Мухаммед. Характер ислама

Христианство, униженное в глазах иноверцев беспрестанными раздорами религиозными и глубоким развратом христианских народов, не было понято во всей своей простоте и строгой последовательности своих положений. Ревность его проповедников остыла или была поневоле обращена на внутренние междоусобицы церкви. Оно являлось многосложным сбором учений и обрядов случайных и мало связанных между собой. Еврейство, учение простое и строгое, связанное с племенами аравийскими общим преданием и распространявшееся нередко посредством проповеди (как видно из обращений к мозаизму в I веке до P.X. и в I веке после P.X. и особенно из обращения иеменского царя Тобба в начале IV столетия), было неудовлетворительно по скудости загробных обещаний, по излишеству законных обрядов, и особенно по своему характеру религии ожидающей, а не исполненной, и ожидающей уже не духовного совершенства, но вещественного торжества. Сабеизм и идолопоклонство, ещё не погибшие, даже временно торжествующие, были слишком грубы, вещественны и заклеймены неразумным произволом для долгой борьбы с другими высшими началами. Внутреннее брожение мысли ожидало выражения. Оно явилось около конца VI века в лице измаэлита Мухаммеда. Бедный Аравитянин, хотя из весьма именитого рода, одарённый редким мужеством, умом, необычайным, восторженным красноречием и высоким даром поэзии, он был совершенно сведущ во всех преданиях своего племени, исполнен презрения к многобожию, отчасти знаком с христианством в его несторианском искажении и с учением Евреев. С ранних лет почувствовал он стремление к преобразованию своей родины, к слитию в одно целое разнородных начал, которых борьба волновала всю Аравию. В начале VII века явился он проповедником нового учения, основанного, как мозаизм, на предании рода авраамова и на единобожии, богатого надеждами на блаженное бессмертие, признающего себя за исполнение всех прежних обещаний, проникнутого и облагороженного многими уроками, занятыми у христианства, особенно же глубоко и во всех своих подробностях согласного с жизнью и требованиями племени, из которого оно возникло.

Коран, возведённый в религию быта аравийского в его простоте и аравийского характера со всеми его оттенками, должен был найти ревностных последователей; он должен был сделаться религией всего народа и всех народов кочевых, воспитанных под условиями жизни, похожей на жизнь Аравитянина. Таким образом, объясняется огромное распространение магометанства между Тюрками, Берберами, Иранцами заевфратскими и в самой внутренности Африки.

Дивная прелесть увлекательного красноречия, поэтическое слово и поэтическая вера в своё призвание, смелость духа, не слабеющего в опасностях, и дальновидность в расчётах доставили скоро Мухаммеду многочисленные толпы поклонников. Его учение было возвеличение жизни народной, его гордость была гордость народная, дотоле оскорблённая исключительными притязаниями Израиля; его торжество должно было быть торжеством народным. Изо всех концов Аравии толпились дружины около нового вождя, и вождь этот вёл их к войне и почти всегда к победе и отдавал им весь плод своих побед, удерживая за собой только славу святости и вдохновения. Скоро покорилась вся Аравия, и престарелый учитель перед смертью своей уже указывал вооружённым толпам своих учеников на столицу Персии и на город Константина, как на цель их будущих завоеваний⁹².

