В. Г. Белинский и гр. Л. Н. Толстой об искусстве и литературе

«Искусство есть воспроизведение действительности, повторенный, как бы вновь созданный мир"… Белинский.

«Искусство проникает всю нашу жизнь», «служит средством единения людей» … Гр. Л. Толстой.

«Наука и искусство идут рядом: науке предоставляется образование умов, искусству – развитие чувства изящного, и вместе с этим облагорожение сердец и улучшение народных нравов» … Амвросий, архиеп. харьков. в «Речи об искусстве» (М. 1898 г.).

Только что исполнилось пятидесятилетие со дня кончины нашего замечательнейшего литературно-художественного критика, В. Г. Белинского. Светская печать и общество обеих русских столиц, Москвы и Петербурга, вспомнили по этому случаю покойного критика и почтили память его многочисленными статьями в журналах и газетах, чтениями и сочувственными отзывами и речами в торжественных и многолюдных собраниях, на которых рассматривали его с разных сторон, в связи с прошлым и настоящим развитием нашей литературы и общества, и представили как одного из блестящих светил передовой русской мысли, слова и литературного творчества за последние пятьдесят лет. На духовной печати лежит сугубый долг вспомнить в настоящий момент о Белинском, во первых, с тем, чтобы почтить память достойного человека, много сделавшего для литературного и общественного развития России, и, во вторых выяснить, а если возможно, то и окончательно устранить то печальное недоразумение, по которому сочинения самого лучшего из литературно-художественных критиков русских находятся под некоторым подозрением в «неблагонадежности», и – в силу этого – под формальным запрещением для наших духовных школ. Это именно и побуждает нас взяться за перо…

Без сомнения, за последний, полувековой период, протекший со дня кончины Белинского, русское общественное сознание и литературно-общественное развитие сделали огромные успехи, каких пожалуй, трудно было и ожидать. Тем не менее, по отношению к этим успехам, Белинский занимает определенное, видное и прямо властно-влиятельное положение, и ему наше общество и литература обязаны чрезвычайно многим. Он действительно создал у нас литературно-художественную критику и в своих блестящих, необыкновенно живых и одушевленных очерках и статьях, в которые он влагал всю свою душу, – открыл и показал русским людям тот бесконечно-разнообразный мир литературного творчества и художественной красоты, который содержит в себе литература всех времен и народов, от священныхъ и вдохновенных страниц Библии до лучших созданий новейшей поэзии. Конечно, и этим уже он должен был влиять нравственно-воспитывающим, смягчающим, облагораживающим и возвышающим образом на русское общество, более всего нуждавшееся как раз именно в этом в такое время, когда зачинались и подготовлялись великие гуманные предначертания и дела Царя-Освободителя, вечно незабвенного Императора Александра II. Но Белинский сделал гораздо больше. В 1846 г., в конце своей литературной деятельности, – Белинский заявлял, что «Россия вполне исчерпала эпоху преобразования (Петровских времен), что реформа совершила в ней свое дело, сделала для нее все, что могла и должна была сделать, и что настало для России время развиваться самобытно, из себя самой»... «Пора нам, писал он, перестать восхищаться европейским потому только, что оно не азиатское, но любить, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно человеческое, и на этом основании, все европейское, в чем нет человеческого, отвергать с такой же энергией, как и все азиатское, в чем нет человеческого. Европейских элементов так много вошло в русскую жизнь, в русские нравы, что нам вовсе не нужно беспрестанно обращаться к Европе, чтобы сознавать наши потребности: и на основании того, что усвоено нами от Европы, мы достаточно можем судить о том, что нам нужно»... «Да, с пламенным одушевлением восклицал он, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль»... Но для того, чтобы это когда-либо осуществилось, мы сами самостоятельно должны прежде всего возвыситься до понимания, усвоения и внесения в нашу жизнь и быт истинной «человечности», стать в этом отношении истинными «интеллигентами», людьми, для которых, по его словам, «человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества»... И вот, к проведению этих начал в русское общественное сознание сводилась вся литературная деятельность Белинского. Известно, при этом, чем он кончил в своем личном идеально-гуманном развитии, – кончил тем, что составляет сущность и наполняет собой всю философски-публицистическую деятельность гр. Л. Н. Толстого. «В последних своих статьях Белинский, по словам одного из новейших его биографов, отдает себя в жертву обществу и в служении этому обществу видит единственное назначение человека. Его бесконечно тяготит мысль, что так много голода и холода на земле и он готов отказаться от самого себя, отдать последнюю рубашку, чтобы исправить жизнь и сделать ее более соответствующей достоинству человека. Его оскорбляют чужие страдания, ему не дают покоя чужие слезы, он думает, что человек имеет полное право на счастье здесь на земле и что если этого счастья нет, то виноваты в этом совершенно посторонние обстоятельства, которые можно и должно устранить»¹. Ho тем же всецело занят и тем же болит в своих публицистических произведениях и гр. Л. Н. Толстой, пробующий и в своем только что появившемся сочинении «Об искусстве» разъяснить последнее в его сущности и прямом назначении служить к воспитанию и поддержанию в людях истинной «человечности», долженствующей, и по его взгляду – «исправить жизнь и сделать ее более соответствующей достоинству человека» …

