами... Раньше-то, он и буйным бывал, а здесь, близ обители, — ему легче. Да и дар его Божий,здесь нужен...»
Юродивый живёт в километре от монастыря. Живёт в обгоревшем изнутри домике-развалюшке... Всё хозяйство его — это приблудная кошка, пара кирзовых сапог, ржавый котелок для чая, пустая рама от иконы, которую он подобрал на монастырской свалке и на которую молится, хоть и ни одной молитвы до конца не знает. Рядом с хаткой его — яблоня с кислющими яблоками, которыми Владимир угощает приходящих к нему, У входа — ведро с рыбьими мальками, которых он набрал в огромной яме после выпавшего недавно дождя.
Спит юродивый, укутавшись в два полуистлевших одеяла, которые уже несколько раз пытались выкрасть местные мальчишки. Поэтому в последнее время Владимир старается лишний раз из дома не уходить — жалко ведь, если упрут... А раньше он целыми днями пропадал в лесу и болотах, приручил там волка и лису, которые потом стали приходить к его домику кормиться, но главное — собирал грибы и ягоды. Половину забирал себе, а вторую — относил в монастырь. В подарок.
Любке — за сорок... Выросла в приютах, и потому характер имеет жёсткий и независимый. А судьбу — неблагополучную. А любовь Любкина — Сашка, муж её, погиб десять лет назад под машиной, и она убеждена в неслучайности этого наезда. Убили его... Уж очень эта смерть нелепа, и уж очень она его любила. Недавно в доме её появился второй муж, незаметный какой-то, как еле слышное музыкальное сопровождение. Его терпят — какой-никакой, а помощник. «Дохлый ён, пустой!» — так обозначили пришлого Любкины бабки.
Старухи круты, но справедливы и зрят в корень... Тридцать лет назад эти бабки отстояли здешнюю церковь, встав у врат её, — не дадим рушить, убивайте! Ещё и других подбили на защиту храма и дежурство установили круглосуточное, вооружившись палками и камнями. Угрожали им тюрьмой и привезёнными солдатиками, а им всё нипочём... Стояли у церкви и власти богопротивной палками грозили...
Время от времени Любка и два её брата ходят помогать в приют для душевнобольных детей. Не ради заработка, из жалости. Если бы не помощь местных, деревенских, эти детишки давно бы уже поумирали... Государство уже с полгода как забыло о существовании этого приюта. Не перечисляет денег ни на лекарства, ни на еду, ни на зарплаты... Когда ребёнок начинает биться в судорогах, ему вместо таблетки дают четверть её. Чуть-чуть затихает... С едой проще... Кто мешок яблок приволочёт, кто картошки... Баптисты из Пскова мешок муки прислали.
Раз в три недели, с завидной регулярностью, Любкина семья уходит в запой. Пьют все, кроме козы. Пропивается все, что имеет хоть какую-то ценность, кроме икон... Возлияния прекращаются, когда дом становится почти пуст и голодная коза напоминает о своей незавидной судьбе громким блеянием. Невесть откуда, из-под кучи драного тряпья, появляется бледная, трясущаяся физиономия чьего-то свояка, и раздаётся Любкин хохот: «Ох, гляньте, морда с хером — на одно лицо!».
Начинается новая жизнь, и Любкин сын, Сашка, опять начинает откладывать рубли и копейки с надеждой, что они ему в этой новой жизни всё же пригодятся на что-то важное: «Трахал я такую жизнь, хочу в Америку!».
«Шёл с Иордани Иисус Христос и нёс три рожи... Одна — белая, другая — розовая, а третья — оранжевая... Меня бабка моя к тому приучила. Дано это каждому, да не каждый может. Нужный стишок надо знать, молитву то есть, и силу иметь. А молитвы те известные, да кто ж знает, как применить её и для чего... Я вот как вижу, что гроза с градом на деревню идёт, — бегу в огород. А туча-то большая идёт, всё с землей перемешает, на всех хватит... А я в огороде-то, встану вот так, смотри, руки раскину... И без передыху тую молитву-то и говорю. И дышать при том нельзя — не получится... Значит, говорю тую молитву к туче... Один раз, другой, третий... Смотрю, туча-то уж на две расходится. Одна туда, другая — сюда... И вокруг деревни, на три километра, — чисто! Вот! А тама, дальше — всё град с землёй перемешал! Ничёх не осталось! Вот я как могу! Да, наверно, и каждый может, только про это не знает... Я молоденькой фельдшерице-то говорю: давай, девка, расскажу тебе про травы — что от чего помогает... А она отказывается. Мол — учёная... И зачем, спрашивает, ей травы, если у неё лекарства есть... А ведь всё, что растёт, — от чего-нибудь помогает. Вона, когда с животом мука пришла, уж терпеть невмочь... Я живокосту за домом наковыряла, черноту с него содрала — и с водкой... И как чьей-то рукой сняло! Здорово? Да? Мне уже девяносто годов, а я как молодая бегаю! И в больнице лежала... Мне там понравилось. Мне ведь и болеть интересно... Лежишь и слушаешь — что там внутри у тебя не в порядке... Вон, смотри — три энциклопедии стоят на полке... Наслушаешь болезнь и бежишь к книжке — что ж там у меня... В больнице той я от ренгена не отходила. Меня и не гнали потом... Интересно же человек устроен, а ведь совсем своей пользы не понимает. У меня во дворе-то, вон, растёт — мята, живокост, оборотень-корень, суставничек... Целая аптека! Глянь в шкаф — сто банок с сушёными травками. Да не записывай ты меня... Я уже сама всю себя записала! Купила магнитофон и всё, про что знаю, в него надиктовала! И песни пела! И на гармошке играла. Вот беда, что скрипка с цимбалами не сохранились, а то я и на них здорово умела... И молитв тех наговорила на плёнку, и какая от чего помогает... Вот! Я всё это книгой Жизни назвала! Десять катушек получилось! Вот помру, тогда послушаете...»
