Персия. Манихейство. Хозрой и Ираклий

Персия и Византия должны были первые почувствовать силу ислама и отразить его воинственный напор; но ни та, ни другая не были способны к великим напряжениям, Персия ещё менее Византии. Древнее учение Ирана не умирало в области индо-персидской с самой реформы Зердушта; оно пережило державу Кеанидов и Гистаспидов; оно уцелело в народе под владычеством Эллинов, вступило снова, хотя в грубых и искажённых формах, в свои государственные права при диких потомках Парфянина Арсака и явилось во всём своём первобытном блеске, хотя не без примеси полукушитского поклонения Астарте бактрийской⁹⁵, при династии персидских Сассанидов. Сассаниды не были дикарями, несмотря на свирепость многих законов и на обычность кровавых казней. При них цвели искусства; древне-зендский язык, посвящённый (как санскрит в Индустане) предметам религиозным, обогащался новыми произведениями⁹⁶; язык пехлеви (как кажется, западно-иранский, судя по великой примеси семитических начал) создал новую словесность поэтическую и историческую, ныне погибшую, но оставившую следы в преданиях. Многие начала образованности эллинской были приняты народами иранскими, многие начала мысли древнейшей уцелели на бактрийском Востоке, где они впоследствии слились с мыслью и поэзией Аравии при Газневидах и Саманидах; любовь к науке и отвлечённому мышлению продолжала ещё оживлять потомков великой Средне-Иранской семьи; но живее всех других стремлений выражалось ещё стремление к уяснению религиозных понятий. Так, в самом начале сассанидской династии, торжественным собранием магов было установлено учение о зависимости злого начала от свободного творческого духа, согласно с древним преданием, и отвержено позднейшее, сильно распространившееся учение о равносильности и равновечности начал добра и зла⁹⁷. Но утраченная чистота предания уже никогда не восстановляется. Внутренняя слабость зороастризма (неясное понятие о свободно-творящем духе Зеруана-Акерене, нелогическое отношение духа злого к его необходимо злым созданиям, и, следовательно закон эманационный; произвольность мифов и, кажется, отчасти примесь женского антропоморфизма) осталась. Земле иранской не суждено было развить вполне и увенчать древнее иранское учение; но восстановленный магизм Зердушта ещё не был уличён во лжи: он мог бороться и боролся с учением дома израильского, уже обнявшим всю южную и западную Европу, всю Сирию и Египет. Медленны были успехи христианства за Тигром, упорны сопротивления магов и древних народных поверий. Впоследствии внутренние раздоры церкви ещё более замедлили её распространение на Востоке, а политическое торжество её в римском мире подняло против неё политическую вражду и политические гонения в области мидо-персидской, очевидно не без собственной вины христиан, утративших чистоту христианского духа.

За всем тем христианство росло и проникало далее и далее. В пятом или шестом веке после P.X. оно, кажется, уже открывало себе пути в Китай и основывало мелкие общины в Индостане, а в третьем уже без сомнения считало многих последователей, а вскоре и мучеников, не только в среднем, но и в восточном Иране и в Бактрии, старой колыбели кроткого индо-славянского племени. Трудно было завоевание мира восточного: в нём древняя вера ещё не умерла, как в мире эллино-римском. Разум не уяснил себе внутреннего противоречия в основе своих учений, и человек не требовал Бога, ибо ещё не лишился его. Учители же церковные, прельщённые видимой своей победой на Западе, уже не довольствовались проповедью слова, не только лучшим, но и единственным своим оружием, а искали внешней опоры в связях с миром римским и призывали на себя справедливое гонение дерзкой нетерпимостью, разрушающей древние храмы народов, ещё необращённых, или доброжелательством Империи, близким к государственной измене. Христианство, торжествующее после Константина, слабело от соблазна своего политического торжества. Правители Персии последовали примеру прежних императоров и ужасными казнями стали останавливать распространение враждебного учения, но гонимые христиане уже не были невинными страдальцами декиевых времён. Вступив в неразумный союз с вещественной силой и властью, они часто были или, по крайней мере, казались, преступниками, и нравственное чувство народа не вступалось за мучеников искажённого учения. Вскоре раздоры церкви дали новое оружие против неё. Расколы, гонимые в Империи, искали убежища в пределах Персии, и расчётливое гостеприимство Персии покровительствовало беглецам, естественным врагам своего прежнего отечества. Несторианство, учение, не примиряющее в себе Божества и человечества, следовательно, логически слабое и не способное к бесконечному развитию, но возникшее очевидно из односторонности древне-иранского взгляда на предание, утвердилось в иранской стороне и вытеснило почти совершенно живое и глубокомысленное учение соборов.