Таким образом, эстетика и литературно-художественная критика в произведениях Белинского, как и у гр. Л. Толстого, ставились и излагаются не только сами в себе, в своих началах и построениях, но и в прямом отношении к общественному развитию, а следовательно и к религии, насколько первое всегда находится в известной зависимости от последней. Рассмотрение того и другого, а именно – эстетических или художественно-теоретических воззрений Белинского и гр. Толстого в отношениях к религии и общественному развитию – и послужит предметом наших статей. Белинским начинается история нашей новейшей критики или, если угодно – философии искусства, у гр. Толстого находим пока ее заключительное слово: сопоставление их воззрений в этой области представляет, конечно, большой интерес и вызывается само собой. Но предварительно мы попросим читателей сделать вместе с нами сначала маленькую экскурсию в области, подлежащие ведению истории культуры и нашего литературно-общественного развития в недавнем прошлом, в течении ХVIII и первой половины XIX столетий, в связи с историей западно-европейского просвещения и литературы за это время. Трудно, конечно, выполнить это в небольшом очерке, но мы попробуем, насколько это можно и нужно для наших целей...

I. От Ломоносова до Пушкина

Научное и философское движение XVIII в., отличавшее этот век, как век «господства разума и просвещения» по преимуществу, исходило, по началу, из Англии, где с провозглашением свободы печати в 1693 году, дан был полный и широкий простор мысли и слову. Локк – «Ньютон философии» и Шефтсбери – «одно из самых значительных явлений XVIII в.», по меткой характеристике Геттнера, – становятся во главе общего философски-просветительного движения и наступавшего умственного переворота в Западной Европе². Религиозно-философское учение, которое они исповедовали и проповедовали, был чистейший деизм, и деизм сделался, благодаря их многочисленным последователям и ученикам³, религией всех мыслителей и передовых людей ХVIII в., при чем это учение «испробовало в франк-масонстве попытку принять осязательную форму наглядной религии, создать свой культ и распространиться в этом виде по всей земле» «и имело в этом удивительный успех», по словам Гетнера⁴. Об успехах франк-масонства в ХVIII в., а следовательно и деизма, достаточно свидетельствует быстрое распространение масонских лож в разных частях света. Франк-масонский союз образовался в Лондоне в 1717 г.; в 1725 году была основана первая ложа в Париже, а в 1728 г. уже был назначен провинциальный гроссмейстер в Бенгалии; в 1730 г. мы слышим о гроссмейстерах в нижней Саксонии, Ост-Индии и Америке. Так шло масонство из одной страны в другую. Вскоре почти в каждом, сколько-нибудь значительном городе была своя масонская ложа⁵.

Английская художественная литература и быстро развившаяся периодическая печать, в форме «поучительных еженедельников», ставших в самое близкое отношение к современной действительности, популяризировали и распространяли в широких кругах общества и в народе идеи деизма, мало по малу переходившего в грубый материализм и сенсуализм. Пепе (ум. в 1744 г.), этот прославленный английский поэт-лавреат, в своем «Опыте о человеке», увенчанном наградой берлинской академией наук, – воспел целую

теодицею, в духе философии Шефтсбери, и поэма его пользовалась всемирной известностью. Дефо в знаменитом романе «Робинзон Крузо», вышедшем в 1719 г., представив, в лице своего героя человека, всецело в своем развитии и духовном росте предоставленного самому себе и силам природы, вне всяких сторонних общественно-воспитательных влияний и воздействий, – яркими чертами изобразил первобытное состояние человеческого просвещения и происхождение из него естественным путем государства, культуры, религии, – и его книга сделалась не только самой популярной в Западной Европе, по занимательности своего содержания, но и признана была Жан-Жаком Руссо и педагогикой XVIII в. одной из важнейших руководственных книг в постановке и ведении воспитательно-образовательного дела⁶. В «Эмили» Ж. Ж. Руссо пишет: «мой Эмиль сначала должен читать одну книгу; она долго будет одна составлять его библиотеку и всегда будет занимать в ней первое место. Это должен быть текст, от которого будут начинаться наши беседы о человеческих изобретениях и науках; это будет пробный камень, на котором я хочу испытывать успехи суждения маловоспитанных; и пока вкус его будет оставаться простым и естественным, до тех пор, я знаю, чтение этой книги будет доставлять ему новое удовольствие. Что же это за удивительная книга: Аристотель? Плиний? Бюффон? Нет, это Робинзон Крузо». – Джонатан Свифт (ум. в 1745 г.), сам будучи священником и некоторое время деканом церкви св. Патрика в Дублине, искавший и добивавшийся епископского сана, тем не менее, в своих сатирах-памфлетах, особенно же в романе «Путешествие Гулливера в страну лилипутов» и в «Сказке о бочке» (The Tale of a Tub», – 1704 г.) самым беспощадным саркастическим смехом поносил и осмеивал религию (католицизм, англиканство, кальвинизм), науку, государство и на много лет предварил и предупредил Вольтера в том, что – по словам Тэна – «всю силу превосходно вооруженного ума и закаленного характера всецело направил на разрушение и отрицание». И он поступал так, говорит тот же Тэн, «потому что, видя зло и беспорядок, не зная блага и гармонии, чуждый покоя и привязанности, отдавшийся негодованию и злобе, не находил ни начала, которым бы мог дорожить, ни доктрины, которую пожелал бы установить»⁷. Вольтер воспринял и воплотил в своей литературной деятельности дух его саркастического отрицания и беспощадного разрушения, навеянный доктринами деизма. – Лорд Болингброк (ум. в 1751 г.), друг Д. Свифта и учитель Вольтера, обладавший блестящим литературным талантом, писал превосходные политические исследования (главнейшее – «The idea of a patriot King»), в духе и стиле «li Principe» Маккиавелли, и – деистически-философские рассуждения, восхищавшие Вольтера, в которых выступал, как и Маккиавелли, с критикой исторических источников и истории, как науки, в тогдашней постановке ее в школе антикваров…