Когда девяностолетняя Сосничиха померла, магнитофонные ленты куда-то пропали... Видно, кто-то выбросил за ненадобностью...
«Чтобы спасти одержимого бесами, надо отчитку вести... И не раз, а двадцать, тридцать... И елеем помазывать. И только тогда эти бесы от человека отходят. А уж когда всё кончится — нельзя ехать в то место, где он раньше жил. Опять сила бесовская в организм вселится... Во, у меня было... Пришла мать и привела мальчика своего, лет десять ему где-то, и вот он, не доходя до врат соборных, — исчез... Мать — рятуньки кричит, в панику то есть впала, в розыск милицейский заявила. Приехали сюда несколько машин народу, искать ребёнка... А он через три дня сам объявился. И рассказывал он, как увело его что-то в лес и на верхушку дерева забросило, и дерево то нагнётся до земли, то опять подымется... И так — три дня и три ночи. А уж как обратно пришёл — не помнит... То — силы бесовские. Бес может загнать в любом направлении — может утопить, а может и в огонь запустить... А зайти в человека может, как захочет. Может в уши, а может — в глаз. Во все точки может зайти человеческие, и, конечно, первым делом — в мозг. Послушай вон, как кричат мужскими голосами то, что в одержимых сидит: «Нет! Не выйду я, уж сколько лет здесь сижу!»... Ужас просто, как послушаешь. А отчитку может вести только чёрный монах. И то, должен быть очень крепкий... Не вкушать мяса, молока, яичек. Так, к примеру, скушает яичек на мясоеде, так эти бесы на самого его насядут. А то, что отец Александр заболел... Значит, какую-то ошибку при отчитке допустил, или в книге от усталости что-то пропустил. Тут ведь как, какой-то миллиграмм, и бес уже входит. Ужас... Послушай, когда отчитывают — кричат, блекочут, ржут по-лошадиному, а кто и как сорока чирикает... У каждого беса — своё движение. Из одного пацанёнка выгнали эту нечисть, я смотрю — пыль столбом вверх, и с криком ушёл... Семьдесят лет этой власти уничтожили всю красоту. Раньше-то, когда крестные ходы проводились... Освящали все поля, весь скот, все движущееся и летающее... И не было никакой заразы! А сейчас... Вчера отпевал я человека — пятьдесят! За девять дней его свернуло, и не узнаешь — каким стал. А младенцев приносят крестить... Все больные! Щитовидка! Собачья радость! Грыжи врождённые... Я окрещу и к бабке посылаю. Лечиться. Врачи-то в этих делах не помогают, а бабка пошепчет — всё и сгладится. Но и то, когда она по крови попадает, а если нет — другую надо искать. А и бабки, надо сказать, разные бывают... Есть ведь и такие, что к руке твоей только притронутся, и ты угаснешь, помрёшь... Так ведь Богом попущено, чтобы было и то, и это... Чтобы человек, видя плохое и хорошее, сам выбирал. Так что, когда что случится, надо сначала к священнику идти. Молитва-то всё показывает... А уж потом — к бабке, которая эту болезнь снимет и, как я думаю, — в землю погрузит, чтобы больше она людей не мучила».
В дом вскочил пьяненький мужичонка лет сорока, совсем невзрачный, разве что ватник его был весь перемазан коровьим говном и тем мужичонка сразу привлекал к себе внимание. Вскочил, состроил жалобную гримаску на испитой роже и зачастил сбивчиво...
«Здорово! Помочь нужна! Коровы недоенные ревут, ешь твою... Гады! Тама не то напряжение было, а я включил... Усе сгорело! Уси аппараты, ешь твою... Гроза проклятая виновата! Откуда ж мне было знать, что напряжение тама не то. Всё свадьба проклятая виновата — до сих пор в башке что-то трещит... И кто теперя этот ревущий скот облегчит, ешь твою... Кто его, гада, теперя подоит! Где бы баб разыскать каких? А ты кто такой? Что проповедываешь? Ничего? Врёшь! Каждый человек должен что-то проповедовать! А! Ты — безбожник! Нет, ты мне скажи — в Бога веришь?! А чем докажешь? Не будешь? — Значит, ты безбожник! А имя Бога ты знаешь? А кто таков народ Израилев, ты мне ответь! А скольки годов той цивилизации, что была до нашей? Во! Не знаешь! А кто был таков — Карл Линей? Не знаешь! Значит, ты и есть атеист! Ладно, хер с тобой, проповедуй про то, что знаешь... Чем вот ты занимаешься? Песни записываешь? Это не Божье... Это от чёрта! Нехорошим делом ты занимаешься. Грешник ты! А моя вот душа — чиста, и я, а не ты — наследую Царствие Божие! У меня книжки есть, и я по тем книжкам живу! Ох! Голова моя, ешь твою... И всё тот скот проклятый, коровы виноваты, чтоб они подохли... Ладно! Вечером ко мне приходи — говорить будем. А сейчас спать я пойду. Устал...»