Таким образом, распространение христианства на Востоке было остановлено на многие и многие века; но не без следов осталось его влияние на Персию. В ней пробудилось на время живое стремление к вопросам духовного знания; прежние верования ослабли и возникли новые, распространившиеся со временем далеко на запад, сильно проявлявшиеся в империи византийской, сливавшиеся с политическими смутами южной Европы в продолжение средних веков, и теперь ещё не совсем исчезнувшие, несмотря на временное торжество магометанства и окончательное торжество христианства. Таково учение Манеса⁹⁸. Рождённое в западном Иране и довершённое во время пребывания Манеса на границах Индостана и в пещерах Гиммалаи, оно соединило в нестройный синкретизм христианство, магизм, ассирийскую и египто-палестинскую гнозу с древнейшей гнозой – буддизмом индостанским. В этом смешении исчезало начало христианское: от него оставались только имена и символы с утраченным смыслом. Магизм, входящий в состав манихейства, был уже далёк от древне-иранского предания (зердуштова и израильского): он содержал в себе, по учению Магузеев⁹⁹, верование в безусловное начало зла, следовательно, идею вечного и необходимого двойства. Гноза юго-западной Азии, которой следы в манихействе явны во многих положениях, особенно же в символе ладей¹⁰⁰ (общем всем мифам Египта, Ираклу Тирскому и, как кажется, Хону Ассирийскому) была уже переходом из учения иранского в учение кушитское¹⁰¹. Она заменила начало творчества началом полусвободной, пантеистической эманации, содержала скрытое положение об органических, следовательно, двойственных эонах; и разрешалась в необходимом очищении и возврате эонов к божественному самопознанию. Наконец, буддизм, протестантство шиваитское, полное признание законов необходимости во всем мире явлений, допускал возможность свободы только в ничтожестве и, следовательно, совершенно уничтожал мнимо-иранскую основу новой веры. Манихейство принадлежало вполне кушитскому миру и, повинуясь законам этого мира, обращало молитвы, символ, таинство, и даже всю жизнь со всеми её подробностями в бесконечное заклинание¹⁰². Главное же начало манихейства (как уже заметила учёная Германия) заключалось или, сказать вернее, невольно разрешалось в буддизме. Это древнее, строгое, глубокомысленное и логически твёрдое учение по своей внутренней последовательности способно ко всем примесям, потому что оно окончательно перерабатывает и подавляет всякую чуждую стихию, и манихейство было не что иное, как западный буддизм с меньшей строгостью логической (ибо заменяло внутреннюю необходимость явления свободного духа в рабском веществе внешнею случайностью пленения вечного духа в вечном веществе), но с большими притязаниями на стремление нравственное (ибо признавало в вещественном явлении не только страдание, но прямое нравственное зло).

Несокрушимая твёрдость и всепретворяющая сила древнего шиво-буддизма обличились в манихействе, как и во всех религиях, к которым он примешался, как и во всех философских учениях, которые приняли его в свой состав, и особенно как в новейших школах философской Германии, когда они от аналитического процесса критики решились перейти в творческий синтезис. Иначе и быть не могло; ибо шиво-буддизм, несмотря на все свои прихотливые символы, есть не что иное, как признание наукобразной логики мира. Он, и он один, заслуживает имя науки, точно так же как одно израиле-христианское предание носит на себе истинный характер предания. Все прочие верования или учения представляют только более или менее жалкую и нестройную смесь науки с преданием, и их развитие в самопознании человеческом ведёт за собой необходимое освобождение науки, предоставляемой своим собственным силам.

