Франция при последних Карловингах

Очевидно, впереди была та борьба между иерархией феодальной дружины и государственным единством, которая впоследствии произошла во всех странах Европы и положила конец феодальности и начало новой истории. Но высокое и священное значение императора, стоящего выше всякой местной ограниченности и признанного светской главой Всехристианства, давало ему в такой борьбе огромное преимущество пред всеми королями и владетелями. Торжество его было несомненно, если бы ему не предстояло ещё другой, труднейшей борьбы, в которой он пал, увлекая с собой своего противника; но то внутреннее противоречие, которое, хотя и не сознанное, заставляло императоров попирать феодальный обычай, вооружило против них почти всю феодальную дружину, как скоро было поднято новое и враждебное им знамя власти духовной.

Темнее и тяжелее были начала истории французской после раздела детей Людовика Благодушного. Случайная ничтожность первых королей из династии Карла Великого не объясняет нисколько ничтожности самой земли и государства. Последние короли Карловинги во Франции были, очевидно, достойны престола по мужеству, предприимчивости и дарованиям, а королевство гибло в их руках, тогда как в Германии оно обращалось в великую империю, Франция не имела тех внутренних сил, которые подняли Германию, и по своему характеру не могла сделаться подобно ей сосудом великой всемирной идеи. Венец переходил без славы с головы Карла Лысого на Карла Толстого или Карла Простого, с одного слабоумца на другого, всё более и более утрачивая блеск и значение. Иногда на той же слабой голове венец императорский (впрочем всегда связанный хоть с минутным владением Италией) соединялся с венцом королевским, потешая наследственную гордость Карловинга, но нисколько не возбуждая сочувствия в его подданных. Власть королевских чиновников, герцогов или графов, при ослаблении власти королевской, получила самостоятельность, и то, что прежде было должностью, возлагаемой главой государства на подданного за службу и для службы, делалось собственностью и наследственным правом. Чиновники обратились во владельцев. Эту перемену приписывают Карлу Лысому, и несмотря на то, что её нельзя доказать письменными памятниками его законодательства, очевидно, что она при нём обратилась в законный обычай с его добровольного или невольного согласия. С этой эпохи до́лжно признавать полное развитие феодальности во Франции. В Германии та же перемена наступила позже и не столь резко. Ясно, что перемена была неизбежна, и не менее ясно, почему она началась во Франции и быстрее проникла во весь состав общества.

Все завоевания племени германского в мире римском были делом дружин; но бо́льшая часть дружин были дружинами народными (это видно отчасти из законов бургундских и лонгобардских, и совершенно явно из законов вест-готских, в которых некоторые положения общинные отменены не ранее 80 лет после завоевания Испании), а дружина Меровейцев была дружиной личной богатого и сильного княжеского дома. Без сомнения к ней присоединилась и племенная дружина Франков салийских, но дружина личная была началом преобладающим и определяющим весь характер общества. Аллодиальность была той общей формой, которую принимали все новые германские государства. Ту же форму приняла и Франция Меровейцев, потому что одна эта форма была доступна понятию тогдашнего Германца. Аллодиальное устройство заключало в себе некоторое равенство и прямую зависимость каждого дружинника от дружинного государства или общего дружиноначальника. Во Франции воинственный характер дружины был гораздо явнее, чем во всех других западных странах. Долго после завоевания Галлии удалые шайки завоевателей ещё сохраняли свою подвижность и всегдашнюю готовность бросаться на все соседние области, если только им представлялась надежда на поживу или на разгульное насилие, между тем как Лонгобард и Вестгот, по-видимому, обрадовались найденной осёдлости. Нравственных основ жизни не знал, и знать не мог Франк, трёхвековой наёмник и вооружённый слуга развратной Империи. Он, как уже сказано, не принял их, даже когда принял Христианство. Двойственное значение французского короля-патриция и военачальника долго сохранялось по невозможности обратить Франка в гражданина и разрешилось отделением значения военного и его торжеством в лице королевского дворецкого (мера). Меры сперва сделались королями и патрициями, потом императорами, и прежняя двойственность сохранилась. Дружина не сливалась с государством, и король снова стал ослабевать по мере того, как он более стал в себе сознавать своё государственное призвание; это заметно в преемниках Карла Великого. Дружина должна была снова отделиться от них и, следовательно, теряя прежнее единство, выражаемое общим начальником, должна была стремиться к созданию внутри себя новой и самостоятельной организации.