История судит по делу и учению в связи с судьбами народов и с ходом человеческой мысли: ей нет дела до личностей. Но нельзя не заметить, что едва ли когда-нибудь был произнесён беспристрастный суд над Мухаммедом. Религия, им основанная, боролась с христианством в продолжение двенадцати веков, и теперь ещё, уже внутренне умершая, не исчезла с лица земли перед торжествующим напором государств христианских. Поэтому отношения писателей к христианству определяли постоянно их взгляд на аравийского учителя. Беспристрастной критике пора выразить своё мнение без любви и без гнева. Многие поступки Мухаммеда выказывают в нём человека лукавого, способного к обману, к преступлению и к низкому лицемерию. Ему нельзя приписывать ни высокой чистоты душевной, ни глубокой любви к истине, ни безусловной веры в святость нравственного закона, ни безукоризненного благородства в побуждениях. С другой стороны не до́лжно забывать, что практическая жизнь, кровавая борьба и свирепая вражда единокровных часто искажали лучших и благороднейших людей, и что первая эпоха его деятельности не заслуживает никаких строгих упрёков. Колено измаэлитов сохраняло почти одинаковые предания с коленом Исаака. В обоих жили ожидания мессианические, принесённые родом Авраама из приараратской родины, исконного жилища Иранцев, ожидания светлой эпохи лучшего богознания и лучшей человеческой жизни. Поэтическая душа Мухаммеда любила пламенно и предания народной старины, и гордую надежду на возрождение человеческого рода из измаильского колена авраамидов; пламенно ненавидел он многобожие, принесённое инокровными победителями и распространившееся посредством насилия и соблазна. Ни христианство с его глубоким и чисто человеческим отречением от личности, ни иyдейство, огрубевшее от разрыва с христианством и заклеймённое исключительной народностью, не удовлетворяли страстной природы Аравитянина. Мухаммед чувствовал стремление к осуществлению надежд своего народа, сознавал в себе силу для этого подвига и поверил в призвание свыше. Год его рождения⁹³ был эпохой значительной для его родного города по поражению великого войска христианских завоевателей южной Аравии и известен был под именем год слона. В молодости своей сам Мухаммед был призван жеребьем к восстановлению священной Каабы. Все эти случайности, воспламеняя его воображение, усиливали его веру в самого себя. Но эта вера была верой поэтической, а не глубоким, невольным убеждением в истине какого-нибудь нравственного или духовного начала. Он сам был не мыслитель, а поэт: от того происходила и его восторженная энергия, источник его побед и его нравственная шаткость, источник его явных обманов и даже преступлений. Но в Мухаммеде добро и зло одинаково служили к успеху, потому что были одинаково связаны с характером народа, на который он действовал. Добро и зло, соединённые в его лице, отразились и на его прямых учениках, и на всём мусульманском мире; но нет сомнения, что сам основатель ислама был в нравственном отношении далеко ниже многих своих последователей. История человечества может гордиться именами Алия и его детей, Оммиада Омара podpisII и некоторых Аббасидов⁹⁴podpis.

Ислам явился у измаэлитов с тем же значением, как христианство у Израиля: подобно христианству он истекал из начала иранского, из предания о свободно творящем духе и о Мессии, обещанном миру. В нём выражались и братство двух колен авраамидов и их древнее соперничество. Связь его с преданием казалась даже теснее, чем связь христианства, и по этому самому понятно, отчего Коран был принят без исключения всеми семьями аравийскими, а учение апостолов отвергнуто большинством Евреев; но действительное христианство содержало в себе окончательное развитие начал, заключённых в предании, именно: возвращение свободы духовной посредством отречения человека от своей ограниченной личности и приобретения новой высшей личности в совершенном человеке – Мессии, между тем как ислам был не что иное, как произвольная реформа, внесённая в предание без всякого развития его начал. Бездна, разделяющая человека и Бога (духа созданного и его первобыта) удерживалась навсегда; строгость законная (разумная в еврействе, как в религии ожидающей и признающей себя за несовершенную) каменела в религии, признающей себя за совершенную и не освобождающей от закона; самые обещания загробного блаженства были заклеймены бесконечной прихотью случайности, и духовная природа человека была навсегда заключена в цепи нескончаемого рабства. Таким образом, возможность развития человеческого, данная учением, возникшим в Иудее, была уничтожена в исламизме, и будущая победа христианства обусловливалась уже самыми первыми началами верований, назначенных на вековую борьбу. С другой стороны, учение Мухаммеда содержало в себе причины временного, но блистательного торжества. Глубокое значение монофеистического предания соединялось в нём с роскошью воображения и вещественной поэзии; высокие нравственные побуждения мирились со страстями человеческими, с любовью к чувственному наслаждению и к воинской славе; учение было просто и доступнее тёмному невежеству, чем христианство, которого полный смысл был ясен только для немногих мыслителей (как видно из хода развития ересей); все учреждения были вполне согласны с бытом и характером народов юго-западной Азии и северной Африки; наконец, и это всего важнее, в исламе идея религиозная заключала в себе не только освящение стремлений завоевательных, но и обязанность завоеваний, и весь народ верующий был обращён в постоянную и восторженную дружину. С Мухаммедом началась религиозная война, одно из важнейших и едва ли не самых ужасных явлений в истории, отвратительный обман, прикрывающий бесчеловечие войны личиной высоко человеческого чувства, братолюбия и любви к божественной истине, обман особенно увлекательный для благороднейших душ и между тем уничтожающий в самом корне сознание различия между нравственным добром и злом. Ислам был отечеством для магометан, и это духовное отечество признавало в себе все права государства и право высшее – сделаться государством всемирным. Такое новое, такое грозное явление не могло не потрясти всего мира.

