Распространение ислама между Хазарами и Болгарами волжскими

Сила мусульманской проповеди и сродство учения аравийского с духом племён турецких проявились не в одной Закаспийской области; Хазары (вероятно высшие и правительственные сословия, которые были без сомнения отделением финно-турецких семей) приняли радушно магометанство. Этот народ представляет факт почти единственный в истории, почти единовременное принятие трёх разных верований: исламизма, еврейства и христианства.

Эпоху всех этих обращений определить нельзя с достоверностью, но можно усмотреть из случаев, упоминаемых летописцами, что введение различных религии у Хазаров происходило в эпохи недалёкие одна от другой.

Нет сомнения, что преобладающее вероисповедание у Хазаров было еврейское. На это сохранились неоспоримые доказательства не только в летописях, но и в переписке Евреев испанских с иудействующими царями хазарскими¹⁵⁸. Но точно также мы имеем неоспоримые свидетельства о Хазарах-христианах, подтверждённые и тем обстоятельством, что императоры византийские вступали в брачные союзы с владетелями Хазарии, а при тогдашней строгости религиозных понятий невозможно предполагать брачный союз императора с еврейкой или магометанской. Быть может, христианство введено было к Хазарам из остатков греческих колоний, завоёванных ими; быть может, оно принадлежало более народу побеждённому или увлечённому в невольные походы, коренным Бактрийцам или Индо-Славянам (Хаза или Хазарах¹⁵⁹), чем владетельному племени финно-турецкому; но нет никакого сомнения из выше сказанного факта в том, что и царский дом и, следовательно, высшие сословия не вполне оставались чуждыми этому верованию. Магометанство введено было, по-видимому, несколько позднее и распространилось не сильно; оно, вероятно, сделалось учением тех воинственных отделов народа, которые, сохранив более других кочевой быт свой и дикие нравы пустыни, не были захвачены ещё ни учением Моисея, ни верой христианской. Как бы то ни было, эти особенности народа хазарского указывают в одно время и на многостихийность его, и на некоторую кротость нравов, и на силу религиозных начал, вышедших из иранского корня.

Меньший успех христианства в сравнении с еврейством и магометанством в земле хазарской объясняется, вероятно, большей видимой многосложностью его и склонностью племён тюркских к неразвитым понятиям единобожия, сходного с их древнею верою и преданием.

Ещё важнее был успех исламизма у другого народа, который властью, долговечным существованием и историческим значением далеко превосходит Хазар, у Болгар приволжских или великих. В IX веке приняли они аравийских проповедников и покорились их вдохновенному красноречию. Самый этот успех магометанства доказывает (если ещё нужны доказательства) тюркский состав народа и соответствует общему движению умов во всем тюркском племени. Новое учение не проникло к другим народам или не было ими принято.

Причина такого явления может заключаться не только в отвлечённой сущности разных племён, или в нравах, истории и прежней религии, которыми они были приготовлены к такой-то или другой новой форме религии, но и в самих проповедниках, знакомых только с некоторыми наречиями ближайших народов. Так, например, Аравитяне были без сомнения весьма сведущие в языке Турок, составлявших охранную дружину и значительную часть войск у халифов, и по всей вероятности чужды наречиям далёких Финнов и смешанных финно-турецких семей. Такая простая причина служит ещё лучшим объяснением и доказательством исторического факта, чем вывод из характеристики народной.

Введение исламизма в болгарскую землю и записки Аравитян о ней бросают новый свет на истории Приволжья. Во-первых, мы видим, что имя Болгар или Волгар, которого истинное произношение не подлежит сомнению по множеству свидетельств разноязычных (франкских, византийских и русских), не было именем властвующего племени турецкого, ибо оно само не умело даже сохранить его в чистоте, называя себя то Белирами, то Булярами, то другим названием, более или менее искажённым. Во-вторых, выводы о славянстве той подпочвы, на которую лёг турко-уйгурский наплыв, основанные, как уже сказано, на сличении свидетельств многих народов (между прочим, Китайцев), подтверждаются вполне собственным сознанием властвующего племени и славянским титулом царя. Наконец, торговое движение, которое Аравитяне не создали, но уже нашли на Волге, слава складочного места Ладоги на севере и все рассказы учёных путешественников представляют тёмную эпоху древней русской земли в таком свете, в котором не привыкла её рассматривать современная нам учёность.

Например, свидетельство о том, что русский гость, умерший в Болгарии, был похоронен по языческому обычаю своей земли и что на его могиле поставлен был столб с надписью, явно свидетельствует о существовании письмен (бесспорно не кирилловских) в языческой Руси.

Торговое значение и процветание великих Болгар, очевидно, совпадает с преданиями Германцев о существовали на Востоке (и именно в той же стране, в которой был город Болгары) города Хунаб, точно так же, как рассказы о богатой Биармии подтверждаются остатками некогда процветавших пермских городов, на пепелище которых и теперь ещё находятся следы промышленности и какой-то роскоши, с монетами, свидетельствующими о сношениях с аравийскими просветителями или завоевателями каспийского приморья. С другой стороны, приписывать всю эту торговую деятельность, очевидно, нельзя ни Туркам, племени кочевому и градоразорительному, которое обращается в городовое и отчасти торговое население только под долговременным влиянием других, более мирных и просвещённых племён, ни Финнам, которые во всех своих видах, от воинственного Мадьяра до кроткого Карела, не представляют ни малейшей склонности к жизни промыслов и расчётливых забот. Властвующее сословие у Болгар принадлежит, бесспорно, племени тюркских Уйгуров; Финны могли бы составлять только труженическую и мирную подпочву, сохранившую все древние привычки общения с Югом закаспийским и Севером прибалтийским; но, во-первых, такое предположение, допускающее исключение из общей характеристики народа, носит уже в себе признаки невероятности; во-вторых, оно опровергается всеми данными, дошедшими до нас с разных сторон. Оно опровергается славянством Гуннов, предшественников Болгар на Волге, ясным показанием самих владетелей болгарских, носивших славянский титул и имя владетелей Саклабов (Славян); свидетельством Китайцев о поочерёдном властвовании Алан-ми (Сарматов), Веннаша (Сако-Гетов бактрийских) и Чшесе (Уйгуров); наконец, оно опровергается совершенно всеми показаниями о Болгарах придунайских в первое их проявление (например, тем, что их принимают за Славян и убивают в Баварии, давно знакомой со Славянами; что они поселяются в Италии и никаких следов, ни финских, ни турецких, не оставляют, но сливаются немедленно с местною стихией, в которой, как известно, в то время и очевидно даже искони славянство было весьма сильно).

О бесспорной примеси финно-турецкого начала даже в раннюю эпоху Болгарии можно бы было догадаться даже a priori по движению уйгурских семей из средней Азии на Приволжье. Но кроме априористического доказательства мы уже видели свидетельство Китайцев, которое относится ко всем восточно-славянским племенам и, очевидно, более всего к позднейшим переселенцам на Запад – Гуннам и их потомкам Болгарам. Следовательно, следы имён тюркских или финно-турецких и следы некоторых неславянских обычаев не только могут, но и должны проглядывать между явными признаками славянства, тем более что примесь иноплеменная была особенно сильна или в высшем сословии или в дружине, следовательно, должна была резко выдвигаться вперёд при всяком соприкосновении с другими народами и при всякой исторической деятельности. Этим не может смущаться просвещённая критика, не довольствующаяся одним сводом европейских и одновременных летописей.