Оттон Великий. Преобладание Германии. Его причины

За Птицеловом следовал на престоле сын его, Оттон, недаром прозванный Великим. Он исполнил в бо́льших размерах всё, начатое отцом. Мадьяры были окончательно сломлены на Лехе в кровавой и долго сомнительной битве. Славяне поморские и при-одерские подавлены после упорной и не бесславной для них борьбы; единство государства скреплено на многие века. Нелёгкое дело досталось великому Оттону. Страсти местные и личные, уступившие временно перед общим требованием соединения, снова проснулись, когда временный отдых скрыл всегдашнюю близость внешней опасности. Оттон стал выказывать требования государя яснее, нежели Генрих, которого деятельность была обращена более на область саксонскую, чем на всю Германию. Он встретил сопротивление весьма сильное. Гордая независимость отдельных герцогов и графов и самолюбие племён, оскорбляемое первенством Саксонцев, нашли представителей могучих духом, смелых и искусных в деле военном; самая семья Оттона, его родные братья, восстала против него. Борьба была кровава и упорна. Оттонов дух был равен задаче, доставшейся ему на долю: опасность возвысила его и показывала во всём величии его внутренние силы, его неутомимую деятельность и дальновидную прозорливость. Победа его была полная, и он умел ею воспользоваться. Все значительные лены отдал он своим ближайшим родственникам; все враждебные семьи удалил или ограничил ничтожными владениями и даже самые народности, франкскую, свевскую (швабскую) и баерскую²¹⁰ (бесспорно готскую, как видно из всех ранних союзов и ещё прежде из их участия с Ост-готами в военных подвигах Восточно-славян, т. е. Гуннов Аттилы) ослабил он перемещением ленных границ во многих случаях. Разумеется, все эти средства были средства временные; народности, при рыхлом составе государства германского, легко и свободно восстановляли свои границы; родственные связи не ручались нисколько за продолжительную верность и подчинённость в будущих поколениях и мало обеспечивали даже современную покорность и любовь. Оттон испытал это, встретив в рядах врагов родных своих братьев и даже сына²¹¹. Иначе и быть не могло. Семейность не лежала в основе быта франко-германского (этот быт сделался преобладательным вследствие завоевания Германии Меровейцами и Карловингами): дружинность была его единственной основой. Всякий ратник, сознавший в себе или получивший от обстоятельств силу быть дружиноначальником, становился немедленно на место, следующее ему в общей феодальной иерархии, ещё шаткой в подробностях, но уже установившейся в своих общих чертах, и признавал за собой все права и обязанности дружиноначальника, как высшие и почти единственные свои обязанности, за исключением кое-каких законов плохо понятого Христианства. Всё это содержало для Германца той эпохи истину несомненную и, следовательно, входило в религию в широком смысле этого слова. Таким образом объясняются войны между родными братьями и детей с отцами, весьма обыкновенные в истории всех западных государств и почти нормальные в истории норманнской Англии, в которой феодальность была в полном развитии: явление отвратительное для нас, весьма естественное для тогдашней Европы, но весьма редкое, а в своих крайностях почти не известное средневековой Руси, сильно проникнутой характером быта семейного. Итак, меры, принятые Оттоном, могли достигнуть только временной цели, но они дали его державе великую временную силу.

Успех его в Германии должен был иметь и имел великие последствия для истории всемирной. Причины, почему из трёх частей Карловой империи (Франции, Италии и Германии), Германия первая должна была достигнуть значения исторического, уже объяснены. Главная из них, бесспорно, та, что в одной только Германии общество политическое было основано на подпочве народа, и она отзывается беспрестанно во всех явлениях истории. Эта же самая причина впоследствии помешала Германии вполне поддаться системе государственности совершенно условной, а с другой стороны различие между народностями (швабской, франкской, саксонской и баварской) и приблизительное равенство их сил не позволили ни одной взять над другими решительное первенство и основать государство цельное и органическое. Но в то время Германия в сравнении с другими западными областями имела и огромный перевес силы и жизненные начала, дающие ей неоспоримое первенство.

Всех слабее и несчастнее была Италия. Разорванная на части преемниками Карловингов, остатками независимых Ломбардцев, Византийцами, отчасти Сарацинами и полуреспубликанской вольницей римского народа, она не имела в себе ни цельности народной, ни сильной и вполне преобладающей дружины, ни общих учреждений, ни общего языка (ибо разница наречий была почти так же велика, как во Франции), ни общих вещественных интересов. Города и области, давно уже привыкшие к жизни отдельной, питали друг к другу взаимную ненависть, племена – взаимное презрение. Все эти чувства перешли, как бедственное наследство, от сгнившего Рима до наших дней, разрушая и губя все начала добра и жизни разумной. За всем тем в Италии сохранялась память о единстве римского мира более чем где-либо, и с Италией была связана идея этого единства. Значение папы было сознано во всём его величии несколькими римскими епископами (по преимуществу Николаем I-м), и такое сознание, основанное на общем, хотя ещё и не ясном убеждении Запада, не могло пропасть без следа, не развившись вполне. По-видимому, папство должно было пасть навсегда; ибо едва ли найдётся в летописях человеческих другой пример того глубокого уничижения, до которого дошло это учреждение, высокое само по себе и изъявлявшее притязание на всемирное духовное владычество. Развратники, люди заклеймённые всеми пороками и преступлениями, мальчишки без имени, без просвещения и без заслуг, сменяли друг друга на престоле вселенского епископства; их возводила сила вооружённой толпы, которой правили или отъявленный разбойник или непотребная женщина, гордящаяся своею продажной красотой; их низводила обыкновенно насильственная смерть.

