(Вид «Божьего суда» для обличения вора)

Греческий устав совершения его по рукописи XVII в., с кратким историческим очерком

Недостаточность и нередкая безрезультатность обыкновенных мер и средств к обнаружению преступника из глубокой давности породили в человечестве верование в возможность достигнуть в подобном случае указания на виновника средствами, так сказать, сверхъестественными. При применении таких чрезвычайных средств предполагается, что преступник – совершенно ли ускользнувший от правосудия, или в точности не обнаруживаемый обыкновенными способами, доступными органам правосудия – или обязательно получит возмездие свыше, от Божества, или по крайней мере будет обнаружен Божеством. Так как здесь, как Фактору правосудия, исключительное значение усвояется Богу, то соответственно с этим и применение указываемых мер и средств или совокупность их издавна принято называть – «судом Божиим».

В ряду поводов, особенно побуждавших прибегать к применению подобных средств, по всей вероятности, наиболее частыми были случаи воровства, как случаи – заурядные и в большинстве их сопровождающиеся неизвестностью совершителя преступного деяния. Вот почему, несомненно, у всех народов можно найти рекомендацию порою очень разнообразных, а по существу всегда граничащих с суеверием, средств к сверхъестественному открытию вора и украденного им.

Рекомендовались, между прочим, такие средства, – и при том в очень разнообразном виде и даже в позднее время, – и у Греков, по отношению к которым собственно и имеет быть наша речь в настоящем случае. В изданных – отчасти г. А. Васильевым, отчасти нами – памятниках византийской письменности мы находим на этот раз целый ряд предписаний, рекомендующих довольно разнообразного характера чрезвычайные способы к открытию или наказанию вора, при бессилии для того установленных органов правосудия. В частности нам известны такие предписания:

1) (С надписанием – «Εὶς κλέπτην») «Напиши на листке бумаги (сверх особой криптографической формулы) – «Авраам преследует тебя, Исаак достигает тебя, Иаков опережает тебя. Да будет путь его тьма и скользок»¹. И напиши это наоборот и положи за дверь».

2) (С надписанием – «Πρὸς τὸ εύρεθρεύρεθῆναι τόν κλέπτην») «Взяв яичный белок, смешай со свинцом (свинцовыми белилами?) и нарисуй на стене глаз, кругом же глаза напиши – «Беззаконный Иуда не пожелал сознаться» («Ὁ δἑ παράνομος Ἰούδας ούκ ὴβουλήθη συνιέναι»). И поставь подозреваемых так, чтобы они смотрели на глаз, – и укравший заплачет; если же он отрицает, вбей гвоздь в написанный глаз, и он сознается»².

3) (С надписанием – «Περί τοῦ εύρεῖν κλέπτην») «Напиши на чистой бумаге: «Как Иуда был обличен раскаянием его в ночи и явился (к первосвященнику) и сознался, так и укравший вещи (такого-то) да не скроется и да будет обличен раскаянием его, и да объявится вещь, похищенная у такого-то» – И положи это в чистый кувшин и запечатай воском от свечи, которая была освящена на святое Богоявление, и закопай в месте, где случилась покража, чтобы никто не видел, и не смотри в том месте до семи дней».

4) (С надписанием – «Περί τοῦ φανερωθῆναι τόν κλέπτην») «Напиши на трех лавровых листках – «Драил, Уриил: буди это слово в воду обличения», – и брось эти листки не мытыми на верхней части порога и не может «οὕτε χέσειν, οὕτε οὐρήσειν», пока не возвратит того, что украл»³.

5) (С надписанием – «Εἰς τό γνῶναι τό νκλέπτην») «Напиши на хлебе -«Утах, Сара, уа», и на сыре – «Сафа, Фатаил», или- «напиши на хлебе – «Сарсон», на сыре же – «Сампсон», и дай тому, кого подозреваешь, – и если он украл, то он не может есть.

и 6) (С надписанием – «Εὶς κλέπτην»)»Взявши малый хлеб и сыр, и – на хлебе напиши – «Сареуа», на сыре же – «Сарафаил», – и дай есть подозреваемым натощак и тотчас виновный подавится и от того познается⁴.

Вероятно греческого же происхождения и встречающиеся еще в старинных русских рукописях предписания в таком роде:

а) «Аще кто что оу тебе ꙋкрадет, и ты напиши на сыри козии или на хлебе на ꙗчнем и се г-лꙗ: «Маноил. Рафаил. Анодрайло. еже естꙸ шелко пофит (sic). Анодрел. Адуил. сеи бо агради ꙋста и связа лвои. да не изꙗдят Данил про-ка. ты свяжи и загради и затисни оусⷶта татию моемꙋ. да не даси емꙋ пожрети хлеба и сыра».

