К вопросу о дуэли

Оригинальное мнение о ней современного немецкого профессора и оценка его.

Вопрос о дуэли – модный вопрос. Дуэли постоянно происходят (особенно на западе). О них много говорят и не меньше пишут. Касались этого вопроса, между прочим, и мы в своих статьях, имевших целью наметить нормальные отношения человека-христианина к себе и ближним¹. Ныне мы снова возвращаемся к нему же. Поводом послужила для нас небольшая статья известного пражского профессора д-ра Иосифа Экштейна, посвященная вопросу о дуэли и освещающая последний довольно оригинально. Имя Экштейна пользуется почетом и на Западе, и у нас. В 1888 г. появилось его сочинение: «Честь в философии и праве»². Оно замечено у нас и переведено на русский язык, составив собою первый выпуск «Юридической библиотеки» Я. Канторовича – этого весьма интересного издания. Данный выпуск отпечатан уже вторым тиснением, что само по себе – довольно знаменательно.

На днях мы получили несколько книжек журнала «Новое Обозрение», посвященного вопросам «науки, искусства, литературы и общественной жизни»³. Во втором номере его за 1896/97 г. мы встретили (S. 103 –110) вышеотмеченную нами статью, с которою хотим познакомить читателей.

Сначала Экштейн знакомит сположением дела. Хотя еще в 1837 г. проф. Розенкранц, замечает он, говорил, что «тему» о дуэли «можно считать слишком исчерпанною», хотя в течение дальнейших шестидесяти лет литература по этому вопросу разрослась до громадных размеров (кто только не вносил здесь своей лепты!), однако, если б кто-либо вздумал и в настоящее время писать все по тому же вопросу, то он, по словам Экштейна, мог бы делать это, не приводя предварительно таких или иных «оправданий», и по очень простой причине, той именно, что «вопрос о дуэли становится все острее и острее»... «Хроника» газетных листков, говорит Экштейн, «постоянно» пестрит сообщениями о дуэлях. При этом, нельзя забывать того обстоятельства, что далеко не все дуэли доходят до сведения издателей газет. «Дуэль стала» (т. е., особенно в немецких странах) «нормальным общественным установлением». Она поддерживается известною частью общества, печатью. Сказанное Экштейном о западе в известной степени приложимо и у нас. Еще сегодня (28 октября), когда мы начали писать свою настоящую статью, в фельетоне «Нового Времени» (28 окт. 1897 г. № 7784: «Христианство пассивно или активно?») встретили такое оправдание пушкинской дуэли: «Пушкин защищал отечество свое – свой кров, свою семью, жену свою; все это защищал в чести, как и воин отстаивает не всегда существование, но часто только честь, доброе имя, правую гордость своего отечества. Нисколько и ни в чем все это не противоречит активному христианству и тем корням страстей, которых бытие в Богочеловеке утверждали соборы»... (3 стран.). Завраться еще более, кажется, невозможно. Еще более исказить христианское учение в данном случае немыслимо. И такой вздор, такие лже толкования христианского учения печатаются на страницах распространеннейшей газеты. Хороши будут плоды!.. Находя себе поддержку в известной части общества, дуэль, как установление, рассуждает Экштейн, «упорно» отстаивает раз завоеванную ею позицию. Против нее были направлены крепкие стрелы, по-видимому, «непобедимое» оружие, при том, троякого рода. Во-первых, ополчился против дуэли суровый «уголовный закон». Но бессильными оказались даже и «драконовские» карательные меры Людовика XIV. И при них обычай уцелел. «Наказание не казалось постыдным». Напротив, наказываемое лицо возводилось в сознании известной части общества на пьедестал «героя». Затем обратились к содействию «морали и религии», которые, ожидалось, окажут помощь в борьбе с рассматриваемым дурным обычаем. Но ни та, ни другая не сломили последнего. Напротив, «религия чести» вышла победительницей и триумфатором. Призвали, наконец, на помощь доводы «разума», выставляли на вид то обстоятельство, что «всякий разум» в данном случае «приносится» дуэлистами «в жертву слепому случаю, который никогда не доказывает» того, для доказывания чего призывается, «и так часто произносит ложные решения». Но по-прежнему не было успеха. «Ни законодательство, ни мораль, ни религия, ни разум не могли, говорит Экштейн, положить конца этой ужасной азартной игре, где ставкою служит человеческая жизнь...»

