XVI. Троицын день

Был Троицын день – праздник, как известно, всем православным русским людом почитаемый и отправляемый с торжественностью особого рода, присвоенною одному только этому празднику. В городе еще с самого раннего утра появились необходимые принадлежности, составляющие отличительную особенность этого праздника, на всех базарах и площадях стояли целые сотни возов с древесными ветвями всех пород лесных, и в особенности с сиренью и рябиною, которые только что расцвели к этому времени, не мало там стояло возов и с лесною травою. По базарам и площадям целыми толпами ходили жители города и нарасхват спешили покупать, сколько кому было нужно, древесных ветвей и свежей травы. По всем улицам ходили целые десятки деревенских баб с кузовами и кричали изо всей мочи каким-то диким и странным голосом, «ландышев... ландышев... ландышев свежих!» Пред окнами всех домов или уже были рассажены древесные ветви или только еще рассаживались усердными хозяевами домов или их прислугою. В домах тоже всюду, по стенам, у окон и дверей, по углам и в особенности пред иконами, – расставлялись ветви березы, черемухи, сирени, рябины и липы, иконы же украшались гирляндами из цветов сирени, рябины, васильков, незабудок, ландышей, резеды и пионов, а по полу разбрасывалась свежая трава с цветами. На окнах и столах красовались в банках, стаканах или вазах затейливые букеты цветов. Молодые девушки преимущественно пред всеми усердно хлопотали о приготовлении себе и своим домашним венчиков из цветов, чтобы потом с ними, по освященному веками обычаю, идти в церковь. Вокруг всех городских церквей и в самых церквах причетники, старосты и церковные сторожа с усердием хлопотали об украшении церквей зеленью.

Семинаристы в эту пору не только не хотели отстать от прочих жителей Мутноводска в своем усердии к украшению своих жилищ зеленью и цветами, но даже хотели превзойти многих. Жаль только, что и тут, как и на отпуске семинаристов на каникулы, дело не обошлось без того, чтобы некоторые мальчонки-проказники не простерли своих рук на чужое, за неимением денег на покупку древесных ветвей, и тем не испортили всего усердия семинаристов к праздничному украшению своих убогих жилищ. В какой семинарской квартире велись еще у всех деньжонки, там каждый по усердию своему с радостью давал от себя несколько копеек на покупку древесных ветвей. Зато, в какой семинарской квартире давно уже царило совершенное безденежье, там семинаристы старались и без денег достать себе и древесных ветвей, и цветов, и травы лесной, там семинарские артисты пускались на хитрости и предпринимали ночные экспедиции по соседним садам и лесам, нисколько не думая о том, что они поступают очень нехорошо и могут попасть в беду. Кстати же случилось так, что теперь и самые обстоятельства благоприятствовали этим артистам безнаказанно и свободно предпринимать свои ночные экспедиции, да и вообще семинаристы на время воспользовались полною свободою своих действий. Особенно этому много благоприятствовало дозволение инспектора ходить на Ивановское болото по вечерам купаться. Получив это дозволение инспектора, семинаристы зажили по-прежнему свободно. Они стали теперь свободно и в трактир к «Киреичу» ходить по вечерам, и за всесвятским кладбищем гулять и громкие песни петь за городом, теперь они были вполне уверены в том, что ни сам инспектор, ни его помощники, ни дежурные старшие не вздумают вечером завернуть в какую-либо семинарскую квартиру, а если бы и вздумал кто зайти, бояться нечего, есть прекрасная отговорка, «все ушли купаться на Ивановское болото». Скоро во всех семинарских квартирах, как выражались семинаристы, произошло «великое переселение», все убогие ученические кровати теперь вынесены были из комнат или в сады, или в сараи на дворе, где семинаристы преспокойно расположились своими «лагерями».

Сады семинарских квартир теперь представляли собою настоящие поселение африканских дикарей, кровати были поставлены под деревьями или между деревьями и были отовсюду обтянуты одеялами или простынями на подобие лагерей, в комнатах теперь оставались одни только сундуки ученические, да столы, стулья и табуретки и, наконец, какой-нибудь диванишко, на котором иногда один-одинешенек или с каким-нибудь маленьким, вместо караульного, ночевал один из больших по очереди, или же сам старший. Благодаря всему этому, семинаристы свободно могли теперь предпринимать свои ночные похождение по лесам и садам и в Троицын день украсить свои убогие жилища древесными ветвями, зеленью и цветами. Хождение на болото давало им полную возможность отлучаться с квартиры, а переселение в лагери свои облегчало их укрытие от преследований кого бы то ни было в случае невзгоды. Одна из самых главных ночных экспедиций была совершена ими в ночь под Троицын день. Семинаристы в эту ночь не дремали, лишь только город около полуночи угомонился, все соседние с семинарскими квартирами и даже отдаленные от них сады были обойдены семинарскими артистами. В эту пору всему от них хорошо досталось и кустам сирени, и рябинам, и березам и даже только что расцветшим где-нибудь в цветничке под окном какой-нибудь миловидной брюнетки или блондинки, пионам, на которые она ежедневно любовалась и которыми может быть, дорожила также как своим туалетом. Разумеется, на следующее утро некоторые из хозяев и брюнеток с блондинками только лишь ахнули, когда увидели произведенное у них опустошение, но делать было нечего, не пойман – не вор. Во все ближайшие к городу леса и луга тоже отправились со всех квартир самые отчаянные ребята-коноводы с целыми шайками подручных им и, совершив за ночь раза два свои путешествия туда и обратно, натащили к утру всего вдоволь, и древесных ветвей, и травы, и цветов и все это убрали и так аккуратно, что если бы кто вздумал утром нагрянуть к ним с обыском, нашел бы, что все это не краденое, а купленное – трава была хорошо сложена, как будто только сейчас свален целый воз её, деревья все были хорошо обрублены топором и обломки от них брошены туда, где бы никто их не нашел.