б) Возми секирꙋ и повъⷭ҇ над дверми, которыми дверми тат изшел, и не бꙋдет емꙋ ꙋпокоꙗ».

и в) «Собери всех на котории ти неверно (= подозрение). и постави около и напиши на паперци сия имена: «кантин. контан. ꙗкрнꙋ. тако кидтасуй». и ввяжи беломꙋ. питꙋхꙋ на шию. и оуведи его межи теми людми, котории крали, и той петꙋх воскочит емꙋ на глав и да поет, или пред ним поет»⁵.

Из всех этих, направляющихся к обличение вора, предписаний только предпоследнее, с внутренней его стороны, стоит в некотором роде особняком. При этом нельзя не отметить, что применяя в настоящем случае к делу секиру (= меч), при указанном ее приспособлении, это предписание, очевидно, исходит из крайне примитивного представления, и потому, может быть, по его происхождению, относится к весьма седой древности.

Что же касается до остальных предписаний, то не смотря на все кажущееся большое разнообразие их внутреннего характера, все они, не исключая отсюда и курьезного последнего, – суть предписания довольно однообразные по своей внутренней идее. В частности говоря, – все они могут быть разделены на два типа – а) предписания которые, ставят открытие вора в зависимость от применения главным образом какой-либо особенной словесной формулы, и б) предписания, которые считают возможным достигнуть той же самой цели чрез употребление, при особых приемах, хлеба и сыра, или только одного чего-либо из этих предметов. Нужно, однако, сказать, что это второе средство считается действительным не само в себе, а обязательно с применением и первого, т. е. и известной словесной формулы, так сказать – заговорного слова. Это же последнее порою считается достаточным и само по себе.

Обращаясь к внутреннему содержание рекомендуемых в тех же предписаниях формул, мы должны сказать, что все они находятся в связи с фактами, или точнее – опираются на упоминание в них – если не фактов, то по крайней мере имен, известных – или в христианской, или хотя бы в ветхозаветной религии. Отсюда не составляют исключения даже и те формулы, которые суть набор непонятных слов. Последние, по всей вероятности, суть искажения слов, первоначально означавших имена ангелов, и заимствованы из какого-либо апокрифического источника.

Что же касается хлеба и сыра, то применение их в рассматриваемом случае, может быть, обусловливалось тем представлением нравственно неиспорченного человека, что совершивший воровство не может спокойно и без угрызения совести, а отсюда, без внешних последствий, вкушать от трапезы у обворованного им, – пользоваться у этого обворованного его же хлебом-солью. Но вполне может быть, что и для сего имелась в виду и религиозная и собственно христианская основа. Говорим так, исходя из того факта, что по евангельскому сказанию⁶, кусок хлеба имел применение при обличении Иуды предателя, – имя которого, как мы видели, неоднократно упоминается в относящихся сюда словесных формулах.

Применительно ко всему сейчас сказанному, само собою следует, что все отмеченные выше (и другие практиковавшиеся) народные средства к обличению вора чрезвычайным способом, очевидно, зиждутся на чаянии помощи со стороны религии, и как принимавшиеся в христианской среде, – помощи религии христианской, хотя и не без явного апокрифического употребления доставляемого ею материала. Раз таково было их исходное основание, то само собою же нужно предполагать, что не ограничиваясь отдаленным и крайне искусственным христианским материалом для них (как это есть во всех выше изложенных предписаниях), – изыскатели тех же способов, по естественному порядку вещей, должны были стараться применить сюда подходящий материал более сильного (по внешним признакам) значения, – материал – всецело церковный. Это в особенности надо сказать в отношении применяемого сюда хлеба. – И действительно, в отношении него по вполне понятному мотиву, здесь нашлись применить к делу как более соответствующий материал, – хлеб не простой, а собственно церковный (освященный церковным действием). Таким хлебом, конечно, является церковная просфора. И она несомненно имела здесь приложение, взамен обыкновенного хлеба. О том прямо свидетельствует еще одно предписание, изданное у Legrand-a, в его «Bibliotheque Graeque vulgaire», в котором говорится:

«Возьми литургисованную просфору и напиши на ней: «Уста его полны проклятия, коварства и лжи, под языком его – мучение и пагуба»⁷. И напиши имена подозреваемых, и пусть каждый возьмет свою часть и будет есть, ты же читай выше написанные стихи, и не могущий проглотить – и есть самый вор»⁸.