Директор фермы побрёл, спотыкаясь и проваливаясь в грязь, прочь от коровника, откуда доносился отчаянный рёв два дня недоенных животных...
«А русский, ён хоть и дурак, но собей...»
Русская Атлантида 1
Года три назад приходит человек, похожий на бомжа. Сгорбленный, побитая молью и вытертая одежонка, руки трясутся: «Я раб Божий Сергий. Не откажите, примите...»
Так и познакомились.
Наш Сергий, бедный алкоголик больной онкологией, оказался прекрасным фотографом и фольклористом. В конце 1980-х – начале 1990-х он ездил по умирающим деревням Российской глуши, преимущественно псковским.
Фотографировал и записывал на магнитофон рассказы тамошних жителей, наших вымирающий сельчан 20-го века.
Так родился фотоальбом: «От Замогилья до Благодати». Это название двух из множества деревушек, в которых Сергей Жиркевич, талантливый ленинградский фотограф, был с фольклорной экспедицией.
Конец 20-го века. Селяне, пережившие коллективизацию, и советские колхозы, и войну, и застой... Спивающиеся деревни, в которых перемешались языческие и коммунистические верования. Уходящие на дно истории, исчезающие в невременье остатки русского крестьянства. Выродившиеся и уже карикатурные, но... вдруг глянет этот, почти списанный историей человек, и вдруг обдаст нас жаром: настоящий русский тип, крестьянин, Божий человек...
Какое добрый и острый взгляд у Сергея, автора альбома, который мы будем сегодня листать. Как умеет он подметить и записать... Люди ему верили. Потому что к ним приезжал не чистенький человек из города, а такой же, как и они. Безалаберный, потерянный, пьющий. Сколько раз установлению контакта с жителями захолустных деревушек помогала бутылка беленькой в кармане пиджака...
Деревенские бабы и мужики, колдуньи и бродячие монахи, сумасшедшие и юродивые... Все типы представлены в уникальной книге, из которой я приведу лишь несколько десятков фотографий.
Сергей, пока здоровье позволяло, приходил к нам в собор и причащался. Он угасал. А прошлым летом позвонила его жена, которая уже много лет тому развелась с Сергеем и сейчас живет в другой стране: «Батюшка, Сережа умер».
За окном гудит холодный осенний ветер. Стучат в рассохшихся рамах стекла. Листаю альбом Сергея Жиркевича и открываю деревню русской провинции. Ушел в мир иной автор, ушли люди — герои его заметок... Уходит от нас на дно истории, в небытие, русская деревня. Русская Атлантида.
«...А деревня-то, раньша большая была... Каждый день что-то случалось. Народ, с раннего утра, с рассвета самого, как пчёлы гудел. А теперь вот вёдрами гремлю, чтобы волков и кабанов от крыльца отогнать... Ничёх ни боятся! Деревня, как кладбище... Да нет, не страшно... Те сказки тольки раньше случались. Старая Саломея рассказывала, что к ней в дом Мишка-сосед явился — весь зелёный и в целофанину завёрнутый. А его уж с год как похоронили... Да люди многое наговорят, тольки верь. Соседи вона брехали, что мой батька в колдунью Мирониху стрелял... Будто вышел батька ночью во двор и увидел, что тая Мирониха сидит на березине, вон той, что у бани растёт... Сидит на той берёзине голая, волосы распустив и задрав голову, на луну кричит, как собака... Брешуть люди, что мой батька в неё стрелял! Она сама тады убилась!
А ещё мальцы девок дразнили, то в ворожбу, перед Рождеством было... Мол, не сходят ночью на кладбище, побоятся. А одна-то из них не побоялась... Пошла... Крадётся тихонько промеж могил, и вдруг видит— сидит кто-то... Девка-то, поняла так, что это малец ёйный пришёл её попугать. Неслышно подкралась к нему и, со смехом, с него рубашку-то — хвать! И домой бежать... А через час к ней в хату мертвец постучался... Руки тянет: «Отдай рубашку мою!»... Она спугалась, конечно, подскокла к ей хвороба, и померла она через месяц...»
«На третий день с умершего тень выходит... Бояться ее не надо. И убегать от неё не надо... Накинуться может — и помрёшь... Надо тень эту веткою развеять или ещё чем...»
«...А то у нас в деревне было, сразу после войны... Сосед с жёнкою своею очень плохо жили, усе время она на него лаялась. Собралась она в баню и ребёнка с собою взяла, помыть. А мужику своему и говорит: «Ты, враг, приходи за дитём, когда я его вымою, заберёшь»... Пришла в баню и ждёт, когда другие бабы помоются, ребёнка своего раздевает и к мытью готовит... А тут стук в дверь... «Давай дитё!» А она — ругаться: «Не успела ж раздеть его, враг ты, такой-сякой!»... Наконец, помыла баба его, в пелёнки и тряпки укутала и через порог передала... Стала опять намыливаться, а тут опять в дверь стук... И голос опять мужнин у бани: «Отдашь ты когда-нибудь мальчишку, скольки я ждать буду!». Баба-то, как была не домывши — из бани... Искали-искали, нигде нет ребёнка... Насоветовала соседка к попу идти, тогда ещё у нас церква была. А священник-то говорит: «Возьми скатёрку, в которую пасху заворачивали, сядь на росстанях, на скатёрку ту и, если выдержишь, получишь своё дитё обратно»... Села она на перекрёстке и плача ждёт... И чего там тольки не было, как тольки не пугали её... Головешками горючими посыпали, в лицо ейное разные чудища плевали, кони страшенные на её наезжали... А ёна всё терпит и сидит молчком. И вот, после двенадцати, кинули ей ейного ребёнка... Правда, про то говорят: будет перед концом света нечистый красоваться...»
