«Антисоветское церковное подполье»

В постановлении на арест епископа Афанасия сказано, что он «проводит профашистскую и пораженческую агитацию и распространяет провокационные слухи»⁸¹. Шла война, поэтому обвинения в профашистской агитации были обычным делом. Можно сказать, что владыке крупно повезло, что его не объявили, например, агентом Абвера.

Как это часто бывало в те годы, в процессе следствия характер обвинения неоднократно менялся. За 9 месяцев (с ноября 1943 по июль 1944 года) епископ Афанасий побывал в тюрьмах Ишима, Омска, Москвы. В Москве он находился в Лефортовской тюрьме, которая считалась тюрьмой строгого режима. Этой тюрьмы все боялись. Там были маленькие камеры на одного-двух человек с санузлом внутри. Из камер никуда не выводили. Однако для епископа Афанасия перевод в эту пользующуюся недоброй славой тюрьму был передышкой. Он находился в камере один и ему никто не мешал проводить все дни в молитве. Это был своеобразный затвор.

Менялись тюрьмы, менялись следователи, фантазия которых постепенно превратила скромного распространи геля провокационных слухов в члена мощной, строго законспирированной организации, которая называлась «Антисоветское церковное подполье».

То, какое отношение имели обвинения к реальности, никого особенно не интересовало. Проходящая по этому же делу Нина Трапани вспоминала, как следователь показах ей схему этой мифической организации: «Наверху большого листа ватманской бумаги, как солнце на небе, был изображен большой круг – Святейший Патриарх Тихон⁸². От пего по нисходящей шли лучи, оканчивавшиеся кружками поменьше: митрополиты (было их, кажется, три), от них исходили новые кружки, размножаясь, от тех новые, меньшие, и т. д. до множества мелких точек. Таких рядов было двенадцать-четырнадцать. Подробнее рассмотреть мне не удалось, так как следователь не выпускал из рук листа. Он только показал мне место владыки Афанасия, образованное из луча, исходящего от митрополита Кирилла, – место это было центральным. От него спускались еще три кружочка – священники. Одним из них был отец Иеракс. В следующем ряду – пятом – находилось мое место. Я с несколькими другими «исходила» от отца Иеракса. Мы были, по словам следователя, связистами. От нас спускались еще кружочки, но кто это был и какая роль отводилась им в этой схеме, – не знаю»⁸³. Полет фантазии следователя не знал границ, поэтому, по признанию той же Нины Трапани, читать уголовное дело (по закону в конце следствия подследственный должен ознакомиться с материалами дела) было чрезвычайно интересно. Однако это чтение было быстро прервано следователем. который, ворча: «Нашла беллетристику...», – требовал, чтобы она читала только те материалы, которые касались непосредственно ее.

Судя по сохранившимся протоколам допросов, епископ Афанасий, отрицая свое участие в политической борьбе, не пытался выдать себя за сторонника советской власти. Его ответы на допросах выглядели следующим образом: «Я никакой организованной антисоветской церковной деятельностью не занимался и не был этого руководителем, а также никакой антисоветской агитации не вел. Я не отрицаю, что с лицами, с коими имел общение, допускал антисоветские высказывания, по они не носили характера, призывающего к борьбе с советской властью. Также не отрицаю, что я по убеждениям монархист и сторонник царского строя, но я своих этих убеждений никому не высказывал. Я не мог примириться с советской властью, не признающей религию. Я не смиряюсь и теперь, что ведется борьба против религии. Но все это – мои личные убеждения, и их никому из своих близких не навязывал и не призывал вести борьбу против советской власти»⁸⁴.

Как один из руководителей мифического антисоветского церковного подполья, епископ Афанасий был приговорен к 8 годам заключения. В Краснопресненской пересыльной тюрьме с ним встретилась его «подельница» Нина Трапами, оставившая воспоминания об этой встрече: «В закрытой машине, называемой «черным вороном», меня повезли в пересыльную тюрьму на Красной Пресне. В полной темноте мы стояли, плотно прижавшись друг к другу, – женщины и мужчины – с вещами. В воздухе слышалась ругань. Наконец открылась дверь, в глаза блеснул солнечный свет, все высыпали из машины на тюремный двор. И тут я увидела фигуру в черной ряске, в черной скуфейке, низко надвинутой на лоб. Из-под нависших бровей светились голубые глаза, седеющая борода окаймляла лицо. Но этот человек мало походил на того владыку, который приезжал к нам в Лосинку. Я подошла к нему и спросила: «Вы владыка Афанасий?» Он улыбнулся и в свою очередь спросил: «Вы Нина Владимировна?» <...> Тюрьма была на ремонте, и поэтому нас весь день продержали под открытым небом. Я отыскала в массе людей владыку Афанасия и о. Иеракса. Они сидели рядышком. Я подсела к ним да так и просидела все время. Конвойные отгоняли меня, грозя карцером. Но они это делали больше «для порядка», и я снова возвращалась и, как студеную воду, пила дорогие мне речи. Я узнала, что о. Иеракс, как и я, получил срок пять лет ИТЛ, а владыка – восемь лет. <...> Мы говорили о том, пошлют ли нас вместе отбывать срок, и я от души сказала, что если вместе, то я готова и на двадцать лет. Владыка улыбнулся. Но вообще был очень грустен. Он устал от тюрем и этапов, в которых прошла вся его жизнь»⁸⁵.

