Значение А. С. Пушкина в истории русского литературно-общественного развития

(к 26 мая 1899 года).

Исполнилось сто лет со дня рождения нашего великого народного поэта, А. С. Пушкина, и двенадцать лет с того желанного момента, когда его чудные творения сделались общедоступными для всех и каждого.

Чем был для нас и что для нас Пушкин? Знаем ли мы его, или, по крайней мере, научились ли мы на­столько, чтобы уметь ценить и дорожить им?

Пушкин прежде всего мировой гений, и теперь едва ли может быть сомнение в том, что его имя в истории все­мирной литературы вечно будет стоять на ряду с другими мировыми светилами новых литератур – Данте, Шекспи­ром, Гете и пр. Но он вместе с тем и русский на­родный поэт, в ближайшем и положительном опре­делении: насколько же то и другое ясно и отчетливо мы по­нимаем в нем? В чем то и другое в его творениях?..

Пушкин, явившись после других, был для нас однако тем же, чем были для Западной Европы великие мысли­тели и поэты-классики новых времен, а именно...

Данте в своем дивном создании («Божественной Ко­медии ») воплотил средние века, навсегда сбросил завесу с них и, в связи с этим, открыл путь – новый, неведомый путь – деятелям европейского «возрождения». Петрарка, Боккачио, Ариосто и Тассо, Шекспир, Сервантес, Кальдерон, Лопе де-Вега, Камоэнс, французские классики, начиная с Рабле, немецкие с Клопштока – показали это «возрождение» во всем блеске и величии художественного творчества. Мы стояли в стороне от европейского литературно-художествен­ного «возрождения», и в то время, когда на западе оно достигало, по местам же достигло уже полного расцвета, – мы обучались лишь латинской риторике и версификации (в старой киево-могилянской и московской славяно-греко-латинской школе), кропали стихи «силлабически» и «метрически», сочиняли «орации» по Авоонианским и другим хриям – «казнодейство­вали» (выражаясь малорусско-польским языком киевских уче­ных XVI–XVII в., – «казанье» –речь, проповедь), да для развлечения забавлялись апофегмами и фацециями. Наше истори­ческое, а с ним и литературное «renaissance», наше действительное «возрождение» (хотя и после продолжительной подго­товки) началось только с Петра, и «Россия молодая» (вы­ражение Пушкина в поэме «Полтава») показалась во всеоружии величия и силы, только пройдя его суровую и мощную школу, созданную им и на его началах. Неудиви­тельно, поэтому, что вся наша литература XVIII века, также еще всецело юная – «молодая», всецело и исключительно была посвящена поддержке, выяснению и прославлению «ве­ликих дел Петровых» и его наиболее достойных и слав­ных преемников по мысли и силе. Но и тогда, в тот век «открытий» и «спешных приобретений» дотоле неведо­мых нами заморских литературных и иных сокровищ, – и тогда – в лице Ломоносова (этого первого русского уни­верситета, по Пушкину), прославлявшего Петра и «дщерь Петрову» (Елисавету Петровну) и Державина, сладкозвучного певца Фелицы (Екатерины II), дерзавшего «беседовать о Боге» и в то же время в «забавном русском слоге» «с улыбкой правду говорить», – мы имели уже и явственно вы­ступали вперед со своей творчески-зиждительной, в науке и искусстве (в ученых работах Ломоносова и в поэзии Державина), мировой и вместе исконно-русской силой, окры­ленной гением Петра.

Пушкин явился на свет, воспитывался и выростал в такое время, когда наше общелитературное «возрождение» и развитие XVIII в. стало достигать своего апогея. Наша ли­тературная картина того времени представляет по истине в высшей степени отрадное зрелище. И в самом деле, взгляните на эту картину...

