Развитие эллинской жизни. Спарта и Афины

Очевидно, такая система могла возникнуть только в такой стране, в которой религия никогда не обнимала собой всю жизнь человека. Такова была Европа. Она должна была проявиться первоначально в области, в которой дружинное устройство напрягало все силы отдельных лиц, и в которых человек был единственным предметом религиозного поклонения. Такова была Эллада. Она могла торжествовать только в такую эпоху, когда все древние учения, слившись в один бессмысленный синкретизм, утратили своё прежнее величие. Такова была эпоха последних царей персидских.

Около того времени, когда Эллада признала необходимость видимого символа своего единства и избрала игры олимпийские в эру общего летосчисления, отдельные её области стали искать утверждение своего внутреннего единства в строгих и положительных формах писаного законодательства. Дорийцы и особенно Лакедемон, по своему чисто дружинному характеру, чувствуя в себе наименьшую силу жизни органической, первые подчинили себя условности законов ещё прежде назначения общей эры. Спарта до Ликурга ещё содержала все стихии, развившиеся вполне после него; но его законодательство, содержащее в себе освящение этих стихий, возвысило их в степень сознания и, следовательно, придало им несравненно большую силу. От этого-то истинная история Спарты начинается со времени Ликурга.

Вообще принимается за правило, что законы древности возникали совершенно органически из самой жизни древних общин, и книжники по части права готовы всегда признавать превосходство этих законов перед законами новейших времён. В таком взгляде есть примесь лжи к бесспорной истине. Действительно, всякое законодательство древних времён содержит в себе довольно полное отражение внутреннего духа той области, для которой оно создано; но с другой стороны оно не содержит простого утверждения обычаев или перевода обычая в закон (за исключением может быть, Римского права, созданного не родом, а постепенно). Все государства Эллады были основаны бродящими дружинами и сохранили печать своего происхождения; поэтому все носили характер условности и допускали в себе перемены чисто условные, требуя только, чтобы эти изменения не были противны духу общего древнего условия. Из этого начала можно понять обычай законодателей назначать срок для опыта над их законами.

Спарта ликургова была оседлым станом воинов, вечно готовящихся к войне; разделение сословий было не что иное, как разделение войсковых отрядов по их опытности и вооружению. Брак имел одну цель – пополнение рядов, редимых старостью и смертью; от того непорочность брачного ложа могла быть законно и безнаказанно поругана. Новорождённый младенец был рекрут дружины и подлежал её суду на жизнь и смерть. Юноша не принадлежал семье (которой существование было действительно только терпимо, а не освящено), но государству, воспитывающему его для будущих сражений. Наконец, взрослый гражданин должен был чуждаться художества и науки и знать только одно искусство – гимнастику, одно занятие – примерные битвы, в которых нередко проливалась кровь беззащитного илота. Такое строгое устройство общества, такое постоянное стремление всех помыслов к одной цели не могло оставаться бесплодным: Спарта заняла, бесспорно, первое место в союзе Эллады и управляла им по своему произволу. Железная воля, несокрушимая сила.

Но Спарта не могла достигнуть великого мирового значения. В самом основании её законов была чудовищная безнравственность, дикий эгоизм, против которого восстаёт душа человеческая. Односторонность военного быта была объявлением постоянной войны всем другим народам и вызовом на их ненависть. Наглая, ничем не прикрытая гордость была постоянным оскорблением для всех других племён и не искупалась ни нравственной чистотой, ни благородством духовных стремлений; самая политическая деятельность Спарты была деятельностью войска, а не государства. Она могла поработить, но не могла завоевать, ибо не принимала побеждённых в живой организм общества и поэтому не приобретала новых сил с приобретением новых областей. Восторженность военного удальства составляла единственную страсть Лакедемонца, но это удальство было скованно оседлой жизнью и не могло развиться в полном разгуле, как у народов кочевых. Восторженность дружинного строя была единственной страстью всего Лакедемона; но мир требует разума от силы, чтобы ей покориться.

За всей ограниченной, односторонностью спартанского общества, оно оставалось вполне эллинским не только по составу своего народонаселения, но и потому, что повиновалось общему закону Эллады, закону красоты и стройности. Гармоническое и музыкальное чувство проникало всю государственную дружину. Размеренные и ладные движения придавали войску грозную прелесть, увеличивающую его силу и внушающую страх врагам. Строгий лад и, так сказать, ритм жизни придавал каждому отдельному лицу часть той гармонической красоты, которая запечатлелась на произведениях эллинского художества, и отражался в самой душе Лакедемонца, заключая его помыслы в строгую согласность закона. Таким образом, чудные явления самоотвержения и величия являлись нередко в истории республики, не искупая, однако же, глубокого духовного безобразия её начал. Дорийская Спарта связывалась со всей Элладой; она была возможна только в Элладе, но представляла одну напряжённость вещественных сил. Глава лучших эллинских общин, ионийские Афины, представлял напряжённость сил нравственных и духовных.

Политическое значение Афин казалось ничтожным до персидской войны. Жители их хвалились тем, что они одни изо всех Эллинов были туземцами, а не пришельцами¹⁸⁰. Нельзя принимать вполне такого показания. Признавая себя Эллинами, следовательно, выходцами из Севера, признавая себя ионийцами, следовательно, отраслью семьи, которой переселение было всем известно, они не могли иметь законного притязания на туземство. Очевидный смысл их рассказов о себе был тот, что они первые изо всей эллинской братии основали себе постоянное жилище и что, не завоевав, но приняв в свой состав старожилов Аттики, они усвоили себе права и религиозную святыню туземства. Действительно, состав государства, изменение династии без внутренней борьбы, медленный переход из наследственного единодержавия (кажется, военно-религиозного) в избирательную монархию¹⁸¹ и потом в республику и разделение на филы¹⁸², носящие ещё в своих именах признаки родового устройства, – всё указывает на мирное поселение и на органическое слияние пришельцев и туземцев.

