Индостан. Развитие Вишнуизма. Буддизм

Между тем как народы европейские отрывались мало-помалу от своего восточного источника, и общечеловеческая жизнь разбивалась более и более на частную жизнь отдельных семей, Индостан принимал в своём просвещении и в развитии своей синкретической религии характер местный, отчуждающий его от остального мира. Власть была в руках завоевателей, поклонников Вишну; но внутренние беспрерывные раздоры уничтожали силу властвующего племени и разрушали все начала государственного единства. Борьба о первенстве между династиями царей, ведущих род свой от луны, и других, ведущих род свой от солнца, засвидетельствована всеми поэтическими сказаниями древности; она была основана, вероятно, не на одних страстях мелкого властолюбия, но на разногласии в самом характере первоначальной религии Вишнуитов.

Самоё божество, став третьим членом индийской Тримурти, не было, как уже сказано, божеством самостоятельным. Оно не имело в начале своём той всеобъемлющей важности, которая принадлежит творческому Брахме или органически производящему Шиве, но соответствовало лицу бога-посредника, который создан был мыслью иранской при её первом слиянии со стихиями кушитскими. В нём не до́лжно искать ни Вела, ни Агура-Маздао, ни славянского Прабога; ему соответствуют второй Вел, Митра, Тор скандинавский и Белен или Прий (Фрейер Скандинавов). Но в этом унижении идеи религиозной и в переходе к человекообразию должно было повториться и повторилось первоначальное явление иранского мира: поклонение божеству под его двумя символами, огня и воды, и раздвоение веры по преобладанию одного или другого символа¹¹³. Движение Вишнуитов в Индостан было с северо-запада, колыбель их была в Бактрии, первенствующая стихия в религии была вода. Но во время этого движения разделение восточного и среднего Ирана (т. е. Ванов и Азов) не было ещё резко; между ними продолжалось общение жизни и мысли. Завоевания были общими (как видно из названия Аза-Вана, или Алф-Вана, Афган¹¹⁴), и, несмотря на преобладание ванского начала, стихия средне-иранская (преимущественное поклонение огню) должна была перенестись в Индостан вместе с водопоклонством. Раздор между родом царей лунных (т. е. поклонявшихся Вишну – воде, олицетворённому в сома, – месяце) и царей солнечных (т. е. поклонявшихся Вишну-огню, в Сурья-солнце) ведёт своё начало от разницы средне- и восточно-иранских религии. Кажется, можно ещё заметить в самом поэтическом характере двух царских династий, Раггуидов, хвалящихся Вишну-Рамой, и Пандуидов, следовавших учению Вишну-Кришны, разницу начала племенного, именно более воинственного и завоевательного (средне-иранского) в Раггуидах, более мирного и просветительного в потомках Панду. Парасу-Рама равно чужд обоим: он есть не что иное, как усвоение туземными Брахманами чуждого божества. Истинные Вишнуиты (кшатрии) не отвергали его, но унижали. Поэзия не вдохновлялась им и упоминала о нём (когда упоминала) с явным пренебрежением (смотри Раггу-Вансу в избрании жениха).

Среди мелких и тёмных движений Индостана, искони жившего дружной жизнью умствующей религии и философии, возведённой до верования, и утратившего своё высокое значение в поэтическом, но бесцветном синкретизме, готовилось новое великое явление, долженствующее изменить весь восток Азии, проникнуть в её ледовитый север и найти отзывы на материке, отделённом от неё бесконечной пустыней Тихого океана.

Вишнуизм по своему синкретическому характеру готов был принимать всякую религиозную стихию и усвоить себе все возможные мифы. Он примирился с Шиваизмом; он принял в себя Буддизм в виде аватара (Вишну-Будда); но не в духе Индии было оставить неразвитой основу учения буддистского и не в духе Буддизма было согласиться на такую унизительную сделку. В нём лежало глубокое логическое понятие о законе необходимости в мире проявлений; в нём жило высокое требование души человеческой на свободу внемирную и достижимую только посредством самоуничтожения. Мысль эта и чувство могли заснуть на время при измельчании религиозной жизни в Индостане; исчезнуть вполне они не могли: почва Индостанская была слишком плодотворна, слишком глубоко проникнута силами философского стремления. В конце II тысячелетия до P.X.¹¹⁵, в самом центре полуострова возник учитель сильный духом и внутренним убеждением; он воскресил, пополнил и пустил в общий ход тайное, древнее учение жрецов кушитских. Прозвание его осталось бессмертным и почти однозначащим с именем самого Божества; тысячи учеников толпились около великого учителя; чудные здания, носящие на себе первобытный характер пещерного поклонения (например, огромный храм в Цейлоне, пещера Панду-Ленская и др.), засвидетельствовали его торжество; Индостан жадно принял веру, исполненную духовных страстей и гордого самоотвержения; и наконец, когда после 14-вековой борьбы Буддизм был изгнан из стран пригангесских, он завоевал почти треть населения всего земного шара.

