Псевдонаучность

Одно из главных обвинений против религии, предъявляемых ей ее официальными врагами, – обвинение в «ненаучности» – стоит того, чтобы вернуться к нему еще раз. Тем более что в наши дни идет новый натиск на религию, в который включаются (во имя как раз науки) даже астронавты. Все помнят, наверное, как один из них после полета в космическое пространство заявил, что Бога там не видел. Но ведь это заявление почти буквально повторяет торжественное утверждение, сделанное на самой заре христианства одним из главных его проповедников, апостолом Павлом, который сказал, что Бога «никто из человеков не видел никогда» (ср.: 1Тим. 6:16; 1Ин. 4:12).

И если бы те, кто заставили астронавта сделать такое неумное заявление, были истинными приверженцами науки, они знали бы, конечно, что одно из основных утверждений христианства, во имя которого оно веками боролось с идолопоклонством и суеверием во всех их формах, – это утверждение, что Бог невидим и к Нему нельзя подходить как к явлениям мира видимого. «Безначальный, невидимый, непостижимый, неизреченный» – таким обращением к Нему начинается одна из самых торжественных церковных молитв⁵⁰. И все эти и подобные им слова начинаются с отрицательной частицы не, все говорят о Нем, как о Том, Кто находится за пределами понятий и категорий нашего обыденного опыта. Между тем наука по самой природе и назначению своему занимается исключительно тем, что подлежит эмпирическому опыту, тем, что можно определить по отношению к видимому, осязаемому и исчисляемому. Поэтому при всей ее ценности и огромных возможностях она занимается далеко не всем, и каждый подлинный ученый потому и ученый, что знает пределы своей науки.

Так, например, никакая наука (я разумею лабораторную, опытную науку) не занимается красотой. Ученый – историк, философ – может проследить, что разумели под «красотой» в разные эпохи, как она действовала на людей. Но определить, что такое красота, наука не может, да и не должна. Почему становятся красотой слова, записанные в рифму? В чем воздействие на мою душу этой сонаты, этой симфонии? Почему при взгляде на закат, на звездное небо, на пробивающийся сквозь листву солнечный свет человек всем существом своим ощущает то, чему точное, строго научное определение дать не может? Ученый отвечает на это: «Не знаю». И любой настоящий ученый, а не всезнайка-верхогляд, не скажет никогда: «Не знаю, и потому никакой красоты нет». Незнание в науке так же ценно, как знание, и открыто признаваться в нем для истинных ученых – дело чести. Так вот, наука ничего не может сказать о Боге, кроме того что всегда были, есть и будут люди, всей своей жизнью свидетельствующие, что в их опыте Бог присутствует как Безначальный, Неизменный, Невидимый, Неизреченный, как Тот, Кто за всем и превыше всего, но в Ком тем не менее конечный смысл и радость, самая суть всего сущего, жизнь самой жизни. «И счастье я могу постигнуть на земле, /И в небесах я вижу Бога»⁵¹. Написав это, Лермонтов не случайно соединил слова «счастье» и «Бог». Для верующего Бог – это счастье. А что может возразить наука против опыта счастья, опыта любви, опыта красоты? И почему так упорно хотят, чтобы она боролась с ним? Не потому ли, что в той идеологии, которую хотят навязать человечеству силой, в конечном счете нет места ни счастью, ни любви, ни красоте?

Недавно по московскому радио передавали беседу: «Марксистский атеизм и его основные черты».

Ничего нового и оригинального в ней нет – только бесконечное повторение слышанного миллионы раз. Вот пример: «Великим завоеванием марксизма явилось материалистическое объяснение общественной жизни и изгнание из этой области науки идеализма. Благодаря этому открытию марксистский атеизм дал строго научное объяснение происхождения и сущности религии как формы сознания, показал социальные ее корни и наметил пути и средства полного освобождения трудящихся от религиозного дурмана». Повторяю: подобные фразы мы слышали миллионы раз, и они, как теперь уже очевидно, ничего не доказывают. Недостаточно без конца твердить о «строго научных» доказательствах – надо их предъявить. Ведь все, что строго научно, доказывается фактами. Объяснению религии, выдаваемому за научное, вот уже сто лет, но это никак не мешает полнокровному существованию религии там, где ее не преследуют полицией и грубой силой. Все строго научное никогда не требует полицейских мер защиты: вот, к примеру, открыли новое лекарство, и если оно вылечивает, то оно научно, если нет – нужно его отбросить.

