К характеристике личности Н. В. Гоголя

«Я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно» (Из писем Гоголя).

Гоголь, как личность, представляет собою такую сложную и загадочную психическую организацию, в которой сталкиваются и переплетаются между собою самые разнородные, а иногда и прямо противоположные начала. Сам Гоголь сознавал эту загадочность и сложность своего психического мира и неоднократно в своих письмах выражал это сознание. Еще в юношеских годах, на школьной скамье, в одном из писем к матери, он так заявляет о себе: «я почитаюсь загадкой для всех; никто не разгадал меня совершенно»¹. «Зачем Бог, – восклицает он в другом письме, – создав сердце, может быть, единственное, по крайней мере, – редкое в мире, – чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую странную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самона­деянности и самого униженного смирения»²? Такой неуравновешенной, непонятной натурой Гоголь был в юношеском возрасте, таким остался он и в последующей своей жизни. «Много казалось нам в нем, читаем мы в «Воспоминаниях о Гоголе» Арнольди, – необъяснимым и загадочным. Как, напр., согласить его постоянное стремление к нравственному совершенству с его гордостью, ко­торой мы все были не раз свидетелями? его удивитель­ный тонкий, наблюдательный ум, видный во всех сочинениях, и, вместе с тем, в обыкновенной жизни – ка­кую-то глупость и непонимание вещей самых простых и обыкновенных? Вспоминали мы также его странную ма­неру одеваться и его насмешки над теми, кто одевался смешно и без вкуса, его религиозность и смирение, и слишком уже подчас странную нетерпеливость и малое снисхождение к ближним; одним словом, нашли бездну противоречий, которая, казалось, трудно было и совместить в одном человеке»³. И, в самом деле, как совме­стить в одном человеке наивного идеалиста начала его литературной деятельности с грубым реалистом позднейшего времени, – веселого, безобидного юмориста Рудого Панько, заражавшего своим смехом всех читателей; – с грозным, беспощадным сатириком, от которого достава­лось всем сословиям, – великого художника и поэта, творца бессмертных произведений, с проповедником – аскетом, автором странной «Переписки с друзьями»? Как прими­рит в одном лице столь противоположные начала? Где объяснения этого сложного переплетения самых разнообразных психических элементов? Где, наконец, разгадка той психической загадки, которую задал Гоголь всем своим существованием? Нам говорят, что «отгадка Го­голя может в психологии того сложного необъятного целого, что мы называем именем «великого человека»⁴. Но что такое «великий – человек» и какое отношение имеет он к Гоголю? Какие такие особые законы, управляющие душою «великого человека?» – По нашему мнению, разгадку Гоголя нужно искать не в психологии великого человека вообще, а в психологии именно Гоголевского величия, соединенного с крайним самоуничижением, – Гоголевского ума, соединенного с странным «непониманием вещей самых простых и обыкновенных⁵, – Гоголевского таланта, соединенного с аскетическим самоотрицанием и болез­ненным бессилием, – словом, в психологии единственной, исключительной специально Гоголевской личности.

Итак, что же представляет собою личность Гоголя? Несмотря на сложность и разнообразие внутреннего миpa его, несмотря на множество противоречий, заключающихся в его личности, при ближайшем знакомстве с характером Гоголя нельзя не подметить двух главных течений, двух преобладающих сторон, поглощающих собою все другие психические элементы: Это, во-первых, сторона, имеющая непосредственное отношение к Гоголю, как человеку, и выражающаяся в склонности его к постоянному нрав­ственному самоанализу, нравственному самообличению и обличению других; и, во-вторых, – другая сторона, характе­ризующая Гоголя собственно как писателя и состоящая в изобразительной силе его таланта, художнически и всесто­ронне воспроизводящей окружающий его мир действитель­ности в том виде, как он есть. Эти две стороны лич­ности всегда можно легко различить в Гоголе. Таким образом, он является пред нами как Гоголь – моралист и как Гоголь – художник, как Гоголь – мыслитель и как Гоголь – поэт, как Гоголь – человек и как Гоголь – пи­сатель. Эта двойственность его натуры, которая весьма рано сказывается в нем и которую можно проследить в нем от начала его жизни и до конца её, это разделение его «я» на два «я», – составляет характерную особенность его лич­ности. Вся его жизнь, –со всеми её перипетиями, противо­речиями и странностями, есть ничто иное, как борьба ме­жду собою этих двух противоположных начал с попеременным перевесом то той, то другой, или, вернее с перевесом сначала преимущественно одной стороны, а потом –другой; его конечная, трагическая судьба есть ничто иное, как окончательное торжество Гоголя – морали­ста надо Гоголем –художником. Задача психолога – биографа должна состоять в том, чтобы проследить в различных фазисах этот сложный психологический процесс, постепенно приведший веселого юмориста пасечника Рудого Панько к резкому, болезненному аскетизму, – грозного сатирика-писателя к самоотрицанию и к отрицанию всего того, чем он жил, и что им было написано ра­нее. Не принимая на себя разрешения этой трудной и слож­ной задачи, мы в настоящем своем очерке хотим на­метить только главные моменты этого процесса и набросать хотя общий контур личности Гоголя.