Спрятав тщательно концы своей ночной экспедиции, семинаристы смело и наравне с другими усердно трудились, рассаживая древесные ветви перед окнами своих квартир, а в комнатах у них являлся в эту пору настоящий лес, стены все уставлены были ветвями, иконы украшены гирляндами, на потолке подвешены были цветы, прибитые деревянными гвоздиками к доскам, к столам, стульям и табуреткам по углам полукругом привязывались ветви, так что и столы и табуретки представляли собою миниатюрные беседки из зелени, по полу везде была настлана трава.

В семинарском корпусе тоже с раннего утра начали усердно хлопотать, и ученики, и сторожа о том, чтобы получше убрать в зелень лестницы, жилые комнаты и в особенности церковь, которая всегда убиралась на славу пред всеми городскими церквами. Для украшения церкви в этот день, семинарский церковный староста не жалел денег, так как этот день был храмовым праздником в семинарии. Староста в большем количестве запасся и древесными ветвями и всякого рода цветами, какие только можно было добыть на лугах, в лесах и даже в оранжереях и теплицах его знакомых. Эконом тоже на этот раз развернулся и приказал своему комиссару купить несколько возов древесных ветвей и травы, чтобы убрать подъездное к семинарии крыльцо, лестницы и жилые комнаты в корпусе и наконец свой флигель, или, лучше сказать, тот флигель, в котором помещались его и ректорские квартиры. Семинарская больница также не была забыта, смотритель больницы выхлопотал у эконома позволение купить зелени и убрать больницу. Благодаря этой щедрости церковного старосты и эконома и старанию учеников, семинария была в тот день убрана в зелень, преимущественно пред всеми домами в Мутноводске, хорошо – со вкусом и очень затейливо.

Было в этот день около девяти часов утра. В семинарию один за другим начали собираться к обедне ученики богословского класса и очень немногие из учеников прочих классов. Казеннокоштные ученики вышли из корпуса и рассеялись по ботаническому садику. Все были веселы и радовались тому, что погода в этот день была отличная – тихая, теплая и ясная. Большая часть казеннокоштных учеников сговаривались тотчас же после обеда идти в Герасимовскую рощу и там провести время в полное свое удовольствие до самого вечера. «А всенощная-то сегодня будет, забыли?» – заметил богослов Владимирский. «Ах, досада какая!» – сказали многие, и какое-то уныние вдруг овладело ими, как будто с ними случилось большое горе. Но вот раздался первый удар не большего, но очень звучного семинарского колокола, и в мгновение все оживились. Забылось временное горе, исчезло и всякое попечение о житейском, мысль сосредоточилась на предстоявшем присутствии при праздничном богослужении в семинарской церкви. С первым же ударом колокола ученики перекрестились и потянулись все из ботанического садика в коридор. В коридоре вскоре сделалось тесно и шумно, потому что здесь ученики, по обыкновению своему, стали прохаживаться, пока еще не выходил инспектор, рассматривали всех приходящих в семинарию посетительниц, которые теперь беспрестанно входили в коридор целыми партиями, подобно тому, как в другое время собираются сюда ученики. О многих из посетительниц ученики делали свои замечание, иных хвалили, любуясь их красотою, а иных порицали за их не миловидность лица или неряшливость в одежде, а в особенности за ношение широких кринолинов или длинных шлейфов. Одна посетительница особенно была всеми замечена, как красавица, и многие сейчас же начали о ней говорить. Но ненадолго она заняла внимание учеников. К парадному крыльцу вскоре подкатила богатая карета, и внимание всех мгновенно обратилось на эту карету и на вышедших из неё трех дам, пожилую женщину и двух молоденьких девушек. Это были Дикопольские сама графиня и с нею Валентина и Людмила. «Дикопольские, Дикопольские», – пронеслось вдруг между учениками. «Людмила, Людмила», – донеслось тихо до Владиславлева, который в это время стоял в кругу своих близких друзей и товарищей задом к парадному крыльцу. Не успел он обернуться назад, как неожиданно встретился со взорами графини и Людмилы, подходивших к самой лестнице. С улыбочкою поклонившись Владиславлеву, Людмила в след за матерью пошла в верх по лестнице прямо в церковь. Точно электрическая искра внезапно пробежала по телу Владиславлева и потрясла все существо его. Он покраснел и значительно изменился в лице? Это не ускользнуло от взора товарищей.

– Владиславлев! Что с тобою? – спросили его некоторые.

– Что за вопрос? – возразил было Владиславлев, желая скрыть свое смущение, да не выдержал своей роли, – Со мною ничего, сказал он совсем другим тоном.

– Как ничего? Ты весь покраснел и изменился в лице, когда Дикопольские взглянули на тебя и поклонились тебе, как своему знакомому.