Все действительно ценное и научное в марксизме давно уже стало общим достоянием, было принято и усвоено как подтверждаемое фактами и потому – научно обоснованное. Но в вопросе о религии Маркс, безусловно, заблуждался, ибо теория его сто лет подряд опровергается фактами. И пора это открыто признать.

В беседе на московском радио прозвучала фраза, заслуживающая того, чтобы на ней остановиться: «Материализм в полном соответствии с данными науки считает, что материальный мир, природа существуют вечно, не имеют ни начала, ни конца как во времени, так и в пространстве». Это утверждение поражает. Какие-такие «данные науки», какая вообще наука говорит что-либо о начале и конце в таком абсолютном смысле? «Ни начала, ни конца» – звучит как самое настоящее исповедание веры, как религиозное утверждение; именно так, в частности, христиане говорят о Боге. В мире же, если уж на то пошло, все начинается и заканчивается, и наука по природе своей занимается только тем, что можно уложить в схему «начало – конец». Потому-то наряду с естественными науками и существуют философия с религией, что поле естественно-научного знания не может быть неограниченным, ибо аксиома науки: «Изучаемо только то, что измеримо». Но без представления о начале и конце она уже не наука, а вера, которую так и нужно называть.

И заметим тут же, что если все различие между верой религиозной и подобной атеистической «верой» свести к этому пункту, то окажется, что исходные установки той и другой не столь уж непримиримы, ибо представление о начале и конце в религиозном сознании совсем не так просто, как в изложении казенных пропагандистов. Но в таком случае это уже философский или даже религиозный спор, столкновение двух вер, двух видений мира, а не война науки и религии, как старается доказать автор радиопередачи.

А между тем упрощения и подтасовки, которыми все время оперирует так называемый научный атеизм, разоблачают его как узко догматизированную пропаганду, лишь выдающую себя за науку.

Как-то так вышло, что все современные разговоры и споры о религии непременно сводятся к одной теме: религия и наука.

Под наукой же здесь разумеются, конечно, исключительно так называемые естественные науки. Я неоднократно доказывал, что такая постановка вопроса, попросту навязанная казенной антирелигиозной пропагандой, порочна и бесплодна от начала до конца. Сравнивать и, следовательно, противополагать можно только понятия и величины соизмеримые, т. е. относящиеся к одной категории. Так, например, когда астронавт, облетевший Землю, говорит, что не нашел на небе Бога, слова его могут иметь какой-то смысл при условии, что «небо» означает в религиозной картине мира то же, что и в науке, т. е. физическое небо. Если же это не так, замечание астронавта попросту глупо.

Между тем все, буквально все «научные», с позволения сказать, аргументы против религии построены как раз на таком умышленном смешении понятий, на предпосылке, что религия для верующего – это своего рода наука, которая разлетается в пух и прах от соприкосновения с «настоящей наукой». На деле единственной плодотворной темой, могущей объединить верующего и неверующего в их споре, будет образ мира и человека в свете конечного их смысла. Верующий – не просто тот, кто верит в существование непостижимого Бога, но тот, кто в мире и людях, в самой ткани жизни видит и ощущает присутствие и действие света и любви, которые он называет божественными. Для него мир и жизнь – не тупик, исчерпывающе объясняемый с помощью двух-трех аксиом физики, химии и экономики, но тайна, постичь которую может лишь тот, кто признал и пережил высоту и глубину, т. е. духовное измерение мироздания.

Возьмем, к примеру, Пушкина. Он не был ни «церковником», ни ученым в строгом значении этих определений. Он был поэтом, творцом, который создал прекрасный и прозрачный, высокий и чистый мир. Про этот пушкинский мир один историк русской литературы сказал так: «В часы тоски и отчаяния, сомнений в человеке и человечестве мы раскрываем Пушкина, все равно, на какой странице, и... пьем – как назвать этот напиток? – не воду, конечно, но и не вино, – а какой-то божественный нектар, который вливает успокоение, надежду и любовь к человеку»⁵².