Моральная философия деистов вызвала целую обширную литературу, которая в произведениях Гутчинсона (ум. в 1747 г,), Фергюсона (ум. в 1816 г.), Адама Смита (ум. в 1790 г.), с его «Теорией моральных чувств», Волластона и др., разъясняла и защищала, при всем различии в подробностях, одно общее положение, что «нравственная философия есть учение о человеческой воле», и что «нет ни малейшего сомнения в полной и самой безусловной свободе этой человеческой воли», – что повело затем в школе открытых материалистов, для которых деизм служил лишь переходной ступенью, – к провозглашению эгоизма, чувства личного себялюбия – основным движущим и вполне законным началом в моральных действиях человека и в общественных в политико-экономических отношениях⁸.

Школа английских моралистов оказала большое влияние на разработку теории искусства и художественно-литературную критику, освободив ту и другую от рабского подчинения представителям неолатинского или французского лжеклассицизма XVII в., среди которых видное и влиятельное положение в английской литературе того времени занимал Попе, с его «Essay of criticism» (появился в 1709–1711 г.) – «Опытом», исследованием о критике, составленным по образцу «L’Art poetique» Буало и как нельзя более в том же направлении и с теми же взглядами. Освобождение от ложно-классического влияния имело в данном случае то важное значение, что вызвало новую, совершенно самостоятельную постановку эстетики и литературной критики на данных психологии и физиологии, – деистически-материалистическую эстетику⁹.

Попе и французские дидактические поэты (эстетически-теоретическим каноном для которых и служила дидактическая поэма Буало «L’Art poétique», по образцу «De arte poetica» Горация), точно также, как и поэтическая теория Горация (которую Буало лишь обработал, истолковал и приспособил к французским салонно-литературным нравам и вкусам ХVII века)¹⁰, всегда старались, по словам Геттнера, только о том, чтобы дать поэтам в руководство известные формы и правила; дело шло о чисто-технических указаниях. Напротив, моралисты с их психологическим чутьем старались проникнуть в самую сущность и происхождение художественного ощущения. Явился ряд исследователей и мыслителей, которые прежде всего спрашивали о том, откуда идет искусство и куда оно стремится, т. е. из каких ощущений и какой деятельности души оно происходит и какие ощущения оно возбуждает. Критика сделалась эстетикой, физиологией художественного чувства... Первый толчек к этому новому рассмотрению искусства дали Аддисон, Шефтсбери и Гютчисон; Аддисон несколькими превосходными статьями о «высоком» в искусстве, помещенными в популярном тогда еженедельном «Зрителе»; Шефтсбери своей полной чувства проповедью Платоновской философии; Гютчисон – книгой о происхождении идей доброго и прекрасного. Но эти мыслители имели только ту заслугу, что поставили вопрос; они его не разрешили. Прекрасное все еще представляется им очень смутно, почти не отделяясь от истинного и доброго. Правда они замечают, что в наслаждении и в создании прекрасного действует «внутреннее чувство», которое выходит из границ односторонней и ограниченной силы рассудка, но происхождение и внутренние свойства этого внутреннего чувства для них необъяснимы¹¹.

Продолжатели названных философов-моралистов в разработке эстетических вопросов были Берк, Джерард, Генри Юм, которые в своих психо-физических исследованиях «изящного», если и «не доходят до понимания художественной идеальности», как отзывается о них Геттнер¹², – тем не менее представляют ценные данные для дальнейшей научной разработки эстетики в Англии.

