Начало борьбы императорской власти с папской. Преемники Оттона

Победа Оттона создала вдруг две державы и приготовила их неизбежную борьбу. Сначала держава светская казалась преобладающей, держава духовная робкой, смиренной и почти ничтожной; но такие отношения не могли продолжаться: они были ложны в своих основаниях. В общем мире государственного Христианства значение светского единоначальника могло быть и было оспорено многими местными владельцами; значение духовной главы не имело соперников. В воскресшем величии римской империи папа был теснее связан с Римом, чем император; в понятиях о Всехристианстве власть первосвященника была разумнее, чем власть им же венчанного Мирянина. Оба, император и папа, должны были иметь притязание на всемогущество; оба должны были считать себя единственными хранителями общей правды. Но притязания папы были законнее притязаний его соперника: римский епископ был помазанник высшей, небесной правды, и по понятиям Запада, представитель самого Христианства. Германец, удостоенный римского императорского венца, был только случайностью, хранителем правды временной и, следовательно, только второстепенным лицом в иерархии всемирной.

Западные писатели нашего времени, осуждая гордость и высокомерие пап, теряют из вида самую основу средневековой жизни: государство всехристианское, без которого ни одно явление целых двух столетий не имеет смысла. В словах папы, говорящего, что Бог послал на землю две власти, духовную и светскую, но что светская должна рабствовать перед властью духовной, была истина глубокая и логика неоспоримая. Всехристианство или церковь, понятая как государство, обусловливает богоправление; вывод делается ещё яснее там, где логически развитые ложные данные заключили самую церковь в одном духовенстве, которое само исчезало в лице папы. Ошибка была в самом понятии о церкви. Она по своему внутреннему определению, ясно сознанному на Востоке, исключает всякую случайность. По своему западному определению она вся погружена в случайность, как всякое государство. Папа, верный западному понятию, был всегда прав против всех государей. Он должен был выйти победителем из кровавой борьбы; но он не победил и не мог победить потому, что самое определение, вследствие которого он действовал, заключало в себе ложь, не понятую средними веками и не замеченную учёностью нашего времени, – соединение случайного с безусловным. Внутренняя истина жизни обличила во лжи логику и обличила её тем вернее, чем логика сама была строже и последовательнее в развитии своих данных. От этого соединения правоты в логике, отправлявшейся от ложных данных, и лжи, сокрытой в самых данных, произошло то, что папство упало необыкновенно быстро в то самое мгновение, когда оно достигло крайнего своего величия, и те же причины предоставили решительный удар, сокрушивший власть римского епископа, не императору, которого власть основывалась также на идее ещё менее логической светского калифата, но королю, представителю строгого права государственного и нужды вещественной.

Таковы были в близком будущем последствия Оттоновой деятельности. Для современников она только возвеличила Германию и отчасти успокоила Италию.

Надев на свою голову императорский венец, Оттон обратил взгляды на Восток. Тут опять и повторилось явление, сопровождавшее венчание Карла Великого, и показало полную зависимость средневековых понятий от предания древней истории.

Эта зависимость, признаваемая всеми, ещё не вполне оценена во всех своих нравственных последствиях и в отношениях к средневековым идеалам жизни общественной.

Семисотлетний Царьград был представителем несомненного преемства римской империи. На Западе она погибла без следа, и память о ней хранилась только в духовной власти самого Рима. Грек был предметом презрения для воинственного Германца; Греция вся была краем величественной истории и славных воспоминаний. Для учёных тогдашнего века Восток был собственной страной науки и художества; для политического книжника Греция была хранительницей права государственного и гражданского. Запад ненавидел и презирал её, но во многом ещё более завидовал ей. Она сохраняла свои права над мыслью и воображением своих врагов, несмотря на своё унижение, несмотря на слабость, несмотря на церковный раздор Запада и Востока. Действительно, когда сильные державы, основанные Германцами, были не известны остальному миру, когда калиф испанский принимал посланников Оттона-завоевателя точно так же, как послов от мелких славянских князьков, с совершенным равнодушием, горьким для самолюбия немецких историков нашего времени, от Испании до средней Азии в песнях и сказках у Аравитянина и Мавра, у Персиянина и Египтянина, у Славянина и Скандинава, имя Царьграда и его владыки звучало как отголосок величавой древности, как символ роскоши и могущества. Тщетным казалось усвоение императорского титула, не полным венчание, если венчание не было признано, а титул не был допущен византийским императором на правах полного равенства.