Так вот, спросим себя: удовлетворился бы Пушкин этим тупым псевдонаучным «развенчанием» религии? На чьей стороне он был бы – тот Пушкин, который написал «Пророка» и который при всей своей жизнерадостности и открытости ко всему земному и человеческому знал, что значит «сердцем возлетать во области заочны»⁵³? На стороне утверждающих, будто мир и жизнь можно без остатка объяснить, исчерпать плоскими формулами, или тех, кто различает глубину и высоту всякого явления, укорененность его в божественном, в том, что неописуемо никакими «научными» формулами? Поставить вопрос так – значит ответить на него. А ответить – значит признать, что, кроме науки, для объяснения человека и мира существуют также поэзия, искусство и запечатленное ими неукротимое устремление человека ввысь – то, что древний поэт назвал «огнем вещей». Та религия, с которой сражаются от имени химии и физики, – не религия, а жалкая карикатура на нее. На подобные доводы религии действительно нечего ответить, как нечего ответить художнику детям, которые не видят на холсте картины и готовы уже замазать ее цветными мелками. Но человек, написавший:

Туда б, сказав прости ущелью,

Подняться к вольной вышине!

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога скрыться мне!..⁵⁴–

такой человек опытно знает, о чем говорит. Он, быть может, еще не уверовал, но уже не опустится до вульгарной борьбы с верой.

В сегодняшнем моем выступлении я хочу вернуться к статье Курочкина «Модернизация и идеология современного православия», напечатанной недавно в журнале «Политическое самообразование»⁵⁵.

Я уже говорил, что статья эта производит странное впечатление своей расплывчатостью и голословностью. По существу нам так и не объясняют, в чем состоит «модернизация» религии, заранее объявленная несостоятельной. Но сегодня я хочу остановиться на одной стороне аргументов Курочкина, а именно на том, что он говорит о взаимоотношениях религии и науки.

Как известно, «несовместимость» религии и науки составляет главную и излюбленную тему казенной антирелигиозной пропаганды. Десятилетиями она утверждает, что наука «развенчивает» и «упраздняет» религию, и поэтому Курочкин особенно негодует на утверждение «новых идеологов» Православия, что на деле это не так, но вера и знание составляют гармоническое единство. «В условиях колоссального научно-технического прогресса, – пишет он, – роста культуры масс Церковь уже не может открыто шельмовать и преследовать науку, как это она делала раньше. Ее защитники пытаются представить дело таким образом, будто Православие и раньше не было врагом научного знания... Новая обстановка заставляет служителей культа все чаще заявлять об отсутствии конфликта между знанием и верой»⁵⁶. И Курочкин цитирует доктора богословия Л. Парийского, утверждающего, что «данные науки, добытые... настойчивыми... усилиями человеческого ума, подтверждают... тесный союз науки с верой»⁵⁷. Цитирует он и священника В. Поветкина: «Порознь наука и религия бесплодны, как самые прекрасные в мире жених и невеста. Ныне я совершу над ними брачные церемонии, и, ставши мужем и женой, религия и наука станут отцом и матерью истины, которая весенним солнышком согреет наши души»⁵⁸.

Что же на все это отвечает Курочкин? Ничего. Или, вернее, нечто столь противоречивое и странное, что, прочтя это, с первого раза думаешь: да точно ли я понял? Православие, пишет он, не отказалось от борьбы с наукой. Оно теперь ведет эту борьбу под ширмой совместимости знания и веры. Спросим: как же это так? Ведь, казалось бы, одно из двух: либо борьба, либо совместимость. Как можно бороться «под ширмой совместимости»? Но Курочкин, процитировав богословов и священников, столь ясно утверждающих не только совместимость, но союз и взаимную необходимость религии и науки, ничтоже сумняся утверждает, что богословие не согласилось и не может согласиться с достижениями научной мысли. И все, точка. Ни доказательств, ни рассуждений.