Итак, по этому последнему предписанию к предполагаемой теперь цели применяется просфора. В таком применении нельзя не видеть резкой особенности данного предписания от всех выше изложенных предписаний. Вместе с тем тоже самое применение невольно вызывает на такое заключение: просфора – может литургисаться только священником; соответственно с этим, не подлежит сомнению, что в настоящем случае трактуемый способ суда Божьего предполагается применяемым на деле не кем-либо другим, как только священником, или по крайней мере при посредстве священника. Исходя же из этого, имеется достаточно основания сделать и другое заключение. Именно. – В отношении предыдущих предписаний с несомненностью нужно сказать, что все они применялись на деле не как средства, Формально признанные, а только – как выражение народных верований, и потому применялись, так сказать, сокровенным, домашним образом, по указанию различных знахарей, – просто говоря – были предписаниями апокрифического свойства. Но в отношении к способу, рекомендуемому последним предписанием, все это не может иметь применения. Требование здесь, как испытательного хлеба, – литургисованной просфоры, несомненно, предполагает, как сказано выше, примкнете на практике такого способа не иначе, как чрез священника, понимаемого здесь его совершителем. Это – с одной стороны. С другой – требование, чтобы при потреблении испытуемым части такой просфоры произносилась вышеизложенная формула, указывает на то, что такое дознание виновника воровства производилось открыто и как нечто обязательное для испытуемого, и совершалось не по частному, домашнему предприятию, а по формальному решению. То же и другое само собою говорят, что трактуемым теперь предписанием устанавливается «Божий суд» в собственном его смысл, т. е. как суд признанный и ведомый надлежащим авторитетом.

Правда, мы не знаем таких фактов, когда бы с непосредственною ясностью констатировалось применение в таком именно виде суда Божьего в греческой практике. Равным образом нам неизвестны нарочитые документальные распоряжения властей Греческой церкви, формально устанавливающие применение этого суда в соответствующих случаях. Но что сделанное нами теперь заключение не подлежит сомнению, в подтверждение с полнейшею убедительностью прежде всего говорит один косвенный факт из практики Божьего суда в Русской церкви. – Мы разумеем, известный еще по истории Русской церкви митр. Макария⁹, две грамоты новгородского архиепископа Иоанна (1414 г.).

В одной из этих грамот (данной после 1410 года), говорится: «Буди вам ведомо: слышю зде, што о великой гибели и о малой ходят ко кресту, ино то деете не по Божию закону. Зде нам Бог дал знамение святых исповедник: Гурья, Самона и Авива дьякона; ино Божиею милостью правии прави бывают, а виноватии в казни. И мы к вам послали икону святых исповедник в церковь Божию. А что ходите к кресту, ино то в вас отнимаем, но ходите к знамению Божиих святых исповедник. Поп служит святую литургию, и пишет имя Божие на хлебци, и даст всем приходящим ко имени Божию. А хто изъяст хлебец со именем Божиим, тот прав бывает; а хто не снест хлебца, тот по Божию суду виноват будет. А хто не пойдет к хлебцю, тот без Божия суда и без мирского виноват будет. А то вам грамота о нашей гибели и о вашей писано, што нами ся корыстуют. А ся грамота дана вам в прок; а хто сее грамоты не послушает, без суда виноват будет и кажнен. А вы, попове, опроче хлеба Божиа к роте не пущайте, а нашего слова не ослушайтеся».

Во втором документе, надписанном – «Указ о проскурьмисании святым трем исповедником: Гурию, Самону и Авиву», – говорится определеннее: «Егда у кого что будет украдено, или на кого ти будет непоть (= подозрение), вы же священници проскуру велите испечи крестаобразну и укажите вообразити на ней чотыри кресты. А священници, входяще в церковь, [первое] глаголите молитву святым исповедником, а другое: вшедше в церковь, пред иконою святых исповедник и молебен пой; а третьее: и на проскумидии глаголите, выимая просфуру, молитву сию: «Молите святии Божии исповедници, Гypиe, Самоне и Авиве дьяконе; якоже есте милосердием Божиим възвратили девицю в град свой Едес, тако и ныне святии три исповедници, Гypиe, Самоне и Авиво, Авидане, и Аврааме и Афений, чюдо свое сътворите к вам с верою приходящим, гибелником помозите, виноватых обличите, гортани шкодником затворите. Исаче свяжи и́: Иакове, и пути их загради и на вси стороны темны сотвори, да будут пути их ползки, и ангел Господень погоняяй их». Таже «Господи помилуй» 12. И потом, выимаа проскуру, первый крест выимаа, глаголи: «Се имя Божие пишется на хлебци, молитвами святых Божиих исповедник, в честь и славу святому Гурью»; а вторый крест выимаа, глаголи: «в честь и славу святому Самону», а третий крест выимаа, глаголи: в честь и славу святому Авиву дьякону; а четвертый крест выимаа, глаголи, поминаа тых по имени, которым ясти, виноватым на обличение»¹⁰.