Критика имеет полное право признавать ионийский переход древнейшим изо всех эллинских переселений уже и потому, что народы восточные знали всю Элладу под названием Ионии. – Трудно угадать истинную этимологию имён, под которыми слыли разные семьи Эллады. Слово Дории может быть связано со словом означающим копьё и соответствует их воинственному характеру. Сличая имена многих мелких племён в Малой Азии с корнями обще-иранского наречия, можно предположить, что и имя Ион связано с корнем слова юн, герм. юнг, лат. juvenis и что оно перешло от побеждённой семьи восточно-иранской к её эллинским победителям, или, что оно возникло ещё тогда, когда на границах Фракии славянские общины сливались мало-помалу с западно-иранскими, пеласгскими, для составления эллинских дружин.

Внутренняя жизнь Афин не сковывалась строгими законами и представляла многие признаки органической общины, в которой ничтожность быта семейного одна указывала на первоначальное бездомство. Личная свобода находила себе простор почти неограниченный и часто своими буйными страстями возмущала спокойствие и безопасность государства. Внешняя деятельность Афин проявлялась редко и без последовательности; но зато она представляла вспышки благородных и бескорыстных страстей, привлекающих невольно сочувствие других народов.

Так, например, самые Афиняне ничем не гордились столько, сколько своей полусказочной победой над Фивами за трупы Аргивцев, погибших в войне Эдипова наследства. Так они первые вызвали малоазийских Эллинов на восстание против персидского насилия и подали им руку помощи братской, хотя бессильной.

Понятно, почему Лакедемон, несмотря на сравнительную ничтожность Афин, питал к ним глубокую зависть¹⁸³ и радовался их бедствиям и почему древнее предсказание¹⁸⁴, внушённое ясновидением народного чувства, грозило Спарте борьбой с Аттикой.

Афины были уже при Пизистрате духовной столицей Греции. Важность их в этом отношении возрастала по мере уничтожения просвещённейших за-эгейских областей Эллады, утративших под чужеземным игом возможность самобытного развития. Персидское нашествие поставило Афины на неожиданную высоту. Несмотря на то, что победа платейская была приписана железной твёрдости лакедемонских гоплинов и что спартанские цари были главными начальниками союзных войск, память о спасении Греции от восточного нашествия неразрывно связывается в мысли человеческой с именем Афин, искупивших страданиями свободу братий. Чувство поэтическое в этом случае не обманывает. Эллада была действительно спасена порывом Афинян более, чем силой Спарты. В то время когда Фивы, менее всех других областей пропитанные эллинским духом и с горем вспоминающие своё прежнее владычество, становились в ряды ксерксова войска, когда Аргос, угнетённый Лакедемоном, отказывался от войны и обещал покорность восточному царю, когда самый Лакедемон трепетал: беспечное, страстное мужество Афин давало жизнь всему эллинскому союзу, внушало бодрость всему эллинскому ополчению. Перед их смиренным геройством укрощались мелкие страсти отдельных общин, беспрестанно готовых восстать против гордости лакедемонской. Войска всех городов толпились с надеждой около подвижной твердыни спартанской дружины, но они были увлечены вольнолюбивым восторгом Афин, чуждым всякому местному и тесному эгоизму и выражающим в себе духовное стремление всей Эллады и гордость обще-эллинского племени.

Живые и простодушные описания Геродота резко выказывают разницу Афинян и Спартанцев. Эти ждут нападения персов, те бегут ему навстречу.

Победы при Саламине и Платее и слабодушие Ксеркса спасли Грецию. Новая эра величия и поэтической жизни наступила для неё. Разрушенные и опустошённые Фивы¹⁸⁵ надолго исчезли с исторического поприща; Аргос, отказавшийся от участия в священном деле, утратил всё своё значение.

Геродот говорит о каком-то признанном родстве между Персией и Аргосом, городом мифического Персея. Принимать все рассказы греческого историка за дело – смешно, но и отвергать их без причины – не позволительно. Не до́лжно забывать колонии фригийские при Тантале и можно допустить, что память об азийском происхождении, хотя затемнённая и искажённая, ещё не совсем исчезла в Аргосе. Если вспомним, что Персей, также как и конь его – Пегас, принадлежал ещё не к сказочному человекообразию, но к светлому символизму Ирана¹⁸⁶, что Персей неразрывно связан с Ираклом, что какие-то предания о Берзине¹⁸⁷, проповеднике огнепоклонства в западном Иране, сохранены нам ещё древними писателями, что Берзин, кажется, не что иное как символ огня, что по показанию Геродота Персы считали Персея (вероятно Берзина) Ассирийцем¹⁸⁸ ; можно проследить один из источников просвещения древней Эллады до предгорий араратских. Для всякого беспристрастного критика явно тройственное начало этого просвещения, в котором слились северное (человекообразное), южное (вещественно-символическое) и восточное или средне-иранское (духовно-символическое). Последнее отличается от двух первых отсутствием богов и преобладанием героев, т. е. формы, в которой проповедник сливается со служебным духом, а имя божества остаётся неизреченным. Переговоры Аргоса с Персией подтверждают то, что уже сказано было о синкретизме греческой мифологии, – синкретизме бесспорном так же, как и двойственность племенного состава из западно-иранского Пеласга и восточно-иранского Фракийца.