Эта необходимость, общая всему германскому миру, должна была, прежде всего, обнаружиться во Франции. В ней самое духовенство, долго служившее представителем стихии завоёванной, перешло в дружину и разделяло все стремления и все страсти дружины, хотя, разумеется, в некоторых лучших духовных лицах и в монастырях хранилось отчасти предание о римской государственности, выразившееся в позднейшее время, при Капетингах, в явном влиянии Сюежра на истории Франции. Ничто не могло уже остановить падения французских Карловингов, ибо самое стремление, наследованное ими от великого родоначальника, заставляя их напрягать свои силы к целям отдалённым, ослабляло их власть необходимыми уступками возникающей развивающейся феодальности. Между тем как Германия была поприщем опустошительных набегов мадьярской конницы, все берега Франции и даже её внутренние области были поприщем грабительства Норманнов, наездников моря, на котором уже не развивались паруса саксонские и вендо-славянские. Ничтожны были дружины норманские; это доказывается частым поражением их в схватках с местными ополчениями (например, при Рейне и в Бретани)²²⁰, несмотря на чудную храбрость; но отразить их навсегда или наказать их одним ударом было трудно потому самому, что они всегда являлись неожиданно и малыми отрядами. Охранять берега Франции постоянной стражей было невозможно потому, что Франция утратила всякое единство государства и не имела, как Германия, хоть некоторого единства народного. Наконец, самые дружины норманнские, по большой части беглецы из родины или малочисленные шайки удальцов под начальством какого-нибудь пресловутого ярла, жадного к добыче и славе, или ярлова сына, не получившего никакого удела после смерти отца, очень хорошо понимая невозможность значительных успехов при своей числительной слабости, пользовались теми стихиями, которые могли увеличить их силу в местах, избранных ими для набегов или для временной осёдлости. Бедность народа, угнетаемого и грабимого местными владельцами, делала его совершенно равнодушным к борьбе, которая происходила собственно между пришлым и туземным грабительством. Отчаяние и удаль, мщение или желание корысти собирали около сотен норманнских тысячи и десятки тысяч туземцев, готовых делить с ними опасность в надежде разделить с ними и добычу. Таково объяснение их многочисленных ополчений, о которых упоминают хроники под общим именем Норманнов на устьях и берегах Рейна, Луары и Гаронны. Норманны, соединявшие в равной степени железное мужество и постоянное двоедушие (ибо по нравственным своим достоинствам они едва ли стояли выше Франков) умели ценить своих союзников, несмотря на их чуждую кровь, и принимали их в свои ряды как соратников и братьев. Ничтожный вассал утеснителя Франка делался с помощью Норманнов дружинников или вождём дружины, человеком равным прежнему своему владыке или даже высшим в анархической иерархии того века. Такова причина, почему Норманны во Франции, получивши осёдлость, утратили так скоро язык и обычаи родины; такова причина, почему прежде, чем они получили эту осёдлость, они могли распоряжаться такими великими силами и почему их набеги были так неотразимы для бессильной Франции Карловингов.

Этим же объясняются и частые их неудачи в областях, где ленный владелец и вассал были одной крови²²¹podpis, или где они были связаны между собой не одной вещественной силой, или где, наконец, не было ни феодальности, ни аллодиальной системы, как например, в Бретани или в некоторых областях фризонского и саксонского племени. Успехи их в Ирландии объясняются совершенным разъединением её мелких князьков, но и тут они не могли стать твёрдой ногой, ибо против них постоянно восставало единство народной стихии.