Первое из этих двух предписаний, можно сказать, совершенно поглощается наличностью второго. Имеются в нем только две частности, которые не обнимаются содержанием второго послания. Это – а) что для трактуемой цели рекомендуется приготовлять не просфору собственно, а особый хлебец, и б) что на этом хлебце должно быть написано имя Божие. Последняя из этих частностей предполагается, впрочем, и во втором послании архиеп. Иоанна, но только глухо. Что же касается сего второго предписания, то оно содержит, и в довольно подробных чертах, законченный обряд испытания хлебом. Существенные элементы, исключая того что испытание должно совершаться во имя святых Гурия, Самона и Авива, – здесь составляют – употребление особой, четырекрестной или иначе четырепечатной просфоры и произнесение особой же молитвенной формулы. Первый из этих элементов несомненно взять из греческой практики, ибо в Греческой церкви действительно имели употребление и четырепечатные просфоры¹¹. Что же касается до второго элемента – молитвенной формулы, то при недостатке в настоящее время к тому данных, пока нет безусловных оснований утверждать, что она всецело греческого происхождения. Но что она, по крайней мере, составлена под непосредственным воздействием аналогичного греческого источника, в подтверждение того достаточно сравнить эту молитвенную формулу с приведенным выше предписанием под № первым. В этом предписании, в его подлинном тексте, читается: «Ἀβραάμ σε καταδιώκει, ὀ Ἰσαάκ σε καταφθάνει, Ἰακώβ σε ἀνατρέχει γενηθήτω ἡ ὁδός αύτοῦ σκότος καί όλίσἡγμα» (Псал. 34:6). Самое беглое сравнение показывает, что по крайней мере в двух выражениях, первая формула есть буквальное повторение второй. – Очень может быть, далее, что и усвоение действенности испытания призыванию святых Гypия, Самона и Авива (хотя apxиeп. Иоанн и указывает для того чисто местный исторический факт) также взято из греческого источника. Наконец, позволительно думать, что и употребленное в сем втором послании слово «непоть», – слово, отсутствующее в лексиконе древнего славяно-русского языка, есть искажение не переведенного греческого слова – «ὔποπτον» (=- «подозрение», – каковому значению, собственно и должно отвечать выражение – «непоть»). Таким образом, более чем несомненно, что если не в целом, то по крайней мере в значительной и собственно существенной части своего содержания, устав архиепископа Иоанна есть сколок, переложение соответствующего греческого документа. Если же это так, то едва ли можно сомневаться и в том, что рекомендуя такой устав, как имеющий официальное в потребных к тому случаях значение, архиеп. Иоанн поступал в настоящем случае, имея в виду или предполагая такое же значение сего обряда и в современной ему практике Греческой церкви.

Применительно к нашей цели, из всего сказанного теперь по поводу посланий архиеп. Иоанна следует прямой вывод: обличению или дознанию вора чрез употребление им известным образом освященной просфоры, в практике Греческой церкви, если не вообще, то в известных местностях, несомненно порою усвоялось и формальное значение.

Очень может быть, что такое признание сталось уже не рано, но только – оно действительно сталось. Как выражение этого и последовало то, что взамен тех кратких и неясных предписаний о трактуемой форме суда Божьего, которые сообщены нами выше, как известные уже в печати, в греческой письменности появились на тот же предмет подробные и обстоятельные уставы. Экземпляр такого устава, как уже непосредственное подтверждение греческой практики рассматриваемого суда Божьего, и издается нами теперь.

Устав этот известен нам по рукописи 1623 г., Свято-гробской библиотеки в Константинополе №136. Рукопись представляет собственно епитимийный номоканон, в котором предлагаемый теперь памятник помещен, как 349-ая его глава (на листах 242–245).

Устав не имеет какого-либо специального надписания, усвояющего ему значение совершенно самостоятельной статьи, но понимается в оригинале только, как особая глава номоканона и собственно как ответ на вопрос: «Ἐὰν χάσῃ τινἁς φλουρία ἥ χρυσάφι, ἥ μαργαριτάρη, ἥ ὰσήμι, ἥ ἅλλα ροῦχα, καὶ πῶς νἁ φανερωθῇ ἑκεῖνος, όποῦ τἁ ἕκλεψε». Отсылая за ознакомлением с ним во всех подробностях к помещаемому ниже его тексту и переводу, мы обратим внимание в нашем очерке только на главнейшие его стороны.

Как и указ новгородского архиепископа Иоанна, так и настоящей устав предписывает совершение акта испытания в связи с общественным богослужением и исключительным фактором применения рекомендуемого способа предполагает только священника. Тем и другим, по нашему мнению, с безусловною несомненностью устанавливается формальное признание этого способа со стороны греческой церковной власти.