Но в том-то и дело, что никаких «доказательств» нет и не может быть, ибо главное утверждение антирелигиозной пропаганды, будто религия борется с наукой, а наука – с религией, есть основная и грубейшая ложь всей этой пропаганды, которая делает ее от начала до конца порочной. Ибо на деле религия никогда не боролась с наукой, и это можно подтвердить бесчисленными фактами, начав с того, что современная наука зародилась в университетах, устроенных Церковью. И то, что выдается за их борьбу, было на деле борьбой разных течений, передовых и более отсталых, в самой науке. Но никогда, подчеркиваю, никогда ни один богослов не сказал, что наука как таковая есть зло и с ней нужно бороться во имя религии. Вот почему и остается Курочкину, которому сказать нечего, выезжать на голословных утверждениях. Поэтому и у нас речь идет, в сущности, совсем не о «модернизации» Православия, а о его ответе на ложь и клевету.

Такая ложь и клевета – позор нашего времени. И это давно уже понимает всякий, кто знаком с утверждениями казенной пропаганды вроде тех, что мы находим в статье Курочкина.

В связи с начавшимся учебным годом невольно вспоминаешь старую и порядком избитую пословицу: «Ученье – свет, а неученье – тьма».

Вспоминаешь потому, что в наши дни справедливость этой пословицы, как ни грустно, перестает быть самоочевидной. Во всяком случае, в первой ее части, ибо учение для миллионов людей – не только свет, но, увы, и тьма пропаганды, тьма заезженных теорий, которые приказано принимать не рассуждая. И нет более грустного тому примера, чем тот, что у всех на глазах. Кажется совершенно диким, что строго научное и объективное изучение религии подменяется глупейшими и примитивными выпадами против нее. Причем и школьник и студент обязаны верить, что религия – вред и зло еще до того, как им что-нибудь сообщили о ней. Под это априорное утверждение подгоняются и все дальнейшие уроки «научного атеизма».

Но возьмем для примера любую область знания и спросим: можно ли всерьез, научно и объективно изучать русскую литературу, не давая школьникам и студентам ее произведений? Какова будет ценность любого курса о Пушкине, если преподаватель скроет от слушателей текст «Евгения Онегина» и «Пиковой дамы»? Между тем именно так изучается религия. Вот брошюрка о происхождении христианских праздников, изданная каким-то учреждением по «распространению знаний». В ней можно найти все, что угодно, кроме того, что дает истинное представление о Пасхе или Рождестве. Пример еще грубее: скрывают от учащихся текст Евангелия, но при этом внушают им, что Евангелие – книга ненаучная, устарелая и вредная. Все это крайние примеры того, как принцип «Учение – свет» превращается в свою противоположность, как учеба становится зубрежкой готовых формул и не просвещает, не освобождает, а затемняет и порабощает.

Не случайно пословица называет учение «светом». Свет нужен затем, чтобы видеть вещи и явления как они есть, узнавать правду обо всем. В потемках все двоится, приобретает странные, а порой и страшные очертания. Обычная комната кажется в сумерках полной призраков, но стоит зажечь свет – и они рассеиваются. Так и учение: с незапамятных времен складывалось и укреплялось представление, что оно есть просвещение истиной. Поколение за поколением приучались бесстрашно искать истину, какова бы она ни была, чего бы ни стоило ее достичь. И в этом поиске был свет, в этом был залог свободы, а все, что ему препятствовало, признавалось темным. Человек имеет право знать и только на основании собственного свободного знания может решать сам за себя, что истина, что ложь. Все освободительные движения стремились к этой свободе знания. А вот теперь, через столько лет, больше того – через столько столетий, мы стали свидетелями страшной и убогой картины – обучения по приказу. И если таково положение с изучением религии, то намного ли лучше оно в других областях знания? Человеческое знание нераздельно, и если оно порабощено в одном, то порабощено и всюду. Вот над чем стоит задуматься в первые дни нового учебного года.