Чем же помочь горю? Где – источник зла? Ужели мы бессильны что-либо сделать, достигнуть какого-либо успеха? Издавна, рассуждает Экштейн, делались попытки, но оказывались безуспешными потому, что шли по ложному пути. Имея в виду у себя ближайшим образом рассуждение Белова (Below): «Дуэль и германское понятие о чести» («Das Duell und der germanische Ehrbegriff»), обнародованное автором в самое последнее время, Экштейн говорит, что «вопрос о дуэли лежит гораздо, гораздо глубже, чем думает Белов и с ним тысячи и тысячи» других лиц. «Последнее» по времени «произведение из литературы о дуэли», т. е., принадлежащее Белову, «показывает, как еще и ныне поверхностно трактуется» данный вопрос. Что же, однако, говорит Белов? Он указывает довольно оригинальную сторону дела, дает историческую справку, говорящую, что предкам нынешних германцев – средневековым рыцарям дуэль, в нынешней ее форме, была совершенно неизвестна. Дуэль не должна быть приравниваема ни к войне, ни к турнирам, потому что во время войны имеет место «самое свободное движение, обширнейшая деятельность, вполне развертываются силы, турнир же был только простой забавой». Напрасно, поэтому, о лицах, отказывающихся от дуэлей, говорить, что они «пятнают свой род». Как они могут этим позорить имя своих предков-рыцарей, если последние такой дуэли не практиковали и не одобряли? Дуэль, говорит Белов, «испанского происхождения»; она – плод «праздности испанского рыцарства», порождение атмосферы, окружающей привыкшего к боям испанца... Не будем говорить, насколько делаемая Беловым историческая справка отвечает исторической правде, а отметим только то, что знания прежней истории дуэли ни в каком случае будет недостаточно для того, чтобы немецкое дворянство (а за ним и всякое другое) и отказалось от этого обычая: корни последнего слишком глубоки, и необходима большая мощь, чтобы уничтожить их... Другие данные, отмечаемые Беловым, не отличаются оригинальностью, служа повторением того только, что по настоящему вопросу уже было теми или иными лицами высказано раньше. Так, Белов апеллирует к «серьезнейшему, нравственному жизнепониманию немца, который не шутит с жизнью», не жертвует ею «за безделицу», – к его «правовому чувству», которое не дозволяет с презрением относиться к закону, и проч. и проч.

Экштейн пытается осветить дело с иной совсем стороны, нежели с какой смотрят Белов и другие. Суть дела, по его мнению, коренится «в проблеме отношения морали и права». «Корень дуэльного зла», говорит он, «лежит в ложно проведенной границе между моралью и правом».