Обряд священнодействия над предназначенным для испытания хлебом здесь, можно сказать, совершенно не имеет самобытного характера. Он не более, как специальное применение при некоторых малозначительных приспособлениях, относящихся нарочито к настоящему случаю, обряда так называемой «панагии», совершаемой в монашеской сфере. Из таких приспособлений особенное значение имеет разве то, что в данном случае обряд панагии должен совершаться именно в храме и даже в алтаре, причем освященный хлеб предписывается во время совершения литургии помещать на престоле на дискос. Впрочем, более существенным приспособлением здесь является то, что при возношении хлеба требуется произносить, сверх возглашений, обычных при совершении панагии, и еще особые возглашения, соответствующие общей идее обряда в рассматриваемом случае¹². Именно священник произносит краткие возглашения, в которых молится, чтобы чрез него объявилось то, о чем он просит. Указываемое теперь устранение особого, специального отряда и применение сюда обряда уже готового, признанного, также – в равной мере с предыдущим – говорит, об усвоении трактуемому суду Божьему формального значения.

На хлебе требуется писать только слова: «Уста его полны проклятия, коварства и лжи; под языком его – мучение и пагуба», которые суть собственно 28 ст. IX-го псалма. Как очевидно, такая формула весьма далека от целого ряда ранее приведенных нами, практиковавшихся для той же цели надписей на хлебе, – надписей, нередко явно проникнутых апокрифическими данными. В этом случае она несравненно безупречнее даже формулы, рекомендованной в официальном указе архиеп. Иоанна. Это опять таки говорит в пользу употребления сего устава, при формальном значении предполагаемого им испытания.

Наконец, самое испытание предписывается здесь производить, при всей кажущейся его гласности, в сущности дела секретно, один на один священнику с каждым из испытуемых. «Ты имеешь обязанность, говорить устав священнику, да сохранишь тайну, да ничем не объявишь того, который украл». Устав заботится даже о том, чтобы устранить самую возможность какого-либо предположения к тому, что известное лицо из подозреваемых созналось. Поэтому он и предписывает, чтобы совершитель обряда давал освященный хлеб безусловно всем вызванным к испытанию. Такое требование наблюдать строгую тайну результатов испытания также имеет весьма важное значение в решении вопроса о действительном практическом значении настоящего устава. Предписываемое им испытание есть мера чисто церковная и потому такая, привлечение к которой в значительной степени зависит от доброй воли подозреваемых. Указываемая теперь сокровенность результатов испытания как нельзя более гармонирует с тем, чтобы расположить подозреваемого в его решимости подвергнуться таковому испытанно. Не говорим уже о том, что та же сокровенность как нельзя более отвечает и долженствующему быть духовно-нравственному значению всяких церковных мер, направленных к обличению грешника. Таким образом и с этой последней стороны трактуемый устав находится в полном соответствии с вероятностью формального применения его в практике Греческой церкви.

Сравнивая издаваемый устав с отмеченным выше, аналогичным ему по общему характеру, предписанием об испытании освященным хлебом, которое издано у Lеgгand-a, нельзя не видеть, что они весьма совпадают между собою. Можно сказать, что издаваемый устав, по отношению к первому, представляет только всестороннюю обработку материала, доставляемого уставом Legrand-a, – другими словами говоря, текст Legrand-a можно понимать только, как эскиз, набросок существенных черт устава в собственном смысле, – текст же, издаваемый нами, есть уже воплощение этого наброска в определенную и законченную форму, предполагающую, заметим, открытое и свободное совершение обнимаемого ею обряда. Существенное различие их составляет разве только то, что по издаваемому нами уставу хлебом для испытания предполагается особо освященный хлеб, по тексту же Legrand-a – обыкновенная литургисованная просфора. И нужно сказать, что в виду исключительного назначения здесь хлеба, наш устав в этом случае представляется более отвечающим идее всего обряда, нежели устав Legrand-a. Но с другой стороны, принимая во внимание большую беспритязательность в отношении «освящения» хлеба, какую на этот раз проявляет устав Legrand-a, нужно признать, что этот последний устав более древний, нежели издаваемый нами, и быть может несравненно древнее его. Большая определенность и всесторонняя, до самых незначительных частностей, разработка нашего устава, в сравнении с тем же предписанием по издании Legrand-a, вполне отвечает такому заключению.