Мы говорили уже о том, как важно подлинно научное изучение религии. В университетах западных стран давно существуют кафедры сравнительного изучения религий – науки, стремящейся на основании данных археологии, антропологии, психологии и истории культуры восстановить ход религиозного развития человечества. И здесь хорошо видно все различие между научным и ненаучным подходом к религии. Ненаучность так называемой антирелигиозной пропаганды в том, что она рассматривает религию вне всякой исторической перспективы – как нечто единое и всегда равное себе. Как удивились бы те, кто слушает эту пропаганду, если бы до них дошли слова Райнхолда Нибура⁵⁹, одного из виднейших христианских мыслителей современности: «Ничто в Библии не поддерживает взгляда, будто религия как таковая есть непременно нечто хорошее. Напротив, ко многому из того, что принято называть „религией», Библия относится весьма подозрительно». И далее тот же Нибур говорит: «Религия как таковая очень часто вырождается в идолопоклонство и усиливает, а не ослабляет самообожествление людей, учреждений и народов. Религия и вера сами по себе совсем еще не положительные явления».

Иными словами, религия, как и решительно все в мире, требует изучения, анализа, оценки. Такое изучение началось давно, еще в XVIII веке, но расцвета своего, а главное – полной научности своих методов достигло в конце следующего века, в работах таких ученых, как Узенер, Дитрих, Хакман и особенно Шантепи де ля Соссе⁶⁰. Они-то и пошли путем сравнительного изучения религии с привлечением богатейших данных археологии, антропологии и психологии. Учеными установлено, что истоки религии и фактические ее признаки восходят к первобытным временам, к первым сведениям о человеке. Так называемый неандертальский человек, живший, по всей вероятности, за сто тысяч лет до нашей эры, уже хоронил мертвых с каким-то религиозным обрядом. Но, как было сказано, глубочайшая древность религии совсем не означает, что она изначально была возвышенной. Напротив, источниками этой примитивной религии могли быть страх, жестокость – все, что угодно. Для науки интересно ее развитие, и здесь нет примера более показательного, чем идея жертвы, свойственная всем без исключения религиям в любую историческую эпоху.

Вначале жертва была проявлением страха, желанием задобрить и «купить» более сильного. Человек отдает божеству лучшее, что у него есть, думая получить за это здоровье, богатство или другие выгоды. Но, как пишет один историк религии, жертва, несмотря на вполне земные и даже эгоистические ее корни, может развиться в один из благороднейших религиозных актов, став средством самоотдачи, благодарения и, наконец, соединения с высшей реальностью. Между жертвоприношением дикаря и учением Церкви о Христе, отдающем Себя в жертву всем людям для обновления и очищения их жизни, – бесконечный путь развития, углубления, одухотворения самого понятия жертвы. Говоря о ком-то, что он «принес себя в жертву» своему народу или какой-то идее, мы разумеем самое лучшее и высокое, на что человек способен, и уже не думаем о кровавых и страшных жертвоприношениях первобытной религии.

Таким образом, истинно научный подход к религии учитывает постепенную сублимацию, т. е. возвышение тех первоначальных чувств, из которых она рождается, с одной стороны и наполнение старых форм новым содержанием – с другой. И если честно применять этот метод, это приведет к объективному ее пониманию и оценке.

Основой религии является вера. «Я верю в Бога», – говорит верующий. И это значит, что он утверждает некий свой опыт. Этот опыт есть опыт внутренний. Он не поддается рационалистической проверке, как научная теория. А между тем враги религии в борьбе против нее сознательно или бессознательно делают всегда одну и ту же логическую ошибку – опыт веры, как и само исповедание веры, приравнивают к некой научной теории и затем доказывают (и по-своему очень даже убедительно), что при рационалистической проверке теория эта оказывается несостоятельной.

Но в основе, в исходной посылке остается ошибка, ибо вера – не рационально-научная теория. Никому ведь не приходит в голову проверять научно, утверждать или опровергать химией, физикой, математикой или биологией человеческий опыт человеческой любви. «Я люблю», – говорит человек, и, если он действительно любит, мы видим в нем свет, радость и вдохновение любви. И всем этим любовь не столько «доказывается», сколько показывается. Поэтому мы говорим: вера, как и любовь, принадлежит внутренней, сокровенной жизни человека. И как любовь для того, кто любит, так и вера для того, кто верует, не нуждается в доказательствах. А если так, то никакая проверка и никакие доказательства не могут их уничтожить или опровергнуть.