Что области морали и права не обособлены одна от другой вполне точно и окончательно определенно, это, скажем, справедливо. Не только в прежнее время, но и в наши дни не редкость – встретиться с исследованиями, в которых предлагается крайне туманный взгляд по этому вопросу. Где следует искать причину этого явления? И мораль, и право имеют в виду урегулировать поступание людей. Центр тяжести усилий морали лежит в урегулировании внутреннего мира человеческого «Я». Все внешние откровения этого «Я» окрашиваются так или иначе непременно со стороны внутреннего человеческого святилища и могут быть поняты, могут иметь значение лишь постольку, поскольку в них отражается последнее, при чем все они способствуют развитию, укреплению и упорядочению его. Центр же тяжести правовых наук коренится в урегулировании внешних отношений людей, внятного поведения человека. Конечно, и право не прочь бы затронуть внутреннюю жизнь нашего «Я»и повлиять на нее, но это ему, взятому самому по себе, не по силам. Не вникая в сущность дела, необходимо предполагающую различные точки зрения на право и мораль, некоторые лица смешали, перепутали эти понятия и стали пользоваться ими неправильно. Все это тем легче и тем чаще происходило по той еще причине, что мораль и право являлись имеющими слишком много точек соприкосновения, так что и при внимательном отношении к делу разобраться мог не всякий, да и то лишь нередко с огромным трудом. Когда определяли сферы морали и права, тогда некоторые моменты оказались вне как той, так и другой, так сказать, «между небом и землей». Таковы, напр., самые обыкновенные «приличия», соблюдаемые при встрече людей друг с другом, при разговорах и в весьма многих других случаях общежития (чит. у о. И. Л. Янышева) и т. под. Урегулирование таких моментов происходило и происходит особливым путем, опираясь на установившийся обычай или иное что-либо в подобном же роде... Словом, что должен быть произведен обстоятельный пересмотр границ, отделяющих в настоящее время мораль и право, в этом сомневаться нельзя, и Экштейн, ратующий за это, прав бесспорно и совершенно. Но, насколько такой пересмотр может быть благотворен в данном случае, т. е., когда идет речь о дуэли, это еще надлежит подвергнуть обсуждению, что потом и сделаем.

«Прекращение дуэльного зла», рассуждает Экштейн, «обусловлено радикальным изменением новейших правовых воззрений и соответствующей реформою в» области законодательства. Пока не произошло такого изменения и такой реформы, зло будет сильно. И «прежде всего должно быть уничтожено гибельное разделение морали и права в нынешнем его виде».

Обращая внимание на «рубрику преступлений, которые направляются непосредственно против идеальной личности человека», продолжает Экштейн, мы замечаем, что «уголовные законы знают только оскорбление чести», причем «юридическое понятие об этом оскорблении сведено на minimum. Большая часть преступлений, прямым объектом которых является идеальная личность человека, не принимаются во внимание уголовным законом, хотя их психические и телесные действия часто не меньше, чем других преступлений. Здесь – величайший пробел в уголовных законах. Оскорбления чести», при том, являются сравнительно еще маловажным моментом «в сравнении с другими преступлениями против идеальной личности человека, которые случаются ежедневно, приводят в волнение общество, у иного человека отсекают жизненный нерв и, однако, лежат далеко от сферы действия наших законов, не подлежат их строгости, потому что объектом таких преступлений является «человеческая душа». Экштейн, между прочим, припоминает одно место из «Disciple» Бурже, современного франц. романиста: «хотя человек, который теперь стоит перед вами, не влил яда, однако, он сделал еще худшее. Но он не подлежит вашему судилищу и не может быть приговорен, как убийца. Он – невиновен пред законом». А известно, что в данном романе проводится та, между прочим и особенно, мысль, что творцы зловредных теорий нравственности, губящие последними неопытных людей, должны отвечать за гибель последних и, конечно, не только пред своим внутренним судилищем, но и пред обыкновенным видимым судом. Разве не громадный пробел в уголовных законах, когда подобные моралисты, убивающие не только тело, но и душу своих жертв, остаются безнаказанными? Или: один человек иногда оскорбляет другого; оскорбление настолько сильно и в такой степени трогает последнего, что он заболевает и затем умирает. Разве оскорбитель – не убийца, разве он не должен подлежать уголовному суду, тем более, что обстоятельства дела известны многим и могут быть ими в достаточной степени подтверждены и доказаны пред судьями? Приведенные примеры и тысячи более или менее аналогичных с ними показывают, что оскорбленный человек иногда может оказаться в беспомощном и безвыходном положении. К защите суда обратиться он не может: «никакой судья не слушает» его. Возникает мысль: не употребить ли в дело свой собственный суд? Но эта мысль сейчас же должна и потухнуть: «и закон, и цивилизация запрещают ему самому брать на себя роль судьи. Это была бы грубая самопомощь, к преступлению присоединялось бы другое». Тогда человек решается обратиться за помощью к слепому «случаю». Этому последнему «предоставляется», таким образом, «решение дела», т. е., чрез дуэль. «Только так и может быть выясняема дуэль. Нельзя сомневаться в том, что она имеет назначение функционировать в качестве дополнения к правовому порядку, должна восполнить пробел, имеющий место в последнем. «Все другие объяснения дуэли, – говорит Экштейн, – ошибочны».

