В Беломорских лагерях

И снова этап, и снова тюрьмы: Владимирская, Ивановская (внутренняя и пересыльная), пересыльные тюрьмы Ярославля, Вологды, Ленинграда. В Вологодской тюрьме владыку разлучили с о. Иосифом и через Ленинградскую пересылку отправили в Беломоро-Балтийские лагеря. Начался один из самых тяжелых периодов в жизни епископа Афанасия. По прибытии его назначили инкассатором Медвежьегорского отделения лагеря. Епископ Афанасий пытался отказаться, ссылаясь на свое полное невежество в денежных делах, однако ему объяснили, что советский заключенный обязан уметь все, что ему прикажут, и не имеет права отказываться от возлагаемых на него поручений. Пришлось подчиниться. Выдача денег происходила в совершенно невозможных условиях: в полутемных переполненных бараках при слабом свете керосиновой лампы или при фонаре «летучая мышь». Шумная толпа заключенных, в подавляющем большинстве уголовников, почти вплотную окружала стол. На первых порах у епископа Афанасия не было даже ящика для денег, и ему дали совет завернуть деньги в газету. Охранявшие деньги стрелки не чувствовали никакой ответственности и могли уйти, не предупредив инкассатора. Если прибавить к этому плохое зрение, из-за которого на расстоянии полутора метров все видится в тумане, то не следует удивляться тому, что к концу первого месяца работы у пего оказалась недостача в 1115 рублей.

В связи с пропажей денег началось следствие. На допросах следователь говорил владыке, что он не видит в его поведении никаких нарушений. Однако неожиданно в деле появилась приписка: «Просим рассматривать как растрату», и несмотря на то, что сумма была полностью возмещена друзьями арестованного епископа, он получил еще год лагеря и был отправлен работать на лесоповал.

Епископу Афанасию был 51 год. У него болело сердце, он сильно задыхался при ходьбе и считался инвалидом. Однако ежедневный путь до рабочего места составлял 4–5 километров, а сама работа заключалась в разгрузке дров, переносе только что сваленных деревьев, уборке снега и т. д. И все это Приходилось делать при непрерывном понукании и нецензурной брани куда более молодых и сильных начальников. Именно к этому времени относятся воспоминания протоиерея Василия Архангельского: «Особенно памятны некоторые случаи, когда мы оба особенно скорбели о потерянном рае, когда лишились возможности служения. Великая Пятница. Из далекого прошлого нахлынул рой воспоминаний о Божественных службах в эти дни, – а мы на лесоповале, в болотистой чаще дремучего леса, увязаем в тину, с опасностью провалиться в так называемые волчьи ямы. занесенные снегом, и, кто попадал в них. сразу погибали. И в такой обстановке мы исповедались друг у друга, он был моим духовником, а я его. Открыли друг другу все сокровенные мысли, чем томилась, о чем тосковала душа в разлуке с родными, а, главное. <о том, что> лишились возможности причаститься святых тайн»⁷⁰.

Отсутствие богослужебных книг не мешало заключенным молиться по памяти. В одном из писем епископ Афанасий описывает совершаемое на нарах Рождественское богослужение и мысленное посещение могил близких людей: «Ночью, с некоторыми перерывами (засыпал... о горе мне ленивому...) совершил праздничное бдение. После него пошел славить Христа рождшагося и по родным могилкам, и по келиям здравствующих. И там и тут одно и то же пел: тропарь и кондак праздника, потом ектенью сугубую, изменяя только одно прошение. – и отпуст праздничный, после которого поздравлял и живых и усопших, ''вси бо Тому живы суть"»⁷¹. Как будто повидался со всеми и утешился молитвенным общением. И где только я не был... Начал, конечно, с могилки милой моей мамы, потом и у папы был, и у крестной, а затем пошел путешествовать по святой Руси и первым делом в Петушки, потом Владимир, Москва, Ковров, Боголюбово, Собинка, Орехово, Сергиев, Романов-Борисоглебск, Ярославль, Рыбинск, Питер, потом по местам ссылки – Кемь, Усть-Сысольск, Туруханск, Енисейск, Красноярск... Утречком (все лежа «на ложи умилясь»⁷²) справил часы и снова обошел во второй раз с праздничным визитом, сопровождая его, конечно, по-церковному пением праздничных песнопений... Затем приготовил обед. Трапеза у меня сегодня самая праздничная, утешение велие... Утром поджарил немного картофеля со скоромным маслом. Сохранилось у меня несколько таблеток чая с витаминами, растворил я его и в нем сливочные тянучки, присланные Женей. Таким образом получился чай с молоком»⁷³. Совершение богослужения, лежа на нарах, было единственной возможной формой религиозной жизни в Белбалтлаге. Здесь отбирались не только книги, но и, например, полученное в посылке крашеное пасхальное яичко. Несмотря на официальное разрешение находящимся в заключении священнослужителям сохранять длинные волосы, владыка подвергался насильственной стрижке.