Но возможен и научный подход к вере. Подлинно научный подход к ней требует от нас по крайней мере признать, что во все эпохи человеческой истории, во всех странах и культурах мы находим опыт веры. Но этого мало. Подлинно научный подход требует также, чтобы мы по возможности попытались понять этот опыт изнутри. Так и поступают ученые, которые в своих научных поисках свободны от обязанности во что бы то ни стало веру опровергать. Именно они и стремятся всесторонне осмыслить человеческий опыт веры, а осмыслив – описать его. Давно уже сформировалась целая наука – философия и феноменология религии. Но о ней как раз ничего не знают, да и не хотят знать те, кто пытаются навязать миллионам людей свои убогие теории о «ненаучности» религии – теории, выводящие ее из экономики, социальных условий и чуть ли не из желудка.

В наши дни, когда человечество заблудилось на путях своей судьбы, следует свободно, честно и совершенно непредвзято поставить вопрос о вере, вникнуть в ее тайну – именно тайну, ибо все, что происходит во внутреннем мире человека, таинственно.

В следующих беседах я попытаюсь рассказать о том, как подходит к вопросам веры подлинная, т. е. свободная в своих поисках, наука.

«Сущность религии – это вера в фантастические и несуществующие сверхъестественные силы». Фраза эта взята из журнала «Наука и религия», где некто Беляев подвергает гневному разбору диссертацию Адлера о религиозной философии Ленина⁶¹.

Я привел эту фразу не случайно, она мне кажется ключевой в том разоблачении религии, типичным представителем которой является упомянутый Беляев, да и все прочие казенные идеологи так называемого научного атеизма. Их исходная точка приблизительно такая: научно доказывать и защищать религию, т. е. существование Бога, нельзя, но научно доказывать несуществование Бога можно и нужно. Я не знаю, чувствуют ли сами эти казенные идеологи парадокс своей позиции. Думаю, что в каком-то смысле чувствуют, иначе их разоблачение религии не было бы столь страстным и гневным. Настоящая наука таким языком никогда не говорит, ведь ее правда зиждется не на эмоциях и страстях, а на самоочевидности фактов и ясности доказательств. Но в этом случае самоочевидности и ясности быть не может по той простой причине, что объект доказательства, т. е. Бог, заранее объявляется несуществующим. А так как объект этот вообще не подлежит эмпирическому исследованию, то и все доказательство оказывается цепью запальчивых и надуманных утверждений. В худшем случае такие утверждения грубы и нелепы (вроде того что космонавт Гагарин «Бога на небе не видел»), в лучшем – туманны и исчерпываются ссылками на Ленина и Фейербаха.

Надо сказать, что тезис Адлера, который приводит Беляева в настоящее бешенство, а именно что существование религии по сути доказывает существование Бога, с методологической точки зрения неизмеримо научнее, чем все ухищрения «научного атеизма». Оно хотя бы не противоречит здравому смыслу, выраженному в известной пословице: «Нет дыма без огня». Действительно, если всегда и всюду, во всех обществах и всех культурах, на всех ступенях развития люди, и притом не одиночки, а множество, верили в Бога, что-то да должно служить причиной этой веры. Научный атеизм говорит: «Да, такой причиной была эксплуатация!» Но вот кончается эксплуатация, а люди верят в Бога. «Ну, тогда невежество!» – но вот мир покрыт сетью университетов, а люди, даже профессора, продолжают верить в Бога. «Пережиток прошлого!» – но со времени Галилея, Декарта, Вольтера и Фейербаха прошли столетия, а люди по-прежнему верят в Бога. «Выгода!» – но в Советском Союзе, например, уже пятьдесят лет как крайне «невыгодно» верить в Бога, но люди все еще верят.

Явление, с которым хотели разделаться в два счета, оказывается не только более живучим, но и неизмеримо более сложным, а это-то и выводит казенный атеизм из себя. «Ленин сказал...» Но почему я должен верить Ленину больше, чем Достоевскому и Толстому, академику Павлову и Тейяру де Шардену⁶²? «Фейербах доказал...» Да, но вот через сто лет ученый-геолог и антрополог Тейяр де Шарден доказывает обратное. «Фантастическая вера в сверхъестественное!» – в отчаянии твердит атеистическая пропаганда, но «сверхъестественного» в смысле таинственного, необъяснимого, магического в современных толкованиях религии гораздо меньше, чем в абсолютно недоказуемом догмате, будто коммунизм ведет к всеобщему счастью. Вот тут действительно вера и больше ничего, ибо все доказательство касается будущего, заведомо неизвестного. У веры же религиозной есть настоящее и прошлое, есть правда и красота религиозного искусства, есть удивительное счастье и радость святых, есть ни с чем не сравнимая глубина и красота Евангелия, такая глубина и красота, что книгу эту запрещают переиздавать.