При общем внутреннем сходстве обоих имеющихся теперь в виду уставов, особенное внимание обращает на себя совпадение их в отношении словесной формулы, предназначаемой к надписи на хлебе и к произнесении при самом испытании хлебом, – формулы, которою, как сказано, здесь служит 28 стих IX псалма. Такое тожественное употребление формулы в двух памятниках, несомненно разновременного происхождения, – с одной стороны, и с другой – примкнете при этом одной и той же формулы и в уставе, окончательно обработанном и усвоившем себе формальное значение, каковым уставом является издаваемый теперь, – невольно говорит о давнем и более или менее общеизвестном употреблении этой формулы для предположенной теперь цели. Некоторым дополнительным подтверждением к тому же может служить, между прочим, и тот факт, что настоящее изречение Священного Писания имело место и при практике у Греков другой формы Божьего суда, о какой нами будет сказано особо.

Почему в данном случае формулою, так сказать, усвояющею всему обряду действие и силу, избраны именно трактуемые слова, – это должно быть ясно из самого содержания этих слов. Приложением их сюда, очевидно, предполагается, что если при произнесении такой формулы, испытуемый не может проглотить даваемую ему при сем часть хлеба, то по своему внутреннему состоянию он отвечает той характеристике злохудожного человека, которая заключается в этой формуле, и потому, в отношении к цели испытания, является именно виновником деяния, совершителя которого хотят обличить этим самым испытанием.

Форма (во всех ее частностях) суда Божьего, которая предполагается нашим уставом, хотя ее и вполне возможно считать и известною и наиболее принятою, однако, при соблюдении ее характерного признака, именно испытания хлебом, не была единственною; она не устраняла от возможности применить здесь по крайней мере еще одну совершенно аналогичную форму.

В виду особенной исключительности цели, в настоящем случае, обращаясь к религии, не могли ограничиться применением вообще освященного ею хлеба. Напротив, раз была к тому возможность, здесь не могли отказаться от приложения к делу хлеба, в каком-либо отношении ближе отвечающего идее обличения вора. Так как специально назначенного для того в Церкви хлеба не было, то подыскивая более соответствующий хлеб, здесь обратили внимание на побочные условия, которые могли бы быть связаны с его приготовлением. Определенно же говоря, исходя из той мысли, что по крайней мере может быть особое время, или в особенности подходящий момент для освящения предполагаемого теперь хлеба, составители занимающего нас устава обратили внимание на четверг Страстной недели, называемый «великим четвертком». День этот должен трактоваться как тот, который в особенности посвящается воспоминанию о совершении Господом Тайной вечери. На последней же, между прочим, имело место и обличение Иуды, – было указание Спасителем, на Иуду как на замыслившего позорное преступление – предание своего Учителя, – было указание – именно чрез применение куска хлеба. Не трудно видеть, что в силу воспоминания о последнем, в рассматриваемом нами случае невольно могло явиться представление, что хлебе, освящаемый именно в день великого четвертка, как нельзя более отвечает идее применения его к обличению совершившего преступное деяние воровства. Благодаря этому, мы и встречаем у Греков применение к открытию вора сверхъестественным способом хлеба, освященного собственно в указываемый теперь день.

Трудно сказать с точностью, когда собственно начали делать такое применение. Однако, едва ли можно сомневаться в том, что так сталось в далекой древности. В известных канонических памятниках, впрочем, первое указание на это встречается только в комментариях Вальсамона и именно в комментарии его на 61 правило VI Вселен, собора. Рассуждая здесь о различных видах суеверий, Вальсамон, между прочим, констатирует такой факт: «Один священник был обвинен в том, что святой хлеб великого четвертка давал разным женам и мужам, чтобы тем обличить похитившего какую-нибудь вещь, в том случае, ежеля не скоро потребит оный; и испил чашу извержения»¹³. Указывая такою справкою на несомненное существование в его время и, конечно, далеко ранее того, практику обличения вора хлебом великого четвертка, Вальсамон, однако, вместе с тем ясно же дает понять, что в его время Церковь относилась к этому способу отрицательно, именно смотрела на него, как на суеверие, и притом суеверие, особенно грубое, почему и священники, дерзавшие допускать оное, подвергались тяжкой каре – извержению. С таким воззрением на этот способ, по-видимому, Греческая церковь осталась и в последующее время. Вот почему, почти два века спустя, у Матвея Властаря, в его Синтагме, читается заметка (составленная, впрочем, под явным воздействием приведенного места из толкований Вальсамона): «Часто были извергаемы на (патриаршем) соборе и священники, дававшие некоторым есть хлеб великого четвертка, для того, чтобы отыскать украденное, в случае, если не скоро будет потреблен оный»¹⁴. Равным образом, в параллель этому, и в документах Константинопольского патриарха, за время несколько позднее издания Синтагмы Властарем, имеется такой: «Доложено было (на патриаршем соборе) о пресвитере Стилиане Клида, что... некий монах, по прозванию Друнгарий, придя к нему, просил у него просфоры, каковую он, монах, один раз видел, как пресвитер давал другому лицу для отыскания краденого; и (Клида) согласно просьбе сего монаха, дал просфору, написав на ней и некоторые буквы. Клида же, присутствуя сам (на соборе), будучи призван к оправданию в том, сперва отрицал дело; но обличенный от того монаха, уже принявшего отлучение и в присутствии его исповедавшего (свой грех), сознался и сам, что дал ему просфору, но что-де это был только антидор великого четвертка (... »ὲδεδώκει... προσφοράν, πλἡν ἀντίδωρον τῆς μεγάλης πέμπτης»)¹⁵.