В литературно-художественной критике английская эстетика ХVIII в. имела самого видного представителя в лице Самуэля Джонсона¹³, который для английской литературы ХVIII в., был тем же, чем Лессинг для немецкой и Белинский для новой русской литературы. Самым замечательным трудом его считаются знаменитые «Жизнеописания английских поэтов» (Live of the most eminent English poets, 1779–1781) – биографии и собрание английских авторов, начиная Коулэем, Мильтоном и д.¹⁴.

Мораль и морально-сентиментальный дидактизм проникают во все роды и виды английской философской и художественной литературы XVIII в., что имело свою причину в особых условиях церковно-политической, общественной и умственной жизни Англии, непосредственно вслед за революцией и реставрацией. В художественной литературе – господство морали, так называемое «возвращение к природе» и интерес к низшим и средним слоям народа – к буржуазии или «мещанству», как их называли тогда, в противовес холодной рассудочности, салонно-придворный аристократичности и отрешенности от жизни природы и от мира простых и обыкновенных смертных существ в роде человеческом, чем отличался общеевропейский лжеклассицизм – составляют самые видные, характерные черты в английской литературе XVIII века, особенно второй его половины. В литературе повеяло свежестью весны, почувствовалось биение жизни, показалась живая действительность с ее обыденным содержанием, важным и неважным, мелким и возвышенным, с ее людскими страданиями, радостями и горем, с проявлениями ума, благородства, сердечной доброты и самых низких животных страстей и порока в людях разных положений и проявлений. Это становится заметным главным образом в романе и в драме. Появляется английский так называемый «семейный» роман, роман комический и юмористический и мещанская трагедия или, – как ее называли во Франции, где теорию ее разработал Дидро – «слезная комедия, comedie larmoyant». Основателем семейного романа был Ричардсон (ум. в 1761 г.), которого называли «Шекспиром прозаиков» и о котором Геттнер говорит, что он действительно «внес обширный поворот во всю новейшую литературу» – внес именно тем, что сделал почин к сближению литературы с жизнью семьи и общества. Вальтер Скотт в своей биографии Ричардсона говорит: «До тех пор писались только романы в старо-французском стиле, которые состояли в бесконечных любовных историях принцев и принцесс и излагали холодным и однако напыщенным языком самые бессмысленные понятия. В этих смертельно-скучных произведениях не было ни малейшего следа истинного чувства, ни малейшей попытки изображать жизнь и людей с натуры; все было преувеличено, холодно, натянуто. Если бы Ричардсон не имел никаких других достоинств, за ним осталась бы навсегда та незабвенная заслуга, что он сорвал с этих образов разрисованные маски, которые своей нескладной и неестественной подделкой хотели подражать человеческим формам, и представил нам их открытые черты с более тонкими оттенками сходства и под влиянием естественных чувств и ощущений. Читатель должен иметь некоторое знакомство с огромными фолиантами полного ничтожества, за которыми засыпали от скуки наши прадеды, – чтобы составить себе понятие о той радости, которую ощутили они, когда им так нежданно предложили природу и истину»¹⁵.Что думал Ричардсон о сущности поэзии, это он ясно высказал в предисловии к одному из своих романов (к «Памеле»); он открыто выставлял здесь свою цель: сколько можно приятно и убедительно насаждать в сердца людей религию и нравственность, представлять возвышенные образцы для исполнения обязанностей родителям и детям, и образцы общественного обхождения; делать ненавистными пороки и внушать добродетель¹⁶. Haec fabula docet – было его девизом в искусстве. На ряду с дидактизмом, стремление к возвеличению и прославлению добродетели легко переходило у Ричардсона в слащавый и слезливый сентиментализм, и Ричардсон действительно был родоначальником сентиментального направления, появившегося в европейских литературах во второй половине XVIII в.: Вольтер, Дидро, Руссо, Клопшток, Лессинг и Виланд, у нас Богданович и Карамзин превозносили до небес автора «вознагражденных добродетелей» (один из самых известных романов Ричардсона имеет заглавие: «Памела или вознагражденная добродетель») и популяризировали открытое им морально-сентиментальное изображение жизни и быта преимущественно средних слоев народа¹⁷ – «третьего сословия», входившего тогда в силу и начинавшего получать свои гражданские права, каких не имело до тех пор. Дальнейшую и блестящую обработку семейный английский роман получил у замечательных английских поэтов-художников реального и комически-юмористического направления – Филдинга, Смоллетта, Стерна, Голдсмита, автора «Векфильдского священника», превосходного романа. В этом последнем – небольшом, но образцовом произведении, Голдсмит совместил все лучшее, что было у Ричардсона, Филдинга, Стерна, очистив его от дурной накипи, нечуждой их произведениям. Он владеет великим талантом в немногом сказать чрезвычайно многое и предлагает нам как бы самый тонкий экстракт из материала, разработанного его предшественниками. Он морален и сентиментален, как и Ричардсон, однако он не морализирует и не вдается в плаксивость, как этот последний; он отличается ясностью, веселостью и жизнерадостностью Филдинга, однако, не шумит и не бурлит подобно ему; он богат юмором, тонким психологическим пониманием, стилистическим изяществом – качествами, отличающими Стерна (главные произведения которого – «Тристрам Шенди» и «Сентиментальное путешествие Йорика – Yorik’s Sentimental journey»), но чужд его странностей и искусственности. Сам он долгие годы жизни, как бедный писатель, должен был бороться с нуждой и лишениями, и все тягости жизни переносит и на своего славного и доброго сельского священника, и делает это только для того, чтобы в ярком свете показать его золотую доброту, глубоко сердечную набожность, твердость духа и любовь к людям¹⁸.