Он господа, сконфузился, заметил товарищам известный в семинарии артист Николай Андреев Лебединский, прозванный Сanis’ом. Разве вы не заметили, что Людмила не просто поклонилась ему, а с такою милою улыбкой? А он уж и спасовал пред нею. Innocentia!⁶⁴ Счастливец какой ты, подумаешь, Василий Петрович! Такая хорошенькая брюнетка, графиня кланяется тебе, как своему знакомому... Я на твоем месте просто с ума бы сошел от радости...

– Ну, и сходи себе с ума, – сказал с сердцем Владиславлев, – Что тебе мешает сходить с ума? Ведь ты известный всем мечтатель, вообрази себе, что брюнетка тебе с улыбочкою поклонилась, и сходи с ума от радости, сколько угодно... Вон, посмотри, еще идет твой кумир, о котором ты день и ночь мечтаешь и во сне, и наяву, и по котором постоянно вздыхаешь...

– О! Кто это? – с живостью проговорил Николай Андреев, обращаясь к парадному крыльцу.

– Та, которую ты обожаешь.

– О это Лидия, – снова проговорил с поспешностью Николай Андреев и, стал близ самой лестницы, пристально посмотрел на входившую по лестнице девушку, так что та сильно покраснела и поспешила догнать свою бабку, с которою она всегда и всюду хаживала.

– Ну вот, – сказал потом Николай Андреев, – я геройски, храбро встретил ее своим взглядом, а она так покраснела от моего взгляда, значит, она тоже невинность... Innocentia, не то, что вон та идет, точно жандарм какой-нибудь, стучит каблуками и размахивает руками...

– Ну вот и прекрасно, – сказал ему снова Владиславлев, – и сходи теперь с ума, как знаешь, только отвяжись, пожалуйста, от меня...

– Нет, брат! Погоди-ка со своим «отвяжись». Ты иди-ка в церковь, да объяснись там, пока с Дикопольскими...

– Не пойду я туда прежде времени.

– Эх, ты! Не умеешь поймать рыбы, когда она сама лезет на удочку... Жаль, что не на твоем я месте, я бы сейчас же пошел, объяснился, а там как раз после обедни и к ним бы махнул на обед...

– Я и без того буду у них...

– Нет, брат, поди, объяснись, ведь они тебя теперь ждут...

Неотвязчивостью Николая Андреева Владиславлев был поставлен в довольно затруднительное положение. Он находился теперь между двумя огнями, ему и непременно следовало пойти в церковь раскланяться с Дикопольскими, и довольно щекотливо было решиться на это, тем более, что на него в эту пору было обращено внимание всего кружка товарищей. Владиславлев внутренне проклинал Николая Андреева, за то, что он не в свое дело вмешался, досадовал на себя за то, для чего он обертывался назад, когда услышал имя Людмилы, и решительно не знал, что ему теперь делать, не пойти в церковь было невежливо с его стороны, потому что Дикопольские заметили, что он увидел их, и долг знакомого человека требовал засвидетельствовать им почтение, пойти было довольно наглядно для товарищей, которые после могли бы над ним подсмеиваться, да и вообще считалось в семинарии неприличным и чем-то даже дерзким, чтобы кто-нибудь из учеников и в особенности такой, как Владиславлев, вступал в объяснение с какою-либо из посетительниц в церкви или на коридоре. Владиславлев решил наконец ждать выхода инспектора, чтобы в это время, воспользовавшись суматохою учеников, ускользнуть от взора товарищей, войти первым в церковь и успеть в минуту раскланяться с Дикопольскими и засвидетельствовать им свое почтение. А Николай Андреев между тем все-таки еще привязывался к нему, и уговаривал его идти в церковь.

– Да ну же, Василий Петрович, иди пожалуйста, ведь, и Людмила и мать тебя непременно теперь ожидают, – говорил Николай Андреев.

– Слушай Николай Андреев! – сказал наконец Владиславлев, – Отойди от меня пожалуйста. Что тебе за охота привязываться ко мне... Вон еще идет одна брюнетка, по которой ты и день и ночь вздыхаешь... Поди, да объяснись с нею, если ты очень храбр на этом поприще...

– Кто это идет? А! L’Alexandrine Еразмова... С нею сейчас объяснюсь... Хотите? Ну, пари с кем? После обедни меня чаем угостите за то, что объяснюсь.

– Ладно, – сказал Смирнов, – а не объяснишься, ты нас всех напоишь...

– Ну уж извините! Напоите вы меня, а не я вас...

Сказав это Николай Андреев подошел к лестнице и остановился здесь на минуту, как будто дать дорогу проходившей брюнетке, и едва та ступила на лестницу, он пошел в след за нею. «Ах, mademoiselle Еразмова! – сказал он, – Я радуюсь за вас, что вы ныне пришли в семинарию. Наша семинария всегда напоминает вам о вашем прошлом о вашей институтской жизни, конечно и ныне напомнит вам о том же, посмотрите, как хорошо убрана наша церковь для такого праздника... во всяком случае не хуже Смольного вашего... А Дикопольская Людмила уж приехала с матерью». От таких слов незнакомого семинариста брюнетка покраснела, и чуть не опрометью бросилась в верх, а Николай Андреев с торжествующим видом победителя возвратился в кружок своих товарищей.