Впрочем, найдя ключ к объяснению дуэли, поняв, как она могла возникнуть, мы, рассуждает Экштейн, нимало не намерены отнестись к ней с одобрением. «Дуэль – предосудительна и хотя она понятна», как известное явление, «однако, не извинительна». Приходится лишь пожалеть о том, что хотя насчитывается множество жертв дуэли, однако, «законодательство» в этом случае упорно остается нечувствительным к злу: «упрека против правового порядка не слышит, жалоб на него не понимает».

«Дуэль прекратится», как установившийся обычай, «лишь тогда только, когда последует сильное передвижение границ, существующих между моралью и правом в пользу права. Здесь должен оказать помощь закон». А так как пока не хотят понять истинного смысла дела и не желают врачевать болезнь в самом ее корне, то примиряются с последнею, как фактом, «называя дуэль необходимым злом, в известных границах поневоле терпимым средством к самосохранению личности. Как будто бы настоящее нездоровое состояние права не могло быть изменено»!

Но медлить с этим делом более нельзя. Нельзя терпеть, чтоб и впредь «за дуэль назначались мягкие наказания», нельзя примиряться с тем, «что правовой порядок не в состоянии предупреждать возникновение дуэлей». А пока мы терпим одно, примиряемся с другим, происходят такие, напр., вещи, которые, при нынешнем положении дела, «едва ли кого более удивляют»:о происходящих дуэлях – этом «уголовными законами воспрещенном под опасением наказания преступлении – возвещают в газетных листках, военный совет чести обязывает офицера, под опасением лишения его военного положения, к дуэли, между тем как также военный уголовный закон наказывает дуэль, как преступление». Полная нелепость, полная путаница!.. Говоря о дуэлях, замечает Экштейн, мы всюду, конечно, разумели только серьезные случаи, когда действительно имело место оскорбление идеальной личности человека, не предусматриваемое и не наказуемое законами и проч., а не такие, в основе которых лежит нелепое «тщеславие и дурачество». «Последнего рода дуэли – обыкновенные проступки» и, как таковые, они, т. е., дуэли, предусмотрены и наказуемы даже и нынешними законами. Говорить об изменении отношения последних к таким дуэлям излишне.

В заключение всего Экштейн высказывает «желание, чтоб беллетристическая литература перестала, наконец, в таких легкомысленных дуэлях восхвалять личное мужество и рыцарство» дуэлистов. Действительно, желательное отношение беллетристики к дуэлям, в свою очередь, может лишить последние одной из их приманок. Мы раскрыли только «суть» воззрений Экштейна, отбросив подробности.