Сын несколько известного писателя Василия Афанасьевича Гоголь-Яновского и несколько экзальтированной жены его Марьи Ивановны, Гоголь от природы унаследовал вы­дающийся литературный талант и впечатлительную, воспри­имчивую натуру. Его отец, – автор нескольких комедий из малорусского быта, обладавший веселым и добродушным характером, питавший сильную страсть к театру и к литературе, несомненно оказал при своей жизни весь­ма благотворное влияние на развитие литературного та­ланта своего сына и на образование его симпатий. Имея с детства на глазах пример уважения к книге и горячей любви к сцене, Гоголь весьма рано пристрастился к чтению и к игре. По крайней мере, в Нежинской гимназии, вскоре же по поступлении в нее Гоголя, мы встречаем его уже как инициатора и главного деятеля по устройству гимназического театра, по организации любительского чтения книг для самообразования, наконец, по изданию ученического журнала «Звезды». Эту страсть к литературе и к театру, – привитую ему еще в детстве, он сохранил в себе на всю жизнь. Но в это время как отец мог оказать и несомненно оказал благотворное влияние на развитие литературного таланта своего сына, религиозно-нравственное и в высшей степени набожная мать его оказала силь­ное влияние на образование нравственной личности Гоголя. Она постаралась в своем воспитании положить прочное основание христианской религии и доброй нравственности. И впечатлительная душа ребенка не оставалась глухой к этим урокам матери. Гоголь впоследствии сам отмечает это влияние матери на свое религиозно-нравственное развитие. С особым чувством признательности вспоминает он потом эти уроки, когда, напр., рассказы матери о страшном суде «потрясали и будили в нем всю чув­ствительность и зародили впоследствии самые высокие мысли». Как на плод материнского же воспитания нужно смотреть и на то, что в Гоголе весьма рано пробудилась пламенная жажда нравственной пользы, которую он мечтает оказать человечеству. Под влиянием этого стремленья быть полезным он весьма рано, еще на школьной скамье, останавливается мысли «на юстиции», думая; что здесь он может оказать наибольшее благодеяние человечеству. «Я видел, – пишет он из Нежина своему дяде Косяровскому, – что здесь работы более всего, что здесь только могу я быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало мое сердце. Я по­клялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага»⁶. Это стремление к нравственной пользе, страстную жажду подвига, Гоголь сохранил до конца своей жизни, – меняя взгляд только на роды деятельности, – и эта черта должна быть признана истинной выразительницей его нравственной физиономии. Его ненависть ко всему по­шлому, самодовольному, ничтожному была проявлением этой черты его характера. И Гоголь, действительно, ненавидел все это, насколько только мог, и преследовал пошлость с особою страстью, преследовал всюду, где только находил ее, и преследовал так, как только может преследовать меткое, едкое слово Гоголя.

Но, наряду с добрыми семенами матерью впервые бро­шены были в восприимчивую душу сына и некоторые пле­велы, которые впоследствии, сильно разросшись, принесли горькие плоды. Любя своего «Никошу» до беспамятства, она своим неумеренным обожанием породила в нем край­нее самомнение и преувеличенную оценку своей личности. Позднее Гоголь сам сознал эту крайность материнского воспитания. «Вы употребляли всё старание, – пишет он в одном из писем матери, – воспитать меня как можно лучше; но, к несчастью, родители редко бывают хорошими воспитателями своих детей. Вы были тогда еще молоды, в первый раз имели детей, в первый раз имели с ними обращение, и так могли ли вы знать, как должно приступить, что нужно? Я помню: я ничего сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне»⁷.