Таким образом, очевидно, что Греческая церковь отнеслась к настоящему специальному виду испытания освященным хлебом совершенно отрицательно. Тем не менее уже представленный теперь целый ряд свидетельств о нем с несомненностью говорит, что и такое специальное испытание, несмотря на явное его запрещение, имело весьма широкую практику у священников. Замечание М. Властаря, что священники «часто были извергаемы» за содействие к такому испытанию, тем более говорит о том же. Эта несомненная широкая практика, при высшей каре в случае обнаружения занимавшихся ею, кажется, дает некоторое основание предполагать, что и такое специальное испытание освященным хлебом далеко не всегда, и по крайней мере не повсеместно, отвергалась на Востоке. Были лица, которые, быть может в исключительных случаях, в виду особенной веры кого-либо в это испытание, считали применение его и позволительным, в смысле именно Божьего суда. Если не прямое, то по крайней мере косвенное подтверждение этому усматривается еще в одном, относящемся сюда предписании времени XV в. и надписанном – «Εύχἡ, λεγομένη εὶς κλέπτην». В предписании этом, изданном А. Васильевым, соответственно его заголовку, сначала приводится такая молитва: «Владыко Господи Иисусе Христе, Боже наш, пославый святого Твоего ангела в ров к святому твоему пророку Даниилу и замкнувый уста львов, сам, о всеблагий Господи, пошли его и к нам, дабы пришел связать уста укравшего вещь (такого то) и сделать его безгласным, глухим и немым, пока не исповедует сие в славу Отца и Сына и Святого Духа. Станем добре, станем со страхом». По изложении же этой молитвы здесь говорится: «Пред молитвою берет иерей хлеб, который он сохранил от великого четвертка, и по произнесении молитвы дается сие «возношение» подозреваемым, и если есть человек неповинный, ест хлеб [тот] беспрепятственно; если же нет (т. е. виновен), останавливается [хлеб] в гортани его, удушая его»¹⁶.

Рассмотрение этого предписания дает повод к таким замечаниям. Нельзя отрицать, что изложенная здесь молитва – молитва искусственная. Если же приложить сюда еще и то, что заключительное при ней воззвание – «Στῶμεν καλῶς, στῶμεν μετἁ φόβου» составляет одну из постоянных заключительных формул при всяких темного происхождения молитвах, заклинаниях и заговорах¹⁷, то мы должны видеть в ней произведение апокрифического свойства. Но если принять во внимание – а») что в общем Греческая церковь далеко не всегда относилась неодобрительно к практике рассматриваемого Божьего суда, и б) что в настоящем предписании все совершение действия усвояется не простому лицу, а священнику, то – в виду того и другого есть полная вероятность предполагать, что в настоящем изложении мы имеем памятник, по предписаниям коего совершение испытания освященным хлебом порою могло, Хотя бы и в давние дни, признаваться имещим и формальное значение. По крайней мере, говоря вообще, такое предписание, по его существу, ничем не разнится от приведенных выше предписаний Иоанна, apxиеп. Новгородского, – предписаний, коими трактуемый способ обличения вора – признавался формально.

Текст

Когда кто-либо утратит деньги, или золото, или драгоценности, или серебро, или другие вещи, – каким образом может быть обличен тот, кто украл. Надлежит да делаешь так.

Прежде чем ты, иерей, поешь вечерню, дай оповещение всем тем людям, на которых имеет подозрение тот, кто лишился вещей. При этом да постятся они на утро по литургии и да будут чисты от всякого греха, мужи ли суть или жены.

Тогда поешь вечерню, и совершив ее, поешь параклисис пред иконою Пресвятой Богородицы, и возжешь кандило ее от вечера и на всю ночь и держи (зажженным), пока исполнишь литургию.

И на утро, когда настанет час литургии, тот, кто лишился вещей, призывает всех тех людей, на которых имеет подозрение, что именно они взяли то, что похищено, – многие ли будут или немногие, мужчины или женщины, малые ли или взрослые.