«Степан-пастух в поле себе сидел и киёк стругал, а из кустов, вдруг, волк выскок и к коровам бросился... Стёпка-то с кийком-то, волку наперерез... А тот, обратно в кусты... Но как-то не шибко бежит, как-то помаленьку... Степан-то его, волка-то, по спине — раз, другой... А волк вдруг обернулся, дубом встал, зубами залоскотал и на Стёпку пошёл, лапы раскинув. Степан-то рятуньки кричит и палкою отбивается... Тут коровы подоспели, волка того окружили и отбили пастуха...»
«...Седьмого июля восемнадцатого года три бабки-колдовки зачали драться промеж собой... Наутро встаём и видим — уся деревня вениками берёзовыми закидана. А через день комиссар в деревню приехал, коммуну организовывать... И усе с тех самих пор стихло... Аки скот, в тупик зашли!»
«Однажды сижу я за хатой, у реки и плету венок на воду. А сзади, неслышно, — мачеха подошла. Подошла и за плечо меня тронула... А я не слышала её и спугалась до смерти, руками взмахнула и по лицу ей... Она — в крик, и я кричу... Она обратно в хату побёгла, а я к реке... Обернулась, а там, у воды, — малец стоит, на которого я ворожила...»
«Цветного Ивана отмечали... Вечером, шестого числа, ходили в поле, где рожь не скошена, и цветки собирали. А седьмого — шли в церкву и освящали их... Потом, когда умирает кто, этими цветками гроб и ямку окуривают. И в ямку кидают, когда покойника приносят...»
«А то в Морозове было... А рассказывала Ганка, она в той деревне живёт... У одного хозяина свадьбу гуляли и пригласили играть скрипача, местного, деревенского. И вот подходит уж свадьба к концу, а тут подъезжают двое, незнакомых... И зовут они скрипача, на свою свадьбу играть, а ён, дурак, и согласился... Привезли его на озеро, посадили на снег — у лунки. Один из тех, что его привёз, сел у той лунки и свою музыку заиграл, а скрипачу кивает: играй, мол... Скрипач заиграл, а сам про себя думает: что ж то за свадьба-то такая, Господи, помилуй... И тольки ён про Бога-то вспомнил, этих двух-то сразу и не стало. Будто в воздухе пропали...»
Посоветовали зайти в хатку к одной старухе и у неё спросить про нужную мне исполнительницу голошения под язык. Зашёл... На огромной кровати пол кучей пёстрого тряпья лежит древняя бабка, не шевелится — лишь по сторонам глазами зыркает... Здороваюсь с ней и спрашиваю про её самочувствие, хоть и глупо про это спрашивать у человека, который уже не шевелится.
«Ой, мил-человек, лежу вот и смерти жду уже второй год, а она всё не приходит, проклятая...» Называю нужную мне певицу... «А, так тебя музыка интересует, мил-человек... Жива Софья из Худого, жива. Своё в больнице отболела и теперь бегает, как жеребица, хоть замуж её выдавай. А дед Семашко из Чернухи... Тот плох, парализованный он, тольки рот ругаться открывает. Титовна? Жива-здорова и сама кого хочешь вылечит... Тольки позавчера к ней из самой Эстонии за травками приезжали. А сам ты откуль будешь и женат ли?...» Не поднимаясь второй год с постели, старуха знала всё про всех... Даже про живших в совсем дальних деревнях.
Опять в чём-то патология? Нездоровое желание найти виновника всех своих несчастий и неудач не в себе самом, а на стороне. Болезнь случится — соседка отравила-околдовала. Развод в семье — жена виновата. А уж если церковь разрушили, то уж тут явно без евреев не обошлось...
«В миру Евлампий в Кремле работал поваром. И рассказывал он, что был там у Сталина огородик небольшой... Выйдет Сталин утром, перекрестится и огородик тот перекрестит. Очень верующим был... А потом Каганович в родственники пробрался... Жена еврейкой стала... И рад бы Сталин храм Христа Спасителя сохранить, да в недоумении: родня, что ж делать...»
В деревне Спас немецкая бомба попала в церковь и наполовину её разрушила. За два дня местные православные мужички и бабы растащили все кирпичики по своим дворам, разобрав и уцелевшую часть храма, и все пристройки...