Таковы, в самых главных чертах, важнейшие стороны и направления, отличавшие английскую литературу XVIII в., самую богатую, влиятельную и передовую в этом веке в Европе. При этом, нужно заметить, что крайний радикализм, которым отличалась французская литература XVIII в., был совершенно чужд литературе английской. Крайние деисты, как напр. Толанд, оставались без особенно глубокого влияния в ней, многие из радикально-настроенных мыслителей даже сами опасались и не желали распространения их идей в народе, равным образом, и материализм не имел в Англии особенного распространения. В конце же XVIII в. в Англии, с окончательным падением ложно-классического направления, обнаруживается возвращение к Шекспиру, который долго оставался в забвении и к народной поэзии – к песням старинных бардов, наступает пора романтизма, как и в других западно-европейских литературах и в нашей русской, в лице Жуковского, первое произведение которого в духе новейшего романтизма («Сельское кладбище») было переводом из английского романтика Грея…

Но, как ни многозначительно было умственное и литературное движение Англии, оно едва ли имело бы ту победоносную силу, какая была у него на самом деле, говорит Геттнер, – если бы Франция не взяла на себя при этом посредствующей роли¹⁹. «Французская литература, по словам Маколея, стала для английской тем, чем был Аарон для Моисея; великие открытия в физике, метафизике и науке о государстве принадлежат англичанам; но ни один народ, кроме Франции, не принял их непосредственно от англичан; для этого Англия была слишком уединенна своим положением и обычаями; Франция была посредником между Англией и человечеством»²⁰.

Характернейшую черту умственного просвещения XVIII в. и вместе задачу, к разрешению которой, по крайней мере, во Франции сводилось все движение того «просвещенного» века, составляло – разрушение, уничтожение религиозного начала. Разум человеческий, сделав величайшие открытия и завоевания в области мысли и знания, всей своей силой ополчился против веры и Бога, против всех религиозных учений и учреждений, от кого бы они не исходили. «Откровение не существовало; законы природы никогда не нарушались божественными вмешательствами; все, что происходит, происходило и будет происходить в жизни вселенной и человечества, – естественно и следовательно рационально. Все сверхъестественное и чудесное представляет иллюзии и обман. Вот существенное положение (affirmation) XVIII века. Некоторые из величайших умов, порожденных XVIII веком, отвергали это положение, но оно, помимо воли, руководило их мыслью. Только одно упразднение христианства, уничтожение религиозного идеала, доставлявшего правила жизни вместе с надеждой на неземное, но вечное блаженство – может объяснить ту пламенную энергию, с которой философы стремились пересоздать общество, чтобы воплотить в этой жизни всю справедливость и все человеческое счастье»²¹. Деизм, в его вероучении и морали, получал здесь полное торжество…

Французская литература этого времени, по началу, определялась тем положением, какое она занимала в блестящий век французского классицизма при Людовике XIV. Радикальная и беспощадная критика христианства и всех существующих религиозных установлений, положившая начало развитию философии разума, открывается во Франции еще при жизни этого короля: к ней прямо вело картезианство под руководством Мальбранша и его учеников. Фонтенель (род. в 1657 г. и ум. в 1757 г.), которого, между прочим, переводил наш Кантемир, – своими изящными произведениями: «Разговоры в царстве мертвых» (1663 г.), «Беседы о множестве миров» (1685 г.) – это именно сочинение было переведено Кантемиром, – «История оракулов» (1687 г.) и др., – популяризовал в просвещенном и элегантном французском обществе, созданном блестящим веком Людовика XIV, научные и философские воззрения своего века, и пробуждал в легких салонных умах французской интеллигенции потребность все понять, и убеждение, что все, казавшееся необъяснимым, казалось таким только, потому что еще не было объяснено. Провести одно это убеждение в обществе и литературе значило уже прямо открыть двери какому угодно рационализму, зародить сомнение, подкопать всякую религиозную веру. В легких салонно-изящных, проникнутых тонкой иронией беседах о научных и религиозных предметах Фонтенель проводил это убеждение. На подмогу ему, как нельзя более вовремя и кстати, выступил Бейль (ум. в 1706 г.), с своим «Историческим и критическим словарем», появившимся в 1697 году. Словарь этот содержит массу примечаний, сделанных по поводу ошибок и пропусков, оказавшихся в другом Словаре, а именно, в Словаре Морери: примечания Бейля, оснащенные французскими, латинскими и греческими цитатами, занимают в нем в десять раз больше места, нежели текст. В Словаре Бейля помещены разныя сведения по истории, географии, литературе, филологии и философии, в легком, по местам шутливом изложении, с целью завлечь читателей; но самое большое место занимает в нем история, религия и психология. При этом, что касается собственно религии, то все, что заключалось в произведениях богословия, появлявшихся в течение последнего полутора столетия, такого что могло содействовать разрушению религии – было собрано вместе, сведено здесь в одну книгу. Неудивительно, поэтому, что такой Словарь сделался одной из важнейших книг XVIII в., – им восхищались и пользовались Вольтер и Фридрих II; это был складочный магазин или целый архив всей философской, исторической, филологической и богословской эрудиции, которой вооружались и ополчались философы и вольнодумцы XVIII века против рим. католической церкви и религиозных учений и верований вообще. Им оставалось только выбирать оттуда подходящее орудие и затем оттачивать и отшлифовывать наиболее соответственное. Из неудобоваримого, сытного и обильного по количеству теста, говорит новейший историк французской литературы Лансон, – которое доставлял им Бейль, они приготовляли то, что называли тогда «горячими берлинскими пирожками»; из огромных внушающих страх фолиантов они выкраивали небольшие, удобные для обращения и занимательные книжки, читавшиеся всеми²² 1).