Вместе с этим самомнением и, может быть, как прямой результат его, в Гоголе весьма рано сказывается стремление к учительству и резонерству. Уже в юношеских письмах его из Нежина к матери мы находим ясные следы этой черты. Он часто обращается в них к матери с упреками, советами, наставлениями, поучениями, причем тон их принимает нередко риторический, напы­щенный оттенок. Чем дальше, тем рельефнее выступает эта черта. Он начинает поучать и наставлять в своих письмах не только мать и сестёр, но и своих ученых, более его образованных друзей и знакомых – Жуковского, Погодина и др. Это стремление его к учитель­ству, вместе с самомнением, под конец сослужило Го­голю плохую службу: оно подготовило почву для столь из­вестной его «Переписки с друзьями»...

Все эти черты, – стремление к нравственной пользе, край­нее самомнение и страсть к учительству, – обусловливая и дополняя друг друга и постепенно усиливаясь, полу­чили потом в душе Гоголя преобладающее значение и с течением времени образовали из него того странного и резкого учителя – моралиста, каким он является пред нами в конце своей жизни.

Но наряду с этой стороной личности Гоголя в нем постепенно развивалась, зрела и крепла другая сторона: его великий художнический талант, соединенный с выдаю­щимся даром наблюдательности. Необычайная впечатли­тельность и восприимчивость его натуры оказали ему вели­кую услугу: они будили чувство, питали ум и закаляли самый таланта. Впечатления окружающей его действительности рано стали западать в душу даровитого мальчика: ничто не ускользало от его наблюдательного взора и то, что отмечал последний, долго и прочно хранилось в его душе. Вот как сам Гоголь свидетельствует об этой особенности своей духовной природы. «Прежде, – говорит он о себе в 4 гл. 1 т. «Мертвых душ», – давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к не­знакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село–ли, слободка – любопытного много открывал в нём детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе впечатление какой-нибудь заметной особенности, все останавливало меня и поражало... Ничто не ускользало от свежего, тонкого вни­мания и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюр­тука и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, жел­тевшей вдали, с изюмом и мылом, – мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфет; глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного, Бог знает, из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке в беговых дрожках, – и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо – и я уже задумывался, куда он идет»... «Подъез­жая к деревне какого-нибудь помещика», Гоголь, – по его дому, по саду, по всему окружающему «старался угадать, кто таков сам помещик» и т.д. Это свойство ума Го­голя обусловливало собою то обстоятельство, что он в своих произведениях мог воспроизводить только то, что видел и слышал, что наблюдал непосредственно в жи­зни. Творческое воспроизведение миpa действительного, обу­словливаемое этою особенностью его природы, сообщило и должно было сообщить таланту Гоголя реалистическое направление. «Я никогда ничего не создавал в воображении, – говорит он о себе, в «Авторской Исповеди», – и не имел этого свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было из действительности, из данных мне известных» ⁸. Эти черты, – поэтическая наблюдательность и художническое творчество имели великое значение для Го­голя, как писателя. Его тонкая наблюдательность, загляды­вавшая в самую глубь человеческой души, помогла ему найти и угадать характеристические черты современного ему общества, а его художническое творчество дало ему возможность воплотить эти черты в целой коллекции реальнейших и правдивейших типов, – типов не только Мало­россии, – которая была родиной поэта, но и Великороссии, ко­торую он почти не знал. Они образовали из него того великого художника – реалиста, который явился выразительнейшим бытописателем современной ему жизни и сво­ими творениями оказал могучее воздействие на современ­ное ему общество.