Проводница допотопного вагончика отговаривает меня от посещения тех мест, куда я решил добраться... Страшные и нехорошие, мол, эти заозёрные деревушки... Только недавно, месяца четыре назад, оттуда прибежал напуганный до полусмерти рыбак из Ленинграда, решивший порыбачить на лесных озёрах, к которым и местные-то подходить опасаются. Нёсся оттуда так, что и машину свою там бросил... Пришёл он в деревню ту уже под вечер и решил переночевать в пустом доме. Только он на ночлег-то устроился, как в дверь стучат. Он понял про себя, что соседи забеспокоились, и открыл... А уже темно, совсем ничего не видно... В дом, одна за другой, вошли несколько старух, по виду местных — это, несмотря на темень, было видно. Вошли они, сели и стали расспрашивать его — кто он и откуда и что в мире происходит... А потом, после всех этих расспросов, предложили ему в этом доме поселиться, то есть остаться навсегда. Рыбак смеётся и отшучивается... А тут луна полная взошла и он, наконец-то, старух этих разглядел... Все как одна, друг на дружку похожие, двойняшки... А лица их — серые и под полуистлевшими вуальками. Покойницы, одним словом, нежить... Рыбак, в чём был — в окно. И в лес бежать из деревни... Несётся через кусты и слышит за спиной какое-то сопение, назад-то глянул — стая волков догоняет... Рыбак — на дерево. И так до утра на нём и просидел, полумёртвый от пережитого страха и ужаса перед рычащими внизу зверьми. А когда утром, с зарёю, волки ушли — побежал к станции через болота. А до станции этой — двадцать пять километров. Прибежал к поезду весь ободранный, сам не свой... И только через три часа смог рассказать о том, что с ним приключилось...
Но мне в деревушку эту зловещую всё же надо попасть... Только через неё возможно добраться до Рёконьского монастыря — обители, основанной, по преданию, в XIV веке и имеющей до странности неблагополучную судьбу. Будто на проклятом месте стоит этот монастырь, давно всеми покинутый... Лишь приезжие кладоискатели раскапывают, одну за другой, старые могилы в поисках клада, зарытого где-то здесь в незапамятные времена. Да еще, в прошлом году, на вертолёте и с огромной командой телевизионщиков прилетел Невзоров. Прилетел, чтобы устроить телешоу с зажиганием сотни свечей, дабы таким образом способствовать возрождению обители. Как гласила древняя легенда, для этого достаточно при горящих свечах перечислить поимённо живших здесь монахов. Но так как свечи всё время тухли, а имён было произнесено не более двух десятков, быть, видимо, монастырю этому пустым и зарастать лесом...
В одной из деревень у дороги разговорился со старухой, кого-то поджидавшей у своего дома. Старуха, узнав, куда я направляюсь, попросила передать привет от неё племяннику, живущему в том странном месте. О загадках и слухах, связанных с той деревушкой, ей ничего неизвестно... Деревня, как все. Лишь советует в лес не заходить, мол, зверья дикого дюже много и прочего, непонятного... Только недавно старик один, с малолетства здесь живший, в лес по ягоды пошёл, а вернулся лишь через три недели и от страха совсем умалишённый. На худой след встал...
Пришёл в деревню я уже под вечер. Прошусь на ночлегу бабки, ожидавшей кого-то у крайнего дома. Приютила. Человек, которому я должен был передать привет от тётки его, через два часа помер. Вместо собаки у старухи, приютившей меня, — огромный волк по кличке Хан...
«А раньша усе лечили! Усе! Старый колдун, наш, деревенский, бабу, с ума сшедшую, в бане парил... И что думаешь?! Прийшла в себя! А то ишо у нас колдовка была... Узнаешь, чем лечила — обкатаешься! На пороге дома своего больного поставит и печной заслонкой по егоной спине колотит. И усим то помогало! А другая, тая что в Езеришах жила... Водку больше жизни любила! И что делала... Когда свадьба гуляется, творит так, что кони, запряжённые до церквы ехать, — со двора не идуть... Хоть бей их, хоть как... Стоят и не шелохнутся! И так стоят до тех пор, пока той колдовке водки не поднесуть! Солому, зараза, вязала и скольки-то узлов на ей делала... Усе просто, а водку с того имела!»
«То с батькой моим было, когда ён на болоте горелку гнал Тогда в хате то не делали, а всё больше в кустах вокруг деревни... Пошёл ён от котлов размяться, а когда вернулся, видит, что вокруг горелки его люди какие-то стоят и рюмки держуть... А руки у их, вот эдак, назад вывернуты и ногти на пальцах — длиннющие... А вниз батька глянул — ноги у их коровьи. Ну, батька-то думает — меня не возьмёте... И стал молитву воскресную читать. Присел в кустах и молится... Глядит, черти-то и рассеялись, будто ничёх и не было...»
«Ещё было, сразу после войны... Мы блины жарили. И черти будто на них в гости пришли. Вваливаются в хату пятеро мужиков, да тольки не совсем на мужиков-то похожие... Вваливаются и сразу к отцу: играй цыганочку! Отец спугался, заиграл, а сам удивляется — пальцы егоные сами по клавишам ходють... Потом пришедшие стали отца звать водку пить. А мы, малые, ревём в голос — батька, не пей, к мамке надо в больницу ехать! Отец тогда от стола отошёл и стал молитву читать: «Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его...» Не помогает. Смеются черти... А батьку вдруг как осенило... Он на них — матом! И что думаешь... Сразу пропали! Надо недобриков матом крыть!»
«Тая деревня вся ужо кустами поросла, с лесом смешалась... А баня тая, где черти водились, на самом ее краю стояла. Ещё перед войною старик пошёл туда мыться — и усе... Не вернулся. Родные пошли его поглядеть, смотрят, а у его голова отрезана и страх на ей... А ужо после войны и с дочкой егонной то же самое случилось... После двенадцати в бане мыться нельзя! Там в это время недобрики моются!»