У религии, короче говоря, фактов неизмеримо больше, и она, указывая на них, говорит: «Вглядитесь, вдумайтесь!» Она не призывает поверить сразу, но спрашивает: «О чем эти факты свидетельствуют?» А научный атеизм отвергает факты или же замалчивает их. Действительно, он фактически никогда не говорит о религии в ее подлинной сущности, а всегда о каких-то вторичных явлениях, недостатках, грехах представителей религии, но разве это спор, разве это наука? По существу, самое поразительное – это крах и банкротство пресловутого «научного атеизма». В мире масса неверующих. Но не потому они не верят, что кто-то что-то доказал «научно», а потому что нет у них опыта веры. И в мире есть масса верующих, и не потому они верят, что не дошла еще до них атеистическая пропаганда, а в силу своего опыта веры. Но если этот опыт есть, доказывать его отсутствие так же бессмысленно, как объяснять музыку Баха или древнерусскую икону «Капиталом» Карла Маркса.

Не пора ли хотя бы допустить, что в отношении религии Фейербах, Маркс и их эпигоны попросту ошиблись? Увлеченные своим экономическим анализом, они распространили его на все в мире, но оказалось, что великое множество явлений ему неподвластно. Неподвластно искусство, неподвластна любовь к Родине, неподвластна любовь и, конечно же, религия. И вот страшный размах кулака, который должен был, согласно теории, сокрушить религию безвозвратно, поражает воздух, ибо то, что он крушит, не имеет отношения к живой, опытной вере. И всякий знает, что без постоянной поддержки государства, партии, милиции и целого аппарата агитаторов вся эта «научно-атеистическая» пропаганда просто лопнет. Это совсем не значит, что все сразу поверят в Бога, но только то, что на вечном пути человеческого искания «научный атеизм» – скучная помеха, ибо он органически чужд последней глубине, на которой решает человек настоящие свои вопросы.

И наука, и философия, и религия суть прежде всего объяснение того, что есть. Или, может быть, лучше сказать – ответы на один вечный вопрос, который человек будет задавать, пока он человек. Вопрос этот: что такое бытие! Что значит существовать, быть, развиваться, жить? Для человека – и в этом смысле он одинок во всей необъятном многообразии существующего – вопрос этот еще усугубляется знанием человека о своей смертности, о хрупкости и кратковременности своего личного бытия.

Нет, не может быть человека, который бы не задумывался об этом страшном парадоксе смерти. Но ведь вопрос о смерти – это и есть вопрос о жизни, и не только моей личной жизни, жизни моего «я», но и о жизни мира, Вселенной, космоса. Если все во Вселенной подвержено смерти, а сама она существует вечно, то для чего? Часть людей, может быть даже большинство, однажды задавшись такими вопросами, потом в испуге отбрасывает их и начинает жить «сегодняшним днем», т. е. в постоянном забытьи. Для таких людей вопросы эти превращаются в «проклятые вопросы», мешающие жить, отравляющие те минуты доступного и незамысловатого наслаждения, какие способна подарить жизнь.

Уже в древности эпикурейцы⁶³ сделали своим лозунгом фразу: «Будем есть и пить, ибо завтра умрем» (Ис. 22:13). В наши дни техника этого забытья, техника отвлечения людей от всего, что так или иначе может их взволновать на глубине, достигла неслыханных размеров. Современная цивилизация есть, в сущности, цивилизация гедонистическая⁶⁴, от греческого слова «hedone» – наслаждение. Так называлось в древности учение, заявлявшее, что поскольку ни на один из «проклятых вопросов» человек ответить все равно не может, то лучше и не пытаться на них отвечать, а искать сиюминутного счастья. Но такой подход к теме «жизнь – смерть» мы называем сегодня обывательским. Обыватель – прежде всего тот, кто не хочет, чтобы его беспокоили глубиной или высотой, кто сознательно или бессознательно ищет от жизни лишь забытья. А если иногда гложет его глубоко внутри какой-то червячок беспокойства и страха (ведь вот время бежит, и с годами и старостью приближается смерть!), то он инстинктивно стремится беспокойство это заглушить шумом жизни, суетой повседневщины.