– Ах ты, Николка! окаянный ты скандалист! – сказали ему некоторые из товарищей, изумленные его поступком, – Что ты наделал? Ведь ты ее просто осрамил, сделал скандал... Она непременно будет на тебя жаловаться ректору или инспектору. И ты за свою дерзость посидишь в карцере и нам будет скверно...

– Держите! – возразил Николай Андреев, – Я ведь пошлый дурак... не знаю того, кому что можно подчас сказать... Поверьте, что она будет очень довольна моими словами... Ведь вы ее не знаете, а я хорошо знаю все её заветные мечты... Она институтка, только что выскочившая из Смольного и доселе еще со слезами на глазах вспоминающая о своей институтской жизни... Она и в церковь потому именно к нам ходит, что семинария ей напоминает Смольный... Она подруга Людмилы. Я читал её письма к другой её подруге, в этих письмах она часто упоминает о Людмиле, как о лучшей своей подруге и даже благодетельнице, и откровенно ей признается, что хождение в нашу семинарскую церковь, после её разлуки с Смольным и своими бывшими подругами, доколе она не привыкнет к жизни в чужой семье, будет составлять единственное, самое великое для неё удовольствие. Поэтому-то я и объяснился с нею так смело. А вы, дураки, сейчас уже и испугались за меня и за себя!

– Но где же ты мог читать её письма?

– Уж это дело мое. Только я, братцы, не лгу...

– Однако, это очень любопытно... Расскажи, где ты читал её письма...

– Ну, если хотите знать, скажу... у дочери одного помещика в Черноземском уезде... Там моя тетка живет экономкой. Она очень дружна с дочерью помещика и служит её поверенною в сердечных делах.

– А ты зачем попал в Черноземский уезд? – спросил Владиславлев, – Не тетка же тебя нарочно выписывала к себе...

– Эге! Зачем попал? Ездил заблаговременно невест высматривать. Я все прошлые святки проездил по этому уезду, а масленицу по Зеленоводскому... в обоих уездах я высмотрел сорок две невесты... Более всех мне поправилась в Зеленоводске священникова дочь Ольга Владимировна Вознесенская... Ну, господа! – это просто очарование! Не нашему брату за нее свататься... Разве только одному Владиславлеву можно... Но у него уже есть невеста такая же хорошенькая и умная, как и Ольга Владимировна Вознесенская...

– Где же это и кто эта невеста? – спросил Владиславлев, – Ну-ка придумай поскорее, да, смотри, не осрамись...

– Полно, брат, притворяться-то! Ведь я видел твою невесту... Это священникова дочь, Вера Ивановна Воздвиженская.

– Кто? кто? – спросили товарищи, заметив, что Владиславлев слегка покраснел, когда Николай Андреев произнес имя Веры Ивановны...

– Слышали, кто. Вера Ивановна Воздвиженская...

– Что ж, хороша ли она?

– Ах, вот, господа, я вам доложу... вот так «манность», не хуже Людмилы... Таких хорошеньких, умных и скромных девушек после Ольги Владимировны я еще не встречал... А Владиславлев-то, господа, себе на уме, смиренник, монах, а какую хорошенькую невесту себе «смолотил».⁶⁵

– Так и было! – возразил Владиславлев, – Да она мне родственница...

– Полно, брат, морочить-то меня! Рассказывай свои сказки тому, кто не учил канонического права и не умеет разобрать родства, а не мне. Уж я на этот счет навел все нужные справки... Она двоюродная племянница твоей матери, а тебе троюродная сестра, стало быть между вами шесть степеней, а брак в шестой степени двухродного родства дозволяется. Она, брат, твоя невеста, я это хорошо знаю. Тебе ее давно уже прочат... Как только ты окончишь курс, тотчас же честным пирком, да за свадебку примутся твои родные...

– Не даром тебя прозвали canis’ом, – сказал один из товарищей Николаю Андрееву, – Почему только ты все это знаешь...

– Погодите! Еще не то будет. Дайте окончить курс, тогда я все уезды объеду и высмотрю всех невест, сколько бы их ни было в епархии...

– И непременно навернешься на какую-нибудь отчаянную головушку...

– Ну, уж нет. Бот увидите, какую хорошенькую, умную и скромную невесту я найду себе... Я непременно постараюсь окончить курс в первом десятке и тогда отобью у Владиславлева его Веру Ивановну, либо «смолочу» Ольгу Владимировну...

– Посмотрим, как сбудутся твои мечты...

В эту минуту инспектор вышел из своей комнаты, ученики засуетились, но еще не слишком торопились идти в церковь, потому что инспектор остановился в своем коридоре и разговаривал со своим помощником. Пользуясь удобным случаем ускользнуть незамеченным из кружка своих товарищей, Владиславлев отыскал Голикова и вместе с ним пошел в верх по лестнице, как будто для того, чтобы в коридоре второго этажа поговорить о чем-нибудь со своим другом. Сказавши Голикову, что он хочет повидаться с Дикопольскими, Владиславлев один вошел в церковь довольно поспешно.