«Брат-то мой ходил в работники наниматься, в соседнюю деревню, и остановился там на ночь в хате одной... А там, народу-то приезжего — тьма! И на печке спят, и на полу, и лавки все заняты... Брат-то мой хозяину и говорит: пойду в сарае лягу... А хозяин его отговаривать вовсю, но брат не послухал. В сено забрался, и тольки засыпать — стук слышит... Брат глянул, а рядом с ним — собака чёрная и блестит, будто жиром смазанная, и преогромная... Смотрит на брата и молчит, а взгляд у неё, как человеческий. Он и не помнил, как с того сарая-то спрыгнул... А дверь в хату открытая всю ночь была, хозяин, видно, не стал запирать — знал, что брат прибежит...»
«У Ирода-царя и царицы Иродихи было двенадцать дочек. И сотворили они что-то царю, за что он их невзлюбил... И проклял он их за это. Мол, будьте вы водяницами и трясуницами, в мир не ходите, кости не знобите, тело не мучайте... Живите в воде-студени це и будьте — расслабленными! Они, после этого, в мир с добром и не ходют... Идёт в поле человек и слышит вдруг, как кто-то егоное имя кричит... Смотрит вокруг — никого... И надо в ответ — ругнуться, здесь я не хочу нехорошее слово говорить... Ругнуться надо, а иначе — заболеешь».
«Когда ещё девчонками молодыми были, ходили в лес, по ягоды. И в поле, когда возвращались уже, — русалок повидали... И не одну, а целых трёх! Подружки-то мои, Ольга с Марией, вперёд ушли, а я сзади. Устала. А уже вечер, и солнышко село... Вдруг, будто позвал меня кто. Я оглянулась, смотрю — прямо на меня девка какая-то несётся... Лицо её и саму — не разглядеть... Крутится вокруг себя вьюном, тольки волосы длинные и зелёные, в разные стороны бьются... И следом за ней — вторая такая же... А дальше — ешё одна. Я-то девкам-подружкам закричала что-то дурным голосом и хлоп на землю... Слышу, что подружки тоже орут... Страх-то какой — ведь дураком сделаться можно. Лежу на земле лицом вниз, голову руками прикрыла и чувствую, как мимо меня будто ветер холодющий... И так — раз, другой, третий... Мы потом долго в лес не ходили, а сейчас такого уже нет... Вымерло...»
Мы на краю небольшой деревушки, в нескольких километрах от эстонской границы. Холодный рассвет, стаи орущих ворон над сонным миром и дом, в который мы пришли, пуст и заперт. А рядом со мной, желающим сейчас только выпить и уснуть, — финский фотожурналист Паули, не знающий ни одного слова по-русски и очень грустный от всего вышеперечисленного...
Через полтора часа появляется хозяин дома — церковный сторож и звонарь, шумно радуется нашему приходу и впускает внутрь. Пока пьём чай с водкой, ожидая священника, Валерий рассказывает нам, как он здесь счастлив... Про то, как два года назад сбежал от налаженного хозяйства где-то под Рязанью, от друганов-алкашей и жены с детьми... От всего, что до чёртиков надоело и мешало жить, размышляя о вещах серьёзных. Здесь же всё другое, и места — святые. И храм здешний в XVI веке аж возведён. Сейчас деревни кругом, а раньше леса непроходимые только были... Волки, медведи, разбойники — водились в изобилии. И проезжающий по своей нужде через эти места князь один поклялся, что если его дикое зверьё не сожрёт и разбойники не погубят, поставит он церковь богатую...
Со скрипом и грохотом одновременно, вдруг распахивается дверь, и в дом вваливается весёлый мужик лет пятидесяти, с растрёпанной бородой, в ватнике и с топором в руке... «Местный батюшка», — представляется он с порога. Совсем, как позже узнали, нетипичный батюшка... Вместе со сторожем меняет купол на храме, расчищает от кустов и травы могилы на старом лютеранском кладбище... Сам ведёт своё хозяйство с курами и козами, катается на скрипучем велосипеде по окрестным деревушкам, проведывая стариков, которым из-за немощи своей до церкви не добраться. И отчитывает беснующихся, когда придётся... Единственный в округе монах, занимавшийся изгнанием бесов из несчастных, допустил во время отчитки какую-то ошибку и сам заболел.
Количество же одержимых растёт... Кто они такие — почерневшие от мук и рычащие по-звериному... Включаешься в эту жутковатую, надо сказать, тему, и чувствуешь что-то похожее на предощущение парализующего волю животного страха...
«Раньше-то Владимир здоровым был. А пошёл в армию служить, и там-то всё и случилось. Не повезло ему... Попал службу проходить на корабль, где в то время Михаил Горбачёв политруком был. А работа его, политрукская, состояла в том, чтобы письма матросские прочитывать, которые они домой отправляют... И случилось, что у Владимира украли присланные издому деньги и он про то матери и написал. А Горбачёв, прочитав его письмо домой и отругав за клевету на армию, отправил Владимира, чтобы наказать, в психбольницу, из которой он и вышел нездоровым. Закололи его там лекарствами... Раньше-то, он и буйным бывал, а здесь, близ обители, — ему легче. Да и дар его Божий,здесь нужен...»