Английская натур-философия и наука, с Ньютоном и Локком во главе, а также и художественная литература указанных направлений, при посредстве научных трудов д’Арженсона (ум. в 1763 г.) и Мопертюи, романов и драматических произведений Прево и Детуша (ум. в 1754 г.), – проникают во Францию. С 1725 г. появляется во Франции и масонство, которому у нас в России, в конце XVIII в., суждено было играть такую видную роль в известном кружке Новикова и московских мартинистов. Но вот, к половине XVIII в., во Франции окончательно вырабатывается новая, специально французская литература, хотя и под непосредственным английским влиянием – воинственная литература французского просвещения, которая во имя якобы идей разума и высшей человечности открывает беспощадную брань против всего традиционного, принятого и установившегося в церкви, государстве и обществе.

Представители начавшегося теперь во Франции сильного, необыкновенно возбужденного умственного и литературного движения могут быть разделены на три группы, которые развивались и действовали совместно и оказывали взаимное влияние одна на другую²³. Первая группа провозглашает идеи английского деизма, английских либеральных учреждений и физику Ньютона. Во главе ее стоит Вольтер, совмещавший в себе все разрешительные стихии неверующего и скептического XVIII века: с поражающей всесторонностью и блестящим даром речи – в трагедиях и комедиях, в романе и мелких стихотворениях, в летучих листках и памфлетах, в философских исследованиях, в исторических сочинениях, в энциклопедии и в словарях – всюду распространяет он мировоззрение этой группы, интересовавшейся больше всего вопросами религиозными, распространяет свое – «вольтерьянское неверие». Тайна его успехов и громадного влияния заключалась в том, что «его внутреннее развитие совпадало с развитием национальных идей» и «его роль состояла в том, чтобы разбрасывать по всему свету мысли, уже начинавшие зарождаться во всех головах»²⁴. Монтескье (ум. в 1753 г.) проводит те же начала и те же идеи в области политических учений и в постановке философии истории. На ряду с ними действуют так называемые физиократы, в религиозном и политическом отношении не столь крайние радикалы и отрицатели, как Вольтер и Монтескье, поставившие вопросы государственного благоустройства и политической экономии первым и основным условием надлежащего, нормальнаго государственного развития, – от них, из их среды исходил известный лозунг – laisse faire, laisser passer (пусть будет, что будет, т. е. не следует ничем возмущаться, предоставляя быть тому, что есть и должно быть). – Вторую группу представителей французского просветительно-освободительного движения XVIII в. составляли те, которые извлекали из научных данных естествознания конечные выводы и положения материализма и отвергали деизм Вольтера, как детскую наивную веру, допускавшую все-таки хотя бы призрачно-деистическое существование Бога. Родоначальником этого крайнего материализма был Ламетри (ум. 1751 г.), а его главным деятелем и распространителем Денис Дидро, сменивший деизм на материализм и получивший громкую известность своей энциклопедией (выходила в 1751–1780 г.), которая дала общее название философам французского просвещения – энциклопедистов, потому что все они принимали в ней более или менее видное участие. Как эстетик и поэт, Дидро популяризировал английский семейный и нравоописательный роман и буржуазную трагедию (от которой ведет свое начало новейшая драма, в тесном значении этого слова – в значении особого вида драматических произведений), в противовес кончавшему свое существование псевдоклассицизму, как было и в Англии, давал в своих произведениях