Когда Владиславлев вошел в церковь, взору его представилась прекрасная картина. Церковь в эту пору походила на что-то в роде прекрасного сада, где собраны были все лучшие цветы и деревья, и где царствует постоянная тишина и всегдашняя тень, куда не проникают лучи палящего солнца. Казалось, это скорее была райская обитель первых людей, чем земная церковь. Церковь была убрана зеленью и цветами с удивительным изяществом и вкусом, около стен расставлены были древесные ветви, иконостас украшен был гирляндами самых лучших цветов, против царских врат и двух других дверей в алтарь пред солеей сделаны были полукружия в виде арок из зелени и цветов, вокруг всей решетки пред солеей и пред клиросами расставленные древесные ветви скрывали от взоров всех и нижнюю часть иконостаса и клиросы, а самый алтарь от того представлялся как будто несколько отдаленным, шторы на окнах были опущены и не пропускали в церковь солнечных лучей, хоры второго этажа церкви также были убраны в зелень и цветы... Посреди церкви стоял стол и на нем чаша для водоосвящение...

При самом входе в церковь, положивши с благоговением несколько поклонов, Владиславлев от своего усердия подал гривенник на свечку к праздничной иконе, раскланялся с церковным старостою и отошел к окну. Никого из семинаристов в эту пору в церкви еще не было. Была удобная минута для Владиславлева представиться своим знакомым, пока еще не вошли в церковь семинаристы. Тем не менее робость и теперь овладела им, присутствие в церкви множества посетительниц очень смущало его. С замиранием сердца и дрожью во всем теле пошел он неровною поступью туда, где увидел своих знакомых. По особой любезности старосты, который, получивши от графини и Людмилы на свечи пятирублевую ассигнацию, тотчас же сам со своим сыном вынес им из алтаря по стулу и предложил сесть, Дикопольские сидели у клироса, а Еразмова стояла рядом с Людмилою, когда подошел к ним Владиславлев. Графиня-мать весьма ласково приветствовала Владиславлева и сказала, что весьма рада его видеть, как своего доброго знакомого. Людмила встретила его с восторгом и любовью и сейчас же представила его своей подруге Еразмовой, как своего хорошего знакомого и в некотором смысле наставника. Еразмова приветливо раскланялась с ним.

– Очень рада, – сказала она при этом, – Я так много хорошего, слышала о вас от своей подруги, что давно от души желала познакомиться с вами... Разумеется, до сего времени я не могла знать наверное того, что именно вы Владиславлев... Но мне почему-то казалось всегда, когда я смотрела на учеников, подходящих к евангелию, что Владиславлев именно вы, у вас как будто на лице написаны все те черты вашего благородного, возвышенного характера, какими мне описывала вас моя подруга...

– Очень вам благодарен за такое внимание ко мне, – ответил ей Владиславлев, – Со своей стороны, и я скажу вам, что я также много хорошего слышал о вас от вашей подруги и хоть не был с вами лично знаком, но знал вас потому именно, что мы, семинаристы, знаем всех, кто раза два-три побывает в нашей церкви... Но при этом первом с вами знакомстве я должен пред вами извиниться за неделикатность одного из наших казеннокоштных учеников, который сегодня, встретившись с вами на лестнице, сказал вам о приезде сюда вашей подруги... Не подумайте, чтобы он узнал что-нибудь о вас чрез меня... Я сам был удивлен тем, что он знает, где вы воспитывались и в каком отношении находитесь к графине Людмиле Александровне... Я и сюда потому доселе не входил повидаться со своими знакомыми, что тот же самый ученик задержал меня своими рассказами о том, как он был в черноземском уезде и там узнал о вас от своей тетки, знакомой с одною из ваших бывших подруг... Прошу вас, пожалуйста извините этого ученика, он хотел доставить вам удовольствие известием о приезде сюда вашей подруги.

– И он в том не ошибся, действительно он доставил мне удовольствие.

– В таком случае я могу успокоиться, – Владиславлеву теперь оставалось еще раскланяться с Валентиною, которая сидела дальше всех от того места, где он стоял. Та сначала как будто злобно и неприветливо поклонилась ему сидя, а потом как будто вдруг смягчилась и ласково подала ему руку...

– Чему наша семинария обязана вашим посещением? – спросил Владиславлев у графини после того, как раскланялся с Валентиною.

– Самому простому случаю, – сказала графиня, – Приехавши вчера вечером в город, мы случайно узнали, что у вас сегодня престольный праздник и что в вашей церкви в этот день в особенности бывает хороша служба... Разумеется, мы сочли за лучшее для себя быть сегодня в вашей церкви, чем в какой-нибудь из здешних приходских церквей...

– Во всяком случае я уверен в том, что выбудете вполне довольны посещением нашей церкви...

– Да, милушка мне говорила о том, что у вас всегда бывает отличное пение и торжественная служба, и она-то больше всех желала сегодня быть здесь... Но само собою понятно, что ей при этом скорее хотелось увидеть вас и свою подругу, добавила графиня и тем сильно сконфузила Владиславлева.

– А вы, заметно, очень похудели, сказала графиня, всматриваясь в лицо Владиславлева. Верно, вы слишком много занимаетесь... смотрите, молодой человек, не рискуйте никогда ни своим здоровьем, ни тем более своею жизнью, этот риск самый неблагоразумный... Вам нужно жить.

– Но я вовсе не замечаю того, будто я похудел, сказал Владиславлев.

Владиславлев, желая немного оправиться от смущения, в какое привели ее последние слова графини. Конечно, я был болен долгое время. Это не обошлось дешево... но я не чувствую теперь никакой боли...