Юродивый живёт в километре от монастыря. Живёт в обгоревшем изнутри домике-развалюшке... Всё хозяйство его — это приблудная кошка, пара кирзовых сапог, ржавый котелок для чая, пустая рама от иконы, которую он подобрал на монастырской свалке и на которую молится, хоть и ни одной молитвы до конца не знает. Рядом с хаткой его — яблоня с кислющими яблоками, которыми Владимир угощает приходящих к нему, У входа — ведро с рыбьими мальками, которых он набрал в огромной яме после выпавшего недавно дождя.
Спит юродивый, укутавшись в два полуистлевших одеяла, которые уже несколько раз пытались выкрасть местные мальчишки. Поэтому в последнее время Владимир старается лишний раз из дома не уходить — жалко ведь, если упрут... А раньше он целыми днями пропадал в лесу и болотах, приручил там волка и лису, которые потом стали приходить к его домику кормиться, но главное — собирал грибы и ягоды. Половину забирал себе, а вторую — относил в монастырь. В подарок.
Любке — за сорок... Выросла в приютах, и потому характер имеет жёсткий и независимый. А судьбу — неблагополучную. А любовь Любкина — Сашка, муж её, погиб десять лет назад под машиной, и она убеждена в неслучайности этого наезда. Убили его... Уж очень эта смерть нелепа, и уж очень она его любила. Недавно в доме её появился второй муж, незаметный какой-то, как еле слышное музыкальное сопровождение. Его терпят — какой-никакой, а помощник. «Дохлый ён, пустой!» — так обозначили пришлого Любкины бабки.
Старухи круты, но справедливы и зрят в корень... Тридцать лет назад эти бабки отстояли здешнюю церковь, встав у врат её, — не дадим рушить, убивайте! Ещё и других подбили на защиту храма и дежурство установили круглосуточное, вооружившись палками и камнями. Угрожали им тюрьмой и привезёнными солдатиками, а им всё нипочём... Стояли у церкви и власти богопротивной палками грозили...
Время от времени Любка и два её брата ходят помогать в приют для душевнобольных детей. Не ради заработка, из жалости. Если бы не помощь местных, деревенских, эти детишки давно бы уже поумирали... Государство уже с полгода как забыло о существовании этого приюта. Не перечисляет денег ни на лекарства, ни на еду, ни на зарплаты... Когда ребёнок начинает биться в судорогах, ему вместо таблетки дают четверть её. Чуть-чуть затихает... С едой проще... Кто мешок яблок приволочёт, кто картошки... Баптисты из Пскова мешок муки прислали.
Раз в три недели, с завидной регулярностью, Любкина семья уходит в запой. Пьют все, кроме козы. Пропивается все, что имеет хоть какую-то ценность, кроме икон... Возлияния прекращаются, когда дом становится почти пуст и голодная коза напоминает о своей незавидной судьбе громким блеянием. Невесть откуда, из-под кучи драного тряпья, появляется бледная, трясущаяся физиономия чьего-то свояка, и раздаётся Любкин хохот: «Ох, гляньте, морда с хером — на одно лицо!».
Начинается новая жизнь, и Любкин сын, Сашка, опять начинает откладывать рубли и копейки с надеждой, что они ему в этой новой жизни всё же пригодятся на что-то важное: «Трахал я такую жизнь, хочу в Америку!».
«Шёл с Иордани Иисус Христос и нёс три рожи... Одна — белая, другая — розовая, а третья — оранжевая... Меня бабка моя к тому приучила. Дано это каждому, да не каждый может. Нужный стишок надо знать, молитву то есть, и силу иметь. А молитвы те известные, да кто ж знает, как применить её и для чего... Я вот как вижу, что гроза с градом на деревню идёт, — бегу в огород. А туча-то большая идёт, всё с землей перемешает, на всех хватит... А я в огороде-то, встану вот так, смотри, руки раскину... И без передыху тую молитву-то и говорю. И дышать при том нельзя — не получится... Значит, говорю тую молитву к туче... Один раз, другой, третий... Смотрю, туча-то уж на две расходится. Одна туда, другая — сюда... И вокруг деревни, на три километра, — чисто! Вот! А тама, дальше — всё град с землёй перемешал! Ничёх не осталось! Вот я как могу! Да, наверно, и каждый может, только про это не знает... Я молоденькой фельдшерице-то говорю: давай, девка, расскажу тебе про травы — что от чего помогает... А она отказывается. Мол — учёная... И зачем, спрашивает, ей травы, если у неё лекарства есть... А ведь всё, что растёт, — от чего-нибудь помогает. Вона, когда с животом мука пришла, уж терпеть невмочь... Я живокосту за домом наковыряла, черноту с него содрала — и с водкой... И как чьей-то рукой сняло! Здорово? Да? Мне уже девяносто годов, а я как молодая бегаю! И в больнице лежала... Мне там понравилось. Мне ведь и болеть интересно... Лежишь и слушаешь — что там внутри у тебя не в порядке... Вон, смотри — три энциклопедии стоят на полке... Наслушаешь болезнь и бежишь к книжке — что ж там у меня... В больнице той я от ренгена не отходила. Меня и не гнали потом... Интересно же человек устроен, а ведь совсем своей пользы не понимает. У меня во дворе-то, вон, растёт — мята, живокост, оборотень-корень, суставничек... Целая аптека! Глянь в шкаф — сто банок с сушёными травками. Да не записывай ты меня... Я уже сама всю себя записала! Купила магнитофон и всё, про что знаю, в него надиктовала! И песни пела! И на гармошке играла. Вот беда, что скрипка с цимбалами не сохранились, а то я и на них здорово умела... И молитв тех наговорила на плёнку, и какая от чего помогает... Вот! Я всё это книгой Жизни назвала! Десять катушек получилось! Вот помру, тогда послушаете...»