Новая религия, основанная Манесом, не могла иметь великого торжества по явной произвольности своих основ, по недостатку последовательности и по многим внутренним противоречиям и особенно по явной многосложности своего синкретизма; но многих соблазнила её таинственность, духовная гордость и затейливая символика, и она распространилась быстро не только в Иране от Гималаев до Евфрата, но даже в областях империи византийской. В самом Иране она сделалась предметом гонения, и Манес кончил жизнь в жестоких казнях, как мученик невольного самообольщения или как жертва правосудия, наказывающего преднамеренный обман. Многие последователи его отступились от учителя и возвратились к прежним верованиям или разбились на мелкие секты, почти незамеченные исторической критикой, хотя можно бы было проследить их влияние в современных нам Друзах и Курдах и в исторически важных измаэлитах, грозе всего халифата и даже европейских государей. Скоро прошло волнение, произведённое манихейством; но его явление, так же как многосложность стихий, вошедших в его состав, показывают, как сильно и разнообразно было религиозное движение в Персии при династии Сассанидов. Это движение не успокоилось в окончательном примирении и, следовательно, не могло упрочить государства, но оно было признаком великой умственной деятельности и объясняет временное усиление царства персидского. С одной стороны, на него тяготела уже ослабевшая, но ещё неистощённая громада Рима, с другой – так называемые Гунны или Скифы, остатки древнего бактрийского или индо-славянского мира, временно окрепшего под влиянием Эллады, снова упавшего и окрепшего в первых веках после P.X. от примеси воинственных финно-турецких семей, вытесненных из средней Азии другими сильнейшими семьями того же племени. Долго страдала Персия; долго платила она дань своим восточным соседям или тратила свои силы в утомительной и бесплодной борьбе с беспрестанно нарастающим напором Турок, будущих её завоевателей; наконец, пользуясь раздорами гунно-турецких народов и падением собственно гунского царства (Гуннов Эвфалитов), она свергла с себя их тяжкое иго, освободилась от дани, завоевала многие области на востоке и обратила силы свои на римскую империю, уже почти задавленную северными дикарями. Жестока была борьба, и с трудом уцелела Византия. Двое Хозроев, блистательнейшие и последние цари из воинственной династии Сассанидов, подняли Персию на давно забытую высоту. Нуширван, сокрушив надолго северо-восточные племена Гунно-Турков, отнял у византийцев много областей при Евфрате и Кавказе, подчинил власти своей или, по крайней мере, державному союзу многие семьи аравийские, дотоле признававшие владычество Рима, и едва мог быть удержан от дальнейших завоеваний силой Византии, окрепшей при Юстиниане, и его великими полководцами (из которых славнейший, Велисарий, был Славянин, так же как и сам император), Парвиз, возведённый на престол помощью Маврикия, пользуясь сильным напором аваро-славянских полчищ при Фоке и Ираклии, завоевал Армению, Сирию и Палестину, разгромил Египет, сокрушил христианских союзников Империи в южной Аравии, овладел Малой Азией и несколько лет сряду держал в осаде Царьград, обложенный в то же время с северной стороны аварскими дружинами. Превосходя деда своего Нуширвана в хитрости, в предприимчивости воинственной и в честолюбии, Парвиз уступал ему в государственной мудрости, в любви к просвещению и в доблестях человеческих. Ужасна была схватка одряхлевшей Византии с духовно-дряхлой Персией. Все области Империи, даже и те, которые издавна не видели врага (как Египет) были опустошены и разграблены, покрыты развалинами и залиты кровью; но когда неустрашимый Ираклий, откупившись на время от Аваров и связав их навсегда цепью славянских поселений (Хорватов, Сербов и др.), призванных им с севера от Карпатских гор, обратил все силы свои на восток, древнее искусство римского воина восторжествовало снова, как и всегда и во всех войнах. Вся страна от моря до Тигра признала снова власть императора; торжествующие войска византийские проникли в соседские области Хозроя и в его роскошную столицу; старый Парвиз погиб без славы, и Персия купила постыдный мир уступкой всех своих прежних завоеваний и покорностью всей воле победителя.