Сатира, которой началось, как в Германии в века воз­рождения и реформации, наше литературно-общественное раз­витие XVIII в., осененная благословением и сопровождаемая благопожеланиями одного из ближайших и мощных спод­вижников и друзей Петровского просвещения и реформ (разумеем интимно-дружеские отношения Феофана Прокопо­вича к нашему первому по времени сатирику XVIII в. – Канте миру), к тому времени настолько определилась у нас и окрепла, что становилось уже вполне возможным и по­нятным появление такого гениального истиннорусского мирового поэта-сатирика, как дедушка Крылов, тогда кончавший уже со своими «Почтами духов» и переходивший к его вечно-бессмертным басням, в которых он одинаково – друг детей и старцев-мудрецов всех времен, веков и народов. Н. И. Новиков, ученый труженик («Рос. Вивлиофика» и др.), публицист и просвещеннейший обществен­ный деятель-идеалист (и, конечно, мученик своих благо­родных идей), собиравший и собравший вокруг себя целую плеяду даровитых юношей, с Карамзиным во главе, ука­зывал и указал им действительные, прямые и насущные задачи служения делом и словом обществу и народу... Ка­рамзин, познакомивший уже русскую литературу с Шекспи­ром и Лессингом, побывавший и в чужих краях, лично повидавший Кантов, Виландов, Гердера и... подлинную, «на­стоящую» Европу, – Карамзин водрузил уже тогда знамя благородно-свободного, ни от кого и ничего в житейском обиходе или в чиновном смысле и отношениях (как было у нас до него) независимого, святого служения науке и ли­тературе, он, – наш первый литератор-публицист в истин­ном значении этого слова, – работает теперь как настоящий и гениальный ученый историк и выпускает первые тома своей «Истории государства Российского», точно так же «открывавшей его современникам Россию», по словам Пуш­кина, который упивался ее чтением, – «как Колумб открыл Америку»... Жуковский – прекраснейший, благороднейший пе­вец-романтик, в настоящем стиле народно-поэтических и наивно-верующих времен средневековья и классической старины, воспроизведенных в его балладах.,.

Его стихов пленительная: сладость

Пройдет века завистливую даль...

Но Жуковский буквально был «поэтическим восприем­ником» – крестным отцом Пушкина, благословившим его настоящим «истовым» русским крестом, при вступлении в жизнь и при выходе его на литературно-поэтическое по­прище жизни и деятельности...

И это ли не светочи мысли, слова, литературно – художе­ственного творчества, озарявшие годы ученичества и юноше­ства Пушкина?.. А его преподаватели в лицее и его школь­ные лицейские товарищи – эта «дружная семья» даровитых, впоследствии известных в литературе и жизни юношей, о которых он так часто вспоминает в своих стихах?! Прибавьте к этому членов Арзамаса и другие литературные и общественно-политические кружки того времени – Грибое­дова (но гениальности почти равного Пушкину), Лермонтова и Кольцова (проводивших Пушкина в могилу своими вы­сокохудожественными Requiem), уже появившегося на рус­ском литературном небосклоне Гоголя, давшего нам на­стоящую народную эпопею дореформенной крепостной России (в «Мертвых душах» и в комедиях), эпопею, созданию которой не только всем существом сочувствовал Пушкин, но, как известно, и принимал в ней некоторое непосред­ственное участие, – прибавьте митрополита Филарета, с ого чарующим «духовным» словом и мыслью, гр. Сперанского, сменившего кафедру скромного преподавателя «высшего красно­речия» на портфель всесильного министра и давшего России первый полный кодекс законов, и пр., и пр. А политиче­ские и общественные движения конца прошлого и первой четверти нашего века, у нас и на Западе, к которым так чутко и отзывчиво относился Пушкин?! Но в речи о Пуш­кине, о его современниках и близких ему людях, никак нельзя забывать о «подруге его детства» и деятельной ра­бочей поры самообразования и творчества (в селе Михай­ловском), его нянюшке – крепостной крестьянке Ирине Ро­дионовне: ее он опоэтизировал, и она – в известном смысле – была его родной матерью, а не та и не те..., которые только по-французски, чрез гувернеров, могли го­ворить с ним, как со своим сыном (и за то он почти не упоминает об них, хотя в Онегине и его воспитании не трудно усмотреть их). Если Ломоносов – по отцу сын крестьянина, а по матери внук сельского дьячка – изучал и изучил чудный русский язык (первым и настоящим филологом которого он, признается и признан) на севере (сохранившем наше былинно-поэтическое творчество) у архан­гельско-олонецких рыбаков, и в Москве, вблизи Сухаре­вой башни, то Пушкин – и этот язык, и это творчество изучал, научился любить и полюбил у той, о которой он поет в своих прелестных стихах, теперь известных всякому ребенку:

„Буря мглою небо кроет»...

Она была его поэтической спутницей, она научила его родному языку и – сердечной любовью многострадальной русской женщины крепостных времен вводила и ввела его в тот мир заветной родной и окружавшей его народной былевой старины, которой народ наш жил еще в то время до такой степени, что даже наше барство тех времен (душою принадлежавшее будто бы «короне французской» – «Бригадир» Фонвизина) не безусловно чуждалось (народная струя в про­изведениях писателей Екатерининских времен, самой Ими. Екатерины II и пр.), – она, Ирина Родионовна, и Карамзин со своей историей и языком, на каком написана его история, научили Пушкина родному языку и заставили полюбить все родное русское...