Когда девяностолетняя Сосничиха померла, магнитофонные ленты куда-то пропали... Видно, кто-то выбросил за ненадобностью...
«Чтобы спасти одержимого бесами, надо отчитку вести... И не раз, а двадцать, тридцать... И елеем помазывать. И только тогда эти бесы от человека отходят. А уж когда всё кончится — нельзя ехать в то место, где он раньше жил. Опять сила бесовская в организм вселится... Во, у меня было... Пришла мать и привела мальчика своего, лет десять ему где-то, и вот он, не доходя до врат соборных, — исчез... Мать — рятуньки кричит, в панику то есть впала, в розыск милицейский заявила. Приехали сюда несколько машин народу, искать ребёнка... А он через три дня сам объявился. И рассказывал он, как увело его что-то в лес и на верхушку дерева забросило, и дерево то нагнётся до земли, то опять подымется... И так — три дня и три ночи. А уж как обратно пришёл — не помнит... То — силы бесовские. Бес может загнать в любом направлении — может утопить, а может и в огонь запустить... А зайти в человека может, как захочет. Может в уши, а может — в глаз. Во все точки может зайти человеческие, и, конечно, первым делом — в мозг. Послушай вон, как кричат мужскими голосами то, что в одержимых сидит: «Нет! Не выйду я, уж сколько лет здесь сижу!»... Ужас просто, как послушаешь. А отчитку может вести только чёрный монах. И то, должен быть очень крепкий... Не вкушать мяса, молока, яичек. Так, к примеру, скушает яичек на мясоеде, так эти бесы на самого его насядут. А то, что отец Александр заболел... Значит, какую-то ошибку при отчитке допустил, или в книге от усталости что-то пропустил. Тут ведь как, какой-то миллиграмм, и бес уже входит. Ужас... Послушай, когда отчитывают — кричат, блекочут, ржут по-лошадиному, а кто и как сорока чирикает... У каждого беса — своё движение. Из одного пацанёнка выгнали эту нечисть, я смотрю — пыль столбом вверх, и с криком ушёл... Семьдесят лет этой власти уничтожили всю красоту. Раньше-то, когда крестные ходы проводились... Освящали все поля, весь скот, все движущееся и летающее... И не было никакой заразы! А сейчас... Вчера отпевал я человека — пятьдесят! За девять дней его свернуло, и не узнаешь — каким стал. А младенцев приносят крестить... Все больные! Щитовидка! Собачья радость! Грыжи врождённые... Я окрещу и к бабке посылаю. Лечиться. Врачи-то в этих делах не помогают, а бабка пошепчет — всё и сгладится. Но и то, когда она по крови попадает, а если нет — другую надо искать. А и бабки, надо сказать, разные бывают... Есть ведь и такие, что к руке твоей только притронутся, и ты угаснешь, помрёшь... Так ведь Богом попущено, чтобы было и то, и это... Чтобы человек, видя плохое и хорошее, сам выбирал. Так что, когда что случится, надо сначала к священнику идти. Молитва-то всё показывает... А уж потом — к бабке, которая эту болезнь снимет и, как я думаю, — в землю погрузит, чтобы больше она людей не мучила».
В дом вскочил пьяненький мужичонка лет сорока, совсем невзрачный, разве что ватник его был весь перемазан коровьим говном и тем мужичонка сразу привлекал к себе внимание. Вскочил, состроил жалобную гримаску на испитой роже и зачастил сбивчиво...
«Здорово! Помочь нужна! Коровы недоенные ревут, ешь твою... Гады! Тама не то напряжение было, а я включил... Усе сгорело! Уси аппараты, ешь твою... Гроза проклятая виновата! Откуда ж мне было знать, что напряжение тама не то. Всё свадьба проклятая виновата — до сих пор в башке что-то трещит... И кто теперя этот ревущий скот облегчит, ешь твою... Кто его, гада, теперя подоит! Где бы баб разыскать каких? А ты кто такой? Что проповедываешь? Ничего? Врёшь! Каждый человек должен что-то проповедовать! А! Ты — безбожник! Нет, ты мне скажи — в Бога веришь?! А чем докажешь? Не будешь? — Значит, ты безбожник! А имя Бога ты знаешь? А кто таков народ Израилев, ты мне ответь! А скольки годов той цивилизации, что была до нашей? Во! Не знаешь! А кто был таков — Карл Линей? Не знаешь! Значит, ты и есть атеист! Ладно, хер с тобой, проповедуй про то, что знаешь... Чем вот ты занимаешься? Песни записываешь? Это не Божье... Это от чёрта! Нехорошим делом ты занимаешься. Грешник ты! А моя вот душа — чиста, и я, а не ты — наследую Царствие Божие! У меня книжки есть, и я по тем книжкам живу! Ох! Голова моя, ешь твою... И всё тот скот проклятый, коровы виноваты, чтоб они подохли... Ладно! Вечером ко мне приходи — говорить будем. А сейчас спать я пойду. Устал...»
Директор фермы побрёл, спотыкаясь и проваливаясь в грязь, прочь от коровника, откуда доносился отчаянный рёв два дня недоенных животных...
«А русский, ён хоть и дурак, но собей...»
- Перейти к следующей записи Русская Атлантида 2