Этап был нелегким. Заключенные долго ехали в товарном вагоне, сидя или лежа на деревянных нарах, а затем шли пешком. Конечной целью были расположенные в Новосибирской области Мариинские лагеря (Сиблаг). Правда, в отличие от прошлых лагерных сроков здесь епископ Афанасий был не один. Вместе с ним находились два его товарища по мифическому «церковному подполью» – иеромонах Иеракс (Бочаров) и протоиерей Петр Шинков.

Е.В, Апушкина⁸⁶ приводит рассказ иеромонаха Иеракса, который прибыл к меси заключения несколько позже остальных: «Дверь открылась. Послышался стук костяшек «козла», мат и блатной жаргон. В воздухе стоял сплошной синий табачный дым. Стрелок подтолкнул о. Иеракса и указал ему на какое-то место на парах. Дверь захлопнулась. Оглушенный, отец Иеракс стоял у порога. Кто-то сказал ему: «Вон туда проходи!» Пойдя по указанному направлению, он остановился при неожиданном зрелище. На нижних нарах, подвернув ноги калачиком, кругом обложенный книгами, сидел владыка Афанасий. Подняв глаза и увидев отца Иеракса. которого давно знал, владыка нисколько не удивился, не поздоровался, а просто сказал: «Читай! Глас такой-то, тропарь такой-то!» – «Да разве здесь можно?» – «Можно, можно! Читай!» И отец Иеракс стал помогать владыке продолжать начатую службу, и вместе с тем с него соскочила вся тревога, все тяжелое, что только что давило душу»⁸⁷.

На первых порах три священнослужителя работали сторожами, а затем епископа Афанасия назначили ассенизатором. Конечно, соскабливать лед и сбивать смерзшиеся нечистоты было нелегко, зато занимала эта работа всего 1,5–2 часа в день. После нее можно было вернуться в барак, подкрепиться маленьким ломтиком хлеба с постным маслом и молиться или размышлять.

Подшучивая над самим собой, епископ Афанасий вспоминал церковного песнотворца Иоанна Дамаскина, которому настоятель монастыря запретил слагать стихи. Лишенный возможности работать с литургическими книгами, владыка часто цитировал посвященные Иоанну Дамаскину строки Алексея Толстого: «Моей отрадой было песнопенье, и в жертву Ты, Господь, его избрал». В поэме Толстого церковный песнотворец трудился на очистке отхожих мест, и работающий ассенизатором епископ Афанасий не мог не ощущать духовного родства с ним.

В какой-то момент заключенным священнослужителям удалось организовать тайные богослужения. У иеромонаха Иеракса был антиминс, и все необходимое для того, чтобы оборудовать домовую церковь. Антиминс прятался в овощехранилище, которое отец Иеракс охранял по ночам. Во время этих ночных дежурств и совершались богослужения. К сожалению, домовая церковь иеромонаха Иеракса погибла во время пожара вместе с овощехранилищем. Пришлось вернуться к вычитыванию церковных служб на нарах.

Лагерные правила требовали, чтобы всех мужчин стригли наголо. Вообще-то, священнослужители имели право отказаться от стрижки, но отстоять это право удавалось далеко не всегда. Епископ Афанасий всячески пытался не допустить стрижки и так замучил начальство жалобами в Главное управление лагерей, что его оставили в покое. Однажды, когда не в меру ретивый парикмахер уже занес машинку над его головой, епископ закрыл голову руками и поднял такой крик, что сбежалась половина лагеря. «Вы мне Сахарова не трогайте, – заявил начальник лагпункта, – мне и так из-за него досталось от высокого начальства».

В лагере епископ Афанасий получал много посылок и охотно делился продуктами с другими заключенными. Однако общая атмосфера чрезвычайно удручала его. «Крайне угнетает окружающая грубость, злоба и особенно цинизм. В Соловецких лагерях в 27 г. этого как-то не так было заметно. В лагерях ББК⁸⁸ в 1937 году похабщины было больше, но это была похабщина более или менее поверхностная, сквернословили, не вдумываясь в то, что говорили. Здесь какое-то смакование похабщины. Это не только сорвавшееся или по привычке сказанное словцо, но сквернословие сознательное, – осмысленные похабные речи. С ужасом наблюдаю, как с 27-го падают нравы... и что особенно грустно, что всем этим щеголяет не шпана какая-нибудь, а те, кто считает себя «людьми» – люди, занимавшие некоторое положение, вершившие большие дела, увенчанные почетными именами инвалидов Отечественной войны... Грустно, больно, тяжело...»⁸⁹