Во время Оттона это унижение дошло до крайности, так же как и все бедствия Италии. Две знаменитые развратницы, мать и дочь (Феодора и Маруцция), управляли выбором пап; их мужья или любовники и родственники владели вечным городом. Тоскана и Ломбардия были опустошаемы и угнетаемы то герцогами (иначе королями) Бургундии, то семьёй владетелей Прованса, то местными дружинниками, каковы были герцоги тосканские и маркграфы иврейские; нигде не было безопасности для жизни и достояния частных людей, нигде суда и права, нигде защиты для невинных, или наказания для преступников. Сама религия, униженная и осквернённая, казалась совершенно забытой. Германия поднималась с силой и славой. Лучшие люди в Италии обратились к ней. Оттон был призван. Брак его со вдовой сомнительного короля Ломбардии дал ему тень каких-то, более чем сомнительных прав; но этот брак связал его, по-видимому, с туземным населением и утешил местное самолюбие. Оттон вступил в Италию с войском, закалённым и привыкшим к победе; он являлся полузавоевателем, полузаконным государем, приветствуемый всеми утеснёнными и встречая сопротивление совершенно ничтожное в бессилии утеснителей. Королевство северной Италии присоединилось к королевству Германии, и это соединение повлекло за собой неизбежные последствия. Идея римского мира никогда не умирала на Западе и особенно в Италии. Временно осуществлённая Карлом Великим, она получила большую силу и свежую жизнь. Римский венец должен был быть венцом всемирным, как и римский епископский престол. Оттон, владетель Италии, должен был принять императорское звание. Так и было. Он делался прямым преемником Карла, и Германия удерживала за собой по праву величие, приобретённое силой германской стихии в Австразии. Император был выше королей: его титул отрешал его от тесной местности и народности. Он был главой целого двойственного мира, феодального по своему германскому устройству, римского по своей политической идее. Императоры германские владели только двумя третями карловой державы; но они сохраняли на Франции притязания, от которых не раз ей приходилось отбиваться силой, хотя в то же время она всегда признавала превосходство римской империи над королевством французским.

Возобновление Карловой империи было необходимо потому, что она представляла высшую идею того времени. Это возобновление должно было сделаться уделом Германии вследствие внутреннего превосходства её над другими областями Запада. Вся история веков, последовавших за венчанием Оттона, была развитием этого начала.

Некоторые из учёных Немцев в наше время, жаркие патриоты задним числом, говорят с горем о приобретении Италии Оттоном, как о причине великих бедствий для их отечества. Ошибка их зависит от непонимания исторического закона, управлявшего западной Европой в X веке и от тесного патриотического самолюбия. Достоинство императорское в доме саксонском не только было неизбежным последствием прошедшего, но и оно же одно возвысило Германию до истинно исторического значения в мире. Отдельная Германия не могла иметь государственного величия. Её внутреннее разъединение и равновесие стихий, составляющих её, не позволяли ей быть государством. Предоставленная самой себе, она должна была распасться и действительно распалась, когда история уличила во лжи идею императорства. Она могла быть и действительно была великой только тогда, когда она носила в себе эту великую идею, завещанную древностью, но разумеется изменённую понятиями христианскими с одной стороны и феодальными, следовательно, чисто германскими с другой. Цельной исторической Германии не было; для неё не было даже провинциальной истории, как для целой Галлии, сделавшейся потом Францией. Разъединению её составных частей могло помешать и долго мешало только одно: императорский венец на голове её государя. При нём могли быть раздоры, усобицы, бедствия внешние и внутренние; разрыва быть не могло.

Торжество Оттона было торжеством отвлечённой идеи, общей всему Западу, но которой начало было в Италии, а центр в Риме. Это идея империи Римской, перешедшая, как уже сказано, в форму Всехристианства (Tota Christianitas). Торжество идеи было в то же время возвеличение её единственного символа, её древней столицы. Было время после Траяна, когда понятие о римской империи жило отдельно от воспоминания о городе и заключалось в понятии о праве римском (или лучше сказать о римском правомерном мире); но такое понятие было выводом из римской жизни, понятным только внутреннему чувству граждан римских; оно было недоступно Германцу и слишком отвлечённо для дикости средних веков. Последствие венчания Оттонова было то же, что и венчания Карлова: возвышение римского престола. Это возвышение было ещё резче потому, что унижение было глубже прежде Саксонца, чем прежде Австразийца, и потому, что значение папства было уже ясно сознано после победы Карла Великого и определено Николаем I. Таким образом, явления, по-видимому совершенно противоположные, обусловливали друг друга. Имперство сделало возможным папство, скрепляя вещественными узлами тот мир, в котором оно должно было действовать.

Взаимная зависимость двух главных явлений средневековой жизни ускользнула от внимания историков; но она делается явной при сравнении пап до Оттона и после него. Можно сказать, что Империя западная создала папство; но не до́лжно забывать, что они были одинаково необходимые последствия древнейших начал.