А лагерная жизнь шла своим чередом. Неоднократно епископ Афанасий оказывался в штрафном изоляторе, где близость смерти ощущалась особенно остро: каждую ночь кого-нибудь уводили на расстрел.

Здоровье владыки было подорвано окончательно. В декабре 1940 года он пишет, что ничем не болен, только кашляет, так как койка его находится около двери, и у него такой упадок сил, что иногда рукой трудно пошевелить. Совершенно истощенный, он был признан инвалидом. Однако это означало лишь освобождение от тяжелых работ. Епископ Афанасий был бригадиром лаптеплетной бригады и дневальным по бараку. Он должен был не только убирать барак, но и заботиться о хлебных пайках для своей бригады. Для того, чтобы другие люди не остались без хлеба, нужно было вставать в три часа утра. Епископ Афанасий не умел халтурить, выполнять работу кое-как а для того чтобы экономить силы необходимо было недобросовестно относиться к делу. В бараке было четверо дневальных, а всю грязь убирал лишь владыка. Остальные трое только посмеивались: «Дураков-то работа любит». Епископ Афанасий просил освободить его от обязанностей дневального, хотя эта должность давала некоторые преимущества – больший хлебный паек и возможность готовить себе пищу. Само собой разумеется, начальство не хотело остаться без такого старательного работника и не освобождало его ни от одной из его обязанностей. Вспоминая об этом, он цитировал басню про скворца, который хотел разжалобить птицелова прекрасным пением и один из всей стаи остался в клетке.

По всей видимости, его никогда не покидала мысль о продолжении тех богословских и литургических работ, над которыми он грудился на воле. В своих письмах он часто просит приехать книги, в первую очередь, новые работы по истории России. Правда большая часть присылаемых книг по разным причинам не выдавалась заключенному. «Много ли лег или дней остается и мне странствовать по этой скорбной юдоли?... Хотелось бы только, чтобы дано было столько времени, сколько хватало бы на обработку и приведение в порядок собранных мной служб, на обработку того, что предполагаю я написать по церковному уставу и по русской агиологии, материал для чего собран был мной часто с большим трудом в течение многих, многих лет, о чем мыслей не оставляю даже и в настоящем моем положении, обдумывая некоторые подробности, составляя планы...»⁷⁴

Конечно, всегда сохранялась надежда на досрочное освобождение или облегчение бытовых условий. Известия о смене руководства НКВД каждый раз вселяли надежду на то, что дела будут пересмотрены, а сроки сокращены. Как и многие другие заключенные, епископ Афанасий писал жалобы и письма в советские инстанции. Но даже в этих письмах он сохранял исповеднический тон, не желая, чтобы у адресата возникло ощущение, что заключенный епископ готов хоть в чем-нибудь отступить от своих убеждений. «Я не прошу милости, не ищу сострадания, – писал он Народному комиссару внутренних дел. – Я знаю, что Советская власть не может относиться ко мне вполне благожелательно, так как я не скрываю, что у меня, человека верующего и служителя Церкви, нет и не может быть солидарности с воинственно безбожнической властью в вопросах моего религиозного упования и религиозного служения. За это я с Божией помощью готов к тюрьмам и к горьким работам в лагерях. Но мы, верующие люди, готовые страдать за свою веру, всегда (так было с первых веков христианства) в отношении исполнения гражданских обязанностей, когда не затрагивается существо нашей веры, являемся самыми законопослушными, искренно лояльными и добросовестными. А соввласть провозглашает в своих основных законах свободу совести и объявляет о своей готовности терпеть на территории Союза верующих, не только рядовых членов, но и их руководителей, не препятствуя последним в исполнении их религиозных обязанностей. Поэтому, думается мне, только простая справедливость будет в том, если меня и других в подобных же условиях находящихся моих собратий освободят от излишних, никому не нужных и Советской власти никакой пользы не приносящих страданий. За этой-то справедливостью я и обращаюсь к Вам»⁷⁵. Само собой разумеется, что такое заявление, по жанру, скорее, являющееся правозащитным обращением, а не просьбой на высочайшее имя, не могло быть удовлетворено.