Тогда, как скоро придут в церковь, приготовься к совершению литургии, и да имеешь внутри алтаря один приготовленный хлеб, чистый и без каких-либо знаков, особый от просфоры, на которой хочешь литургисат. И начнешь по обычаю и выходишь на литургию и облачишься во всю священническую одежду. И тогда возьмешь тот чистый хлеб и напишешь вверху, кругом того хлеба: «Уста его полны проклятья, коварства и лжи; под языком его мучение и пагуба».

И как скоро напишешь эти слова, облаченный в священную одежду, – тогда возьмешь святое копие и тщательно вырезаешь из того хлеба всю ту верхушку, которая имеет написанное И как скоро вырежешь ту часть, на коей сделана надпись, с непокрытою головою берешь ее в свои руки и возвышаешь ее во имя Пресвятой, по чину, когда творишь возношение панагии, и как произносишь там, так говоришь и здесь:

В честь и славу преблагословенной Владычицы.

Молитвами ее Боже помилуй и спаси нас.

Велико имя святой Троицы.

Пресвятая Богородице, помоги нам.

Блажим тя все роды.

Достойно есть, яко воистину блажити тя, Богородицу.

Тогда со всяким благоговением чтешь настоящие стихи к Владычице Богородице:

Пречистая, преблаженная Владычице всех,

Надежда ненадеянных и всех, предстательство,

Яко Матерь бо сотворившего человеческое естество, Христа безначального, ты веси мое прошение,

И не презри, молюся, о чем так тебя умоляю,

Но объяви о сем чрез меня твоего раба,

Да пою и славлю тебя, мое спасение.

С Сыном твоими Спасителем и вех святых.

И после стихов читай сей тропарь:

Никто, прибегая к тебе, посрамленный от тебя удалится, Пречистая Дево Богородице, но просит благодать и получает дар к успеху прощения.

И полагаешь то возношение поверх дискоса на святом престоле.

И по исполнении возношения Пресвятой, начинает и совершает проскомидию.

И после проскомидии начинает литургию и литургисает по обычаю. По совершении литургии, когда произнесешь заамвонную молитву, взойдешь в алтарь и потребишь святые дары, выходишь затем наружу и скажешь людям, и они выйдут из церкви и станут вне [церкви]. И вводишь одного за другим в церковь на середину и с благоговением берешь то возношение с дискосом в руки и отделяешь от него часть, как антидор и влагаешь в уста человека, когда там находитесь вы только один на один. И когда он будет есть, произносишь так:

» Уста ею полны проклятия, коварства и лжи; под языком его – мучение и пагуба».

И обрати внимание на то, что у того, кто украл те вещи, которые пропали, когда положишь ту частицу возношения в уста его и скажешь ему изречение – «Проклятия его..», – лицо его чернеет и глаза его вращаются и делаются дикими и бегут из них ужасные и горькие смертные слезы, и уста его раскрываются, и, о чудо! гортань его становится зримою до конца вследствие того «возношения», которое ты вложишь в уста его, так что он не может есть, [и] наконец, оно начинает душить его, пока он не объявит то украденное, которое он взял. Когда же он исповедует то, лицо его тотчас начинает делаться, как было и прежде, благообразное и прекрасное, и он съедает возношение беспрепятственно.

И обрати внимание еще и на то, что при этом, когда вложишь кому-либо из людей возношение, следует тщательно смотреть, да не скроют то за пазуху их, дабы не есть, или будут держать оное в руках и ты не увидишь, – и посему сделай так, чтобы отлично видеть, когда едят.

И те от сих людей, которые не имеют сведения относительно украденного, вкушают возношение Пресвятой прекрасно и безболезненно и не страдают никаким худым последствием, и не бывает на них знамения. Тот же, кто взял, как мы сказали, – изменяет вид, [и] творить Пресвятая, Преблагословенная, надежда ненадеянных, чудо и, как сказали выше, обличает вора. И когда исповедует он, возьмешь [украденное] и отдашь тому, у которого он взял то, и вор не объявляется.

И обрати внимание на то:

если когда найдут уворованное у первого, или второго, или третьего человека, то настоит нужда, да дашь [возношение] всем людям, которые суть в подозрении, да едят то возношение один за одним, – да не будет понято, что один из тех трех взял вещи; потому что когда едят все, вор не становится известным, и когда будет найден вор, другой не уведает, а только сердцеведец, Бог, и ты, духовник, который видел это чудо, какое сделала Пресвятая и обличила его; (и) необходимо, да сохранишь тайну, дабы не было показано, кто именно украл; но только, когда возьмешь вещи, отдашь их тому, кто лишился их, и он получит радость и возрадование, и прославится Христос Бог наш и пресвятая его Матерь, Госпожа всех; они (бо) творят чудо и открывают истину; ему же слава во веки веков. Аминь.