– Смотрите! Вам нужно как можно более теперь гулять... А вы много гуляете?

Владиславлев только было хотел что-то сказать, но в эту самую минуту показались в двери первые ученики, входящие в церковь и он поспешил стать на свое место.

– Инспектор и ректор идут, – проговорил он, откланиваясь графине и сильно конфузясь от того, что ученики увидели его стоящим близ Дикопольских.

– Так что же? – возразила графиня.

– Нужно на свое место становиться... Здесь место для посетителей нашей церкви, а не для учеников... По нашим семинарским понятиям я сделал слишком смелый шаг, что перешел чрез назначенную черту и говорю здесь с вами...

– В таком случае до свидания. Надеюсь, что вы по окончании обедни вместе с нами же прямо отсюда поедете к нам...

Владиславлев поблагодарил графиню и отошел.

Ученики все вошли в церковь очень скромно и заняли свои места почти у самой стены назади, сосредоточив все свое внимание на ожидании прихода начальников семинарии в церковь. Ожидание их прихода на этот раз было вовсе непродолжительно. Не более, как чрез три минуты после входа учеников вошел инспектор, а минуту еще спустя вошел и сам ректор с полным сознанием своего достоинства в самой отличной ряске и со всеми своими крестами и орденами на груди. Вскоре после того началось и священнослужение. Сначала совершено было водоосвящение ректором вместе с инспектором и священником семинарской церкви, а потом соборне отслужена была литургия в сослужении всех профессоров семинарии, бывших священниками городских церквей и двух городских диаконов, бывших незадолго пред тем учениками семинарии, имевших отличные голоса и почтивших семинарию своим в ней служением. Священнослужение было совершено очень торжественно, в особенности литургия, которая выходила из ряда обыкновенных служб очень наглядно. Певчие все с самого начала и до конца пели партесное, самое лучшее, что только у них было лучшего, а они в ту пору вообще в Мутноводске славились своим искусством петь. Пение тем большую имело силу и приятность, что оно как будто откуда-то из невидимого далека раздавалось в церкви, потому что оба клироса так были плотно загорожены деревцами, что певчих вовсе не было видно... Народу в церкви было так много, что, когда во время вечерни нужно было преклонять колена при чтении положенных молитв, многие из посетительниц, стоявших близ двери в соседний с церковью богословский класс, нашлись вынужденными выйти в этот класс, а многие должны были так простоять за теснотой и совсем не преклонять своих колен...

Из семинарии Владиславлев отправился прямо в квартиру Дикополъских и вместе с ними же.

– Ах, как у вас сегодня торжественно было служение! – сказала Людмила, обращаясь к Владиславлеву, по возвращении из семинарии в свою квартиру, – И сама обстановка праздничная хороша и в особенности пение... Как хотите, а для деревенского жителя такая служба чрезвычайно поразительна... в ней есть что-то чарующее наши чувства и душу привлекающее к себе... Я, право, еще доселе не освободилась от впечатление такой службы... А в самое время служение, откровенно скажу вам, я не сознавала хорошо, где я стояла, в земной ли церкви, или в жилище блаженных духов, славящих Бога...

– О, ты милушка! – сказала вдруг мать, – уже ты в небесные обители залетела своими мыслями... Смотрите, молодой человек, она и вас с собою туда же увлечет. Валентина при этом сделала какую-то кислую мину, пролепетала в полголоса, «до приторности сантиментально», и потом как-то странно посмотрела на Людмилу и на Владиславлева. Владиславлев, встретясь с Валентиною взорами, слегка сконфузился. Людмила, видимо, немного оскорбилась замечанием матери и иронией сестры, искреннее и неподдельное чувство её было задето ими за живое и совершенно безжалостно с их стороны.

– Новенького чего-нибудь у вас нет ли? – спросила Людмила, снова обращаясь к Владиславлеву после минутного молчание.

– Не знаю, что вам сказать на это, – ответил Владиславлев, – Времени довольно много прошло, как вы были здесь в прошедшем году, и много потому нового могло случится.

– Под новым я разумею собственно вами сделанное.

– В таком случае я могу вам указать кое на что из своих трудов, как заслуживающее внимания, докончил начатую в прошедшем году повесть, написал несколько дельных рассказов, а теперь думаю начать еще один роман, да не знаю пойдет ли мое дело на лад, время теперь для нас так дорого и коротко...

– Это хорошо. Но нет ли еще чего-нибудь?

– Кажется, и этого достаточно...

– Нет, я надеялась еще одно услышать от вас, занимались ли вы в это время изучением живой речи новейших языков? Это я спрашиваю потому, что вы мне подали надежду ожидать этого от вас в настоящее время...

– А вы, занимались ли латинским и греческим языками? Вы тоже задумывали, осенью бывши здесь, заняться изучением этих классических языков.

– Да, я не только задумывала, но и имела тогда самое решительное намерение заняться ими...

– О, вы, злодей! – сказала графиня, смеясь и погрозив пальцем Владиславлеву, – Я на вас в большой претензии.... Вы мою Людмилу совсем с ума свели...

– Ах, maman! Что это вы? – сказала Людмила.

Владиславлев, точно громом был поражен, показавшимся ему таинственными, словами матери-графини, весь побледнел и не нашелся, чтобы можно было ему в эту пору сказать, и как бы избавиться от непрошенной беды.