В мае 1821 года Гоголь двенадцатилетним мальчиком поступает в число питомцев Нежинской Гимназии высших наук. Эта гимназия принадлежала к тому типу старой школы, в которой, по выражению Пушкина обуча­лись «понемножку, чему-нибудь и как-нибудь» Это было время, когда ученики во многом опережали своих учите­лей и находили возможным чуть не в глаза высмеивать их отсталость⁹. Кроме того, Нежинская гимназия, за время обучения в ней Гоголя, находилась в особо неблагоприятных условиях. Она только что была открыта и нуждалась в устройстве и приведении в порядок всех сторон своего учебно-воспитательного дела. Многие преподаваемые в ней за это время предметы были так слабо поставлены, что не могли дать ученикам никакой подготовки. К числу таких предметов относилась между прочим и история русской литературы. Проф. Никольский, преподававший этот предмет, – по свидетельству одного из школьных това­рищей Гоголя, – «о древних и западных литературах не имел никакого понятия. В русской литературе он вос­хищался Херасковым и Сумароковым, Озерова, Батюшкова и Жуковского находил не довольно классическими, а язык и мысли Пушкина тривиальными»¹⁰. Такова была школа того времени, таковы были профессора и таково положение учебного дела. И если выходили из таких школ Пушкины, Гоголи, Редкины, Кукольники и мн. др., то всеми своими приобретениями они обязаны были не столько школе, сколько своими собственными дарованиям и самодеятельно­сти. Правда, была впрочем и в школах того времени одна хорошая сторона, которая благотворно отражалась на развитии их питомцев. Именно: эти школы если и ничего не давали своим ученикам, то, по крайней мере, ничего и не отнимали у них. Они не стесняли свободы у своих учеников, отводили просторный круг для их самодеятель­ности и тем, хотя отрицательно, способствовали развитие их индивидуальности и раскрытию природных дарований¹¹.

Если мы наряду с общими недостатками школы того времени примем во внимание свойства, относящиеся соб­ственно к Гоголю, как ученику, именно, что он равнодушно относился к преподаваемым предметам и счи­тался за ленивого и неряшливого питомца, то для нас вполне будет ясна правдивость свидетельства Гоголя о самом себе, которое мы находим в его Авторской Испо­веди. «Надобно сказать, свидетельствует он здесь, – что я получил в школе воспитание довольно плохое, а потому немудрено, что мысль об учении пришла ко мне в зрелом возрасте. Я начал с таких первоначальных книг, что стыдился даже показывать и скрывал все свои занятия»¹².

«Школа, по заявлению одного из его наставников, именно г. Кулжинского, – приучила его только к некоторой логи­ческой формальности и последовательности понятий и мы­слей, а более ничем он нам не обязан. Это был талант, не узнанный школою, и ежели правду сказать, не хотевший, или не умевший признаться школе»¹³. Правда, он стремился после пополнить эти пробелы в образова­нии, он в своей «Исповеди» говорит о чтении и изучении, «книг законодателей, душеведцев и наблюдателей за при­родой человека»¹⁴, но его сочинения и художническая и публицистическая («Переписка») не подтверждают этого свидетельства, да и самое чтение ученых книг без пред­варительной подготовки вряд ли могло принести ему су­щественную пользу. Таким образом, он принужден был на всю жизнь остаться с жалкими обрывками нехитрой мудрости Нежинской школы... Поэтому, не будучи пророком, не трудно было бы предсказать, что каким бы великим человеком он ни был впоследствии в области искусства, он непременно должен был быть посредственным мыслителем и плохим моралистом.

Но вот Гоголь кончает школу и вступает в жизнь. Его манят и влекут к себе Петербург, служба, слава. Школа – «ведь это еще не жизнь, – раcсуждает один из героев Гоголя, у которого (т. е. Гоголя) в это время было много общего с ним, – это только приготовление к жизни; настоящая жизнь на службе: там подвиги! » И по обычаю всех честолюбцев, замечает Гоголь об этом герое, – он понесся в Петербург, куда, как известно, стремится от всех сторон наша пылкая молодежь», Гоголя ужасает в это время мысль о бесследном существовании в мире. «Быть в мире и не означить своего существования. – восклицает он, – это для меня ужасно»¹⁵. Его исполинская духовная сила просятся наружу, порываются на то, чтобы «означить жизнь одним благодеянием, одною пользою отечеству», а толкают его «в деятельный мир»¹⁶. Он спешит определить свое призвание, меняет одно за дру­гим множество должностей и мест и нигде не может найти успокоения своей мятущейся душе. То он – чинов­ник Департамента Уделов, то –преподаватель истории в Патриотическом Институте, то ему кажется, что его призва­ние – сцена, то он думает всего себя посвятить живописи. Наконец, появление в свет его «Вечеров на хуторе близь Диканьки» решает его судьбу, и определяет призвание. Его небольшие повести из малороссийского быта, – изданные под этим названием, вызывают всеобщее сочувствие и критики и публики. Сам Пушкин «изумлен этой любопытной литературной новинкой». Теперь пред нами – Гоголь-поэт, Гоголь-писатель. Отныне все, что ни продиктует ему его художническое вдохновение, все будет значительно, прекрасно, велико.