Невозможно определить истинное имя буддистского реформатора, оно исчезло или слилось с другими, которых нельзя считать собственно именами, но до́лжно принять за прозвища. Его, очевидно, называют иногда Готама; но самое имя Готама принадлежит глубочайшей древности и таинственным учениям первоначального Буддизма. В нём видно искажение формы, прославленной уже у Финикиян и которую можно проследить до самой колыбели Кушитства, до пред-исторической Эфиопии, именно формы Кадм. Эта форма отзывается в одном из вне-Индостанских названий буддистского реформатора, Самано-Кодом¹¹⁶. Имя же Саман или Шамен (области эфиопской) живёт ещё доселе, как имя будд и до сих пор в Абиссинии даётся духам пещерным. Другое прозвище того же учителя, Шакья или Сингга-муни представляет весьма много различных изменений и столько же различных толкований. Окончание его муни ясно: в нём заключается идея отшельника-мудреца; в первой же половине, может быть, скрывается то же самое слово, которым обозначена в Индостане философская школа, весьма близкая к Буддизму, – Санкхьа¹¹⁷. Века скрыли имя реформатора и исказили его прозвище. Легенды о его жизни, исполненные басен и нелепостей, не представляют никакой опоры для исторических исследований: все они принадлежат к векам довольно поздним и составлены из сброда всех возможных сказаний. Многие из них составлены после P.X., следовательно, веков 12 после лица, которого биографию они заключают. Так, например, в иных соединяются подражания рассказу о Раме, натягивающем лук царя Джанаки, и подражания евангельскому рассказу о Сретении.

Сначала, когда ещё учение Шакья-муни не объявляло притязаний на единовластие в Индостане, все другие религии, впитавшие в себя дух терпимости вишнуитской, жили с ним мирно и позволяли его распространение. Уничтожение каст, основное постановление Буддизма, противное Брахманам, находило сочувствие в Вишнуитах и Шиваитах; ибо ясно, что резкое разделение каст, угнетение низших и совершенное их уничтожение появилось уже в сравнительно позднее время, когда гордые страсти Брахманов, рассвирепевшие в борьбе, нашли себе простор после окончательной победы. К этой эпохе мирного пребывания Буддистов в Индии относится основание секты Яйнов, враждебной всем другим сектам (особенно же чистому Брахманству) и между тем поклоняющейся почти всем мифическим лицам, занятым ей у древнейших верований. Связь её с Буддизмом обличается в преимущественном почитании Гаутамы и его следа (прабат) и в пещерном богопоклонении; но несмотря на временное её преобладание в Индостане, её мелкий характер (нечто похожее на обоготворение героев), спасший её от жестоких преследований, не позволил ей никогда иметь сильное влияние на судьбу человечества и на его умственное развитие. Поклонение же героям вытекло из коренного учения Буддистов весьма естественным образом. Уничтожение личности божественной и обращение её в отвлечённое понятие о духе повело к мысли, что отвлечённое понятие принимает существенность (конкретизируется) в человеке и не в человеке вообще, но в некоторых людях. Таков смысл Яинства, таково значение и позднейшего Ламаизма.

Нет сомнения, что Ламаизм предполагает постоянное воплощение не Будды собственно, но его пророка. Такое понятие, удаляющее, по-видимому, мысль о воплощении самого божества, сбивает учёных: они забывают, что коренной характер Буддизма есть идея о божестве самоуничтожившемся. Оно обратилось в отвлечение, которого конкреция невозможна. Частные же проявления одни только и дают существенность истинно несуществующему богу; поэтому высшие пророки суть единственные возможные его воплощения. Здравая критика не может не заметить многих точек соприкосновения и даже вообще разительного сходства между древним учением кушитских жрецов и новым Гегелизмом. Ещё недавно в этой философской школе возникло даже, как известно, яинство¹¹⁸ (поклонение героям). Ход человеческой мысли всегда тот же: и смешно, и жалко, и всё-таки не совсем в ссоре с логикой.

К той же исторической эпохе относятся, по всей вероятности, или по крайней мере, бо́льшая часть поэм или легенд, в которых соединяется имя Будды с именами других богов Индостанских, представленных в виде его служителей. Эти поэмы, в которых поэтического очень мало, имеют значение историческое и представляют повторение одной и той же идеи, именно, что всякая мудрость есть только преддверие и слабое начало мудрости буддисткой.

A priori можно угадать, что чаще всего должны были встречаться соединения Будды с Шивой. У них одна колыбель (область Кушитов африканских), одна эмблема (чарка), одна основа логическая, связанная с прямой противоположностью духовного созерцания. Действительно, легенда о Матсиендре (иначе Локесвара) представляет совершеннейшее слияние Шиваизма с учением Будды¹¹⁹.

К несчастью, невозможно проследить с совершенной точностью распространение Буддизма по Индостану и вне его пределов. Множество легенд и желание примирить их запутало всё летосчисление: каждый из великих учителей буддистских является по нескольку раз, и трудно определить, которые из хронологических данных ближе к истине.

Так, например, несколько Амитабга, несколько Шакья-муни и Авалокитсвара жили будто бы в разные времена.