– Кроме шуток, – повторила между тем графиня, – я на вас была не раз в большой претензии... Вы вскружили голову моей Людмиле так, что она чуть было хлеба не лишилась...

– Позвольте, однако, узнать, в чем я виновен перед вами и ими? – спросил не на шутку перетрусивший Владиславлев.

– Вы ей внушили мысль заниматься древними языками, а она и привязалась к ним так, что и сладить с нею нельзя было... и день, и ночь сидела над ними.

– Не они внушили мне такую мысль, – заметила при этом Людмила, – Эта мысль родилась в собственном моем сознании... Они мне только указали на руководства к изучению древних языков и на учителя...

– Ну, это милая, все равно, товарищ твой не прав...

– Чем же? – спросил Владиславлев.

– Тем, что вы заинтересовали ее знанием этих языков... она и себе вздумала заняться ими, да так занялась, что, право, даже досадно было на нее смотреть, из-за них даже и выезжать было никуда не стала... Вот уже сюда я ее вызвала затем, чтобы развлечь ее немного... Но я уверена вполне, что лишь желание видеться с вами заставило ее ехать сюда и на время прекратить свои занятия...

– Так вы в самом деле занимались изучением этих языков? – спросил Владиславлев Людмилу.

– Да. Не знаю, занимались ли вы изучением живой речи новейших языков, на что вы мне подали надежду в прошлом году, я же сдержала свое слово, данное вам. Не хотите ли видеть, как не дурно я знаю древние языки.

Людмила с легкостью бабочки порхнула в соседнюю комнату, и чрез минуту вышла оттуда с двумя книгами в руках. Сев на прежнее место, она тотчас же нашла в латинской хрестоматии переведенную ею статью, прочитала ее весьма отчетливо и перевела на русский язык, потом отыскала статью в греческой хрестоматии, прочитала ее и перевела. Переводы были очень верны.

– Удивительно! – сказал Владиславлев, – в такое короткое время, в течении полугода, так хорошо вы выучились переводить.

– Это от того, что я взялась за дело по собственной воле, а не по принуждению, и не по обязанности, как в школе... В институте, бывало сидишь, сидишь над уроком-то, а теперь, право, мое занятие, не составляло для меня никакого труда, прочтешь что-нибудь из грамматики раз и уже знаешь хорошо прочитанное. И если уже я настолько успела, то вам еще бы больше можно было успеть...

– К сожалению, я не оправдал ваших надежд? – сказал Владиславлев со смущением, – Я совсем не занимался и даже не имел возможности заняться изучением живой речи новейших языков, потому что после последнего свидания с вами я был сам не свой. Тут Владиславлев коротко рассказал Людмиле, как дурно провел он все время от последнего свидания с нею и до настоящего времени, не имел ни малейшей возможности заняться чем-либо очень усердно.

– Да, вы имели причину не оправдать моих надежд, – сказала Людмила, выслушав Владиславлева, – На вашем месте я и вовсе ничего бы не сделала...

– А знаете ли, что я вам скажу, молодой человек! – сказала графиня, обращаясь к Владиславлеву, – Милушка, правда, весьма надоела мне своим занятием древними языками, занятием которое выходило из круга обыденной жизни нашего светского общества и казалось всем чрезвычайно странным и неуместным, но ведь она права сама перед собою. Мне очень нравится её оригинальная и довольно смелая мысль, лежащая в основе её занятия. В самом деле, как присмотришься к жизни, оказывается, что, кажется, не далеко то время, когда великосветские женщины наши возьмутся наконец сами непосредственно за воспитание своих детей, не полагаясь много на своих учителей и гувернанток, и тогда хорошо сознают недостаточность и поверхностность настоящего нашего воспитания детей, приготовляющего из детей не человека вообще, обладающего всеми сведениями и познаниями научными, необходимыми для жизни общественной, а чаще всего баловней, приготовленных к какому-нибудь одному роду служение, или вовсе ни к чему не приготовленных...

Наведенный на мысль о воспитании, Владиславлев пошел теперь ораторствовать на эту тему, и в увлечении не заметил, как прошло время до пяти часов. Только в ту пору, как часы в квартире пробили пять, он увидел, что чрез чур уж долго он засиделся у Дикопольских. Точно птичка вдруг встрепенулся он, и тотчас же собрался домой.

– Отчего же вы еще не хотите у нас посидеть? – спросила его графиня.

– Не могу. Нужно дойти до квартиры, а оттуда в семинарию к шести часам поспеть ко всенощной.

– В таком случае после всенощной приходите. Мы вместе с вами отправимся в здешний городской парк на гулянье.

– Не даю вам верного слова. Может быть, и приду...

– Ах, нет! – сказала Людмила, – приходите непременно.