Но «Вечера» были только первыми опытом его литературной деятельности, пробою сил и пера¹⁷. В голове Гоголя мелькают другие планы, в его душе зреют другие думы. «Вечера» его не удовлетворяют, и он хочет создать более великое и значительное, чем эти «сказки и присказки». «Да обрекутся они неизвестности, – пишет он о них вскоре по выходе их в свет М. II. Погодину, – покамест что–нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня»¹⁸. Скоро, действительно, появляется «Ревизор» (1836 г.), а пять-шесть лет спустя и «Мертвые Души» (1 т.). В этих произведениях сила богатого литературного таланта Гоголя развернулась во всю свою ширь и мощь. Все пошлое и самодовольное в своей пошлости, все ничтожное и кичливое своей ничтожности, «все не­справедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где более всего требуется от человека спра­ведливости»¹⁹, все это собрано было в этих произведениях «в одну кучу» и заклеймено печатью горько-ядовитого смеха, глубокой ненависти и величайшего презрения. Нет нужды много распространяться о том, как широко захвачены в них современная автору русская жизнь с её общественными явлениями и как глубоко раскрыта в самых сокровенных тайниках своих душа современного ему человека: история уже успела оценить по достоинству эти произведения и отдала должную дань удивления при­знательности гениальному их автору. Достаточно сказать, что Гоголь явился в них вполне на высоте своего призвания – быть художником–обличителем пороков совре­менного ему общества и недостатков общественного строя, – и добросовестно выполнил тот долг, выполнить который он призван был.

Между тем в то время, как великие творения Гоголя готовы были совершить радикальный переворот не только в литературном миpe, но и в общественной жизни, в то время как и друзья и враги Гоголя уже зачислили его в передовые люди современного ему общества, – в это время миросозерцание его продолжает оставаться на том же уровне, на каком оно было во дни его сознательного детства и в годы последовавшей за ним юности. По-видимому, Петербург не оказал в данном случае никакого заметного влияния. Кружок Пушкина, в который вступил Гоголь вскоре по своем прибытии в столицу, если и мог благотворно воздействовать на него, то исключительно только в художнически-литературном отношении; все другие стороны духовного развития Гоголя оставались вне сферы этого воздействия. Не видно также, чтобы и поездки Гоголя за границу принесли ему какую-нибудь существенную пользу. Его миросозерцание, – если только этим именем можно на­звать запас обиходных взглядов и традиционных убеждений, вынесенный им из домашнего воспитания и школьного образования, – и в Петербурге остается совершенно нетронутым и вполне девственным. Теплая непосредствен­ная вера в сфере религиозных вопросов, горячая любовь к родине и почтительное признание существующего строя общественной жизни таким, каким он есть, – не подлежащим никакому критическому анализу, – в области поли­тически – социальных вопросов, – вот те черты, которые должны быть отмечены, как существенные, в этом примитивном, несколько патриархальном миросозерцании. Но при таких воззрениях характерною и типичною особенностью личности Гоголя было, – как мы отметили, – страстное стремление к нравственной пользе для отечества, – пламен­ная жажда морального подвига. Эта особенность его лично­сти непрестанно толкала Гоголя на путь практической дея­тельности и сообщала его миросозерцании активный характер. Она то и привела Гоголя, как человека и гражданина, – к столкновению с другой стороной его деятельно­сти, с Гоголем, как писателем.