Надо прямо сказать, что в стремлении этом обыватель часто обращается и к религии. Есть обывательская религия, как есть обывательская наука и обывательская философия. Ведь если всерьез прочесть Евангелие, станет очевидно, что ничего успокоительного, утешительного, ничего из того, что нужно обывателю, в книге этой нет. Напротив, все в ней до бесконечности углубляет и заостряет те самые «проклятые вопросы». Углубляет и заостряет прежде всего тем, что ставит перед человеком невозможное, неслыханное требование: «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершенен» (ср.: Мф. 5:48). Уже одно это требование несовместимо, очевидно, с обывательской жаждой спокойствия, беззаботности, с обывательским идеалом маленькой, тихенькой «благополучной жизни». Евангелие, далее, говорит об узком пути самоотречения, жертвы, подвига: «Кто хочет спасти душу свою, погубит ее» (ср.: Мф. 16:25; Мк. 8:35; Лк. 9:24). Оно говорит о том, что богатому и даже надеющемуся на богатство невозможно спастись (см.: Мк. 10:23–24); оно зовет к такой высоте, к таким вершинам, на которых захватывает дух. Однако так сильна обывательщина в мире, что даже это учение, изнутри взрывающее всякую успокоенность, всякий минимализм, обыватель ухитряется обратить себе в помощь, в своеобразное оправдание обывательщины. И тогда сама религия становится обывательской.

Но то же происходит с наукой и с философией. Обыватель очень часто ссылается на науку: «Наука доказала, наука показала...» Но всякий хлебнувший науки знает, что ответы, найденные ею, ничто по сравнению с бездонными вопросами, которые каждый такой ответ поднимает; что чем дальше идет наука, тем очевиднее встает перед нею страшная тайна мира, в котором все так слаженно, так мудро устроено и где все наполнено тоской и бессмыслицей смерти, постоянно поглощающей жизнь. И тут все «научные доказательства» оказываются бесполезными. И Паскаль, оторвавшись в ужасе от телескопа, восклицает: «Меня ужасает молчание этих бесконечных пространств!»⁶⁵

Обыватель любит пофилософствовать, пощекотать нервы поэзией, музыкой, но запрещает себе понять, что и философия, и поэзия, и музыка – все то, что мы называем «культурой», родилось из того же испуга, из того же трепета, из той же попытки преодолеть мировую бессмыслицу, найти вечность во временном, обрести жизнь, про которую нельзя будет сказать так просто и страшно, как сказано у Толстого в «Смерти Ивана Ильича»: «И после глупой жизни придет глупая смерть»⁶⁶.

Человечество всегда, а не только сейчас делилось на обывателей и тех, кто, намного уступая им численно, с обывательщиной примириться не могут, зная, что настоящее, последнее призвание человека – бесстрашно вглядеться в «проклятые вопросы», которые ставит перед ним сам факт его бытия, и всеми способностями своего разума, души и сердца попытаться на них ответить. Особенность нашего времени в том, что кроме обывательщины как факта оно создало еще обывательщину как идеологию. Прежде в обществе и культуре живо было хотя бы знание о том, что обывательщина не есть высшая мудрость человека. Теперь, к нашему стыду, именно обывательщина провозглашается последним словом, последней истиной.

Лучшим, хотя, конечно, не единственным примером этой идеологии обывательщины является коммунизм, ибо он сознательно и якобы «научно» сводит всю человеческую жизнь к материи. Он отрицает само существование «проклятых» вопросов и человеческое счастье выводит из материально-экономической сферы, что и есть обывательщина в чистом виде. И потому истинная борьба сейчас есть борьба с обывательщиной как в жизни, так и в идеологии. И тут должны объединить усилия и религия, но подлинная религия, и наука, но подлинная наука, и философия – подлинная философия.