Людмила так наивно и простодушно сказала свое, «ах, нет! приходите непременно», что Владиславлев не мог более отказываться и дал слово прийти к Дикопольским прямо из семинарии от всенощной, если певчих не будет и всенощная рано отойдет без них, и идти в Александровской городской парк на гулянье вместе с ними. Слово свое он сдержал, часов в восемь он уже входил в квартиру Дикопольских, где в эту пору встретил он одного молодого господина и был ему представлен графиней, как хороший знакомый. Вскоре все они отправились гулять. В Александровском общественном саду в этот день назначено было публичное гулянье. На арке при самом входе в сад было написано на полотне, «четвертый праздник весны», а по сторонам арки висели афиши, у входа стояли полицейские, которые обирали здесь билеты на вход в сад. Отдав свои билеты Дикопольские, вместе с молодым господином и Владиславлевым вошли в сад. Здесь все свидетельствовало о том, что гулянье готовится на славу. По сторонам многочисленных дорожек сада во множестве висели разноцветные бумажные фонарики, предназначавшиеся для вечерней иллюминации сада, все дорожки были хорошо очищены от сора и пыли, близь губернаторской беседки красовались на каменных статуэтках огромные фарфоровые вазы с редкими тропическими цветными растениями, вокзал был увешан фонариками, близ него находилось особенное возвышенное место для оркестра городской музыки, на реке, к которой спускается сад, сзади вокзала красовалось несколько лодок, обтянутых парусиною и представлявших собою вид маленьких военных кораблей, на этих лодках был устроен великолепный фейерверк, который должен был представить вид примерного морского сражение...

Когда Дикопольские вошли в сад, музыка уже играла, но народу было еще немного. Владиславлев был очень рад этому случаю, ему теперь представлялась возможность свободно прогуляться здесь с Людмилою и от души поговорить с нею о многом, как бы со своим другом и товарищем. И действительно, ему удалось здесь почти целый час свободно, ходить по одной из боковых аллей сада и незаметно провести это время в самой задушевной беседе. Они говорили о многом, но с большею охотою Людмила говорила с ним о так много в ту пору занимавшем ее вопросе о внешнем образовании великосветских женщин. Она высказала теперь Владиславлеву ту мысль, что если высшее образование женщин вообще желательно в России, то в особенности желательно и даже крайне необходимо высшее образование великосветских женщин как для того, чтобы они сами могли заниматься домашним воспитанием своих же собственных детей или следить внимательно за ходом их школьного воспитания, так и для того, чтобы они могли быть действительными во всем помощницами своим мужьям и их разумными советницами, не тратили напрасно времени на пустые приемы и визиты и не занимались от нечего делать сплетением всякого рода интриг, но побольше интересовались воспитательным значением женщины на общество, заботились о смягчении современных нравов общества, развитие общественной благотворительности и улучшении нравственности как своей собственной, так и всего общества, и наконец своими посильными трудами литературными в свободные минуты способствовали развитию нашей отечественной словесности.

Когда сад наполнился публикою так, что не было возможности свободно ходить по главным аллеям сада, Владиславлев и Людмила сочли за лучшее для себя сесть на одной из многочисленных скамеечек в саду. Внимание их в эту пору обратилось на гуляющую публику. И как же Владиславлев удивился тому, что мутноводская молодежь держала себя здесь весьма неделикатно и даже просто крайне неприлично! Одни позволяли себе с необыкновенным цинизмом очень громко рассказывать о разных своих пошлых похождениях, нисколько при этом не стесняясь присутствием при них дам и детей, другие хохотали чуть не до неистовства, а иные нарочно наступали дамам на шлейфы, чтобы потом сказать той или другой даме, «pardon madame!»

– Нравится ли вам здешнее гулянье? – спросила Владиславлева графиня-мать, подойдя к той скамейке, где он сидел с Людмилою.

– Откровенно вам скажу, не нравится, – ответил Владиславлев, – Обстановка гулянья, правда, очень хороша, и вечер прекрасный, но публика ничуть не похожа на гуляющую, в особенности эта молодежь, не умеющая себя держать прилично...

– Я это наперед знала. О, вы, критик! Вас ничем не удивишь...

– Что дурно, того нельзя похвалить... Но странно то, почему нас, бедных семинаристов, здешнее общество постоянно осуждает за все и представляет себе не иначе, как безобразниками, а вот здесь, в таком публичном месте, городская молодежь ведет себя хуже всяких уличных мальчишек, и тоже общество нисколько ее не осуждает за это, как будто все эти безобразия не кажутся ему безобразием?

– А это потому, что свое и плохое, и безобразное всегда хорошо для нас, мы к нему привыкли и не замечаем его... А для кого эти господа безобразники не свои, а чужие, те, смотрят на их безобразия, не смеют их за это осуждать... Попробуйте-ка, например, вы описать этих безобразников да напечатать где-нибудь это описание, вас тогда со дна моря достанут отцы и матери этих безобразников и сотрут с лица земли за то, как вы смели писать о их детях...

В эту самую пору три семинариста вошли, разумеется, бедно, но все-таки прилично одетых смиренно вошли было в сад и направились в одну из боковых аллей. Но в след им посыпались колкости, насмешки и даже ругань со стороны стоявшей у входа в эту аллею толпы гимназистов и купчиков, и они должны были повернуть в самую заднюю аллею для того именно, чтобы этою аллеей, поскорее выйти из сада, пока какой-нибудь квартальный или будочник, не вытолкал их оттуда в шею...

– Вот видите, что значит не свое, а чужое-то, – сказала графиня Владиславлеву, указывая на семинаристов, – кому и какое зло сделали здесь эти господа? А между тем они едва вошли сюда и уже должны поскорее уйти...

– Да, – сказал Владиславлев, – И после этого нас же осуждают все за какую-то замкнутость, дикость и нелюдимость... Мы ли одни в том виноваты?