Нельзя не удивиться недосмотру историков, которые не заметили ещё прямой связи между Мухаммедом, Баркохабою и другими псевдо-мессиями земли арабо-палестинской. Очевидно, их существование, так же как и стремление, объясняется общностью предания авраамидов о Мессии и самообольщением, происходящим от потребности осуществить обещанное царство. Сильнее было предание в доме Израиля, и он ранее выступил со своими притязаниями; предание в колене Измаила было слабее и темнее. Оно долго спало, не замирая, и проснулось от прикосновения христианства и иудейства. Успех Мухаммеда и неудача псевдо-мессий еврейских могли бы объясняться случайными обстоятельствами, силой Рима в его полном развитии и слабостью Византии; малочисленностью Евреев и многочисленностью всех аравийских племён и т. д.; но истинная причина лежит гораздо глубже, а именно в большей человечности ислама и в исключительной гордости иудеев. Ещё страннее то, что историки до сих пор не обратили внимания на ислам, как на явление совершенно новое для мира, т. е. явление религиозной войны. Были во многих странах раздоры и войны, причинённые разницей верований (например, в Индии), но это ещё не религиозная война в её полном значении. Израиль при вступлении в землю ханаанскую и Иран при доме Кеанидов в своих военных подвигах признают себя народами святыми; но Израиль ищет простора для поселения, Иран отбивается от неприятеля или завоёвывает в качестве государства, а не веры. Это всё ещё не религиозные войны. В одном исламе религия проявилась как отвлечённое государство, с правом и потребностью всемирного завоевания. На Западе христианство, приняв наследство Рима, стремилось к тому же значению; но всякий беспристрастный критик признаёт, что папская церковь получила своё окончательное определение (около времени крестовых походов) только от противодействий исполинской силе мусульманского халифата. В этом смысле христианство западное было отчасти созданием ислама и получило от него новый завоевательный характер; но, принимая чуждое начало, оно осталось ниже своего восточного соперника. Аравитянин-завоеватель ставит побеждённого наравне с собой под условием единоверства, крестоносец требует покорности кресту и рабства гражданского. Аравийская природа, очевидно, стоит выше германской и ислам выше папства. На поприще борьбы военной сарацины восторжествовали; так и должно было быть: они оставались верными своему началу; христианство изменяло самому себе. Позднее победили христианские народы: таково последствие высоко просветительного христианского начала, развивающего человеческую личность. Но победа, возможная христианским народам, была невозможна ложному христианству воюющему. В наш век просвещение неудержимо завоёвывает мир для христианства, и ислам исчезает. Оружием мессии аравийского был меч, оружием мессии еврейского, замкнувшего навсегда всё иранское предание, было и будет слово.