Взгляд Экштейна на истинную причину происхождения дуэлей и оригинален (по крайней мере, в такой определенной и выразительной форме он еще никем, насколько нам известно, не высказывался), и весьма правдоподобен, но о предлагаемом Экштейном средстве к уврачеванию зла, как якобы единственном в настоящем случае, следует подумать и подумать... Действительно, дуэли могли явиться при отмеченных этим ученым моментах: человек оскорблен в его лучшей, идеальной стороне, закон не защищает и не хочет защищать его, взять на себя роль судьи обиженный не считает себя вправе, и вот придумывается оригинальный, беспристрастный судья-случай, изрекающий свой приговор чрез пистолетное дуло... В человеке коренится животное. Разбуженный в нем зверь не хочет и не может успокоиться, пока обидчик так или иначе не призван к ответу. Если рассматривать дело только с подобной грубо-естественной точки зрения, тогда, разумеется, конец и дальнейшим разговорам. Но ужели люди, интеллигентные (по крайней мере, мнящие быть таковыми) люди (а дуэли обыкновенно практикуются лишь в их среде) могут быть связаны только предписаниями закона, который в настоящее время не предусматривает и не наказывает множества преступлений против «идеальной человеческой личности»? Ужели только тогда оскорбленный человек и может успокоиться и не мечтать о дуэли, когда он найдет защитника в лице закона? Ужели месть, в какой бы форме она ни проявлялась, так необходима? Не хотелось бы верить. Страшно было бы думать, что человек- такой зверь, который может быть сдержан лишь подобным образом, – который может успокоиться, лишь видя, как наказывают за него его ближнего... Все остальные средства в данном случае, думает Экштейн, бессильны. Ужели дуэлисты, как говорит Экштейн, глухи к требованиям разума, не одобряющего дуэлей? Ужели в них так сильна потребность видеть врага отмщенным, что для достижения своей цели они спокойно готовы попирать и попирают голос лучшей стороны своего Я? Не хотелось бы говорить: «да», так как иначе пришлось бы составить себе нелестное о всех их мнение, как о лицах, в своей деятельности руководствующихся не высшею, а низшею, грубейшею стороною своего Я. Ужели в данном случае бессильны, – как говорит Экштейн, – и религия, и мораль? Если – «да», то пред нами находятся лица, отвергающие, по крайней мере, христианскую религию. Христианская религия и христианская мораль, окрашиваемая первою, как знаем (см. наши цитов. статьи), безусловно отрицательно относятся к явлениям, подобным дуэлям. Впрочем, таким же точно образом смотрят на эти явления и даже другие нравственные учения – порождения лишь только естественного здравого ума. Если для обиженного не имеют никакого значения ни голос религии, ни голос морали (христианских), если в нем гораздо сильнее раздается лишь голос мести, заглушающий все остальное и требующий, чтоб его оскорбленная «идеальная личность» была отомщена, то, право, для подобного человека не стоит и предпринимать каких-либо изменений в законах, если только такие изменения не вызываются существом дела или вообще другими более или менее солидными и немаловажными причинами. Что это за «самообожание» такое, что это за преклонение пред «идеальною» своею «личностью», что для ограждения якобы попранных прав ее можно презреть голоса и религии христианской, и христианской же морали? Нет, здесь скорее может быть речь не об идеальной личности, а только о грубой, животной. Истинная же идеальная личность не нуждается в подобной грубой и дикой ее защите. По вопросу о дуэли может иметь, конечно, значение и средство, предлагаемое Экштейном, но в среде истинно-христианской (а о ней собственно и речь) дуэль может быть с большим успехом искоренена совершенно другим путем: проведением во внутреннейшее святилище каждого и закреплением здесь высоких принципов христианской религии и христианской морали.

Пока же этом не позаботятся, пока христианское общество будет христианским только по одному имени, ничем остальным дуэль не может быть искоренена окончательно, так как едва ли какое-либо законодательство в состоянии предусмотреть все возможные случаи оскорбления «идеальной личности» человека, о чем так хлопочет Экштейн, односторонне ухватившийся за одну только юридическую точку зрения и видящий в ней только спасение! Да и не хотелось бы, обидно было бы думать, что зло (в данном случае дуэль) может быть искоренено в человеческом роде не внутренним врачеванием, а одними внешними по отношению к существу человека и данного зла мерами, в настоящем случае расширением сферы законодательства, как бы разумно ни было последнее...

А. Бронзов.

28 октября 1897 г.