широкое место жизни и лицам простых буржуазных слоев народа, которых игнорировала ложно-классическая поэзия. «Система природы – Système de la nature» Гольбаха, позитивная теория познания Кондильяка, материалистическая физиология мышления Кабаниса и естественно-научные работы Бюффона (ум. В 1788 г.) проводили начала, представляемые этой группой французских мыслителей. – Третья группа двигателей просветительной литературы XVIII в. Вносила в общее движение ту именно новую и живительную струю возрождения, которая делала произведения названных выше английских романистов столь привлекательными тогда и которая была совершенно чужда тогдашним европейским литературам. Вещатель и верховный вождь этой группы, женевец Жан Жак Руссо (ум. В 1778 г.), с одной стороны, свел политические и экономические теории своего века к самым крайним и абстрактнейшим выводам, с другой стороны, холодно-рассудочные умствования этого века оживил и освежил возвращением к природе, во всей ее прелести и естественности, доставляющей человеку самые высокие наслаждения, и к жизни сердца, к чувству. Это имело двоякие последствия. Во-первых, Руссо нанес своими политико-социальными рассуждениями решительный удар доктринерским умствованиям относительно переустройства государства и общества на началах чистого разума, без радикальной ломки и разрушения, а с другой поддержал и популяризировал (в «Новой Элоизе» и др. произведениях) «поэзию природы» и «чувства», являвшуюся прямой реакцией против мертвой условности и холодной рассудочности, царившей в мире поэтической производительности, и положил начало новой – «романтической» эстетике и теории литературно-художественной критики, порвавшей всякие связи с ложным классицизмом. Мирабо и Сейс перевели политико-социальные идеи Руссо на почву революционного переворота; французские романтики конца XVIII в. И поэты немецкого Sturm und Drangs periode («Периода бурных стремлений»), с юным Гёте во главе, были увлечены поэтически-идеальными мечтаниями, грезами и восторгами Руссо. В этом случае между Ричардсоном, Руссо и Гёте существовала прямая генетическая последовательность и зависимость²⁵.

Вообще же, в век французского просвещения и господства разума, поэзии не было, или вернее – «поэзия была тогда, по замечанию Лансона, но – без поэзии». Во всей стихотворной производительности XVIII в., говорит он, господствует рассудок, – и рассудок анализирующего, абстрактного, аргументирующего и критикующего века; вы не встретите в ней ни единого взрыва страсти, ни одного впечатления, ни одного образа, словом, ни одного свежего отпечатка природы или жизни… Поэзия принуждена была жить в атмосфере, созданной для нее философским разумом. В то время стремились только к научной точности мысли и только ее одну понимали; у всех была потребность в выражении абстрактных идей, которые передавались абстрактными терминами. Чтобы получить художественное произведение, прибегали к риторическим фигурам и механическим приемам, которые в сущности никого не обманывали; это была простая мода²⁶.

***

«Гетте», специально посвященное этому вопросу. – Лансон, вопреки Геттнеру высказывается против значительности влияния английской литературы и в частности поэзии, на французскую в ХVIII в., стараясь объяснить особенности ее развития в этом веке историческими условиями общего и чисто-французского, местного происхождения; но это едва ли справедливо. Он между прочим говорит: «В течении всего XVIII столетия происходило перекрестное взаимное влияние между Францией и Англией. Однако, как мне кажется, я имею право сказать, что хотя многие отдельные произведения английских писателей пользовались большим почетом во Франции, но все-таки Англия не послужила настоящей исходной точкой ни для одного значительного французского литературного движения, – так как в самом течении французской литературы, в изменениях общественного настроения и общественных нравов и, наконец, в появлении некоторых оригинальных личностей находятся достаточные причины для объяснения произошедшей эволюции в литературном вкусе и литературных формах Франции. Франция XVIII века пользовалась Англией и опиралась на нее, но только для того, чтобы отдаться своему собственному влечению и реализировать свои внутренние стремления». Что же касается до прогрессивного развития идей, то Лансон не видит такого перекрестного взаимодействия Англии и Франции, и находит, что в этом отношении «Франция почти не производила влияния на Англию» и что «в XVIII в. Англия дала Франции несравненно больше того, что сама заимствовала у нее». История Франц. литературы, рус. перев., том II, стр. 236 и 237.

Философское, литературно-научное и художественное движение XVIII в., указанное нами в самых главных и общих чертах, было для Западной Европы, в сущности, только дальнейшим, последовательным развитием и в известном смысле завершением так называемого «renaissance», возрождения наук и искусств, которое начавшись в Италии в XIV в. и пройдя чрез века гуманизма, реформации и псевдоклассицизма, – к концу XVIII в. совершило полный круг своего развития. Романтизм, появившийся в европейских литературах в конце XVIII в., был уже, как известно, возвращением назад – к векам средневековой романтики и господству чувства и фантазии; но отчасти этот же самый романтизм, в связи с другими литературными движениями XVIII в., вывел и поставил европейскую литературу на совершенно новом пути, на котором однако же и мы с своей литературой оказались уже подле других передовых народов Запада. Как же происходило и произошло это поразительное явление?..