Этого влияния нравственных причин, по-видимому, не понимают те поверхностные писатели, которые смеются над Карлом Великим и осуждают Оттона за постоянное стремление к сближению с Византией.

Оттон искал, так же как и Карл, родственного союза с полунаследственными династиями Царьграда и не без труда достиг своей цели; гордость греческая неохотно допускала иноземных властителей к чести такого союза, и роскошное воспитание царевен заставляло их бояться житья в странах варварских. Обстоятельства помогли Оттону, и сын его женился на царевне греческой. Этот брак, более приятный несколько просвещённой Италии, чем полудикой Германии, был не без влияния на современную историю и бесспорно весьма много способствовал распространению науки на западе Европы.

Любовь Оттона III, сына гречанки, к миру древнему, к художествам и к идеалам ложно понимаемого государственного строительства, свидетельствует о великом влиянии его матери, и та же любовь возвела на папский престол учённейшего и гениальнейшего из его современников, хитрого и безнравственного Герберта²¹²podpis (Сильвестра), которого деятельность оставила неизгладимые следы и который своими огромными замыслами и обширностью видов достойно продолжал дело начатое Николаем I и конченное Григорием VII и его преемниками. Предание и память народная видели в нём колдуна. История видит в этом великом деятеле любопытное соединение твёрдого служения правам римского престола с полным неверием в эти права²¹³podpis, пламенного стремления к порабощению западного мира и удивительной хитрости и редкого постоянства в достижении этой цели с явным и глубоким презрением к тому миру, который он хотел поработить²¹⁴podpis. Лицо слишком тёмное для удивления потомства, слишком удивительное для строгого осуждения.

Преемники Оттона (Оттон II и III), умершие в летах весьма молодых, исчезают в блеске предшественника; но они были не совсем недостойны своего высокого сана. Дело, начатое Оттоном, продолжали они не без успеха и поддерживали величие императорского титула. Вообще даже можно заметить, что Италия, также как и Германия, были покорнее при них, чем при Оттоне I, ибо то повиновение, которое при нём было только невольной данью его силе и гению, было при них уже следствием признания их государских прав. Идея римская в её византийской форме получила значение при дворе Оттона II и начала оскорблять чисто германские понятия его феодальных вассалов. Она сделалась преобладающей при Оттоне III, которого воспитание почти, вполне зависело от матери-Гречанки. Этой идеей воспользовалась гениальная хитрость Герберта. Оттон в его руках сделался невольным орудием папского властолюбия. Около молодого императора строился мир, подчинённый всей строгой формальности византийского двора, но весь этот мир и его мнимый центр, император, должны были окончательно подпасть власти истинного центра – папы. Расчёт был глубокий и хитрый. Сильвестр (Герберт) понимал, что сила его престола могла править миром уже готовым и цельным, что общество, раздробленное на мелкие и друг от друга независимые части, не способно было к полному повиновению духовной главе (чему служила доказательством Италия), но что этого цельного мира не могла создать сила чисто духовная без помощи власти светской. Готовя императоров в вассалы своим преемникам, он употреблял всё своё влияние на усиление императора и империи и только изредка и под рукой действовал против их выгод (как в деле Венгрии), приучая новообращённые народы к мысли, что только Рим один может освящать власть и окружать её законным почётом²¹⁵. Таким образом, какие бы ни были последствия деятельности Сильвестра II (имя принятое Гербертом не без цели, ибо оно напоминало Сильвестра I и мнимую дарственную Константина и было тонкой лестью для Оттона III), но союз его с императором служил весьма много к возвышению императорского звания. Смерть прекратила рано начинания двух великих союзников; но они оставили по себе глубокие следы. Императорство достигло высочайшего значения, что доказывается историей Гейнриха II, несмотря на его личную слабость, и ещё более царствованиями Конрада Салийского и полновластного Гейнриха III; папство достигло высоты, с которой оно уже более не сходило до своего полного торжества при Гильдебрандте и падения при Бонифации.