Таково наше недавнее литературное прошлое, из которого выходил и с которым всем своим существом был связан Пушкин в его последовательном литературно-худо­жественном развитии. В нем литература «молодой России», возрожденной и обновленной Петром, представляемая многими великими и славными его предшественниками и современниками, нашла свое высшее завершение и выражение, и – своего Шекспира этих времен «русского возрождения».

Пушкин начал свое литературно-поэтическое творчество, как и все почти новые русские писатели – подражанием и страстным увлечением «иностранным», но и в этом увлечений умел быть самобытным, а овладев собою и навсегда простившись с «свободной» и бурной стихией юношеского байронизма и других увлечений (стихотв.– «К морю»), выступил во всем величии самобытно-русского мирового гения, неустанно работавшего над самим собою и над своим творчеством. Таковы все его произведения, появившиеся по возвращении с юга России. Правда, многое им было задумано и начато под благодатным небом юга, но закончено, обра­ботано и отшлифовано на суровом и туманном русском севере (Михайловское, Москва, Болдино, Петербург) и пред­ставило в целом чудное сочетание южной красоты и пыла с грандиозной величавостью и суровой энергией людей и природы северных стран, как и в нем самом – горячая африканская кровь текла по жилам истого москвича-северянина. Этим чудным сочетанием русских красот севера и юга запечатлены все созданные Пушкиным образы и картины, оно слышится в гармонии его стиха и в мелодии его языка. И нужно ли называть, для подтверждения и иллюстрации, те дивные картины севера и юга и то бесконечное разнообразие живых образов, картин и видов, цветов и тонов, которыми поражаешься в его стихах, которые оглушают, ослепляют нас и так близки, дороги нам? Кавказ, Крым, Бессарабия, море и степи, родные леса, мхи и болота, крестьянские лачужки и боярские хоромы, серая «армяжная» Русь, с ее лаптями и сапогами-скороходами, с ее горем-нуждой и веселым широким разгулом-раздольем, тут же, бок о бок, и столичная знать, с ее барством, фиглярством и скукой, «преданья старины глубокой» и – живая, животрепещущая, голая и неподкрашенная общественно-бытовая правда и современность тогдашней Пушкинской Руси и т. д., и т. д. А эти вечно живые образы, высеченные гениальной рукой великого поэта-мастера: Кавказский пленник, Алеко, Петр Великий и другие герои «Полтавы», Борис Родунов, Пимен, Евгений Онегин, или – чарующие красотою души образы русских женщин-красавиц: Марии, Татьяны, Ксении и проч.? Это целое море жизни, с но подкрашенной и не подрумяненной пейзанами и пейзанками природой родной нашей страны, ее прошлым и настоящим, ее добром и лихом, с живыми людьми на первом плане, с биением и трепетанием могучего русского сердца, и вся эта жизнь создана творческой мыслью великого поэта, выношена его грудью, согрета его любовью, освящена, его художественным светочем, мягким, ласкающим взор... Он открывает пред нами эту жизнь, вводит нас в нее, и – от нас, уже, от нашей восприимчивости и художественной подготовлен­ности зависит, созерцая эту жизнь, творчески созданную им, самоуглубляться и вместе – восторгаться истинным во­сторгом художественного наслаждения. А язык – чудный пушкинский язык и его стих, препобеждавший всякие преграды и хитрости метрики и стихосложения, – разве не доводят они родную нашу речь до такой высоты художественной обработки, какая только возможна для нее?!.

Но у Пушкина есть еще и нечто другое, большее, на что впервые указал Достоевский в своей известной речи, ска­занной в Москве, при открытии памятника ему. Этой-то знаменательной речи нам и хотелось бы коснуться в заключение нашего очерка...