Разбор этих частностей принадлежит монографиям; общий же ход человеческого развития в его отношении к Буддизму довольно ясен. От времён Шакья-муни до великого царя Викрамадитья (т. е. от XII до I века прежде P.X.), несмотря на частные и временные гонения, возрождённое учение Будды продолжало усиливаться и распространяться не только в самом Индостане, но и далеко за его границами. Кашмир и Кабул приняли проповедь Шакья-муни за несколько веков до P.X. В Цейлоне Буддизм сделался первенствующим верованием в IV-м столетии и, может быть, даже ранее; наконец, бесконечный простор Китая открылся для Буддистов лет за шестьдесят до нашей эры в царствование Минг-ти из династии Хан. Политическая история Индостана не представляет великих потрясений, подействовавших на мир, но духовная жизнь его разлилась далеко на север, восток и юг. Когда наступило время борьбы Буддизма с другими религиями, он пал перед их воинственным напором; но результаты самой борьбы представляют два факта, весьма замечательные. Первый тот, что новый Буддизм уцелел или восторжествовал именно в тех областях, которые ему искони принадлежали по своему племенному или умственному началу (например, в Цейлоне, в Кашмире, в Китае и Тибете), и погиб в области искони иранской по племени и духу, в междуречье Ганга и Инда; второй тот, что Вишнуизм мелкий человекообразный, потерял в Индостане своё первенство и, что Брахманство возвратилось на короткое время к своему первобытному глубокому значению.

Без сомнения, нет явления в истории человечества (кроме христианства), которое бы величием своим и влиянием на развитие человеческой мысли и всемирным значением равнялось Буддизму.

Магометанство исключается из этого сравнения. Всё великое в Коране принадлежит началу христианскому. Величие Буддизма принадлежит собственно ему самому. Горячий прозелитизм, живой плод любви к истине и к человечеству, отличает его последователей и выражается в таинственном поклонении следу Будды (прабат), но этот прозелитизм кроток, полон самоотвержения и смирения. Правда, что чувство любви, пробуждённое в душе Буддистов, доходит до бессмыслия, ибо уравнивает человека с животным; правда, что самая любовь и самопожертвование теряют своё высокое достоинство, ибо высшее совершенство признаётся не в любви, а в совершенном бесстрастии; но чудная чистота аскетического верования, сопряжённая с пламенной проповедью, геройство мученического терпения и, наконец, высокая гордость духа, ищущего своей свободы в самоуничтожении, – всё это вместе составляет целое, которому ни самохвальная Европа, ни весь остальной мир не представляют ничего подобного. Буддизм ожидает и заслуживает монографии. Мы уже сказали, что в мире религии он совершенно соответствует Гегелизму в философии, следовательно, стоит во столько же выше его, во сколько религия сама выше философии или полнота верования и жизни выше отдельного мышления. Добросовестная и внимательная критика учения Шакья-муни и его последователей от Ламаизма до Яинства найдёт все оттенки гегелиевой школы от её крайнего правого до крайнего левого фланга, соединяя таким образом возможность верования, доведённого до самого нелепого суеверия, и явное безверие, не способное к возврату. Существует ли Будда вне своих проявлений? Может ли дух конкретизироваться в своей полноте и конкретизируется ли кроме мира?

Самое величие Буддизма и в то же время прямое его стремление к безбожию должны были вызвать сильное противодействие Брахманов. Брахманы призвали на помощь худшие страсти человечества, своекорыстные выгоды высших каст, мерзость религиозной аристократии и все низкие и вещественные стремления души к сладострастию и разврату. Брахманы употребили гнусное насилие, облили Индостан кровью миллионов страдальцев. Брахманы торжествовали не чистое торжество, став несравненно ниже побеждённых Буддистов и почти на один ряд с Доминиканцами Испании или крестоносцами в Далмации и северной Германии; но в то же время Брахманы пробудили в своём отечестве древне-иранскую идею, чистое понятие о существовании божества, о его свободном творчестве и о возможности свободы в мире проявлений. Этой славы не до́лжно забывать. Самые бесчеловечные гонители Буддизма были в то же время великими мыслителями и философами. Но истина не может торжествовать в союзе с ложью и злом. Победа Брахманства была бедствием для человечества. Гнёт власти лёг тяжелее на нижние касты. Религия, ненадолго очищенная, приняла характер большей свирепости и вскоре утратила свой прозрачный символизм. Священные книги (как то законы Ману и даже отчасти Веды) были совершенно искажены примесью и вставками. Поэзия потеряла свою весёлую и вдохновенную свободу; жизнь заковалась в формы искусственные. Кроткая власть Вишнуитов заменена железным игом мешаных сект, оправданных в глазах Брахманов только одним, – ненавистью к Буддистам. Индостан, изгнав духовную реформу кушитскую, унизив чистое Брахманство до грубо-политической религии и в то же время утратив художественное вдохновение человекообразного Вишнуизма, сделался неспособным к новым великим явлениям внешней жизни гражданской или внутренней жизни духовной. Словесность никогда уже не являлась в том блеске, которым она окружила престол Викрамадитьи; и во всеобщем упадке, в грязи разврата и бессмыслия, первенство и народное поклонение и даже власть достались почти везде самому грязному из всех верований Индостанских, искажённому наследию Кушитов, Шиваизму.