Еще пока силен был в Гоголе юношеский пыл, пока жив был Пушкин, этот добрый гений его, – Гоголь имел возможность нераздельно отдаваться художническому твор­честву. Но с годами, с появлением различных болезней и с другими невзгодами жизни, обнаруживавшимися на его голову, – мысль о бесплодно прожитой жизни все более и более беспокоила его ум, все чаще и чаще смущала его совесть. Ему стало казаться, что та польза, которую он приносит своими литературными произведениями не так существенна, что тот путь, на который он вступил, не вполне правилен и что на другом месте он мог бы быть гораздо полезнее²⁰. Первый сильный толчок этому повороту в настроении Гоголя дань был первым представлением его «Ревизора». Как известно, это представление произвело потрясающее впечатление на публику. Оно было внезапным громом на ясном небосклоне обществен­ной жизни. В «Ревизоре» увидели пасквиль на общество, подрыв авторитета гражданской власти, подкопы под са­мые основы общественного строя. Этого–то вывода Гоголь никак не ожидал, и он ужаснул его. Казалось, что Го­голь–художник впервые не рассчитал здесь своих сил и произвел такое, что привело в смущение Гоголя–гра­жданина. «Первое произведение, замышленное с целью про­извести доброе влияние на общество»²¹, не только не достигло предполагаемой цели, но сопровождалось как раз про­тивоположным результатом: «в комедии стали видеть, – говорит Гоголь, – желание осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы, тогда как у меня было намерение осмеять только самоуправное отступление некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка» ²². С обвинением в гражданской неблагонадежности, – какую обнаружил Гоголь–писатель, никак не моги помириться Гоголь–гражданин. Как? – осмеивать не только лица, но и должности, которые они занимают, осмеивать не только че­ловеческую пошлость, но и недостатки общественного строя, – такие мысли никогда и в голову ему не приходили²³. Вот почему, когда Белинский стал раскрывать великое обще­ственное значение его произведений, Гоголь спешит отречься от всего того, что ему приписывал великий критик, в чем, действительно, заключалась вся его заслуга, но что так сильно шло в разрез с его общественными воззрениями²⁴. По его убеждению, общественный строй, каков бы он ни был, имеет как «узаконенный порядок» не­зыблемое, непреходящее значение. Источник зла коренится не в общественном неустройстве, а в испорченной душе человека, коснеющего в своем нечестии. Зло – от­того, что люди слишком нравственно развращены и не хотят отстать от своих недостатков, не хотят испра­виться. Его Сквозник–Дмухановские, Плюшкины, Ноздревы, Собакевичи, Коробочки и пр. кажутся ему просто случай­ными явлениями, как не имеющими общего с течением общественной жизни. Если они таковы, то сами в том виноваты. Достаточно им покаяться и нравственно испра­виться, чтобы стать хорошими людьми. Таково было воз­зрение самого Гоголя на свои типы и на значение своих творений. Но из–под вдохновенного пера истинного писа­теля–художника, как плод бессознательного творчества, часто выливается то, что он не предусматривает и чего не ожидает. Так случилось и на этот раз. Общественные язвы, вопреки желанию автора, в «Ревизоре» так ясно всплыли на поверхность, что не обратить на них внимания не было никакой возможности. Все их увидели и все хорошо поняли и прежде всех вам Император Ни­колай I, который, просмотревши пьесу, сказал: «всем до­сталось, а всех больше мне самому»²⁵. Раздались крики негодования против автора и вопли протеста против его творений. «Либерал! Революционер! Клеветник на Россию! В Сибирь его!»²⁶ – таковы были общие возгласы негодую­щей публики. И все эти страшные слова сыпались на го­лову того, кто даже не понимал всего значения возводимых на него обвинений и тем более не знал, чем они с его стороны вызывались. Нетрудно поэтому представить себе то отчаяние, в которое повергли Гоголя все эти на­падки. «Против меня, – жалуется он Погодину, – уже ре­шительно восстали теперь все сословия» ²⁷... «Рассмотри положениe бедного автора, любящего между тем сильно свое отечество и своих соотечественников»²⁸. «Гоголь-гражданин» был смущен и глубоко потрясен. Он спешит оправдаться, ссылается на невежество и раздражительность публики, не желающей понять, что если в комедии выве­дено несколько плутов, то это не значит, что все плуты; что его герои, Хлестаковы и пр. далеко не так типичны, как это представляют близорукие люди,²⁹ Но было уже поздно. Комедия сделала свое дело: она заклеймила печатью пошлости и презрения тех, кто заслуживал этого. Сму­щенный и встревоженный Гоголь спешить удалиться за­границу, чтобы отдохнуть от треволнений и оправиться от удара, который нанесен был ему его же собственной ру­кой. Он едет «разгулять свою тоску» и «глубоко обдумать свои обязанности авторские»³⁰. Весьма знаменательная и чреватая последствиями цель: Гоголь-моралист впервые резко столкнулся здесь с Гоголем–художником и они не узнали друг–друга; они не только не узнали друг–друга, не протянули друг другу руку для братского преследования одной и той же цели, – нет! – они впервые не­сколько отвернулись друг от друга: Гоголь-моралист за­думался над Гоголем–художником и не вполне понял и оценил его, а, не оценивши, взглянул на него не­сколько искоса. С этих пор в нем начинается замет­ный поворот на тот путь, который привел его к «Пере­писке с друзьями», «великий перелом», «великая эпоха его жизни»³¹. Его прежняя сочинения начинают казаться ему «тетрадью ученика, в которой на одной странице видно нерадение и лень, на другой – нетерпение и поспешность»³²... Он выражает желание, чтобы «появилась такая моль, ко­торая бы съела внезапно все экземпляры «Ревизора», а с ними «Арабески», «Вечера» и всю прочую чепуху»³³. У него возникает мысль о соединении поэзии с поучением³⁴, чтобы приносить своими сочинениями одну пользу, избегая того вреда, какой, – как ему казалось, – они могут прино­сить не осторожным обличением и осмеянием человече­ской пошлости ³⁵. Он задумывает теперь новое великое произведение, в котором должен быть показан весь русский человек, со всеми своими свойствами, не только от­рицательными, но и положительными. Эта мысль о положительных свойствах русского человека была непосредственным порождением того страха, которое испытал Го­голь пред всеуничтожающею силою сатирического смеха своего после представления «Ревизора».