Пушкин и его поэзия, в течение шестидесяти лет после его смерти, пережили несколько различных, почти диаметрально – противоположных литературно – критических отношений и подвергались столь же различным суждениям и приговорам. При жизни, в интимном кружке друзей и поклонников, он был боготворим за его стихи, но известно, как встретила его произведения и относилась к нему тогдашняя полицейски-сыщническая литературная критика (Греч, Булгарин): она клеветала и доносила на него «по начальству», всецело была на стороне его многочисленных врагов и без сомнения помогала и помогла бы им еще ранее, чем случилось, уложить его в могилу, если бы он не имел надежного и верного охра­нителя в лице своего державного цензора и критика, Импе­ратора Николая Павловича. Белинский в, своих восторжен­ных критических статьях – дифирамбам о Пушкине – ска­зал первое сильное и во многом совершенно правдивое слово о нем, как о великом поэте, и пробовал устано­вить определенный и правильный взгляд на его творения, подвергнув их тщательному и превосходному литературно-художественному анализу. Но в увлечении туманной эстети­кой Гегельянской школы, к тому же недостаточно усвоенной, и в пылу собственного личного восхищения Пушкиным, Белинский усмотрел у него и наговорил о нем много такого, что последующим критиками давало право не согла­шаться и даже отвергать основную точку зрения критической оценки Белинским пушкинской поэзии. В одном Белин­ский безусловно был прав, а именно в том, что Пуш­кин, в первом и точном определении его творчества – истинный и великий поэт-художник, служивший прежде всего и всецело искусству для искусства, как и сам часто заявлял об этом: этот пункт прочно был поставлен и блестяще доказан Белинским. Разрушительная критика 60-х годов не пощадила и Пушкина. Пушкин не только был сведен с пьедестала, на котором показывал его Белин­ский, но и просто втоптан в грязь, вместе с его восхи­щенным критиком-панегиристом. Эта критика показала, однако же, свою лишь нечистоплотность и крайне некрасивую бесцеремонность в суждении и приговорах по таким воз­вышенным вопросам, которые отнюдь не могли подлежать ее низменному материалистически-нигилистическому кругозору. Аполлон Григорьев, свободный от гегельянских увле­чений Белинского и разрушительных теорий Писарева и К°, а также и некоторые другие из новейших критиков, сла­вянофильского и иных направлений, снова начали разъяснять художественные стороны творений Пушкина и его историко-литературное значение. Достоевский в своей вышеназванной превосходной речи, как истый гигант-художник и глубокий мыслитель, выходивший из того же «возрождения» и из тех же времен Пушкина, разом шагнул дальше, и неожиданно торжественно и во всеуслышание сказал о нем крылатое и смелое слово. Речь эта была вообще событием на Пушкинском празднике в Москве в 1881 году. В своей речи Достоевский, по его словам, поставил три «пункта» относительно Пушкина, а именно...

«1) То, что Пушкин первый, своим глубоко прозорли­вым и гениальным умом и чисто русским сердцем сво­им отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически-оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом. Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого (то есть свое же общество, свой же интеллигентный слой, возникший над родной почвой нашей) в конце кон­цов отрицающего, делать с другими не желающего и ис­кренно страдающего... Ему честь и слава, его громадному уму и гению, отметившему самую больную язву составившегося у нас после великой Петровской реформы общества. Его искус­ному диагнозу мы обязаны обозначением и распознанием болезни нашей, и он же, он первый, дал и утешение: ибо он же дал и великую надежду, что болезнь эта не смер­тельна, и что русское общество может быть излечено, мо­жет вновь обновиться и воскреснуть, если присоединится к правде народной, ибо

«2) Он первый (именно первый, а до него никто) дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные.

«Третий пункт, – продолжает он в разъяснении своей речи, – который я хотел отметить в значении Пушкина, есть та особая, характернейшая и не встречаемая кроме него нигде и ни у кого черта художественного гения –способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в ге­нии чужих наций, перевоплощения почти совершенного.

«Способность эта есть всецело способность русская, на­циональная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим и, как совершеннейший художник, он есть и со­вершеннейший выразитель этой способности, по крайней мере, в своей деятельности, в деятельности художника».

На этом взгляде на Пушкина и его творчество гениаль­ного поэта-мыслителя, выдержавшем горячую полемику, при­ходится остановиться. Дальнейшее литературно-критическое изучение Пушкина пока не представило ничего особенно но­вого. Правда, изучением его начинают серьезно заниматься филологи, по новейшим научным методам (см. в «Филологии. Вестнике» и др.), но – это только начало. В последние две­надцать лет миллионы экземпляров сочинений Пушкина ра­зошлись по грамотной России: отрадно и это!..

В настоящее время, когда вся грамотная Россия готови­лась и готовится к торжественным воспоминаниям о вели­ком поэте, по случаю столетия со дня его рождения, – по­явилось и появляется масса отдельных изданий его произве­дений, книг, статей и заметок, посвященных обследованию и изучению разных сторон его жизни и литературно-поэти­ческого творчества. В виду этого, можно надеяться, что теперь мы будем как должно, по настоящему знать и ценить своего великого народного поэта-гения и что вместе с тем навсегда исчезнут те клеветнические нарекания на него, жертвою которых он пал и которые выдавали и вы­дают лишь наше невежество и рабскую светобоязнь времен крепостничества. Да исчезнет же тьма и да будут свет просвещения и любовь к народному благу, которыми так глубоко проникнут был наш великий народный поэт – да будут постоянными и неизменными спутниками в нашем дальнейшем умственном, нравственном и общественном развитии!...