Погромы Норманнов были столько же гибельны для Франции, как набеги Мадьяров для Германии; но они не возбудили в ней (как то было в Германии) стремления к государственному единству, потому что в ней самой не было стихии единства народного. Напротив, они, по-видимому, ускорили общее её разложение, возвысив значение ополчений местных, необходимых для охранения областей, беспрестанно ожидавших норманнской грозы и усилив власть сильнейших ленников, около которых поневоле толпились слабейшие, променивая охотно независимость на покровительство и защиту. Это стремление, совпадая с обращением государственных должностей в право и звание наследственное, дало полное развитие феодальности и положило начало могучим, полу-независимым владениям великих ленников позднейшего времени. Но то же самое, от чего ускорялось разложение карловингской Франции, служило зародышем новой Франции Капетингов, и косвенные последствия норманнских разбоев совпали с прямыми последствиями мадьярских налётов. Из борьбы с удалыми наездниками моря, прославившись этою борьбой, возник дом, который в северной Франции приобрёл королевскую власть, а потом уже и королевский венец. Переход династии Карла к династии Капета есть только повторение в ином виде перехода династии баснословного Меровея к династии Карла. Иные были формы, начала те же. Потомки Клодвига подверглись влиянию римской государственной стихии, которую они приняли под своё покровительство в качестве патрициев, утратили своё значение германских дружиноначальников и были принуждены уступить свою власть, а потом и престол новым дружиноначальникам – мерам, дому Карла. Потомки Карла Великого, приняв императорский титул, точно также приняли и значение королей по римскому понятию и сделались начальниками стихии, в то время ещё бессильной и не способной обуздывать воинственную дикость германского начала. Достаточно поверхностного просмотра тогдашних летописцев, чтобы видеть склонность Карловингов к науке, к духовенству, к мирным занятиям, завещанным просвещением древнего мира и охотно принятым просвещением христианским. Это стремление, не чуждое всему дому Карла, выразилось с особенной силой в карловингах Франции, никогда не терявшей вполне ни памяти, ни некоторых обычаев, ни учреждений до-германской эпохи. Завоевание её силой Австразийцев не уничтожило ни значения Невстрии, ни её духовной жизни. Французский язык, скудный, но почти чистый отпрыск латинского корня, был уже при внуках Людовика Благодушного языком горожан, духовных письменных чиновников, королевского двора и значительной части аллодиальных и феодальных землевладельцев; но феодальный воин, принимая эту чуждую стихию, остался вследствие своего положения, особенно в северной Франции, верным своим германским понятиям и быту. Король же, вследствие своего положения склонный подчиняться вполне идее государственной, которую он призван был осуществлять, отрывался по необходимости от почвы германской и мало-помалу утрачивал способность управлять ею. Она восстала на него, воспользовалась всеми его несчастиями, особенно же его бесполезными усилиями ухватиться за императорский венец, вытребовала уступку за уступкой, лишила всех прав и всех коренных владений и, наконец, свергла его с престола. Замечательно по преимуществу в эту эпоху согласие действий высшего духовенства с военной аристократией. Характер духовного сана, его просвещение, его предания были завещаны древним миром; но духовенство было принято в дружину и почти на положении военных дружинников ещё первыми королями Франции, и все милости, льготы и дары королевской набожности усиливали в нём стремление к соединению с дружиной, со всеми её выгодами и страстями. Духовные восстали на королевскую власть заодно с аристократией феодальной и ускорили её падение. Бесполезно бы было следить за разрушением дома французских Карловингов: быстрое, но постепенное истощение сил, ничтожество почти всех королей, бесплодные усилия немногих, и наконец, жалкая, но не бесславная борьба последних венценосцев великого рода, занимательная для специалистов или для самих Французов, не представляют ничего поучительного или достойного памяти для просвещённого мира вообще. В общем своём итоге судьбы Карловингов служат только повторением судьбы Меровейцев и развитием той двойственности, которая лежала в основе королевства французского.