В 1842 году появляется первый том «Мертвых душ», где талант Гоголя остается еще верным себе, где Гоголь-художник одерживает еще перевес над Гоголем–моралистом. Но, увы! – лирические отступления, в изобилии рассеянные по этому произведению, – были зловещим симптомом того ожидавшего всю образованную Россию бедствия, которое должно было скоро совершиться, – знаменательным признаком того поражения, которое в скором времени потерпит Гоголь–художник от руки Гоголя–моралиста. Никто еще пока не подозревал надвигающейся грозы, никто еще не чуял приближающейся беды: только зоркое око Белинского усмотрело это раздвоение Гоголевского таланта, сказавшееся в этом его творении, только его тонкое ухо подслушало фальшивую нотку, проскользну­вшую здесь...

Между тем сам Гоголь смотрит на первый том как на преддверие к великому зданию, т. е. как на предисловие к тому произведению, в котором должны раздаться другие мотивы, пройти другие образы. Но Белинский уже пророчествовал ему, что если он пойдет по этой дороге, он погубит свой талант.

Пророчество Белинского, к несчастью, скоро оправдалось. Прошло не более пяти лет по выходе в свет первого тома «Мертвых душ» и вся читающая Россия, вместо обещанного второго тома того же творения, с прискорбием развернула странную книгу, носившую необычайное названиe «Выбранных мест из Переписки с друзьями». Ни­кто, – кроме ближайших друзей Гоголя, не знал, что это означало; но все поняли, что русская литература теряет великого и талантливого писателя, который обогатил ее не одними чудным произведением, а теперь преподнес ка­кую-то туманную проповедь всем известных, иногда довольно сомнительных, истин, только изложенных каким-то необычайным, докторальным, высокомерными тоном. Раздались снова крики, вопли и стоны, – на этот раз уже крики упреков, вопли недоумения, стоны отчаяния!!! Но было уже поздно: Гоголь-моралист нанес Гоголю-худож­нику окончательный удар и Гоголь-художник умер на­всегда. Он пал жертвою внутреннего раздвоения, нравственного самоанализа и болезненной рефлексии. Он погиб в непосильной борьбе с насильно навязываемой не­естественной тенденцией; – погиб преждевременно, в таких летах, когда еще силы человека бывают в полном расцвете. Не будем задаваться бесплодными вопро­сами о том, чем мог бы, при других условиях, пода­рить еще русскую литературу могучий талант Гоголя, – ка­кими перлами он еще обогатил бы ее. Выразим лучше признательность ему и за то, что сделано им... Он всю жизнь неуклонно стремился к тому, чтобы наивозможно лучше выполнить свой долг писателя, самым делом оправдать свое высокое призвание – и с грустным сомнением относительно исполненного долга отошел он в вечность. Так успокоим же дух его еще раз признанием того, что он свято выполнил свой долг, выполнил вполне, хотя не тем, чем он думал выполнить. Ведь не тем, конечно, велик Гоголь, что оставил по себе тощую книжку прописной морали, – книжку, подобных которой являлось не мало и до него, является множество теперь и будет являться впредь, а теми великими худож­ническими произведениями, которыми он отметил в истории русской литературы новую эпоху, совершили в ней ра­дикальный переворот и положил начало новому течению – реалистическому, которое продолжается в ней и доныне.

П. Минин