Для нас итальянское и общеевропейское «renaissance» – ни в началах, ни в продолжении и развитии его до XVIII в. – не существовало, и когда в XVII в. начались первые, более или менее прямые и определенные научные и литературные наши сношения и отношения к Западу, мы даже и тогда не нашли там ничего иного позаимствовать, как старую, давно отжившую и отслужившую свой век, средневековую схоластическую школу, с ее мертвой наукой и литературой. Но XVIII в. был и для нас настоящим и подлинным «renaissance», тем же, чем было для Европы итальянское возрождение с XV в. и далее в последующие века ее развития. Петр В., по выражению Пушкина, прорубил окно в Европу, что значило – поставил нас лицом к лицу с западно-европейской культурой и просвещением, во всей нашей недозрелости и неподготовленности к принятию и усвоению того и другого, даже во внешних формах их развития и проявления, не говоря уже об основах и коренных началах, заложенных в них. Взятые с этих сторон, реформы Петра могут казаться, действительно, поспешным и насильственным переворотом в естественно-последовательном движении и ходе нашей истории. Но известно, во-первых, что Петровское сближение России с Европой совсем не являлось ex abrupto и как бы полной неожиданностью и противоестественной исторической новизной; оно намечалось и медленно, но заметно и безостановочно подготовлялось в течении целого века до Петра, как при посредстве Юго-Западной России, так и путем непосредственных культурных сношений Москвы с Западной Европой, с самого начала XVII в., даже значительно ранее, с конца XV в.²⁷. Во-вторых, крутые и решительные преобразования Петра, всецело направленные к принятию Западно-европейского просвещения и коснувшиеся решительно всех сторон русского государственного и общественного строя жизни, несокрушимая сила воли, с которой они проводились, и его могучий гений, налагавший свою неизгладимую печать на все его деяния и начинания, действительно, открыли пред нами Европу, во всем блеске ее просвещения, наук, искусств и общественности. Это открытие, поразившее наиболее близкие и прикосновенные к нему передовые и влиятельные слои русского общества, поразившее и ослепившее их блеском дотоле полузапретной и полупрезираемой у нас иноземщины, а равно и бесповоротность в сознании необходимости и безусловной полезности, приняв и усвоив лучшие стороны западно-европейского просвещения, зажить по иному, зажить как и все просвещенные нации в мире: все это неизбежно должно было вызвать общий, необыкновенно оживленный и могучий подъем мысли и творчества. И подъем этот действительно был необыкновенно могучий, в известном смысле почти равный тому, каким отличались века возрождения в Италии, Германии, Франции и Англии. Русский богатырь пробудился и, встряхнув многовековой сон, расправив свои отяжелевшие члены, показал свое могущество в принятии и исполнении того великого дела, которое было указано и дано ему Петром Великим. И вот почему личность Петра, еще при его жизни, сделалась буквально эпической, в подлинно-былевом смысле, воспевалась, прославлялась и разбиралась в течение всего XVIII в., от Тредиаковского и Ломоносова, с его «Петриадой» до Карамзина, с его «Запиской о Древней и Новой России». Громадное дело, начатое и совершенное им, стало в течении целого XVIII в. делом всего народа, и на нем – на этом открытии и принятии Запада, по мысли и гениальным начертаниям и заветам Петра, проходило все наше развитие в XVIII в., во всех отношениях. Это было для нас настоящим, истинным «возрождением», нашим renaissance, имевшим необыкновенно богатые, необыкновенно плодотворные последствия, даже к концу того же XVIII столетия. По крайней мере, в науке и литературе наше «возрождение» XVIII века дало почти такие же результаты, какими сопровождалось общеевропейское «возрождение», за полтора, два века пред тем, в Западной Европе. Если оно дало Италии великих маэстро в искусстве и литературе, немцам ученых гуманистов и реформаторов, Англии Шекспира и великих светил философии и научного знания, Франции классиков времен Людовика XIV; то мы, начав вокабулами европейского литературного образования, по латинским, французским и немецким пиитикам и риторикам XVII–XVIII в., в конце этого века и вместе первого века нашего «возрождения» – имели уже Карамзина, Крылова, Жуковского, Грибоедова и Пушкина, родившегося как раз накануне XIX века. Появление этих великих имен на последних страницах нашей литературной летописи XVIII в. уже явственно, со всей очевидностью свидетельствует, что мы успешно и необыкновенно быстро прошли курс учения в школе нашего «renaissance» за этот век и не только догнали народы Запада – наших учителей и руководителей в этом возрождении – своим литературным образованием, но в лице только что названных писателей и поэтов вышли на путь и совершенно самостоятельного развития и роста, благодаря чему вскоре потом явились у нас такие уже писатели и такие произведения, которые дают теперь и русской литературе общепризнанное значение всемерно-исторической, наряду с лучшими западно-европейскими литературами. Как же происходило и произошло это?...

Профессор А. Пономарев

(Продолжение будет)